Текст книги "Валленштейн"

Автор книги: Владимир Пархоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

– Но ведь это безумие! – завопил аббат Кардиа, которого не устраивала перспектива стать обладателем венца великомученика.

– Как я понял, ваше преподобие, вы отнюдь не желаете смиренно принять свою участь во славу Господа? – зловещим голосом осведомился Хуго Хемниц, и его стальные глаза сверкнули гневом. – Судя по всему, вечное блаженство в райских кущах – для вас пустой звук?

– Я... я пока не хочу в райские кущи, я... хочу в свой монастырь, – залепетал аббат, вдруг вспомнив трапезную с обильным столом и уютные кельи монастыря.

– Что же, обжираться, пьянствовать и блудодействовать мы все умеем, но, когда необходимо послужить нашей Матери-Церкви, вдруг оказывается, что нам жалко даже своей никчёмной жизни, – с нескрываемой грустью заключил иезуит. – Однако, как хотите, ваше преподобие, но я вам не позволю погубить свою бессмертную душу и захлебнуться под тяжким спудом своих грехов. Проклятому маркграфу вы, ваше преподобие, в любом случае не достанетесь, ибо, как истинный воин Иисуса, я не могу допустить, чтобы над вами надругались какие-то гнусные еретики. Венец великомученика нужно заслужить, но он вам достанется по праву, ибо так решил сам епископ. И этот венец близок, он спасёт вас от окончательного грехопадения, а значит – и от адского огня преисподней. Вас ожидает завидная участь. Поэтому всё, что мы сейчас сделаем. Ad malorem Dei gloriam!

Спустя какой-то час на дороге, у обочины которой осталась стоять брошенная монастырская карета, валялись трупы монастырских служек – любимцев аббата Кардиа, а его окровавленный и изувеченный до неузнаваемости труп, подвешенный вниз головой, раскачивался на огромной осине, появился Цезарио Планта и генерал-вахмистр Илов с отрядом рейтар.

– Кажется, мы немного опоздали, – сделал вывод личный астролог и фехтовальщик герцога, внимательно окидывая жуткую картину. – Пожалуй, этот несчастный аббат многое мог нам поведать, но молчание тоже бывает на редкость красноречивым. – С этими словами он стащил с одного из убитых послушников одежду и, с трудом напялив на себя, приказал: – А теперь скачем в доминиканский монастырь, ибо кто-то пытается выдать это кровавое злодеяние за работу разбойников!

Прошло всего два часа, и посланцы герцога благодаря хитрости Цезарио Планта ворвались в доминиканский монастырь, учинив там несусветный переполох.

Братья-доминиканцы серьёзного сопротивления не оказали. Несколько царапин, нанесённых шпагами солдат, быстро остудили пыл самых ретивых защитников монастыря и нагнали такой ужас, что монахи, сбившись в кучу во дворе, словно стадо овец, молча и покорно стояли, переминаясь с ноги на ногу, бормоча про себя проклятия и богохульства.

– Сегодня утром один иезуит привёз сюда очень знатную даму, причём против её воли! Кто желает нам помочь и добровольно как можно быстрее сообщит, где её спрятали? Признание вам, братья-доминиканцы, зачтётся как индульгенция не только за прошлые, но и за будущие грехи. Если же будете упрямиться, то сполна познаете на своём опыте методы святой инквизиции! У нас мало времени, поэтому поспешите! – крикнул громовым голосом барон фон Илов.

Монахи в ответ продолжали молча с тупым выражением на жирных хмурых лицах топтаться на месте.

– Повторяю, братья-доминиканцы, у меня – очень мало времени и каждая лишняя минута, проведённая мной в этом Содоме[236]236
  Содом — название города в Древней Палестине, который за грехи жителей, погрязших в распутстве, был испепелён огнём, посланным с неба.


[Закрыть], будет стоить одному из вас жизни! – зловеще добавил барон, начиная терять терпение и пристально вглядываясь в застывшие мрачные лица монахов. – Ну что же, я предупреждал вас! – воскликнул он спустя минуту, пряча в карман камзола свои роскошные, усыпанные алмазами часы, и кивнул своим рейтарам.

