Текст книги "Тоска по чужбине"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

6

Переправившись по наплавному мосту через Гаую и вытащив тяжёлые пищали – «Девок», «Ястреба» и «Чеглика» – на пологий берег перед воротами бурга, Остафий и Иван Пушкины разместили их на расстоянии полёта пули от городской стены. Прежде чем подобраться к воротам Вольмарского замка, русским предстояло ворваться в бург, или, как называли военные розмыслы, острог.

Известия о князе Полубенском менялись с каждым часом. Монастырёв и Соколинский уже томились и вздрагивали, когда дети боярские волокли к ним очередного выходца из Вольмара. Убегали оттуда многие, зная, что ожидает жителей в случае удачного приступа... Большинство немцев и латышей сходилось на том, что Полубенский таинственно исчез из замка утром двадцать девятого августа. В наказе государя было велено ради его поимки снять с Вольмара осаду. Бельский и Черемисинов на это не решились, предоставив Монастырёву с сотней детей боярских рыскать по треугольнику дорог меж Вольмаром, Венденом и Трикатом. Сами они готовили приступ.

Юргену Вальке было отправлено письмо с требованием отворить ворота. Тем более что Магнус, союзник и наместник государя, не имел права запираться от русских воевод. Вальке невразумительно ответил, что король Магнус город взял силой, а потому он, Вальке, ворота не отворит. Бельский и Пушкины велели заседлать коней и поехали осматривать стены. Их сопровождало несколько сотен детей боярских.

Зрелище получилось страшноватое для горожан: дети боярские, гремя и звеня всем, что было навешано на них и на конях, носились под самыми стенами, показывая немцам вертлявую татарскую посадку. Звенели бубенцы у седел, гудели маленькие набаты у левого колена, звякали разные подвески на сапогах и шпорах, уже входивших в моду, посвистывали стрелы. Вдруг всадники пускали меринов в бешеный, пыльный галоп и осаживали, растекаясь вдоль стены, благо полого падавшая на запад равнина давала простор для игрищ. Под августовским солнцем жадно сверкали сабли, горело золотое шитьё ферязей, натянутых поверх кольчуг. Кто побогаче, фастались зерцалами и латами, начищенными, как тазы у доброй хозяйки. Синие, фиолетовые и жёлтые приволоки-плащи, будто выбиваемый ковёр, слитно стекали по склону низины. Щиты у воевод и знатных людей, обычно алые и чёрные, были украшены крестами и орлами, а шишаки на шлемах выглядели рогами невиданных зверей из книжек о дальних странах... У Вальке после ухода Боусмана осталось полтораста гофлейтов и сотни две бюргеров, согласных драться с русскими. Остальные, насмотревшись на московитов со стены, попрятались в домах.

Царь будто чувствовал, что Бельский рвётся в бой. Вечером двадцать девятого августа он послал ему новый наказ: «А будет король и немцы стоять в Володимерце, и Богдан бы и Деменша промышляли над ними боем, а того бы поберегли, чтоб короля не убить». Бельский и Черемисинов ответили, что Магнус – в Вендене и, по последним сведениям, Полубенского тоже увезли туда. «А немцы город не отворяют...»

Стрельцы и посошные поволоклись в ближайший лес, делать лестницы. Два дня испуганные вольмарцы слушали гробовой стук топоров и редкие, прицельные выстрелы из «Девок». В ту странную войну пушкари немного потратили зелья, скучали без наград за меткость. Они надеялись, что наконец удастся пострелять.

Стрелять, скакать и драться покуда приходилось Монастырёву с его отборной сотней из государева полка. Михайло начал опасаться (и Соколинский своей длинногубой улыбкой укреплял его страхи), что Полубенский, обманув всех, утёк за Даугаву, к своему начальнику. Однажды на Венденской дороге дозор углядел шестерых всадников, торопившихся на юг. Михайло помчался за ними, его обогнали пятеро самых нетерпеливых и злых рубак, он оглянуться не успел, как четверо из утекавших немцев легли на побитую копытами дорогу, исполосованные саблями. Ругаться было бесполезно, дети боярские зверели в пустых погонях и дозорах, им, как и всему войску – двадцатитысячному зверю, нацеленному на настоящую войну, – обрыдло мирное бездомье...

