Текст книги "Тоска по чужбине"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

3

Той же зимой по вольным землям Севера мыкался в поисках наживы или убежища бывший опричник и кабатчик Генрих Штаден. Лишившись имений после татарского нашествия, сломавшего его военную карьеру, и, вероятно, заметив, что люди Умного-Колычева присматриваются к нему, Штаден уехал в Рыбную слободу в верховьях Волги. Завёл коптильню, оптовую торговлю рыбой и соляной амбар... Но беспокойное чутьё авантюриста подсказывало ему, что время его жизни в России истекло, пора бежать на Запад.

Возвращаться на родину с пустыми руками было обидно. Нажиться быстро можно было, торгуя с самоедами, тем более что в тундре его никто искать не станет. Бог послал ему товарища – голландца Оливера Брюннеля, агента Строгановых. По некоторым обмолвкам и сетованиям Штаден догадался, что в прошлом у Брюннеля тоже не всё чисто. Недаром он бессрочно сидел в тюрьме «по наветам англичан», откуда его выкупили Строгановы. Но новые товарищи не лезли глубоко в чужое прошлое, что помогло им скоротать два зимних месяца на фактории-зимовье и без обиды поделить доходы.

Друзья без приключений добрались до Колы. В её холодной, туманной гавани в июне бросали якоря корабли из Нидерландов. После того как гёзы и принц Оранский вытеснили королевские войска из своей страны, новорождённое государство нуждалось во множестве товаров – и для промышленности, и для войны. Голландцы везли в Россию серебряный лом из разорённых католических монастырей, а вывозили кожи, сало, поташ, порох и каменные ядра, облитые по русскому способу железом. С голландскими купцами у Оливера Брюннеля были давние и не совсем понятные отношения.

Вряд ли Строгановы – Яков Аникиевич и сын его Максим – даже при нём, доверенном приказчике, пробалтывались о своём истинном отношении к принцу Оранскому и «торговым мужикам», в далёких Нидерландах взбунтовавшимся против испанского самодержца – короля. Всей русской жизнью они были приучены держать язык за зубами. Дела бывают выразительнее слов. Брюннель руководил доставкой каменных ядер в трюмы двух каравелл. На них же они со Штаденом и собирались добраться до Антверпена по стылым водам Норвежского и Северного морей.

Груз был серьёзный, корабли отлично вооружены, грех было упустить случай. В ожидании отплытия Штаден и Брюннель поселились в одной избе, к ним часто заглядывали голландцы, да и они похаживали в гостиное подворье, где останавливались иноземцы. Однажды Штаден чуть не сорвал свою поездку, ввязавшись в спор о вере с двумя голландцами.

Генрих был католиком не столько по религиозному чувству, сколько по политическим пристрастиям. Так уж сложилось в те времена, что католичество связывалось с устоями монархическими, дворянскими, а протестанты, будь то в Нидерландах или империи, расшатывали эти крепкие, но уже опасно поскрипывавшие строения. Да и в опричнину Штаден не только ради наживы записался, он и в ней угадал сообщество, созданное для обороны дворянского мира от чёрного – городского, крестьянского. Что в этом сообществе своя своих не познаша, он относил за счёт безудержного русского характера... Неудачливому герцогу Альбе он сочувствовал всей душой. Церковный лом из Нидерландов возмущал его.

Собеседники его оказались сердитыми ребятами, как все, являвшиеся из северных провинций. Ненависть ко всему испанскому и католическому не утихала в них, ища выхода даже здесь, в немыслимой дали от родины, а может быть, именно в Кольской глуши она и прорывалась особенным жаром, питаемая тоской по дому и духотой российской глубинки: в местных порядках находилось много общего с беззаконным правлением герцога Альбы.

Голландцы привыкли бить витражи в церквах и выстрелами встречать стражников на порогах своих домов. А тут какой-то немец, наёмник и авантюрист, служивший русскому сатрапу, дерзает тявкать на самого Мартина Лютера! Спор заварился в комнате Якова Гейне, уравновешенного бюргера из Антверпена. Он-то и спас Штадена от избиения, а Брюннель поскорее увёл его домой. Больше они к голландцам до отплытия не приходили.