Не мешкая, они выволокли из толпы первого попавшегося беднягу и тут же изрубили на куски палашами и широкими валлонскими шпагами. Не теряя времени и не давая опомниться доминиканцам, свирепые ландскнехты схватили ещё одного их собрата, которого постигла та же печальная участь.

– Я скажу! Я знаю, где она! – завопил один из насмерть перепуганных монахов, но прежде чем на него обратили внимание, озверевшие рейтары разделались ещё с двумя несчастными доминиканцами. Наконец громкие вопли монаха были услышаны, и Илов приказал прекратить избиение.

– Вот так бы давно! – процедил сквозь зубы генерал; вахмистр. – Подумать только, сколько мы потеряли времени из-за вашего глупого упрямства!

Два насмерть перепуганных монаха отвели Цезарио Планта и барона в монастырский застенок, где томилась Брунгильда. Войдя в тёмную зловонную нору, заваленную нечистотами, где на охапке гнилой соломы с угрюмым видом сидела дочь герцога, Цезарио Планта от невыносимого смрада брезгливо скорчил свою бульдожью физиономию, а фон Илов, придя в ярость от увиденного, заставил ни в чём не повинных монахов лечь лицами в изгаженный экскрементами пол и, ступая тяжёлыми ботфортами по жирным спинам и упитанным задам доминиканцев, приблизился к Брунгильде и, поклонившись, сказал:

– Ваше высочество, мы пришли освободить вас из рук злоумышленников! – С этими словами он схватил ошеломлённую девушку на руки и тем же путём поспешил к выходу.

Глава XVIII
МЕЧ ПАЛАЧА И КИНЖАЛ УБИЙЦЫ

(Герцогство Мекленбургское. Шверин, 12 мая 1630 года )

Оберст имперской армии барон фон Рейнкрафт в последнюю свою ночь перед казнью спал здоровым крепким сном праведника, не теряя драгоценного времени на докучные размышления о пройденном жизненном пути и на пороге вечности не подвергая себя мукам совести. Только с такими железными нервами, как у этого рыцаря, можно было спокойно дрыхнуть в своё удовольствие, находясь, по сути дела, уже по ту сторону Добра и Зла. Правда справедливости ради, стоит заметить, что барон согласно личному распоряжению герцога был заключён в такие роскошные апартаменты и так обслуживался многочисленной челядью, что ему вполне могли позавидовать самые знатные вельможи, находящиеся на свободе. Всё это время накануне казни к его столу прямо из дворцовой кухни доставлялись самые изысканные блюда и лучшие вина из личных запасов герцога. Более того, Валленштейн из уважения к именитому благородному узнику, помня его боевые заслуги перед Католической Лигой, распорядился соорудить на площади перед ратушей роскошный эшафот, на обивку которого не пожалели нового чёрного сукна и бархата. Палач Иеремия Куприк и оба его подручных ради такого случая получили новенькое облачение и амуницию, начиная от красных суконных плащей и балахонов и кончая такими же красными, но кожаными перчатками и башмаками с невероятно высокими, загнутыми вверх носками. Платье же было из синего сукна и состояло из узких, в обтяжку, коротких панталон, длинных, выше колена чулок и короткой куртки, подпоясанной широким красным кожаным ремнём с медной пряжкой. Также было вперёд уплачено за заупокойные мессы, которые должны были служить в течение целого года в кафедральном соборе во имя спасения души беспокойного рыцаря Рупрехта.

Герцог ещё утром навестил барона и подробно поведал обо всём этом. Рейнкрафт с искренней благодарностью и признательностью принял воистину отеческую заботу герцога и сказал, что после подобных тщательных приготовлений к торжественному ритуалу казни ему просто ничего не остаётся, как только с удовольствием подставить свою шею под меч палача, и ему, дескать, будет очень жаль, если по каким-то непредвиденным причинам или из-за какой-нибудь нелепой случайности, вроде недавнего стихийного бедствия, долгожданная казнь вдруг не состоится или будет отложена, что, пожалуй, будет очень громким разочарованием для достойных отцов-инквизиторов, а также для уважаемых жителей славного города Шверина.