Из не убитых один закричал по-русски: «Не секите меня, робяты!» Он оказался человеком князя Полубенского. Другой был немец. Их привели на мызу, к Черемисинову. Покуда Бельский показывал усердие под стенами на другом берегу Гауи, Деменша оставался на Венденской дороге для связи с главной ставкой.

Сперва допрашивали немца. Тот повторил уже известное – князя-де увезли в Венден, к королю. Поляк не менее твёрдо заявил: «В Венден князя Александра не важивали, он оставался в Вольмаре, под стражей». Оба, собачьи дети, ехали из Вольмара, смотрели в глаза друг другу и говорили разное. Кто лгал?

Черемисинову уже осточертела «та бисова сопель». Ругаясь, он вышел на крыльцо. Во дворе мызы всегда стояли подсёдланные, с втянутыми боками и животами кони для лёгких гончиков. Деменша подышал прохладой, настоянной на конском поте и навозе, брезгливо оглядел недавно чистый дворик (трава спорыш затоптана, тополёк обглодан озверевшими от вечных гонок жеребцами) и кликнул очередного посыльного. Запрос, конечно, вызовет досаду государя, но перед таким упорным противоречием разных свидетелей Деменша был бессилен.

Так и случилось: часа через четыре Иван Васильевич прислал, вместе с упрёком в дурости, наказ – поляка, поскольку он больше знает о Полубенском, пытать. Наказ привёз Иван Воейков, его Черемисинов и оставил с очи на очи с пленным. Нехай попробует.

Поляк молча выдержал всё, что с ним проделали. Михайло вышел в сени, потом во двор, опасаясь воплей, но ничего не услышал. Когда он вернулся, поляк ругался резким, тонким голосом:

   – Клятые московиты, альбо я што дурное зробил? Сказано, не возили князя в Кесь!

   – Что же он, в Володимерце сидит? – спросил Монастырёв.

   – Бес его мамку знает! Я в бурге был... Може, утёк, дай ему Боже.

   – Ищи! – в который раз велел Деменша Монастырёву. – Дать ещё людей?

   – Половину этих забери, – обозлился Михайло и ускакал в лес.

Над тихой Гауей он отпустил поводья, мерин пошёл вольнее. Уже поплыли в безвозвратный путь первые листья тополей, на огрубевшую щёку Михайлы легла паутинка. С правого берега Гауи хорошо просматривались городская стена, краснокирпичная церковь Симона и замок, выставивший в сторону реки сжатый кулак выносного укрепления. Сняв паутинку, Михайло вспомнил тихоню и умницу Неупокоя. Вот уж кто не метался бы по окрестностям Вольмара, распугивая одичавшую скотину и беглецов. Неупокой сперва прикинул бы, куда податься князю, если ему действительно удалось бежать.

В Венден ему путь закрыт: под городом русские войска, в городе – ненавистный Магнус. Дороги на Даугаву перекрыты, сотни разъездов мотаются по полям и лесам, Боусман просто вовремя ускользнул. Прямо на севере – законные владения Магнуса, нравы его гофлейтов Полубенскому известны. Если его и поманила, то одна дорога – к друзьям в Трикат.

Замок Трикат лежал в лесном урочище, к востоку от Вольмара, в долине притока Гауи, речки Абулс. Лесная тропа туда и более длинная дорога Михайле были известны с начала лета.

Князь Полубенский мог сбежать только пешим, да и по лесу пешему пробираться легче. Времени у него было не больше суток... Монастырёв вернулся на мызу и собрал своих.

Сухая, пыльная дорога шла по неровно залесенной водораздельной равнине между Гауей и Абулсом. Над рощами дважды появлялись и долго не пропадали шпили костёлов, таких же древних, как замки. И с той же безмолвной укоризной грозили или жаловались небу сожжённые деревни. Хлеб осыпался, никто его не убирал.