Нет худа без добра: невольное затворничество помогло Штадену привести в порядок главный товар, вывозимый им из России. Только подсвеченное бессонным солнышком окошко было свидетелем его географических трудов. Описание северного пути в Москву напоминало диспозицию военного похода. Но и хозяйственной наблюдательности Штаден был не чужд: «Печенга – монастырь, основанный монахом Трифоном 23 года назад. Монахи кормятся у моря, ловят треску, сёмгу и белуху. По берегам у Колы вываривают соль...» Если бы Брюннель заглянул в тетрадки Штадена, он бы решил, что Генрих делает памятные заметки для книги о Московии.

Всё проходит, даже ожидание отплытия. Каждый из нас во благовремении отплывёт... Последние подводы с каменными ядрами – обточенными валунами из местного гранита рапакиви, или «гнилого камня», – перевалили свой груз в сырые недра каравелл. Брюннель и Штаден загромоздили мехами крохотную каютку, а деньги сдали под расписку шкиперу. Якорь подняли на исходе дня и в бредовом свете белой ночи пошли на Север.

Обычно море, открытое голландцем Баренцем, встречало первые корабли неласково, но к середине лета ненадолго затихало, жалея рушить эфемерное очарование июльского тепла и деловитое спокойствие птичьих базаров на скальных берегах. Покачиваясь на расставленных ногах у высокого фальшборта, защищавшего не столько от волны, сколько от пуль, Штаден, Брюннель и шкипер спорили о том, как далеко на Север уходит свободная вода. И на Востоке – тянется ли она до края этой земли, до границ Китая, или, как утверждают Баренц и англичане, льды глухо забивают проливы между островами и даже целые моря? Множество поручений дали Брюннелю Строгановы, но главное – добыть приборы, инструменты, чертежи и корабельный приклад, вплоть до голландской парусины, для будущего плавания на Восток. Он слабо представлял, как повезёт всё это дорогостоящее добро сухим путём через империю и Польшу. Однако торговец живёт не только расчётом, но и шальной надеждой на удачу. Оливер верил, что доберётся до России, не потеряв ни жизни, ни товара, после чего его ждало куда более опасное и увлекательное плавание...

Два испанских галиона встретили их на пятый день пути. Во взбаламученной, словно творогом набитой чаше моря, сливавшегося с мутным небом, они напоминали разжиревших мух, задумчиво ползущих в поисках лакомых крошек. Вооружение галиона было куда мощнее, чем у «купца», но мрачный голландский шкипер не попытался уклониться, пользуясь преимуществом хода. На корабле его служили парни, разбившие испанский флот в бухтах Северного моря, врывавшиеся на мелко сидевших шнеках на улицы затопленных городов, – «морские гёзы». Штаден лишь скупо сообщает, что галионы были отбиты и отстали, но нетрудно вообразить, с какой победной ненавистью пушкари долбили их надменные борта ядрами, обточенными и облитыми железом на деньги Строгановых. Тайные связи и симпатии между торговыми, промышленными людьми были куда причудливее и многозначительнее, чем мнилось бдительным, но близоруким московским дьякам... Путь в Антверпен был чист, а ветер сладок, как первый глоток свободы, самого крепкого вина на свете...

Если бы Афанасий Фёдорович Нагой подозревал о тайных тетрадках Штадена, как страстно пожелал бы он удачи испанским галионам!

Из «Проекта завоеваний Московии», представленного Генрихом Штаденом пфальцграфу Георгу Гансу:

«Кильдин – остров, омываемый морем. На нём живут лаппы[27]27
  ...живут лаппы... – саами (лопари) Кольского полуострова.


[Закрыть], русских нет. На острове есть озеро с пресной водой.

Кола – река и залив. На этой реке русские рубят остроги, в особенности Яков и Григорий Аникиевич Строгановы. Они доставили здесь солеварню три года назад. Торгуют с голландцами и англичанами. Они обещали царю укрепить это место.

Чёрная река – острог. Здесь ловится сёмга.

Терский нос – земля; уходит далеко в море. На ней живут лаппы.

Кандалакша – река. На ней незащищённый посад с монастырём.

Умба и Варзуга – реки. На них незащищённые посады. На святого Иоанна летнего здесь вылавливают за день много тысяч сёмги. Большей частью она идёт во дворец великого князя.

Кереть – река и незащищённый посад. Люди кормятся там от стекла, которое добывается из земли. Оно разрывается на тонкие листы, а потом из него делаются окна. На русском языке это называется siuda.

Шуя Карельская – бухта и незащищённый посад. Опустошён опричными.

Соловки – монастырь...

Далее лежит Пустоозеро. Здесь встречаются самоеды с русскими. Русские выменивают у самоедов соболей на сукно, котлы, сало, масло, кольчуги и толокно. Дальше Пустоозера у великого князя нет власти, так как русские не ходят в море. У них нет морских судов, хоть земли великого князя тянутся до всех четырёх морей...