– Можешь не сомневаться, барон, казнь состоится в любом случае, – твёрдо заверил своего лучшего офицера герцог, услышав столь дерзкий ответ, и лишь с грустью поглядел на полного сил и бешеного здоровья жизнерадостного великана и вышел вон: что же ещё Валленштейн мог сказать своему оберсту.

После ухода герцога барона навестил учёный доминиканец патер Бузенбаум, пожелавший лично доставить святые дары смертнику, причастить и исповедовать его перед дальней дорогой.

– Какая встреча! – искренне обрадовался барон фон Рейнкрафт, с величественным видом восседая за роскошно накрытым столом и наливая себе полный стакан рейнвейна. – Не желаете ли этого прекрасного вина, падре?

– Сын мой, я пришёл с другой целью, и тебе бы следовало помнить, что очень скоро ты предстанешь перед высшим судьёй, – с достоинством ответил Бузенбаум.

– Какая жалость, что вы, падре, не желаете разделить со мной этот скромный завтрак и отдать должное этому замечательному вину. В таком случае, я жду вас, падре, на эшафоте, где мы продолжим нашу беседу и подробно поговорим о спасении моей грешной души, а сейчас, увы, я очень занят.

Учёный доминиканец медленно поднялся с места и произнёс с грустью:

– Мне очень жаль, сын мой, что ты сам выбрал себе такую печальную участь. Поэтому я буду молиться за тебя, и дай Бог, чтобы мои горячие молитвы помогли тебе избежать вечных мук в преисподней. Прощай, сын мой, и умри с миром. – С этими словами Бузенбаум удалился, печально покачивая плешивой головой.

Покончив с трапезой, громко отрыгнув, барон вытер руки о белоснежную скатерть и в задумчивости похлопал широкой ладонью по своей могучей шее. Бравый оберст впервые по-настоящему задумался о скором неизбежном конце и о том, каким удивительно совершенным телом наградила его природа. Он поочерёдно согнул в локте правую, а затем левую руку, полюбовался мощными бицепсами, сжал и разжал свои огромные кулаки и пошевелил под столом длинными мускулистыми ногами в высоких кавалерийских ботфортах. «Воистину, моё тело – дар Божий, и очень щедрый дар. Грешно просто так, добровольно расстаться с таким даром! Нет ничего глупее!» – решил про себя Рейнкрафт. Эта назойливая мысль не давала ему покоя до самого обеда, после которого, следуя старой солдатской привычке, он завалился на мягкую лежанку, чтобы немного вздремнуть перед дальней дорогой, продолжая в полудрёме размышлять о бренности собственного существования в этом жестоком и диком мире, который оказался таким негостеприимным. От этих философских мыслей его оторвал приход стражи во главе с Девероксом, за спинами которых маячил цирюльник с бритвенными принадлежностями.

– Господин барон, мне приказано доставить вас на площадь у ратуши, где будет проведён ритуал казни, – официальным тоном, но с нескрываемым сочувствием объявил ему старый приятель и собутыльник.

– Спасибо, Вальтер, – усмехнулся Рейнкрафт, с полнейшим равнодушием пожал плечами и обратился к цирюльнику: – Приступай, любезный, но гляди, нечаянно не перережь мне глотку раньше времени, а то почтенный мэтр Куприк будет иметь большие претензии к тебе!

Цирюльник был мастером своего дела и в считанные минуты совершенно без порезов и царапин тщательно выбрил барона, не забыв аккуратно подправить длинные пшеничные усы. Без привычной рыжеватой щетины на щеках и на подбородке барон как-то сразу помолодел и стал похож на аристократа, каким в действительности он и был. Сполоснув лицо водой с разведёнными в ней благовониями Рейнкрафт переоделся в новую белоснежную из тонкого голландского полотна рубашку и молча направился к выходу.