Трикат стоял на правом, холмистом и изрезанном промоинами берегу Абулса. Речка плескалась под самой стеной, вросшей в крутой откос, – тихая, мелкая, в камышах и ивах. Выше замка, у деревушки, она разливалась по пойме, – возможно, из-за запруды, построенной не ради мельницы, а из военных соображений. Дорога и брод наверняка просматривались, но это Михайлу не тревожило, лишь бы успеть перекрыть доступ Полубенскому. Драться с сотней Монастырёва драбы из замка не полезут. А вот выкуривать их оттуда осадным войскам придётся долго. Трикат построен умнее Вольмара.

Природа здесь не приготовила площадок перед воротами, чтобы установить наряд. Стены, охватывая треугольный в плане, крутобокий холм, сходились под тупым углом к низкой седловине, тоже подрезанной справа и слева и рассечённой рвом. К воротам через подъёмный мост вела узкая и изогнутая дорога, перед воротами стояла выносная стрельница, соединённая с башней подъёмного моста. Мост и дорога легко простреливались из главной башни – бергфрида, громоздившейся слева. На этих овражно-холмистых подступах с заболоченными лужками войску не изготовиться для приступа, пушек не подтащить. И с лестницей, покуда доберёшься до стены, изрешетят... Истинно – каменный орех.

Из замка за русскими следили, но ни единый драб не выстрелил, не крикнул. Ждали, когда конные сунутся на седловину, растянутся по хитрой петле дороги, тут их и станут бить... Михайло, потоптав гусей на вымершем посаде, увёл детей боярских в ближайший лес, за кладбище, поставил спешенные дозоры. С кладбища хорошо просматривался левый берег с главной дорогой. Ухоженные могилки с дорогими плитами, а чаще с голыми, будто сучки без листьев, немецкими крестами терялись в зарослях дубняка и бузины. По кладбищу тоже можно было скрытно подобраться к посаду.

Наступил вечер тридцатого августа. Монастырёв подсчитывал: если Полубенский сбежал из Вольмара вчера, теперь он может подходить к Трикату. Двадцать восьмого он ещё обретался в Вольмаре, оттуда как раз уезжал Боусман, он должен был проведать пленника перед отъездом или забрать с собой... Поляк рвал на себе крест и клялся, что позавчера князь был в замке. Может быть, он подался в иное место или залёг, как зверь, в лесу?

Нет, Полубенский – важный пан, балованный, не терпящий лишений. Если ему придётся несколько часов сидеть в чащобе без пищи и вина, его как на верёвке потянет к ближайшему жилью. Из безопасных мест в округе Вольмара остался один Трикат.

Михайло давил сомнение и нетерпение в себе и в разворчавшихся детях боярских, несколько раз после захода солнца обошёл засады. На кладбище навалилась чёрная и холодная ночь. В такие ночи на исходе августа выпадает едкая ледяная роса, оставляя на забытых ягодах в садах чёрные точки-язвочки. Несмотря на звёзды, в двух шагах ни беса не видать.

Из замка донеслись оклики – началась третья стража, самая тяжкая за ночь. Разгорячённого Михайлу то сном давило, то ознабливало до стягивания челюстей. Не раз присасывался он к деревянной фляжке с местной горелкой, добытой проворными детьми боярскими в одном из брошенных домов посада. Они не удержались, повыворачивали лари и сундуки, сунулись в кладовые. Хозяева, укрывшиеся в замке, всего не унесли. «Вы не гофлейты!» – усовещивал их Михайло, но сам горелку взял. Война.

Светало. Первой забелела церковь, затем посадские дома. На небе прорисовались очертания креста – стройного и тонкого, исполненного возвышенной тоски. И на Михайлу навалилась рассветная тоска, спутница всякой бессонной ночи. Холодное утро входило в притихший посад как вор, заглядывая в окна и проникая в чисто подметённые дворики. В каждом был свой, будто игрушечный, колодец, а деревянные мостки делали двор похожим на сени.

Как только стали различимы надписи на кладбищенских плитах, в замке запела труба... В ту же минуту сын боярский, следивший за рекой и противоположным берегом, крикнул про всадников. Они галопом шли по Вольмарской дороге к переправе, что ниже замка по течению. Всадников было пятеро.

