Текст книги "Царь Алексей Тишайший"

Автор книги: Вячеслав Козляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

Гетман Богдан Хмельницкий праздновал победу. Он хорошо знал, кого надо благодарить за это, и послал патриарху Никону две грамоты 9 и 12 августа 1653 года. Войсковой писарь и глава казачьей «дипломатии» Иван Выговский подробно информировал в тайном послании главу Посольского приказа думного дьяка Лариона Лопухина (а через него просил «обвестить» царя Алексея Михайловича) о задержке послов турецкого султана и о желании гетмана служить только московскому царю, а также об отказе от союза с крымскими татарами: «Татарам уже не верим, потому что только утробу свою насытити ищут и мехи пенезми (деньгами. – В. К.) наполните, а православных пленяти убивают». Но главное, что уже и после грамоты 22 июня он подтверждал стремление дождаться результатов «великого посольства», несмотря на возобновление войны: «Ляхи теперь наступают, но миру с ними не будет до вести от царского величества»^{211}.

Переговоры послов князя Бориса Александровича Репнина с панами-радой начались в Варшаве 24–27 июля и продолжились во Львове, где находился король Ян Казимир, в августе 1653 года^{212}. Великое посольство обсуждало два тесно связанных друг с другом вопроса: «о титлах» – об искажении и умалении царского титула и о «черкасском деле». Послы также приняли на себя посредническую миссию в войне Речи Посполитой с гетманом Богданом Хмельницким. По данному им наказу, они отстаивали права теснимой униатами Православной церкви и пытались убедить польскую сторону помириться с казаками на условиях Зборовского договора 1649 года. Однако на все предложенные к обсуждению темы был получен надменный отказ. Требование наказать виновных в оскорблении царской чести польская сторона по-прежнему считала лишь предлогом к нарушению мира, и паны-рада, «смеяся», называли это «малым делом». И напрасно – смех над аргументами противоположной стороны – не лучшее оружие дипломатов. В черновике посольского наказа даже стояла фраза (вычеркнутая впоследствии): «А не соверша того болшого дела, о иных с паны рады не говорити»^{213}. Впрочем, иногда паны-рада на переговорах, напротив, говорили «гораздо сердито». Это касалось упоминаний о Зборовском договоре, которого, как считали в Речи Посполитой, уже «и на свете нет». Как записали послы в своем «статейном списке», «а Зборовского де договору они и и слышать не хотят, тот, де, договор за неправдами Хмельницкого снесен саблею»^{214}. Ничего не изменилось и при переносе переговоров во Львов, кроме ужесточения позиции короля Яна Казимира, отрицавшего какое-либо значение прежних договоров с черкасами, которые они «стратили» (потеряли) в битвах с королевским войском: «под Берестечком ласку Зборовскую, а под Батогом – ласку Белоцерковскую»^{215}.

Великое московское посольство пыталось донести до польской стороны еще и сведения об опасности, шедшей от возможного союза гетмана Богдана Хмельницкого с турецким султаном. Но в Польше уже получили известия из Константинополя о посылке гетманом своего «Меркурия» (посланника) в Турцию и рассмотрении предложений казаков на «диване» – в совете у турецкого султана. Польская сторона не имела никакой веры этому «ребелизанту» (повстанцу), считая, что он начал бунт «для своей корысти» и уже изменил христианству, приняв «бусурманскую веру», то есть перешел в магометанство: «и хочет быти со всею Украиною, где живет Войско Запорожское, под Турсково державою»^{216}. «Средницство» послов оказалось излишним, а в чем-то, как в попытке требовать от короля выполнять условие возвращения православных церквей от униатов, встретило прямой отпор и обвинения в покушении на устои Речи Посполитой. Закончилось московское посольство совсем не дипломатическим демаршем, когда послы, уже caдясь в карету, продолжали спорить, адресуя свои аргументы собравшейся толпе. Так программа обсуждения главных вопросов между Московским царством и Речью Посполитой перешла из дипломатической повестки на усмотрение царя и Земского собора. Это был последний шанс избежать большой войны, но шанс этот не был использован^{217}. Царь Алексей Михайлович потом не раз еще будет вспоминать обиду, нанесенную его посольству, получившему «отповедь с смехом и с щелканьем сабельным»^{218}. В одной из записок дипломата Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина тоже говорилось об итогах этого посольства, отосланного из Москвы «для умирения, хотя любовь показать», и уговоров не чинить «насилия» в вере: «И послом московским с жесточью отказали: «мы, де, своими вольны владеть как хотим»^{219}.