Площадь, где был сооружён эшафот, встретила Рейнкрафта гулом толпы, жаждущей кровавого зрелища. Он окинул с высоты своего роста колеблющееся море голов с широко разинутыми от крика, ругани и проклятий, чёрными провалами ртов, обладатели которых, усиленно работая локтями и кулаками, пробиваясь в передние ряды, топтали и колошматили друг друга, лишь бы увидеть преступника вблизи и лишний раз плюнуть в его сторону, а если повезёт, то и прямо в лицо. Большинство зевак в этой толпе имели неосторожность присутствовать три недели назад на несостоявшемся аутодафе, когда должны были сжечь дочь шверинского лекаря, в кровавой свалке, устроенной бароном и его рейтарами, кое-кто из них потерял своих родных и близких, а также друзей. Поэтому оскорбления и проклятия буквально сотрясали воздух на площади.

Идя по узкому проходу, расчищенному стражниками в беснующейся толпе, к эшафоту, Рейнкрафт окинул ледяным взором визжащую чернь и презрительно улыбнулся. Когда он был у самого подножья эшафота, отделённого от толпы двумя рядами оцепления пикинёров, алебардиров и шотландских стрелков, барон внезапно услышал пронзительный женский крик, который явно выражал сочувствие: какая-то темноволосая девушка с чёрными жгучими глазами пыталась протиснуться между плотной стеной стрелков, пристроивших на стоящих вертикально алебардах мушкеты, нацеленные на толпу. Однако храбрая девушка, цепляясь за дула мушкетов, не переставая вопила:

– Господин барон! Господин барон!

Это была Юдит, дочь кальвинистского пастора Адама Вейсгаупта, обращённая в католичество и ставшая маркитанткой Изабеллой.

Рейнкрафт улыбнулся ей.

Маркитантка в ответ на улыбку барона залилась горькими слезами и вдруг сквозь слёзы запела, перекрывая своим высоким красивым голосом гул взбудораженной толпы. Даже неискушённое солдатское ухо барона, привыкшее к звукам мушкетных и орудийных выстрелов, уловило знаменитые библейские строки из «Песни песней», составленной, по преданию, самим царём Соломоном.

Шотландские стрелки, вслушавшись в слова песни, застыли в оцепенении, с каменными лицами, ибо она звучала на саксонском диалекте, который они за годы службы в гвардии герцога научились хорошо понимать.

Юная маркитантка после памятной ночи любви в порыве страстных чувств к барону выучила всю «Песнь песней» наизусть, используя протестантскую Библию[237]237
  Одним из главных достижений Реформации стало то, что Библия была переведена на многие европейские национальные языки, что позволило широким слоям населения, исповедующим протестантизм, ознакомиться с её текстами. (Прим. авт.)


[Закрыть], которую она унесла из родного дома вместе со своими нехитрыми пожитками. Изабелла мечтала спеть её своему возлюбленному в следующую безумную ночь любви, но она так и не наступила. Судьба распорядилась иначе – бессмертные слова Библии зазвучали во время его последнего пути на эшафот. Магия «Песни песней» и та страсть, с которой она звучала, подействовали на толпу: постепенно умолкли оскорбительные выкрики в адрес смертника и злобная ругань, сопровождавшая борьбу за удобные места, и над площадью воцарилась тишина, лишь голос маркитантки эхом отражался от мрачных циклопических стен собора и ратуши, звуки стремительно взлетали вверх, в небесные чертоги, к престолу Всевышнего.

– Любовь этой маркитантки воистину достойна бессмертия, – прошептал герцог, внимательно наблюдая за происходящим с балкона ратуши.

Герцогиня, услышав это, процедила сквозь зубы:

– Пора бы уже заткнуться этой грязной шлюхе!

Валленштейн невольно содрогнулся от этих слов, но промолчал, кусая от досады ус.

– Пожалуй, эта блудливая стерва не уймётся до самого заката, – поддержал герцогиню находившийся здесь же фельдмаршал Тилли, явно нервничая и нетерпеливо барабаня пальцами по ограждению балкона ратуши, украшенного лепными фигурками.

Герцог опять промолчал, угрюмо следя за происходящим у эшафота и явно чего-то ожидая.

