Текст книги "Тоска по чужбине"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)

Михайло облюбовал место в кустарнике на левом берегу ручья, напротив замковой стены. Её тяжелокаменное прясло соединяло две башни – ту, что у ворот, и угловую, дальнюю, откуда ждали выстрелов. Глазом военного человека Михайло рассматривал стену, закрывавшую от него половину неба, а когда вовсе скучно становилось, сползал к ручью, пил воду и разглядывал обломки валунов с остатками цемента, отколовшиеся от основания стены. Ей уже было лет четыреста, сырость и время точили её. Но цемент, замешанный, наверно, на извести и яйцах, сопротивлялся разрушению упорней валунов. В нём были перемешаны кирпичная крошка, песок и галька. Великий труд был вложен в эту стену. Благо тому, кто сумеет одолеть её не ядрами и кровью, а только лукавым словом. Сознание своей причастности к этому вероломному и, как ни странно, доброму делу скрашивало Михайле ожидание.

Солнце уже присело на вершинки самых высоких елей, когда с угловой башни грохнуло два пищальных выстрела...

...Как чует ворон ворона! Князья Трубецкой и Полубенский ни разу не встречались и мало знали друг о друге. Увидевшись на мызе, они мгновенно прониклись взаимной симпатией – не нарочитой, а искренней. У них были сходные понятия о добре и зле, о допустимом и преступном в жизни, на войне. Преступного и невозможного было так мало, что им казалось, будто всё возможно. Оба они любили войну за состояние блаженной безнаказанности. Как иным война видится дорогой с гибельными поворотами, так Трубецкой и Полубенский на каждом повороте ждали шального успеха, рисковой добычи.

Стоило Трубецкому заикнуться о долгах Полубенского, оплаченных Ельчаниновым, князь Александр схватился за сердце:

   – Матерь Божья, да разве я могу забыть добро? Такие копы грошей на дороге не валяются. Иная статья – мой перстенёк с печатью: добраться бы мне до того шпега Неупокоя, коему я его пожаловал, при тебе, князь, зарубил бы!.. А государю передай – я зла против него не умышлял, разве по служебному долгу перед королём моим Жигимонтом Августом. Что твоему верному слуге Михайле мой Голубь наворковал, я за то не ответчик. Он короля Стефана без меры возлюбил, а я ещё подумаю да погляжу, не надорвётся ли Литва от его обещаний. Свобода нам дороже...

   – И жизнь, – подхватил Трубецкой с холодной ухмылкой.

Князь Полубенский закашлялся, схватил чарку с мёдом и долго пил, что-то обдумывая. Шляхтичи, приехавшие с ним, остались во дворе, в горнице были только он, Михайло и Трубецкой.

   – В знак моей приязни, – понизил голос Полубенский, – дам я тебе, князь Тимофей, важную ведомость о начальнике моём, правителе земли Лифляндской и пане радном Яне Ходкевиче.

«Ведомость» Полубенского была такова, что, не мани Тимофея Романовича дороги вольной войны, он повернул бы на восток, чтобы самолично доложить её государю. Но приходилось выбирать между сомнительной царской похвалой и славой.

Лифляндия осталась без защиты: Ян Ероним Ходкевич оттянул войска за Даугаву. Движение это было вызвано не только страхом перед московским войском, но и обидой на короля и недоверием к ливонским немцам. Стефан Баторий не забыл, что литовские представители не явились на его коронацию. Пообещав выслать Ходкевичу не менее полутора тысяч наёмников, что тоже было недостаточно для защиты Инфлянт, король «по деньгам» набрал едва шесть сотен. В Речи Посполитой с мая по июнь шумели сеймики по поводу увеличения налогов с землевладельцев, да Яну Ерониму не было от них ни людно, ни денежно. Когда же немцы попросили у него коней, оружия и огненных припасов, он заявил при Полубенском: «Если бы и мог, то не прислал бы вам даже тощей коровы».