Князя Полубенского Михайло узнал не только по плащу сиреневого цвета и шлему с подкрашенными охрой перьями, но и по росту, и по особенной посадке: он горделиво и небрежно откидывался в седле, словно уверен был, что со спины поддержат, не дадут упасть... Сотня была поднята в седло, застывшие до костей ребята повыбрасывали из ножен сабли и вразнобой, наперегонки двинулись к переправе.

Да, не таков был Александр Иванович Полубенский, чтобы пешим воровским обычаем пробираться в Трикат. Где-то они с товарищами добыли коней, хотели было податься к Роуенбургу, замку южней Триката, но нарвались на немцев. Отбившись, поехали в Трикат. Такого хода Михайло от Полубенского не ожидал. Он гаркнул своим, чтобы, оборони Бог, не трогали князя, и дал коню шпоры. Возмущённый конь поддал задом, Михайло едва удержался в седле. К Полубенскому он подскакал не в лучшем виде – со сбитой железной шапкой, по пояс мокрый после шальной переправы. Князь Александр, остановив своих, с насильственным спокойствием ждал налетавшую сотню.

Он был бессилен против них, что позже дало ему возможность оправдаться в дневнике: «В то время меня нагнала Москва, которой под Румборком было двадцать тысяч. Тогда же меня чуть не убили немцы...»

Попав к «москве», он оказался в безопасности от немцев. Правда, дружеский завтрак в Трикате отменялся. Михайле князь обрадовался откровенно и уже с нарочитой насмешкой поглядывал на тусклые московские сабли. Михайло велел разобраться по двое, чтобы всем поместиться на дороге, впереди и позади литовцев. Так они и двинулись к Вендену. Князь Полубенский с первых слов потребовал доставить его к государю: «Бо маю вельки ведомости про бисова голдовника его, Арцымагнуса». Сказано это было сиплым полушёпотом, со значительным вытаращиванием неисправимо лживых глаз.

Со стены замка раздалось несколько ружейных выстрелов: друзья Полубенского давали знать, что видели его несчастье, но помочь не в силах. Озябшие кони шли споро, небо разогревалось, раскалялось на восходе, речка Абулс прощально заблистала, похожая на железную полоску в огне или в крови. Вот уже перед ними прямая, розовато-белая от пыли дорога на Венден. Два часа рыси до ставки государя. До награды...

Михайло привёл своего пленника прямо в шатёр Нагого.

– Я к моему государю сам хотел явиться, – объявил Полубенский, с гордой грустью глядя в такие же бесстыдные, как у него, всезнающие очи Афанасия Фёдоровича, – да повстречал на поле старого друга, он и оборонил меня от немцев и проводил сюда. Не забудь его.

Нагой не удержался от смешка:

   – Ей-богу, не забуду! Будь моим гостем, княже. А ты, Михайло, притомился. Отдыхай.

Ни с кем, даже с Монастырёвым, не желал делиться Афанасий Фёдорович самыми горячими тайнами. Обида не помешала Михайле уснуть.

И всё же на беседу с государем его часа через четыре подняли. Царь отстоял обедню и сел к столу. К обеду были, кроме Нагого, Полубенского и Михайлы, приглашены царевич, Никита Романович Юрьев, Сицкий... Подьячий из Разрядного сидел в углу, готовя какие-то бумаги.

Видимо, Афанасий Фёдорович успел замолвить словечко за Монастырёва – Иван Васильевич взглянул на Михайлу не то что с одобрением, такое случалось очень редко, но без грозы – хвалить тебя за службу нечего, то твой долг, однако молодец... На Полубенского царь вовсе не смотрел, что задевало и пугало князя, вспоминавшего, верно, и последнее письмо Ивана Васильевича, и дружбу с Курбским, и Изборск. Сидели так: царь и царевич – на походных подушках, набитых конским волосом, за отдельным столиком, а остальные ближе к выходу, за другим низким столиком, тоже по-татарски. Ноги у Полубенского мгновенно затекли, но он терпел.

Для пущего унижения государь подал чашу Михайле раньше, чем князю. Тот не сдержался:

   – Прости мне дерзость и нетерпение, твоё царское величество... Время не ждёт, предитор роет в огороде твоём, яко зловредный крот!