В этот момент песня внезапно оборвалась на полуслове, и девушка, всё ещё бессознательно цепляясь за стволы мушкетов, тяжело повалилась на брусчатку и замерла в неловкой позе. Над площадью повисла зловещая тишина. Никто не мог произнести ни слова, находясь под страшным магическим влиянием древней песни. Даже Рейнкрафта на несколько мгновений покинуло его обычное хладнокровие, и он невольно сделал шаг к лестнице, ведущей вниз. Однако палач произнёс насмешливо:

– Э, нет, ваша милость. Отсюда сходят только на голову короче!

С этими словами он повелительным жестом подозвал одного из своих подручных, который с готовностью протянул ему раскрытый кожаный футляр. Иеремия Куприк торжественно достал из него инкрустированные перламутром ножницы и, с удовольствием ими позвякивая, добавил: – Песня, конечно, замечательная, должен признаться, на моей памяти вас, господин барон, первого так провожают в лучший мир, и я думаю, пора вас подготовить к самой процедуре ухода в вечность. С вашего милостивого разрешения, я подстригу ваши замечательные волосы на затылке, а то из-за них вашей шеи совершенно не видно.

Барон фон Рейнкрафт в ответ сунул палачу огромный кукиш под самый нос и сказал:

– Не торопись, палач, ещё успеешь это сделать, но не раньше того, как его высочество лично подаст знак исполнить приговор.

Иеремия Куприк злобно ухмыльнулся:

– Уверяю вас, ваша милость, за оглашением приговора дело не станет! И вы совершенно напрасно тянете время, а это не к лицу настоящему рыцарю.

– Ты бы, однако, поостерёгся оскорблять меня, – спокойно сказал Рейнкрафт.– Помни, палач, о кресле милосердия! Впрочем, если ты не поленился и как следует наточил свой меч, то у тебя, может быть, что-либо и получится.

– О, не беспокойтесь, господин барон, мой меч острее бритвы цирюльника. Я специально постарался, именно ради вас, в знак признательности за кресло милосердия! – дрожа от ненависти, заверил его Куприк.

– В таком случае, не только чернь, но и мы оба получим удовольствие, – заметил барон и равнодушным взглядом скользнул по тщедушной, но мускулистой, как у хищного зверя, фигуре палача.

– Всё шутить изволите, господин барон, – со злостью прошипел Иеремия Куприк, – а того не ведаете, что с вашей девкой вытворял патер Бузенбаум, такое ни одному палачу не под силу. Эх, и повозиться пришлось, пока она наконец пришла в себя. Должен признаться, мне не сравняться с отцами-инквизиторами! Ха! Ха! Ха!

Хладнокровие мгновенно покинуло Рейнкрафта и он, нахмурившись, пообещал:

– Это дорого обойдётся учёным братьям-доминиканцам!

На этот раз наступило время веселиться палачу:

– Хотел бы я видеть вашу будущую встречу с патером Бузенбаумом, когда вы будете держать собственную голову под мышкой! Ха! Ха! Ха!

Барон как-то странно взглянул на палача и произнёс:

– Случается, что возвращаются и с того света, а иногда палач умирает раньше своей жертвы!

В это время на эшафот поднялся патер Бузенбаум с Распятием в руках и профос со свитком пергамента и старой заржавленной шпагой под мышкой.

Палач уже открыл рот, чтобы всё-таки огрызнуться, но его слова заглушили звуки фанфар и дробь барабанов. Толпа сразу притихла, и профос, с важным видом развернув пергамент с подвешенным к нему восковым оттиском личной печати герцога, громким торжественным голосом прочитал приговор, подробно останавливаясь на всех пунктах обвинения и сделав особое ударение на виде казни, а именно благородном мечном сечении не менее благородной шеи барона Рейнкрафта. После чего снова раздались звуки фанфар и барабанная дробь, и профос поднял специально подпиленную шпагу, чтобы по знаку герцога сломать её над головой смертника, что означало бы передачу приговорённого в руки палачей без всякого обжалования.

Взоры всех присутствующих с нетерпением обратились к балкону ратуши.