Если кто хочет отсюда проникнуть в землю великого князя, надо вспользовать реку Онегу. Первое село на ней – Пречистое... По Онеге соль идёт в Каргополь, незащищённый город без стен, на перевале, у стоячего озера.

Далее – Белоозеро. Здесь монастырь, где хранится казна великого князя. Живут торговые люди и крестьяне.

Отсюда 16 миль до Вологды. Половина стены в Вологде из камня, половина из дерева. Здесь хранятся соболя из Сибири, от самоедов, деньги и драгоценности. В Вологде построены для великого князя каменные палаты, доставлено 300 пушек, но они лежат в куче.

Водой можно идти до Москвы – по реке Шексне, которая вытекает из Белоозера и впадает в большую реку Волгу. По Шексне нет городов и замков, но по дну забиты колья, на них ловится осётр, который идёт из Каспийского моря на Белоозеро.

На Волге – посад, где раньше встречались купцы – турки, персы, русские, бухарцы, ногаи, шемаханцы. Теперь посад запустел, и царь не собирает здесь пошлин. Далее водой можно дойти до Углича; город совсем пуст. Далее лежит Дмитров – и этот город пуст. До сих пор можно идти по воде. А там до Москвы остаётся 12 миль.

Александрова слобода: стены сложены из брёвен, врезанных одно в другое и доверху засыпанных землёй. Снаружи – стена в один кирпич от пожара. Здесь много денег и добра, что награбил великий князь по городам – в Твери, Великом Новгороде и Пскове...»

4

Пасмурная зима прикрыла усталую Ливонию пушистой лапой. Из-за обильных снегопадов трудно стало поддерживать дороги, тропинки меж домами пробивались в снежных стенах, как боевые шанцы. Ночи стояли чёрные, безлунные, даже снег не блестел. Люди, кусты и ёлки различались плохо. В сторожевых башнях Вендена было промозгло, стрельцы искали предлога, чтобы спуститься вниз, к горящим очагам. Огонь поддерживали постоянно, даже на третью стражу, когда самый выносливый суётся носом в овчинный воротник.

Да и кого выглядывать в снежной дали, если от Даугавы и Риги до Вендена и Вольмара лежали непроезжие снега? Венденские посадские вели себя спокойно, ходили из любопытства в новую православную церковь, испытывали русского попа на лютеранский оселок. Тот, непривычный к свободным спорам, делал вид, будто не понимает ломаного языка, и брал своё пушечным басом во время службы и чудным пением хора из стрельцов-первогодков. Немцы были услужливы, особенно городской слесарь, большой охотник до ломаных замков. Он их чинил и в городе, и в замковых воротах.

Ворот в Вендене хватало: одни наружные, напротив кирхи, двое – при входе во внутренний замковый двор да потайные калитки в башнях. Обилие стен тяготило стрельцов, особенно долга была внешняя стена, её всё время приходилось чистить от снега. С внутренней стороны к ней примыкали сараи и казарма для кнехтов, занятая стрельцами и пушкарями. Крыши их тоже были так высоко завалены снегом, что со стены было легко скатиться на заднице во двор.

Стрельцы и не таскались лишку на эту стену, разве что в ясную погоду, из любопытства: в ту зиму на небе долго стояла хвостатая звезда, предрекавшая недоброе неведомо кому. Немцы и латыши были уверены, что комета пророчит гибель русским, как предыдущая – лет десять назад – предсказала несчастье Ливонии.

Весьма возможно, что комета и вдохновила Иоганна Бюринка, секретаря гетмана Ходкевича, на дерзость или безумство в духе князя Полубенского. Однажды ночью он с сотней немцев, двумя сотнями латышей-крестьян и несколькими десятками конных шляхтичей подобрался к Вендену. Трудней всего дались им последние мили – крестьяне с Рождества перестали возить припасы в город и расчищать дороги.

При подходе к замку немцев поразили псы, обгладывавшие трупы, не убранные с лета. Услышав мягкий лошадиный топот по свежевыпавшему снегу, псы залаяли. Они боялись, что пришельцы отнимут у них еду. Но раньше чем пробудились башенные сторожа, они ночными сердцами почуяли, что новые двуногие не отнимать пришли, а добавлять... Они уже привыкли, что мяса прибавлялось, когда двуногие лезли на стену, откуда их сбрасывали уже готовыми к съедению. Эти тоже приставили лестницы, забрались, но не свалились, а попрыгали внутрь, на крыши сараев и казарм. У внутренних ворот на подъёмном мосту их ждал городской слесарь.