Окончательное решение о принятии в подданство Войска Запорожского было провозглашено Земским собором 1 октября 1653 года, на праздник Покрова. Снова, как и на предшествующем соборе 1651 года, оба вопроса: о царской чести и о принятии «черкас» в подданство оказались увязаны между собой. Даже аргументы повторялись практически дословно, но с важным дополнением о неудаче посольства князя Бориса Александровича Репнина и об отказе польского короля Яна Казимира от обязательств защищать права православных. На соборе также говорилось о безвыходном положении «черкас», которых звал на свою сторону турецкий султан. В итоге Земский собор 1653 года принял действительно историческое решение: «за честь» царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича «стояти и против польского короля война весть»^{220}. В записи дворцовых разрядов о соборном заседании 1 октября 1653 года подчеркивалось другое – ведение войны «за истинную веру», чем и было вызвано давно ожидаемое принятие гетмана Богдана Хмельницкого и Войска Запорожского «под высокую руку» московского царя^{221}.

На соборе было решено отправить к Войску обещанных ранее «думных» людей – боярина Василия Васильевича Бутурлина, стольника Ивана Васильевича Алферьева (через несколько дней его пожалуют чином окольничего) и думного дьяка Лариона Дмитриевича Лопухина. Охранять посольство должны были стрельцы под командой Арта-мона Сергеевича Матвеева, тоже участника прежних «отсылок» к гетману. Тогда же в Грановитой палате им было «сказано» об указе царя Алексея Михайловича «ехать приимать гетмана Богдана Хмелницкого, и полковников, и писаря и все Войско Запорожское, и привесть к вере». Присяга распространялась также на «мещан и всяких жилецких людей» из Киева и других городов, которыми владели «Богдан Хмелницкой и все Войско Запорожское». 5 октября были сделаны и первые военные назначения: в Новгород Великий для сбора ратных людей послали боярина Василия Петровича Шереметева, окольничего Семена Лукьяновича Стрешнева и думного дворянина Ждана Васильевича Кондырева^{222}.

23 октября в Москве было торжественно объявлено о решении царя Алексея Михайловича «идти на недруга» короля Яна Казимира. Дипломатические разговоры о «братской любви» между двумя монархами закончились. Царь пожелал «закрепить рукою» (собственноручно подписать) указ о военном походе и запрете на это время местнических споров^{223}. Как писал шведский резидент де Родес, решение объявить войну далось царю Алексею Михайловичу непросто. Он встретился с сопротивлением «некоторых знатных господ» – своих советников, предупреждавших царя, «что легко зажечь пожар, но нельзя так же скоро его потушить». Но у идеи «религиозной войны» был очень серьезный сторонник. Де Родес нашел образное сравнение для характеристики союза царя Алексея Михайловича и патриарха Никона: царь «держит патриарху древко, а он сам навязывает на него знамя»^{224}.

Внимательный представитель иноземного двора, видимо, даже не подозревал, насколько был близок к истине. Сохранилось описание знамен Государева полка, правленное рукой царя Алексея Михайловича. Их, конечно, надо было приготовить заранее^{225}. «Перед государем» в походе должны были нести «знамя тафты розные на стороне Воскресение Христово на другой староне против того Успения Богородицы». «В кругах» были помещены «по Спасову образу благословению рукою поясные или стоящие» и образы смоленских святых Меркурия и Авраамия. Символика знамени будущего Смоленского похода была еще усилена; дописано, что «на другой стороне» надо было добавить «в верхнем кругу Борис, а внизу Глеб мученики». Появление первых русских святых было, конечно, не случайным. В центре знамени располагались крест и архангелы Гавриил и Михаил. На одной стороне царского знамени был «ангел Господен с крестом», а на другом – «с саблею». Были еще и другие знамена «с Спасовым образом»; на одном из них на лицевой стороне изображался «царь Костянтин на лошеди с войском», а на оборотной – «великий князь Владимир на лошеди с войском же, как побил и крестил царствы»^{226}. Словом, цель «крестового похода» в защиту вселенского Православия – и одновременно возвращения к династическим истокам Рюриковичей была выражена в символике царских знамен достаточно убедительно.