Герцог с явной неохотой поднял руку с зажатой в ней белой перчаткой, чтобы подать знак профосу, но тут его рассеянный взор случайно упал на то место на площади, где между оцеплением стражников у самого эшафота и рядами шотландских стрелков находилось кресло с роскошным красным балдахином, в котором должен был восседать епископ. Возле пустого кресла в растерянности топтались Хуго Хемниц и ещё несколько монахов. Рука с зажатой перчаткой застыла в воздухе, и герцог сделал вид, что поправляет свою шляпу с роскошным плюмажем из страусиных перьев.

– Его преосвященство епископ Мегус и его преподобие аббат Кардиа вряд ли смогут присутствовать на этом замечательном зрелище, – внезапно услышал он рядом равнодушный голос Цезарио Планта.

– Это почему же? – оживившись, спросил герцог у своего личного астролога по-чешски. – Неужели святые отцы потеряли вкус к подобным увлекательным зрелищам? Что-то на них не похоже!

– К большому сожалению, его преосвященство час назад похищен неизвестными разбойниками прямо на дороге сюда, а бедный аббат Кардиа погиб смертью мученика в восьми милях от своего монастыря, когда спешил на это увлекательное зрелище. Воистину, казнь этого нечестивца стала роковым событием для двух самых важных прелатов шверинского диоцеза, – вздохом огромного сожаления закончил своё сообщение Цезарио Планта.

– Да, это весьма печально, – ответил герцог, хотя ещё утром по наущению астролога лично отдал секретный приказ графу Трчка о похищении епископа на тот случай, если не удастся найти дочь, что, вероятно, и случилось. – А Текла, что с ней?

– Мне случайно повезло, ваше высочество. Оказывается, ваша дочь не без помощи святых отцов нашла временный приют в доминиканском монастыре недалеко от Гравесмюлена, настоятелем которого и был принявший мученическую смерть бедный аббат Кардиа. Ваша дочь с минуты на минуту прибудет сюда, чтобы лично насладиться зрелищем казни этого высокородного преступника – именно с этой целью она внезапно покинула монастырь, а сейчас поспешила в свои покои, чтобы облачиться в платье, более подходящее для такого случая. Любопытно, не хотела ли она принять постриг? Кстати, по дороге на эту площадь ко мне подошёл какой-то подозрительный тип в лохмотьях и просил от имени маркграфа фон Нордланда передать вам, ваше высочество, что если казнь всё-таки состоится, то епископ немедленно будет посажен на кол, – ответил Цезарио Планта сонным голосом и зевнул, скользнув равнодушным взглядом по пёстрой толпе, по пустующему креслу епископа, по нарядно отделанному эшафоту, где к Рейнкрафту уже подошёл патер Бузенбаум с Распятием в руках.

Герцог, не мешкая, натянул перчатку на свою широкую солдатскую ладонь и с важным видом опёрся на свою шпагу.

Палач, который уже собирался остричь золотую гриву на затылке барона и весело позвякивал ножницами, ожидая, пока учёный доминиканец закончит наставления на путь истинный смертника, застыл от удивления, когда профос по знаку герцога остановил ритуал казни.

– Я отказываюсь понимать, ваше высочество! – раздалась французская речь возмущённого фельдмаршала Тилли. – Неужели вы решили помиловать заведомого преступника, еретика, врага Церкви и дома Габсбургов?

– Допустим, мой оберст – далеко не враг Церкви и тем более не враг дома Габсбургов, ибо он неоднократно проливал свою кровь в войнах на стороне Лиги, а что касается его пьяной выходки с похищением ведьмы с костра и случайным убийством на поединке вашего адъютанта, то он действительно заслуживает самого сурового наказания. Не зря именно я приговорил барона к смертной казни. Но, увы! Мне только что сообщили, что люди проклятого маркграфа фон Нордланда, отпетого негодяя и еретика, убили аббата Кардиа и похитили самого епископа Мегуса. В том случае, если казнь барона фон Рейнкрафта не будет отменена, они грозятся немедленно посадить его преосвященство на кол. Не забывайте, что барон по отцовской линии близкий родственник одного из вождей протестантов, а именно Карла Густава, герцога Пфальц-Цвайбрюккенского, а значит, родственник самого шведского короля Густава Адольфа, по материнской линии он имеет прямое отношение к дому померанского герцога Богуслава XIII. Епископа похитили протестанты, и они обязательно посадят его на кол, если казнь не будет отменена. Я не могу допустить этого святотатства, или вы, граф, считаете, что удовольствие от зрелища казни этого буяна и пьяницы стоит жизни его преосвященства? – задал коварный вопрос герцог. По всему было видно, что он рад такой неожиданной развязке.