Другая «ведомость» была тревожной: принц Магнус разослал по замкам письма, призывая немцев перебить литовцев и отворить ворота ему, королю Ливонии. Тогда он сможет защитить их от гнева московита. Всё бы неплохо, да письма улетели не только в замки севернее Гауи, как было договорено с царём, но и южнее, до самой Даугавы. Что на уме у обнаглевшего Арцымагнуса? Не хочет ли он запереть ворота ливонских городов перед московскими войсками?

Древние стены в Ливонии были построены на совесть, на каждый замок придётся тратить много времени и крови.

   – Жди нашего прихода, князь, – заключил Трубецкой. – Жди слова государева. Мне в замки вступаться не с руки, мы люди гулевые... Не держишь гнева на меня, что я мызы немецкие жгу? На то война.

   – Иж бы они и все сгорели, – пророкотал Полубенский, любивший немцев не горячее, чем его начальник.

На следующий день отряд Трубецкого двинулся на юг, благоразумно обходя и Вольмар и Венден (по-латышски Цесис). Монастырёв с немногими детьми боярскими уклонился к востоку, рассчитывая встретить русское войско на походе. Он вёз «ведомости» Полубенского и донесение о передаче государева письма.

ГЛАВА 3

1

Русское войско шло по Ливонии на юг, запутав не только ревельцев, приготовившихся с помощью рижан к осаде, но и обитателей замков в долине Гауи, напуганных налётом Трубецкого.

В начале похода, как обычно, возникли местнические споры между воеводами. Царский указ – быть в походе без мест – легко примирил противников, ибо означал, что нынешние назначения не будут приниматься во внимание в грядущих спорах. Людей легко понять: всякий боярин и дворянин мысленно видел свой род продолженным и в прошлое и в будущее, как залог бессмертия. Жизнь рода продолжалась в смехе детей и внуков, во вкладах в монастыри на вечное поминание, в записях несгораемых разрядных книг... То, что Остафий Пушкин во время нашествия Гирея был послан государем «для вестей», а в нынешнем походе – «сторожей дозирать», то есть отвечать за безопасность царя и боевого табора, должно запомниться в роду Пушкиных, ибо кто ведает, найдётся ли среди потомков Остафия Михайловича человек, способный оказаться в такой же близости к царю.

Войско шло медленно. Задерживали не только пушки и обоз, но и непонятная медлительность самого государя. Афанасий Фёдорович Нагой, полагавший успех похода во внезапности и тайне, всё узорочье на локтях искусал. По татарским меркам, к которым он привык в Бахчисарае, войско просто ползло по вражеской земле, без толку обнаруживая свои намерения. Зачем-то задержались возле Мариенгаузена, у границы. В старом замке сидело двадцать пять драбов при восьми пищалях. Разумеется, они сдались на милость, их заменили русскими стрельцами, после чего с томительной неторопливостью двинулись дальше. Три дня стояли на мызе, куда пришла первая «посылка» Трубецкого – Афиноген Квашнин с пленным немцем. Не один Нагой завидовал князю Тимофею Романовичу, проникшему в сердце Ливонии как тонкий ногайский нож. Он уже жёг окрестности Триката, а войско тащилось вдоль границы.

Царь уклонялся от обсуждений конечной цели похода. Большинство воевод надеялись, что завершится он взятием Риги, что послужило бы оправданием затяжной и дорогостоящей войны. Если поход и не был последним, то решающим.

Двадцать второго июля, почти через месяц после выступления, подошли к первой твердыне – Люцену, по-русски – Луже. Замок оберегал юго-восточный угол Ливонии, на сочленении её с Литвой и Псковщиной...

...Сперва плеснуло в очи озёрной голубизной, как будто узкий осколок неба косо врезался в землю белесоватым краем прямо под ноги коням дозорного отряда, нетерпеливой рысью выбежавшим из леса. А дальний край осколка – густо-синий, в зелёных строчках камышей – лежал у изножий покатых возвышенностей и седловин, подпиравших главный холм, увенчанный каменной громадой. С северного берега озера, где скапливались русские полки, полоска берега под замковой горой казалась очень узкой, а склоны и стена, на взгляд военных знатоков, неприступными. Озеро было длинным, его придётся долго обходить, потом переправляться через речку, всё на глазах у немцев. О скрытной переброске пушек нечего мечтать.