Какое легкомыслие, самоуверенность или похмельная дремота застили очи русским – непонятно. Всего неделю назад было получено известие из Динабурга – замка на Даугаве, без боя сданного Соколинским и ныне так же легко потерянного: литовцы прислали из-за реки бочку горелки, стрельцы попраздновали и были перебиты, не опохмелившись... Монастырёв, гостивший в Вендене у приятеля, стрелецкого сотника, тоже не был совершенно трезв, но готов крест целовать, что гульбы в тот вечер не было. Спасло его подробное знание замка – сколько раз они с Рудаком воображали свой побег отсюда!

Ночуя в одной из дальних горенок, он по крикам догадался, что стрельцы пытались запереться в подвале, куда самоубийца Боусман когда-то заложил бочки с порохом. В каменных закопчённых сводах с тех пор зияли дыры. Ворвавшиеся немцы расстреливали русских с воплями: «Боусман, Боусман!» Глубокий снег принял Михайлу, свалившегося с низкого прясла стены на склон озёрной котловины. По грудь в сугробах, он выбрался на вязкую дорогу к Вольмару и побежал, как зимний погорелец, до ближнего жилья.

Самой ближней была мыза на южном берегу Гауи, пожалованная Монастырёву за участие во взятии Триката. Он не решился сунуться туда: кто знал, что вступит в голову латышским мужикам при виде одинокого помещика, вооружённого одним ножом? Он шёл всю ночь, потея на подъёмах и леденея на голых ветродуях, поглядывая на хвостатую звезду, морозно мерцавшую в разрывах облаков. Не только сердцем, запоздало одолевавшим потный страх, но и онемевшей кожей и сбитыми ногами ощущал Михайло, что в этой войне что-то поворотилось не туда. Она была набегом, а не «проведованием исконной вотчины». И пресными немецкими стишками, развешанными по церквам, страну не успокоить. Немцев и даже латышей что-то влечёт к Литве, к Баторию, и Магнус туда же кинется при первом удобном случае. Да и нужны ли нам эти чужие стылые равнины, вопрошал Михайло в последней усталости и озлоблении; где у нас ныне сила, чтобы твёрдо встать на морском побережье, обосноваться в чужих холодных замках, заставить латышей работать на себя, когда своя земля лежит запустелая, а в русских городах дома яко гробы заколоченные? Совсем упал духом Михайло, на позднем свету добравшись до перехода через Гаую, и едва не заплакал, увидев на другом её, высоком, берегу зелёный шпиль церкви Симона в Вольмаре. Он весь был в инее. На смену снегопадам и сырым ветрам пришли морозы.

В Вольмаре стали жить как в осаждённом городе. За припасами ездили редко и с надёжной охраной. Вино было запрещено, за дрёму на стене со стража сдирали шкуру батогами. Делали хлебные запасы – в Северной Ливонии начинался голод. Что было причиной голода в стране, кормившей хлебом Швецию и Данию, сказать трудно, ведь летняя война не задела землю эстов. Хлеб, правда, уродился хуже, и многие крестьяне, побросав дома, сбежали в войско Ива Шенкенберга, Аннибала. Однако им добыча впрок не пошла – всё несъедобное на рынках Ревеля подешевело, а хлеб пропал. По рассказам бежавших с Севера русских, во всех городках закрылись булочные, только из верхних окон изредка спускалась корзина на верёвке, счастливцы бросали в неё деньги, получая взамен сырое тесто. Многие и съедали его сырым...

Помещики, укрывшиеся в Вольмаре, кручинились: «Недорого нам сие земельное пожалование! Мало что дьяки недодали до поместного оклада, ещё и мужика-чухонца не отловить». Смелые добавляли, если доверяли собеседнику: «Прав был Адашев: надобно было южную, подрайскую землицу воевать, татар в Крыму добить, а не к немцам лезть». Зимними вечерами в ливонских замках русские люди пересматривали свою историю десятилетней давности, искали, где оплошка, за которую они теперь страдают в чужой непокорившейся стране.

5

В марте 1577 года через Оршу в Москву проследовало посольство Речи Посполитой. Оно задерживалось под любым предлогом, на каждой яме. Нагой догадывался, что поляки тянут время по указанию короля.