Фельдмаршал Тилли заскрипел зубами от злости и, еле сдерживая ярость, процедил:

– Я вижу, в вашем герцогстве даже его преосвященство епископ не может себя чувствовать в безопасности, но зато всякие проходимцы, еретики и авантюристы творят всё, что им взбредёт в голову! Убивают офицеров армии Лиги, спасают ведьм от костра и даже среди белого дня похищают епископов!

Глаза герцога при этих словах взбешённого валлонца потемнели, а рука невольно легла на эфес шпаги, но тем не менее он, с огромным трудом сдерживая гнев, спокойно сказал:

– Не забывайтесь, граф! Если вы не согласны с моим решением об отмене казни барона фон Рейнкрафта, можете сегодня же отправляться в Вену и лично довести до сведения Его Императорского Величества, что вы предпочитаете, чтобы епископа посадили на кол, как какого-нибудь разбойника или вора, лишь потому, что вы страстно желаете получить удовольствие от казни моего лучшего офицера, который имел неосторожно вывалять в пыли ристалища ваших хвалёных рыцарей, а одного прикончить в честном поединке. Да, именно в честном поединке барон фон Рейнкрафт уложил барона д’Арони. И кто виноват, что никто из посмевших атаковать оберста на мосту идиотов, в том числе и барон д’Арони, не умел держать шпагу в руках, да и клинки их оказались соломенными?

В этот критический момент внимание обоих ссорящихся привлекла белая карета, которой правил явно послушник доминиканского монастыря. Она въехала на площадь в сопровождении генерал-вахмистра фон Илова и его солдат, бесцеремонно врезавшись в толпу. Рейтары во главе с фон Иловым, нахлёстывая шпагами плашмя направо и налево, мигом очистили проход к самому оцеплению пикинёров и шотландских стрелков у эшафота.

– Чтобы мне провалиться в преисподнюю, если это не карета нашего бедного учёного доминиканца, аббата Кардиа? – мрачно констатировал вездесущий Цезарио Планта.

Фон Илов вернулся к карете, спешился, с почтительным поклоном распахнул дверцу. Опираясь на руку генерал-вахмистра, на землю ловко спрыгнула Брунгильда. Эта рослая белокурая девица, помахивая хлыстом, потянулась, как кошка, расправила худые, но несколько широковатые для женщины плечи и сделала несколько шагов, разминая затёкшие члены. Окинув любопытным взором площадь, она на короткое мгновенье остановила свой взгляд на балконе ратуши, где стоял её отец со свитой, поколебавшись какой-то миг, Брунгильда улыбнулась одними уголками губ и решительно направилась к эшафоту. Тут внезапно её внимание привлекло пустое епископское кресло и стоящие рядом с ним Хуго Хемниц с братией. Брунгильда пристально поглядела на них, и, несмотря на всё своё самообладание, иезуит похолодел от неожиданности и страха: вдруг проклятая дочь герцога узнает одного из своих похитителей. Однако внимание девушки привлекло уже нечто другое. Оглядев оцепление солдат у эшафота в поисках свободного прохода, она заметила темноволосую девушку, которая, цепляясь за стволы мушкетов, двигалась вдоль шеренги солдат к эшафоту. Когда солдаты расступились перед дочерью герцога, девушка ловко воспользовалась этим моментом и первой очутилась у лестницы, ведущей на эшафот. С самого начала её намерения не вызывали никаких сомнений у Брунгильды – женская интуиция в подобных случаях никогда не подводит.

– Никак ты собираешься увести с эшафота и заполучить в мужья высокородного рыцаря? – догнав её, поинтересовалась Брунгильда, небрежно стегая хлыстом по пышному подолу своего белого подвенечного платья.

– Да, ваше высочество! И, смею заверить вас, я имею на это полное право! – смело ответила дочь кальвинистского пастора, улыбаясь ослепительной белозубой улыбкой.

Яркая южная красота неожиданной соперницы произвела на юную герцогиню сильное впечатление, но она бы не была дочерью Альбрехта фон Валленштейна, если бы спасовала перед какой-то маркитанткой.

– Не сомневаюсь, что большинство смазливых маркитанток и прочих обозных шлюх имеют на него определённые права, особенно после совместных пьяных оргий, на которые все ландскнехты большие мастера. Однако на этот раз, милашка, ты опоздала. Где ты была всего четверть часа назад, когда этот развратник и пьянчуга чуть не лишился своей глупой головы? – холодно, с нескрываемым презрением промолвила достойная наследница Валленштейна.

Её нордическое хладнокровие и глубокое презрение попали в самое сердце бедной маркитантки, которая не в силах была справиться со своим волнением.

– Я упала в обморок от тоски и печали! – воскликнула несчастная дочь кальвинистского пастора. – Я ведь молилась, чтобы он достался мне!

Брунгильда лишь иронически усмехнулась в ответ на это наивное объяснение.

– Это твои заботы, красавица. Ты своё время упустила, и теперь моя очередь заниматься такими глупостями, как спасение этого болвана от рук палача. Как видишь, нас рассудило само Провидение! – И с этими словами Брунгильда, небрежным жестом оттеснив упавшую духом маркитантку, поднялась на эшафот, подошла к золотоволосому великану, остолбеневшему от изумления, схватив сильными длинными пальцами его могучую ладонь, она потянула барона за собой.

– Я забираю его, согласно древнему алеманнскому и саксонскому праву, которым пользовались ещё наши доблестные древние предки! – объявила Брунгильда громким, но несколько взволнованным голосом.

– Это какой-то фарс в духе старых немецких шванков[238]238
  Шванк — жанр немецкой городской средневековой литературы, короткий рассказ (иногда пьеса) в прозе или стихах, часто сатирического и назидательного характера.


[Закрыть]! – зло прошипел фельдмаршал Тилли в то время, как стоящий рядом граф цу Паппенгейм с явным одобрением наблюдал за неожиданно разыгравшейся на эшафоте занимательной сценой. – Чёрт меня раздери, чтоб я сдох, – преступник вместо того, чтобы понести заслуженное наказание и лишиться своей головы, прямо с эшафота отправляется на собственную свадьбу, получив, причём, в жёны самую знатную даму герцогства! Непостижимо, что здесь происходит! Безусловно, всё это заранее подстроено!

Герцог пожал плечами.

– Древнее алеманское и саксонское право. Здесь уже ничего не поделаешь, хотя я убеждён, что эта жертва Теклы – напрасна: большего болвана, чем барон фон Рейнкрафт, я ещё не встречал. Можете мне поверить, очень скоро он не преминет влезть в другую, ещё более опасную передрягу. Даже не представляю, чем так пришёлся по душе моей дочери этот рыцарь? Безусловно, он чем-то похож на меня в молодости. Однако в любом случае необходимо спасать нашего несчастного епископа или вы, граф, по-прежнему считаете, что жизнь его преосвященства не стоит головы моего оберста? – с нескрываемой угрозой в голосе задал воистину иезуитский вопрос герцог.

Престарелый фельдмаршал в ответ благоразумно промолчал. Однако Валленштейн быстро спохватился, понимая, что ведёт себя неосторожно и с преувеличенным вниманием стал наблюдать за происходящим на эшафоте. Мужественное лицо герцога при этом выражало понятную озабоченность, но вдруг он круто повернулся к Цезарио Планта и воскликнул:

– Сто чертей! Кажется, они отправляются в замок. Если это так, нам следует их опередить и встретить, как полагается. Вы пойдёте со мной, мессир Планта! – С этими словами он подал условный знак профосу и сказал: – Итак, согласно древнему алеманскому и саксонскому праву, а также в связи с похищением его преосвященства епископа Мегуса, я отменяю казнь барона фон Рейнкрафта с полным восстановлением всех его прав и привилегий, которые он имел будучи на службе в моей армии, и приказываю объявить об этом немедленно!