   – Меня время ждёт, – с расстановкой, как только он умел, ответил Иван Васильевич. – Тебе не терпится за Обатурово здоровье выпить?

   – За твоё, государь!

   – Моё уже пили, – обрезал Иван Васильевич равнодушно. – Ну, говори твои ведомости. Хто нам изменяет?

Этот свой любимый вопрос он произнёс со вкусом, будто маслину разжевал, чтобы, как учили англичане, вино казалось слаще. Князь Полубенский заговорил издалека:

   – Я восемнадцать лет верно служу своему королю...

Он хотел достойно назначить себе цену, а получилось только хуже. Иван Васильевич прервал его:

   – Скольконадцать лет ты бездельно правишь в нашей вотчине, Лифляндской земле?

   – Но мой король...

   – Твой король уж отписал тебе! Чти, дудка королевская!

Подьячий торопливо подсунул Ивану Васильевичу письмо, тот швырнул его через два стола Полубенскому. Письмо Стефана Батория к нему было перехвачено несколько дней назад службой Нагого под Кокенгаузеном. Баторий, видимо, хотел таким дешёвым способом поддержать дух князя Александра, брошенного всеми на произвол судьбы. Написанное по-латыни, оно заканчивалось так: «Я занят ныне Гданьском, но писал панам радным, чтобы дали тебе помощь и оборону». Известно, каким манёвром ответили на королевский призыв Ходкевич и Радзивилл.

Далее, если верить дневнику, князь Полубенский сокрушённо произнёс:

– Не ведаю, кто правит теперь в Инфлянтах...

И, воспользовавшись общим молчанием, выложил всё, что знал о принце Магнусе.

А знал он много и достоверно, из первых рук. Магнус давно сносился с Краковом через Ходкевича, чьё отношение к немцам было хорошо известно. Ходкевич предупредил Полубенского и об этих сношениях, и особенно о том, чтобы князь не доверял Магнусу. Убегая из Вольмара через «тайные воротца», Полубенский прихватил одно из писем Ходкевича – свидетельство измены Магнуса. Лучшего подарка он не мог доставить Ивану Васильевичу.

Тот подобрел и разговорился. Не слишком жалуя льстецов, тем более изменников, Иван Васильевич, однако, испытывал к преданным людям приступы доверительной любви. На него напал наставнический стих, он обстоятельно заговорил о том, как покойный Сигизмунд Август его, малолетнего, обидел, отнимая городки и угоняя в полон жителей приграничья. И Радзивилл с Ходкевичем не по правде вступили в Ливонию, влезли в драку между Москвой и магистром, сливки сняли, когда русские войска разбили немцев. Тут же и Курбский выплыл – Иван Васильевич почему-то не участие его в походе Радзивилла вспомнил, а как он монастырь под Великими Луками сжёг. Полубенскому оставалось только вздыхать сочувственно и негодующе, ожидая, когда государь доберётся до истории с Изборском. Но Иван Васильевич во всякой беседе вспоминал лишь то, что выгодно. Время от времени он быстро царапал князя своим подвижным, бегающим взглядом, проверяя, действительно ли Полубенский готов на всё, как уверял Нагой. Судя по столь же мимолётной бесовской ухмылке, Ивану Васильевичу доставляло удовольствие унылое лицо князя, впитывавшего слова царя не только волчьими прижатыми ушами и приоткрытым ртом, но даже кожей, залоснившейся от еды и вина.

Речь государя стала сбивчивой и несколько визгливой, едва он перешёл к Баторию:

– С покойным Жигимонтом мы хоть замирились, жили как с братом до его кончины. А как он умер, меня на королевство звали, да обманули... А ныне Обатура со своими торговыми мужиками воюет – то Бог вас наказал за Лютерову ересь и неправду. Где Лютерова ересь, там мужики непокорливы... Одна православная вера силу даёт, недаром предки наши владели Русской землёй по Белую Воду!

Полубенский, любивший пошутить, готов был ляпнуть – отчего же вы всё порастеряли, не пошатнулась ли ваша вера... Он прикусил хмельной, горящий от перца язык.