Речка была неширока, и всё же тяжёлый наряд тащить через неё не хотелось, благо дальнейший путь лежал на запад. Пушки оставили на северном берегу, переволокли только станковые пищали – двух «Девок», «Волка» и «Соловья Московского». Их развернули не на замок, а на запад, опасаясь внезапного подхода немцев из соседнего города – Режицы.

С дороги на Режицу обстановка вокруг замка стала виднее, проще. С юга к нему примыкал небольшой посад, разбросанный по окрестным седловинам, а рыночная площадь занимала ровную площадку напротив замковых ворот. Их разделяли только неглубокая протока и ров... В полутора вёрстах от замка стояла мыза – немецкое поместье. Отсюда открывался широкий обзор озера и западной стены. На мызе стал государев полк.

В версте от него, на оконечности озера, расположился полк Правой руки. Режицкую дорогу оседлал Передовой. Остальные полки раскинули свои телеги и шатры северней речки, на пустошах, в пределах двух вёрст от замка. «А по порозжим местам, – велено было записать в «Разрядах», – стали головы с детьми боярскими», чтобы никто из замка не утёк. Люцен был обложен устрашающе и плотно.

На рассвете следующего дня дозорный отряд Репчука Клементьева, захватив с собой латыша Фоку из посольских толмачей, ворвался на посад, на рыночную площадь. Покрутившись перед поднятым мостом, соединявшим площадь с замком, Репчук наметил, где установить тяжёлые пищали, чтобы прямыми выстрелами раздолбить ворота. Со стен, конечно, станут стрелять, но на то и война. Однако, пока он ездил, Нагой изготовил своё ядро – письмо коменданту Юргену фон Ольденбоку, переименованному русскими в Букана.

Двенадцать лет фон Ольденбок мирно правил суд в гербовом зале замка, собирал подати на рынке в свою пользу, ибо король освободил его от взносов в литовскую казну. Двенадцать лет за окнами его холодной спальни алело на восходе и закате то голубое, то ослепительно заснеженное озеро, рождая уверенность в вечной тишине. Лес на востоке, на границе, выглядел мрачным, беспредельным и безлюдным, война оттуда на памяти фон Ольденбока не приходила. Юрген растил двух сыновей, больше всего на свете ценя достаток и покой.

От обилия вооружённых людей, вдруг обступивших его мирный замок, занявших берега и пустоши до горизонта, у Юргена стянуло сердце, ожиревшее от пива и свиных колбасок. Всю ночь он тщетно решал головоломный вопрос о долге перед покойным королём. Наутро он получил письмо от русского царя: «Здесь наше царское величество. Мы милостиво пришли волею Божией свои вотчины дозирать и очистить, и вы б из нашей вотчины Лужи вышли вон, а мы вас пожалуем и животы вам велим дать и повольно вас отпустить в свою землю...»

Латыш Фока, доставивший грамоту, прочёл её Юргену на дурном немецком языке. Фон Ольденбок, так и не решивший вопрос о долге, дал нелепый ответ: «Грамоту я не возьму, но город Божий и государев». С Богом было понятно, а вот какого государя Юрген имел в виду, осталось неизвестным.

Неудержимо разгорался солнечный июльский полдень. Над озером парило, длинный рыбачий чёлн казался висящим в дымке. В душном государевом шатре шло совещание, на котором решающее слово принадлежало Афанасию Нагому, в противовес нетерпеливой боевитости Богдана Бельского.

Тот рвался в безопасный бой, под стены притихшего замка. Афанасий Фёдорович с неприязнью замечал в последышах опричнины эту наглость безнаказанности и желание покрасоваться рвением. Родич Богдана Малюта покрасовался под Пайдой... Бельского приходилось урезонивать, доказывая государю, что на Букана осталось немного надавить – и он откроет ворота, ему деваться некуда. Богдан нашёл подход к царю:

   – Как он смел государеву грамоту не взять? То обида!

К обидам Иван Васильевич был чувствителен. Он весь нахохлился, нос и глаза набухли то ли слезами, то ли тяжёлой кровью. Если упустить эту неустойчивую минуту, прорыв злобы бывал страшен. Нагой поспешно предложил:

   – Пусть стрельцы вдарят из пищалей. Букан давно сей музыки не слышал.

Вовремя сказанное слово, случалось, утешало государя, особенно если давало ему возможность ловко пошутить:

   – Нехай сыграют! Запоёт Репчук, а главные гудочники – Фомка Бутурлин с Иваном Змеёвым!

   – Уж государь наш милостивый как скажет, словно пером напишет, – раньше всех восхитился Бельский и пошёл распоряжаться.

У Репчука с его детьми боярскими кони млели под сёдлами, они первыми запылили по чистым улочкам посада к воротам замка. Бельский дослал за ними две сотни стрельцов, восхитивших латышей и немцев-обывателей добротностью зелёных кафтанов. Репчук вернулся через четверть часа:

   – Немчин Букан пишет государю ответную грамоту и просит сроку с полчаса.

Афанасий Фёдорович полагал, что можно обождать, но, видя, как раздражает государя полуденное солнце и затянувшийся предобеденный голод, отмолчался. К городу двинулись Фома Бутурлин с сотней московских детей боярских и дворян, Василий Воронцов с тремя тяжёлыми пищалями и пушкой, Иван Змеев с двумя тысячами стрельцов.

Расположившись на торговой площади, ударили из всех стволов.

У богатых горожан вылетели стёкла, кто победнее – остались в выигрыше: дешёвая слюда-мусковит оказалась прочнее. Ядра «Девок» и «Соловья Московского» ударили в ворота как каменные кулаки, а пули выбили искры из валунов, обрамлявших бойницы. К счастью, никого не задело.

Бельский с восторгом, Нагой со скукой ждали второго залпа. Что-то там долго перезаряжали... На дороге поднялась едва улёгшаяся пыль, кто-то скакал из города. На подъёме к стоянке государева полка конь перешёл на медленную рысь.

Его в последний раз взбодрили свистом, и посланец Репчука Сутома Хренов крикнул Нагому:

   – Букан просит не стрелять, он грамоту дописывает!

Афанасий Фёдорович засмеялся и пошёл докладывать царю. Он не хуже Бельского знал подходы – намекнул, что Змеев зря переводит зелье, а война едва началась. Иван Васильевич велел сытнику разрезать и попробовать пирог, обычную заедку перед обедом. Своей рукой пожаловал кусок Нагому, они стали жевать и ждать. В походе не до церемоний.

Сын Юргена фон Ольденбока Вернон приехал в сопровождении стрелецкого сотника Маматова, заметно возгордившегося поручением. Его непроницаемо мерцающие татарские глаза следили за каждым движением немцев. Другого немца звали трудно, русские перекрестили его в Балсыря, да так и записали. Маматова предупредили, что от немчина можно ждать любой подлости, особенно возле царского шатра. Сотник держал руку на отпотевшей рукояти сабли. Первым Вернона допрашивал Нагой.

Длинноволосый, узколицый, не очень складный юноша с туповатыми очами мечтателя, выросшего в околдованной озёрной глуши, Вернон успокоился только при виде Афанасия Фёдоровича. Возможно, он ожидал встретить в московском войске людей с пёсьими головами... Нагой умел разговорить самого пугливого молчальника. Латыш Фока толмачил, писец бежал коротко срезанным лебединым пёрышком по узкому листу бумаги: «Прислал меня отец бити челом от имени всех людей, чтоб их государь пожаловал, как Бог велит, а город Божий да государев. И просит сказать, какова государева воля будет. Город Люцен дан был отцу королём Жигимонтом тому двенадцать лет, а ныне король Баторий велел им дать новую присягу, но они не присягнули ему по се время: не хотели. Надеялись, что государь Иван Васильевич возьмёт их под свою сильную руку».

Капля лжи раздражила Нагого, как перчинка, попавшая на зуб.

   – А отчего же вы по ся места, до государева приходу, бити ему челом не присылали?

От неожиданности юноша проболтался:

   – Мы прежде, в бескоролевье, надеялись на цесаря, но от него посылки не дождались. А коли ныне государь пришёл, то мы в его и Божьих руках.

Нагой вздохнул, поднялся с коврика, велел Вернону ждать. Иван Васильевич закончил свой одинокий обед и пребывал в дремотном благодушии. Писец и тут пристроился на скамеечке, ловил слова.

   – Сказывай им милость мою, – ответил государь, – но и опалу за вину, что они моей вотчиной владели двенадцать лет. Кто из немцев захочет бить мне челом, того я устрою в службу. А кто захочет в свою землю, ин пусть идут прочь... Отпусти Балсыря в город, да город Лужу очистили бы, а Вернона оставить в стану.

Счастливый Балсырь ускакал, только чёрная епанча вострепетала. Подошло время и Нагому пообедать, стомах с утра пустой, от разговоров его ещё и подвело, будто наелся клюквы. Накрыли на троих – ему, Вернону и Фоке. Писец, покуда не завершил работу, пил только квас, даже без калача.

Афанасий Фёдорович и за едой вытягивал из Вернона душу:

   – Правда ли, будто в Режице правит твой брат Христофор? Сдаст ли он Режицу, коли узнает, что отец его Лужу сдал, а государь наш милостиво людей отпустил? И сколько у него в Режице прибылых людей?

Вернон, впервые отведав жгучего русского вина, выбалтывал, что в Режице у брата человек сто наёмных воинских людей, но кроме брата Христофора замком управляет мызник Яган Фанерцбах. Воинские люди получили наказ – Режицу не сдавать, но будет государев приход, они сдадут. Коли государь велит его отцу написать Христофору и мызникам, отец напишет, но послушают ли те, он не ведает.

Его неопытная откровенность была пресечена неожиданным приездом самого Юргена фон Ольденбока. Видимо, тот почувствовал, что дальше оставаться в замке опасно, или за сына испугался. С Юргеном явились одиннадцать мызников, владевших землями в округе Люцена. Тут, кстати, выяснилось, что Балсырю принадлежала мыза, занятая государевым полком. То-то он первым прискакал сюда с Верноном, а теперь живо шарил глазами по ригам и огороду, прикидывая убытки.

Афанасий Фёдорович принял немцев в своём шатре, откуда была убрана еда, а в уголке на скатанном войлоке пристроился тот же писец с безнадёжно голодными глазами. Иван Васильевич распорядился, чтобы порядок взятия каждого города точно записывался в Разрядной книге. Нагой торжественно отметил, что город Лужу Бог поручил государю, но «царь наш – христианский, а потому кровь христианскую не преткнул и победить их, немцев, не велел». От имени царя он снова предложил им службу или отпуск на родину.

У Юргена и мызников иной родины, кроме Ливонии, не было.

В приличный разговор вмешался Богдан Бельский, без чина ворвавшийся в шатёр:

   – Толкуетя! Покорность кажете? А ворота затворили!

Играя стальными наплечниками, он раскричался, что едва Юрген с мызниками миновали мост, ворота замка оказались заперты так проворно, что даже Репчук не сумел проскочить в них. Нагой, показывая опричному грубияну, как принято вести переговоры, со сдержанной строгостью потребовал у Юргена объяснения. Оно оказалось простым и убедительным: «Для того ворота заперты, что которое у лужских жителей имущество есть, всё в замок снесено. Они боятся, чтобы государевы люди без государева ведома его не разволокли».

   – Мы к вам не грабителей послали, а честных дворян!

Юрген знал нравы воинских людей, но спорить не приходилось. Вновь в город поскакал неутомимый Балсырь, перед Репчуком отворились ворота.