Формальная «нота» об объявлении войны была приурочена к значимой для царя Алексея Михайловича и патриарха Никона памяти митрополита Филиппа, приходившейся на 30 декабря. Обсудив в этот день ответ находившемуся в Москве «литовскому» посланнику, отослали грамоту королю Яну Казимиру о разрыве отношений и начале войны^{227}. Посланника – королевского секретаря ошмянского подстолия Андрея Казимира Млоцкого – заставили еще пройти через унижение, сделав его свидетелем страшной казни четвертованием самозванца Тимошки Анкудинова. Представителю короля торжествующе указывали, что раньше не могли добиться выдачи скрывавшегося в Польше Анкудинова, но теперь угрозу самозванства уже не удастся использовать^{228}. После неудачи всех «великих» посольств царь Алексей Михайлович получил право включить в грамоту, отправленную королю 30 декабря 1653 года, многозначительную фразу, осуждавшую «неправедные дела» королевской стороны и открывавшую целую историческую полосу тринадцатилетней войны с Речью Посполитой: «Бог свыше зрит и мститель будет»^{229}.

8 января 1654 года состоялась знаменитая Переяславская рада, начавшая отсчет новой истории Войска Запорожского, выбравшего присягу в подданство царю Алексею Михайловичу. В современной украинской историографии Переяславская рада 1654 года стала трактоваться в основном как ошибка Богдана Хмельницкого и даже как трагедия, лишившая Украину «европейского» выбора^{230}. Ее значение в контексте взаимоотношений России и Гетманства в 1650-х годах в российской историографии исследовал Борис Николаевич Флоря. Он показал, что взгляды историков разнятся в зависимости от того, как именно они трактуют Переяславскую раду: «произошла инкорпорация Гетманства» или был заключен «обычный военно-политический союз». Проведенный им анализ позволил сделать вывод, что «вмешательство России в тянувшуюся уже ряд лет войну между Речью Посполитой и Гетманством» было обусловлено собственными планами «русского руководства», расходившимися «с планами казацкой верхушки, стоявшей во главе Гетманства»^{231}. Заметим, что в статьях опубликованного в 2004 году сборника «Белоруссия и Украина», целый раздел которого был посвящен юбилейной дате – 350-летию Переяславской рады, термин «воссоединение» не использовался. Более того, в опубликованной там же статье американского профессора Пола Бушковича можно встретить такое замечание: концепции «воссоединения» русского народа» или противоположные им – «экспансия», «централизация» – «не находят и не могут найти подтверждения в источниках, так как это идеи более поздних поколений». До сих пор справедлива и исходная посылка, высказанная профессором Бушковичем: «Важно понять, что мы не знаем, почему Россия присоединила Украину в 1653–1654 годах»^{232}.

Суть расхождений в трактовках состоит в том, признается или нет подчиненный характер действий гетмана Богдана Хмельницкого после перехода под «высокую руку» царя Алексея Михайловича. На словах, в интересах войны с Речью Посполитой, такое подчинение в Войске признавалось, а на деле продолжалась особая, выгодная гетману и казачьей старшине политика выстраивания самостоятельного союза со всеми врагами польского короля на востоке и западе. Однако в итоге выбор у казаков оказался невелик: соглашаться с поддержкой православного царя Алексея Михайловича или возвращаться в подданство Речи Посполитой. Понимание этого обусловило поддержку московского управления в землях Войска Запорожского, потому что только оно обеспечивало максимум автономии и сохранения прав казаков, а также интересы местного населения, включая духовенство, жителей городов и крестьян. В Польше же после ряда кровопролитных сражений с казаками желали только реванша и реставрации прав имущества шляхты в потерянных воеводствах.