Подробности дальнейшего торга с государем князь Полубенский отразил в своих записках очень кратко: «Я попросил царя о милосердии. Он отвечал: что пристойно, сделаю».

Милосердие предстояло купить. Разоблачения Магнуса государю было мало...

Тем временем русское войско плотно осадило Венден. Воеводы Голицын и Салтыков готовили приступ. Для начала им предстояло взять городскую стену, заняв предместье – бург. С юга к нему примыкала обширная, слегка приподнятая равнина, отчего бург с его крутыми, сползающими на север улочками выглядел доступно. Воеводы понимали, что главным препятствием является не городская низкая стена, а замок с тройной системой укреплений. К нему было три подступа: со стороны бурга, очень тяжёлые подходы с болотистой низины, тяготевшей к Гауе, и с запада, где можно было установить орудия для разрушения главной стены.

Но кроме пушек была ещё надежда на принца Магнуса, засевшего в замке и покуда не откликавшегося на грозные увещания.

7

Тщеславный, переменчивый принц Магнус сбил с толку не одних русских, но и немцев и латышей-бюргеров, раздражённых бездельным правлением литовцев. Может быть, никогда прежде население этой страны, столетиями делившееся на господ и мужиков, не испытывало такого возмущённого чувства единения против чужих, естественно переходившего в желание иметь своё – короля, совет бургомистров, отечество, наконец! Они не понимали, что, если не считать нескольких сотен гофлейтов и дворян-мызников, разбросанных по замкам от Кокенгаузена до острова Езеля, силы у Магнуса не было. Но он обещал покровительство и бюргерам и мызникам, и они потянулись к нему с сиротской верой.

На исходе августа они узрели с городской стены такую силу, что расшатала весь мир их обнадеженных сердец.

Равнина перед градскими воротами до горизонта была заполнена шатрами, людьми и лошадьми. Особенно страшны казались пестро одетые и дико визжащие всадники в грязно-белых войлочных колпаках, с пиками и колчанами, набитыми стрелами, подлетавшие к самым воротам, не опасаясь ни пуль, ни ядер, будто их низкорослые степные кони способны унести их от самой смерти. Бюргеры различали возле седел связки ремней или верёвок. Они угадывали их назначение и заранее ужимались как бы от прикосновения заношенного отребья рабов. «Тартареи», – говорили друг другу бюргеры. «Могол!» – добавляли знатоки.

Потом толпы унылых, запряжённых в волокуши мужиков тащили пушки на катках. Мужики были в серых рубахах или горбато подпоясанных кафтанах. Им помогали лошади, но на неровностях, где городские стены смыкались с наружной замковой стеной, людям приходилось полагаться на себя. Часть пушек уставилась зевающими рылами в низкую городскую стену. Бюргеры только теперь почувствовали, как уязвима она, построенная на их добровольные деньги. Им было куда жальче её, родную, чем надменные башни замка, возведённые в незапамятные и злые времена. Но, слава Богу, самые тяжёлые орудия поволоклись левей и ниже, против наружной замковой стены, где русские, наверное, решили построить шанцы[22]22
  ...построить шанцы. – Шанцы – окопы, укрепления.


[Закрыть].

Зачем они пришли? Господи, за что ты их послал? Бюргеры никого не трогали, их мирный труд приносил людям только пользу. Конечно, среди них были и знаменитые мастера огнестрельного оружия, и тонкие чеканщики по железу, по стали колющей и рубящей... Но сами-то они её не поднимали на других! Как страшно и несправедливо устроен мир!

Когда-нибудь на всей земле восторжествует учение Мартина Лютера. Люди поймут, что Богу можно служить делами, без молитв. И войны, и угнетение трудолюбивых тунеядцами навеки прекратятся, станут стыдными. То будет истинное царство Божье, до конца времён.

Пока же следом за мужиками с пушками, оберегая их от вылазок из города, зарыскали отряды новых всадников, одетых в кричаще-яркие кафтаны и русские доспехи из железных колец, а то и просто в набитых ватой одёжках, простёганных, говорят, так плотно, что их не пробивала пуля. К воротам подошли несколько сотен пеших с пищалями и бердышами, в зелёной и синей форме. Они поставили телеги табором, загородив подъезды к городу. Самые наглые подбирались близко и бойко ругались по-немецки – навыкли за три месяца похода, дурное дело нехитрое.