Дождавшись от него вестей, Афанасий Фёдорович снова отправился на доклад к государю. Он удивлялся, что царь не хочет даже из любопытства взглянуть на коменданта первого отдавшегося ему города Лифляндской земли. У Ивана Васильевича были свои представления о достоинстве. Он велел отправить к Репчуку дьяка Рахмана Русинова, чтобы переписал пушки в замке, а к Юргену и сыну его приставить охрану – Андрея Лишнего, сына Хлопова, с пятнадцатью детьми боярскими.

Нагой, чей вкус к новизне не притупился за годы посольской службы, поехал вместе с Рахманом.

Избитая колёсами дорога полого поднималась на пригорки, спускалась в неглубокие низины, но постоянно, каждым поворотом, была видна из замка. Озеро то являлось во всём своём летнем блеске, то скрывалось за садами и зарослями липы. Домишки просторного посада, как будто соревнуясь со шпилем кирхи вздёрнутыми к небу крышами, внушали: в нас тоже обитает Бог! Их триединый Бог был благочестие, расчётливость и труд... В глубине чистых двориков обильно росли цветы. Для огородов посадским были отведены места на окраине, границы их обозначались не оградами, а камешками. На грядках росла капуста, необычно много тмина и укропа. Землю немцы и латыши обихаживали добрее русских, потому в России работников вечная нехватка, земли – избыток. Здесь же она поделена меж мызниками, немногими свободными крестьянами и горожанами. Одно сознание, что вся земля закреплена и учтена до морга – немецкой меры, рождает жадность и заботу обо всяком её клочке. Как с татарским скотом: русский мужик считает коров на штуки, зовёт по именам, а у ногайцев счёт на сотни, ему смешно, что у коровы может быть имя. Иные всех своих баб по именам не помнят, а уж детей и подавно...

Русские остановились перед подъёмным мостом через ложбину с полуосыпавшимся рвом. По мосту шли люди с мешками и сундучками на плечах. За порядком присматривали головы – Репчук и Бутурлин, ибо в малые ноши было упихано самое дорогое имущество посадских. Иные из детей боярских слишком задумчиво поглядывали на сундучки.

Для дьяка и воеводы мост очистили, они въехали в замок.

Всё огороженное стеной пространство не превышало трёхсот шагов. Примерно четверть его занимало внутреннее жилое укрепление в три яруса, с тремя рядами окон и бойниц. Во дворе кроме конюшен, дровяных навесов и иных хозяйственных построек жилья было немного – для кнехтов, охранявших башни, да приезжих. По узкой кирпичной лестнице Нагого провели в главный зал, предназначенный для собраний, пиров и суда. Длинный стол, тяжёлые деревянные скамьи, камин, похожий на холодную пещеру... Целые рощи из долины речки Лжи сгорели в нём. Нагой поднялся выше, в господские покои. Окна тесноватой горницы, обшитой деревом и увешанной волчьими шкурами, смотрели на озеро и дорогу.

Какой открытой и беспомощной выглядела отсюда зелёная земля, застроенная мызами и деревеньками в пяток домов. Глядя из замкового окна-бойницы, легко было чувствовать себя господином над нею. Тем более что в деревеньках жили работящие, неробкие, но невоинственные люди иной крови. Несколько сотен лет назад извоевавшаяся, как изболевшаяся, Европа выбросила сюда сорное семя своё – немецких рыцарей. У них за предыдущие века нашествий и грызни за скудные уделы выработались нечеловечески злобные понятия о жизни и правде. Доблестным почиталось то, что и диким зверям не приходило на ум, – ведь львы и тигры, подобно мартовским котам, когтят друг другу уши, не причиняя смерти, а ворон ворону действительно не выклюет глаз. С младых ногтей натасканные на войну, как волкодавы, рыцари-меченосцы вцепились в горло этой стране, казавшейся пустой и дикой. Они остановились только там, где такие же натасканные на убийство люди поставили им предел. А латыши и эсты оказались у рыцарей в плену на века. Нигде не было такой розни между господином и крестьянином, как в Ливонии, они так и не смешались за столетия, как не смешались за триста лет русские с татарами: у победителя и побеждённого не может быть любви...

Царь не поехал в замок. Он и при новом допросе Юргена фон Ольденбока не пожелал присутствовать. Юргена уговаривал, запугивал и улещал Нагой. Задача была заставить его принять участие в походе на соседний город Режицу.

Афанасий Фёдорович спросил коменданта:

   – За что Жигимонт Август освободил тебя от податей в казну?

   – За заслуги, – заикнулся Юрген и замолчал.

Афанасий Фёдорович не настаивал на полном ответе. Он знал его. Когда в Инфлянты вошли литовские войска, немцы не поспешили на службу к Яну Ходкевичу. И Режицей и Люценом гетман управлял сам, пока не предложил свои услуги Юрген фон Ольденбок. Нагой дал коменданту молча вспомнить и оценить своё прошлое, затем перешёл к делу:

   – Сын твой сказывал, что в Режице сидит другой твой сын, Христофор. Ты напиши ему, чтобы он нам Режицу отворил, не навлекая на себя государева гнева и кроволития.

   – Христофор поехал в Режицу лечиться, – закрутился Юрген. – А комендантом там сидит Яган Фанерцбах, они с Ефимом Шмидтом правят, а Христофор не правит. Они меня не слушают... Да и сын мой собою сам владеет. Немецкий обычай таков, что хоть сын против отца, хоть отец против сына стоят, а меня Христофор не послушал бы, будь он и комендантом Режицы.

Одной угрозой Юргена было не взять. Нагой спросил:

   – Какой милости ты просишь у государя?

   – Велел бы государь пожаловать меня в Режицком уезде моей мызой...

В пятницу, день приёмов, договорённость была закреплена. Государь принял Юргена. Без долгих церемоний он приказал ему идти под Режицу с Передовым полком, связаться с сыном Христофором и передать ему, «чтобы ярости» царя «на себя не возводил». «Мы подданные твоего царского величества и просим твоей милости», – напомнил Юрген о вожделенной мызе. Иван Васильевич позвал его к обеду.

На том же пятничном сидении с воеводами было решено: в замке оставить Григория Колычева с сотней стрельцов; в предместье возвести храм Святых страстотерпцев Бориса и Глеба; попов и церковное имущество привезти из Пскова; немцев из Люцена убрать, на мызах поселить русских.

Во время постного обеда, благо озёрной сладкой рыбки натащили латыши, Иван Васильевич пожаловал отцу и сыну Ольденбокам шубы, а Афанасий Фёдорович намекнул, чтобы они просили землю подальше от Режицы и Люцена. С тем Юрген уехал в замок – думать.

Приставленный к нему Андрей Лишний, сын Хлопов, вернулся к вечеру, в меру налитый пивом, и привёз бумагу, написанную по-немецки. Юрген фон Ольденбок просил дать ему поместье в России, заключив письмо обезоруживающим обещанием: «Мы хотим вашему величеству служить, как и иным государям служили».

Режицкая дорога крутилась по пологим холмам, заросшим сыроватыми лесами. Лишь изредка появлялись прогретые сосняки да справа посверкивали долгие озёра. Эта земля как будто постоянно вздыхала, рождая слабые всхолмления и ложбинки, и речки текли по ней извилисто и неуверенно, а у озёр были причудливо изрезанные берега. Посошные, вместе с лошадками тащившие наряд, то обдирали плечи, то еле удерживали телеги и пушечные катки на склонах. Вражеское войско могло внезапно появиться из-за любого холма и поворота.

Вместо него явились безоружные, радушно или лицемерно улыбавшиеся люди – мызники и посадские. Для встречи забили барабаны и заиграли сурны. На последнем взгорье, круто падавшем в долину реки Резекне, в виду замка и широко раскинувшихся садов, Христофор фон Ольденбок и мызник Фанерцбах просили государя принять их на службу, а город Режицу устроить, как его царское величество похочет.

Царь похотел: всех немцев отправить в Псков в сопровождении Андрея Лишнего, оттуда – в Москву, поселить в Немецкой слободе и наделить землями и жалованьем. В Режице построить церковь, мызы раздать русским дворянам, «кому пригоже».