Отписку посла боярина Василия Васильевича Бутурлина, содержавшую подробный отчет царю Алексею Михайловичу о Переяславской раде 8 января 1654 года, лучше привести целиком, так как в ней важна каждая деталь. Впервые она была опубликована еще в третьем томе знаменитого «Собрания государственных грамот и договоров» в 1822 году. Этот же вариант описания Переяславской рады вошел в «Полное собрание законов Российской империи»^{233}. В дальнейшем известие о Переяславской раде стало публиковаться по материалам «статейного списка» посольства Бутурлина^{234}, где оно подверглось небольшой, но важной стилистической правке^{235}. Важно учесть, что посольское описание Переяславской рады не является свидетельством очевидцев: оно полностью основывалось на известии, записанном со слов войскового писаря Ивана Выговского. Самих послов на раду никто не приглашал, хотя накануне к ним приехали гетман Богдан Хмельницкий, войсковой писарь Иван Выговский и переяславский полковник Павел Тетеря. Они известили московского посла о готовящейся присяге, будучи заранее уверенными в общем решении. Гетман и писарь торжественно сравнивали киевского князя Владимира с «сродником их» царем Алексеем Михайловичем, подчеркивая, что, «якоже древле», царь Алексей Михайлович «призрил на свою государеву отчину Киев и на всю Малую Русь милостью своею». Московского царя сравнивали и с «орлом», что не могло не льстить послам как дополнительная отсылка к государственной символике: «яко орел покрывает гнездо свое, тако и он государь изволил нас принять под свою царского величества высокую руку; а Киев и вся Малая Русь вечное их государского величества»^{236}.

Описание «чина» Переяславской рады, основанное на рассказе Выговского, показывало, что главное решение принимала «явная рада», или открытый совет, состоявшийся «перед гетманским двором». Но в первой посольской отписке, в отличие от составленного позже «статейного списка», верно подчеркнуто значение как власти гетмана, так и общего собрания людей – «майдана». Позже в «статейном списке» боярина Бутурлина непонятное в Москве слово «майдан» было заменено на более привычное – «круг», характеризовавшее казачье самоуправление. А ведь Переяславскую раду можно с полным основанием называть еще и Переяславским майданом! В этом случае даже точнее передается участие в принятии решения не только гетмана, старшины и казаков, но и всех других людей – мещан, крестьян и церковного клира, также собравшихся у двора Богдана Хмельницкого. Не случайно переяславские жители станут участниками присяги 8 января^{237} и посольства к царю Алексею Михайловичу, после чего вместе с казаками получат подтверждение своих городских «привилеев».

На Переяславской раде подводили итог шестилетнему периоду войн, начавшихся в 1648 году. За эти годы много чего происходило, в том числе и с обращениями казаков к царю Алексею Михайловичу о принятии их под царскую «высокую руку»^{238}. Но в этот день, по смыслу речи Богдана Хмельницкого, надо было сделать единственный выбор и забыть о прежних обидах и промедлении царя в ответах на призывы казаков. Главная, общая цель – защита Православной церкви; гетман Богдан Хмельницкий говорил о борьбе с врагами, «хотящими искоренити церковь Божию, дабы и имя руское не помянулось в земли нашей». Казакам дано было право выбрать себе государя из четырех правителей, как некогда, судя по рассказу «Повести временных лет», при киевском князе Владимире Святом выбирали одну веру из четырех – мусульманства, католичества, иудейства и православия. Гетман и Запорожское Войско выбирали на Переяславской раде между царем «турским», крымским ханом, польским королем и «православным Великия Росии царем восточным». Хотя после всех войн с Речью Посполитой выбор сузился до того, служить ли казакам дальше мусульманским правителям или православным. Так на Переяславской раде и решили, что лучше быть «под крепкою рукою» православного царя, «нежели ненавистнику Христову поганину достатись». А гетман «рек велим гласом» (эта живая деталь приводится в отписке, потом ее заменили на нейтральное – «молыл): «буди тако».

Об этом решении посол боярин Василий Васильевич Бутурлин немедленно известил царя Алексея Михайловича в отписке, отправленной в день присяги царю в Переяславле:

«Генваря в 8 день на явной раде в Переяславле на улице перед гетманским двором таков чин был.

По тайной раде, которую гетман имел с полковники своими с утра того ж дни во вторый час дни бито в барабан с час времени на собрание всего народа слышати совет о деле, хотящем совершится.

И как собралося великое множество всяких чинов людей, учинили майдан пространный про гетмана и про полковников, а потом и сам гетман вышел под бунчуком, а с ним судьи, ясаулы, писарь и все полковники. И стал гетман посреди майдана, а ясаул войсковой велел всем молчать. Потом, как все умолкли, начал речь гетман ко всему народу тыми словы.

– Панове полковники, ясаулы, сотники и всё Войско Запорожское и ecu православные християне. Ведомо то вам всем как нас Бог свободил из рук врагов, гонящих церковь Божию и озлобляющих всё християнство нашего православия восточного, что уже шесть лет живем без пана в нашей земле в безпрестанных бранех и в кровопролитии з гонители и враги нашими, хотящими искоренити церковь Божию, дабы и имя руское не помянулось в земли нашей, что уж велъми нам всем докучило и видим, что нельзя нам жити боле без царя. Для того ныне собрали есмя раду явную всему народу, чтоб есте себе с нами обрали пана из четырех, которого вы хощете, первый царь есть турский, который многижды через панов [послов] своих призывал нас под свою область, второй хан крымской, третий король польский, которой, будет сами похочем, и теперь нас еще в прежнюю ласку приняти может. Четвертый есть православний Великия Росии царь восточный, которого мы уже шесть лет беспрестанными молении нашими себе за царя и пана просим, тут которого хотите избирайте.

Царь турской есть бусурман, всем вам ведомо как братия наша, православные християне, греки беду терпят и в каком суть от безбожных утеснении. Крымской хан тож бусурман, которого мы по нужди и в дружбу принявши, каковыя нестерпимыя беды приняли есмя, какое пленение, какое нещадное пролитие крови християнской. От польских от панов утеснения никому вам сказывать не надобеть, сами вы ведаете, что лучше жида и пса, нежели християнина, брата нашего, почитали. А православный, християнский, великий царь восточный есть с нами единого благочестия греческого закона, единого исповедания, едино есми тело церкви с православием Великия Росии, главу имуще Иисуса Христа. Той то великий царь християнский зжалившися над нестерпимым озлоблением православный церкве в нашей Малой Росии шестьлетных нашей моленей беспрестанных не презревши, топерь милостивое свое царское сердце к нам склонивши, своих великих ближних людей к нам с царскою милостию своею прислати изволил, которого естьли со усердием возлюбим, кроме его царские высокие руки благотишнейшаго пристанища не обрящем. А будет кто с нами посоветует [не согласует] теперь, куды хощет вольная дорога.

К сим словам весь народ возопил – волим под царя восточного, православного, крепкою рукою в нашей благочестивой вере умирати, нежели ненавистнику Христову поганину достатись.

Потом полковник переяславский Тетеря ходячи кругом в майдане на все стороны спрашивал голосно, ecu ли тако соизволяете, рекли весь народ ecu единодушно. Потом гетман рек велиим гласом – буди тако. Да Господь Бог наш сукрепит под его царскою, крепкою рукою. А народ по нем ecu единогласно возопили – Боже утверди, Боже укрепи, чтоб есми вовеки ecu едино были.

Помета: Государю чтено^{239}.

Следом за Переяславской радой пришло время совершить посольство боярина Василия Васильевича Бутурлина, для чего на «съезжий двор» к послам царя Алексея Михайловича явились гетман Богдан Хмельницкий, писарь Иван Выговский и казачья старшина. Посол вручил гетману привезенную царскую грамоту, после чего все пошли в соборную церковь, где должна была состояться присяга. Тогда и возникла главная трудность. Казаки захотели, чтобы московский посол тоже присягнул им от имени царя Алексея Михайловича. Но боярин Василий Бутурлин стоял на страже интересов царя, указав, что в Московском царстве царь не присягает своим подданным, а «государское слово переменно не бывает». Спас дело предложенный компромисс: прислать в Москву посланников для подтверждения привилегий Войска Запорожского. Позднее в Москве очень хвалили это решение боярина Бутурлина и полностью одобрили его предложение. В итоге архимандрит казанского Спасо-Преображенского монастыря Прохор принял присягу гетмана и казачьей старшины на чиновной книге, «что быти им с землями и с городами под государевою высокою рукою на веки неотступным». По словам авторов «статейного списка», гетман Богдан Хмельницкий и другие присягавшие «обещание к вере» говорили «со слезами».

По возвращении к послам на «съезжий двор» боярин Василий Васильевич Бутурлин выдал гетману Богдану Хмельницкому заранее приготовленные гетманские регалии – булаву и знамя. Первоначально посланное с послами знамя по каким-то причинам отослали, заменив на другое знамя – с образами Спаса и Покрова Богородицы. Возможно, их символику хотели соотнести со знаменами, готовившимися для царского похода на Литву. Поэтому на гетманском знамени появились изображения киевских святых – Антония и Феодосия Печерских, а также почитавшейся в «Руской земле» святой великомученицы Варвары, чьи мощи с древности хранились в Киеве^{240}. Послы раздали также другие царские подарки – соболей, ферязи (кафтаны) и шапки. Гетманскую булаву, как известно, Богдан Хмельницкий уже получал однажды после Зборовского договора – от короля Яна Казимира, и даже слезы тогда тоже проливал…

Как покажут ближайшие события, «исторический выбор» Переяславской рады в бывших землях Речи Посполитой приняли отнюдь не все подданные короля Яна Казимира. Гетмана обвиняли в том, что он продал душу за «котов»^{241}, намекая на щедрую раздачу соболей казачьей старшине от имени московского правительства, но дороги назад уже не было. Важно учитывать, что Переяславская рада только начала, но не завершила процесс «воссоединения», трудно представимый без определения статуса гетмана и старшины «под рукой» московского царя. Неясно было и как станет дальше управляться Войско Запорожское, как будут распределяться полномочия между московскими воеводами, гетманом и казачьим «рыцарством», как дальше вести войну, в неизбежности которой никто не сомневался.

Вскоре в Москву с сеунчом – радостной вестью о состоявшейся Переяславской раде – прибыл Артамон Матвеев. От него первого царь Алексей Михайлович узнал о свершившейся присяге и обретении новых подданных – гетмана и всего Войска Запорожского, которые «ему государю веру учинили на том, что им быть под его государскою самодержавною рукою, и с землями и городами, на веки неотступным»^{242}. Эта служба Артамона Матвеева уже никогда не забывалась царем Алексеем Михайловичем. На радостях он почтил вестника, как никого другого из своих подданных, пожаловав кафтаном с царского плеча и даже бросив шапку к его ногам. 14 февраля 1654 года, следом за получением известий о присяге городов Войска Запорожского и возвращением посольства ближнего боярина Василия Васильевича Бутурлина, постановили, что поход против короля Яна Казимира начнется на Троицын день, приходившийся в тот год на 14 мая.

С этого момента все уже открыто говорили о будущей войне, обсуждали ее планы, пророча царю Алексею Михайловичу подвиги древних полководцев. Проницательный Иоганн де Родес справедливо заметил в донесении в Швецию: «Легко понять, как охотно они снова поставили бы ногу на Балтийское море». Он также записал слова некого стольника, сказанные им «в присутствии некоторых иностранцев»: «Что вы думаете? Будьте уверены, что его царское величество при этом своем плане войны совершит не меньше, чем Александр Македонский». Воинственный дух подогревался тем, что изготовленный еще прошлым летом новый «Царь-колокол» весом более 7 тысяч пудов был «поднят из формы и повешен» (прежний большой кремлевский колокол времен Бориса Годунова пострадал в одном из пожаров). 10 марта в Москве первый раз услышали его звон – «он издавал необычайно великое гудение» – и надеялись, что «звук его раздастся по всему свету». Не случайно на колоколе были отлиты изображения царя Алексея Михайловича и царицы Марии Ильиничны: «оба в коронах, в левой руке между ними его царское величество держит колокол, над которым корона, а под колоколом у ног стоит орел». Особенно подчеркивалось, что его сделал русский мастер: «все считают это великим и редким произведением, а в особенности русский народ, потому что отлил его русский; здесь говорят, что в целом свете нельзя найти подобного». Но, увы, уже на следующий день, 11 марта, когда «в него вторично звонило 200 человек», колокол не выдержал и треснул. Правда, царь Алексей Михайлович не придал этому большого значения, не увидев (может быть, и зря?) дурного предзнаменования. Он приказал отлить новый «Царь-колокол», еще «в два раза больший». Интересно, что следом за разговорами о колокольной меди де Родес вспомнил ходившие слухи о намерении ввести медные деньги на время войны. И это заставило его «сильно призадуматься»^{243}.

Гетман Богдан Хмельницкий и казачья старшина тем временем выработали свои «статьи», чтобы обсудить их в Москве через послов – войскового судью Самуила Богдановича Зарудного и переяславского полковника Павла Тетерю. 13 марта 1654 года они были приняты царем Алексеем Михайловичем в Москве и пожалованы к «руке». В подарок царю от гетмана Богдана Хмельницкого был привезен породистый конь – «жеребец аргамачей сер». Шведский резидент де Родес описал прием посланников Войска Запорожского и свиты из тридцати человек («все они были очень видные люди»); царю Алексею Михайловичу от гетмана Хмельницкого подарили «прекрасную турецкую лошадь, которую оценивают в 1000 рублей». Но дальше приема подарков дело не пошло, привезенные посланниками «черкас» предложения были отданы на рассмотрение боярской комиссии – бояр князя Алексея Никитича Трубецкого и Василия Васильевича Бутурлина, окольничего Петра Петровича Головина и думного дьяка Алмаза Иванова. Впрочем, комиссия действовала быстро, не затягивая обсуждение статей. Уже 14 марта Зарудный и Тетеря сформулировали свои пожелания на бумаге и передали их думному дьяку Алмазу Иванову. Гетман Богдан Хмельницкий побуждал послов тщательнее отстаивать казачьи интересы, поэтому в итоге набралось даже чуть больше статей, чем при первом устном обсуждении (не 20, а 23). В «мартовских статьях» обсуждались казачьи «вольности», порядок суда, управления и сбора налогов, жалованье гетману и старшине, право ведения дел с иностранными представителями, мир с прежними союзниками казаков в Крымском ханстве и давно ожидавшийся гетманом поход на Смоленск. Царь вместе с Боярской думой обсудил и утвердил почти все основные предложения казаков, согласившись на новую численность Войска в 60 тысяч человек. Правда, решение вопроса о выплате жалованья казакам было отложено, на переговорах ссылались на обстоятельства приготовления к войне, куда шли основные траты. Тем более что гетман и казачья старшина ранее обещали, что увеличение числа казаков не потребует денег из казны.

Специально для посланников Войска Запорожского 15 марта на Девичьем поле устроили смотр 20 тысяч пехоты, 10 тысяч стрельцов «с новыми знаменами, очень пестро и великолепно вышитыми», и конных рот под командованием иноземных офицеров. На маневрах присутствовал сам царь Алексей Михайлович; он прибыл в сопровождении своей свиты «и проехал между обоими стоящими в боевом порядке отрядами пехоты к трону, там сел на приготовленный стул и отдал приказ, чтобы стоящие друг против друга полки начали с обеих сторон наступление». Полки пехоты промаршировали мимо царского трона; царь их «внимательно осмотрел», после чего начались стрельбы – «полк за полком начал делать залпы». Царь Алексей Михайлович наблюдал за этими маневрами «с полдня до ночи». Как писал де Родес, «во время всего этого действия послы Хмельницкого находились внутри ограды при его царском величестве». Был дан «общий залп» – сначала стрельцами, а потом всем новообученным войском в 20 тысяч человек. Вся эта демонстрация произвела впечатление на послов гетмана Богдана Хмельницкого; они просили, чтобы эти силы немедленно отправились «на Украйну».

21 марта 1654 года было принято окончательное решение утвердить 11 статей, означавших переход бывших земель Речи Посполитой под покровительство православного царя. «Мартовские статьи», согласованные с представителями гетмана Богдана Хмельницкого, стали главной юридической основой для установления взаимоотношений Московского государства со своими подданными в Войске Запорожском при выборах гетманов. Если бы украинское государство было создано уже тогда, то эти статьи можно было бы назвать его первой «конституцией»^{244}.

Царь Алексей Михайлович в грамоте от 27 марта 1654 года жаловал гетмана Богдана Хмельницкого, подтверждал казачьи «права и привилеи», устанавливал «списковое войско» в 60 тысяч человек (в полтора раза больше численности реестра по Зборовскому договору). Гетман был также обласкан вниманием бояр Бориса Ивановича Морозова и Ильи Даниловича Милославского. Богдану Хмельницкому пожаловали Чигиринское староство «на гетманскую булаву» и отослали новую печать Войска Запорожского «с государским имянованьем, потому что прежняя войсковая печать – с королевским имянованьем, и ныне тою прежнею печатью печатать не годитца»^{245}. Еще накануне, 26 марта, царь наградил и боярина Василия Васильевича Бутурлина, отличившегося в деле о принятии в подданство «черкас». Он получил «дворчество с путем» (доходы с дворцовых ловецких слобод Ярославля); Бутурлину и его товарищам, находившимся в составе посольства на Переяславскую раду, пожаловали также «шубу, кубок и оклад»^{246}.