Но главные-то силы, тысячи таких же пеших, конных, вооружённых до зубов, расположились дальше, за перегибом склона. Им требуется не больше получаса, чтобы подтянуться к самим воротам, когда от раскалённых ядер и горшков с горючей смесью начнутся пожары в городе. Какие деньги вколотили горожане в черепичные крыши, боясь пожаров, и вот сейчас по ним пойдёт слепая, безрассудная стрельба! И страшно, и жаль до смерти.

Страшнее ядер были вести из соседних замков.

Московский воевода Бельский был послан в замок Ашераден. То ли ему ворота не сразу отворили, то ли несколько драбов выстрелили сдуру, только в своём безрассудном гневе он приказал высечь старого ландмаршала и сбросить со стены. Стрелки были обезглавлены, женщины заперты в саду, потом туда пустили татар... Из Кокенгаузена толпа пленных под охраной татар проволоклась недавно на северо-восток. Что было в Зеесвегене, известно... Малейшее сомнение в покорности вызывало у московского владыки несоизмеримую с виною злобу, а воеводы старались от него не отставать. Особенно этот самый Бельский. Теперь, по слухам, он осаждает Вольмар. Тамошним жителям не поздоровится.

А венденцам?

Думать об этом было мучительно. Хотелось уснуть, упившись тёмным пивом, а то и просто умереть. В те дни в Вендене так много говорили о смерти и способах самоубийства, что её прежний ужасный бледный образ приобрёл черты какого-то восторженного милосердия. Будто на осаждённых напал душевный мор. Капитан Боусман, вернувшийся из Вольмара едва живой, и двое пасторов – городской и замковой церковных общин – по окончании каждой службы заводили беседы о смерти и бесчестье, ожидающем всякого, кто боится смерти. Насильники-татары были главным пугалом, всем памятны их разнузданные набеги на окрестности Пайды и по пути следования воеводы Юрьева под Пернау... Пасторам верили, сам царь московский делал всё, чтобы подтвердить их пророчества. Они напоминали, что кроме государя главенствует в русском войске крещёный татарин Симеон Бекбулатович, полгода правивший всей Московией. Чего от них ждать?

Принц Магнус редко показывался в городе. Ему невыносимо было видеть отчаявшихся людей, зря поверивших в его покровительство. В его слабой душе ужас перед Иваном Васильевичем сидел глубже, чем он думал в разгар своего успеха, когда город за городом признавали его королём. Ночные страхи мучили его. Усугубляя их, как рану незажившую расчёсывая, он делился с таким же взвинченным, бессонным Боусманом всем, что успел узнать о зверствах русского царя, и, между прочим, об убийстве тестя. Если так можно выразиться, двойного тестя Магнуса, ибо первой невестой его была старшая дочь князя Владимира Старицкого, а после её безвременной кончины – младшая. Вообще вся жизнь Магнуса стала какой-то знобкой, пасмурной с тех пор, как он покинул остров Езель, по той же неразумной податливости откликнувшись на соблазнительное предложение московитов. Он искал виноватых в своей слабости и находил. Самыми виноватыми были двойные изменники Таубе и Крузе, переметнувшиеся сперва к царю, а после опричной службы – к Сигизмунду. Они сосватали Ивану Васильевичу Магнуса и самого принца уговорили... С тех пор его, жалкого короля, и носит оторванным листком по разорённой Ливонии, и он не ведает, убьёт его царь, захватив Венден, или удастся сбежать в Литву. Серыми утрами, такими же бескровными, как испитые лица ночных страдальцев, Магнус и Боусман поднимались на площадку северной башни и всматривались в болотистую, озёрную низину, переходившую в долину Гауи. Им не удастся миновать разъездов и стрелецких станов. Капитан Боусман вновь говорил о смерти, Магнус поддакивал, но втайне тешился иной надеждой.