Обстановка в Лифляндской земле менялась в их пользу. Шла не война – ночная татьба. После падения Вендена рижане осадили замок Лоневард, русские с трудом удержали его, но покоя им уже нигде не стало. Самое время подошло договориться с королём Стефаном, установить твёрдые границы. Поляки договариваться не спешили.

Уже добравшись до Литовского подворья в Москве, они нашли ещё одну зацепку: им-де неловко называть Ивана Васильевича царём, ибо «царь» есть сокращённое «цесарь». Пристойно ли уравнивать великого князя Московского с императором?

Иван Васильевич возмутился и заявил, что по историческим изысканиям не только Лифляндия, но и Литва с Польшей – его вотчины, Баторий же – всего лишь пришлый князь Семиградский... Не улучшило его настроения известие, что король настаивал на исключении из царского титула Смоленского и Полоцкого княжеств и Ливонии. Мир предполагалось заключить не вечный, а самое большое на девять лет.

Поляки ждали сейма. При их порядках, вызывавших у царя презрительно-гневливую насмешку, только собрание шляхты и магнатов давало право королю поднять налоги. Покуда денег на войну у Обатуры не хватало.

Переговоры сразу начались немирно. Иван Васильевич грозил: «Если дурной писарь обманом взял у меня Кесь, я пошлю доброго писаря, чтобы обратно отнял!» Он намекал на секретаря Ходкевича, захватившего Венден, на дьяка Андрея Щелкалова, меньше всего мечтавшего о военной славе.

В конце концов были составлены две перемирные грамоты на русском и польском языках, не совпадавшие по содержанию. Поляки сами предложили: «Государь ваш как хочет, так в грамоте своей нехай и пишет... А что до Лифляндской земли дотычется, и о том новый договор послам чините, а любо не писать ничего о Лифляндской земле». Понимая бессмысленность составления несовпадающих грамот, Иван Васильевич всё-таки произнёс клятву над своей, а королевский посланник Крыйский – над своей. Тогда же стало известно, что в Москву с уточнениями – вернее, с новыми проволочками – выехал старый знакомец Гарабурда. В Краков были снаряжены русские послы.

Они донесли, что на февральском сейме Стефан Баторий предложил вопрос: «С кем воевать – с Москвой или татарами?» Сенаторы и шляхта ответили: «С Москвой». Иван Васильевич не верил в угрозу большой войны. Литва и Волынь, по донесению послов, заражены социнианским миролюбием, три крупных воеводства и Пруссия не соглашаются с введением военного налога... Была ещё надежда на татар и запорожцев.

Татары дорого обошлись Дворовой чети, но Афанасий Фёдорович не пожалел о тратах. То было одно из первых его успешных тайных дел. Вишневецкий, староста Черкасс, подкупил четыре тысячи татар, чтобы они пошли на московитов. Татары убедились в прочной обороне русских границ, а Киевщина оборонялась слабо и была под боком... Люди Нагого дали татарам вдвое против Вишневецкого. Орда готовилась к броску через Днепр.

Запорожцы, до сей поры служившие полякам, были возмущены предательской историей с Подковой. Валах Иван Подкова, собрав казацкое войско и прикупив оружия и пороха на русское серебро, сверг господаря Петрилу, турецкого лизоблюда. Турки снова вытеснили его в пределы Речи Посполитой, потребовав от короля голову атамана. Люди князя Черкасского, возглавлявшего тайную службу на Юге, захватили Подкову обманом. Они уверили запорожцев, что с головы их атамана волос не упадёт, и увезли его в Краков, прямо на февральский сейм. Шляхта, конечно, возмутилась, не желая плясать под султанову дуду. Турецкий представитель объявил от имени султана: «Если не казните Подкову, буду считать это знаком презрения и стану думать о воздаянии!» «Подкова сам нарушил договор, – сказал на сейме Стефан Баторий. – Он преступник. Турок прислал мне саблю и в письме даёт понять, что другую наточил. Если не хотите слушать его, я встану с вами вместе и против турка, и против московита, не жалея жизни. Однако неразумно вооружать против себя многих».

Победил разум. Иван Подкова был казнён. Но запорожцы пригрозили: «Нехай они теперь попросят наших сабель!»

Как бы решительно ни настраивали себя литовские и польские вояки, на южных границах Речи Посполитой было так неспокойно и опасно, что о походе на Восток не приходилось думать. А если ещё, не без участия миролюбивых еретиков – социниан и «чад» Косого, – сорвутся сборы военного налога, войну удастся предотвратить.