Тридцать первого августа к воротам города подошёл новый наряд стрельцов и целая толпа конных дворян во главе с князем Голицыным. Его и дьяка Ерша Михайлова Магнус хорошо помнил по Пскову. Ёрш, хмуря хитрые, но не злые, уютно заросшие бровями глазки, бесстрашно подъехал к самым воротам и с седла пнул их сапогом. Гоф-юнкер Кристофер Курсель перевесился к нему из надвратной башенки. Михайлов крикнул по-немецки:

   – Его величество царь велит голдовнику своему королю Магнусу явиться в стан! Если не явится, вам, немцам, известно, что с вами будет!

Курсель и Магнус отправились в ратушу, где магистрат уже не первый час решал, как поступить: вызвать всех жителей на стену и биться до последнего или просить милости у царя. Боусмана и мызников-дворян в ратушу не позвали, да они и сами не вылезали из замка, устраивали там в тесноте и обиде своих жён и плачущих детей... Члены магистрата высказывались за добровольную сдачу. Бургомистр полагал, что можно отбиться.

В ратуше к королю вернулось если не спокойствие, то достоинство. У него даже перестали дрожать узловатые, покусанные ранней подагрой пальцы. Он возгласил:

   – Советуйте, господа магистрат, подобает ли мне бежать к царю по первому зову, словно слуге в харчевне?

Трепещущему магистрату нечего было ответить, кроме: нет, не подобает! Только магистр добавил, что тот, кого король пошлёт вместо себя, вряд ли вернётся живым.

Гоф-юнкер Кристофер Курсель, с презрением оглядев бюргеров, заявил, что готов ехать к русскому царю и передать всё, что прикажет король. Вторым, добавил он, согласен ехать друг его, гоф-юнкер Фромгольц фон Плиттенберг. Подставлять своего государя под удар есть бесчестье для дворянина. Он, Кристофер Курсель, предпочитает славную гибель.

Магнус обнял его и искренне пообещал не забывать. К этому времени русские расположились перед воротами, приготовившись к долгому ожиданию. Они были удивлены, когда одна из створок приоткрылась и два всадника в латах и сияющих шлемах с полузабралами вылетели на дорогу на статных, сильных скакунах. Дьяк Ёрш Михайлов на своей кобылке перемешанных кровей выглядел бы нелепо рядом с ними, если бы не умел держаться с насмешливым достоинством во всякой обстановке. Он первым повернул к царскому стану.

Печально, неприглядно выглядит всякая земля, истоптанная многоглавым зверем – войском. От вида венденских угодий, которые гоф-юнкеры привыкли считать немецкими, глаза мутились слезами. Дороги между мызами перепаханы пушечными катками, дома разорены, и всё, что можно, пущено в костры. Почему-то много попадалось крестьянских домов без крыш, словно их вихрем сорвало... Курсель не сразу догадался, что тесовые плашки удобно приспосабливать для укрепления шатров, а соломенные кровли сожрали лошади. Казаки из соломы рубили сечку, сдабривали её овсом и пивом.

Одна такая изба без крыши стояла неподалёку от государева шатра. Курсель и Плиттенберг не ведали, какое унижение ждёт их за нею.

Их не позвали в царский шатёр, никто из видных бояр не вышел к ним. Курсель только услышал, стоя недалеко от входа, как Иван Васильевич крикнул своим резким, давящим голосом: «Я по кого тебя посылал, Ёрш?» Курсель знал русский язык, он с принцем Магнусом все новгородские, и ревельские, и псковские мытарства прошёл... Лучше бы не знал. Через минуту он услышал свой приговор: «Высечь обоих да отослать обратно!»

Сразу же набежали, будто ждали, дворяне и холопы, погнали посланцев короля тычками за избу без крыши, сноровисто содрали с них латы, кожаные колеты и шерстяные штаны-колготы. По новому немецкому обычаю, колготы шились с гульфиками – мешочками для срамного члена. Русские хохотали, рассматривая их, пока другие свистели нагайками над голыми задами гоф-юнкеров. Скоро, однако, явился Ёрш Михайлов, крикнул мучителям, чтобы остановились, обозвал псарями... Немцам вернули их одежду, без лат и оружия конечно, и Ёрш сказал Курселю по-русски: