Текст книги "Валленштейн"

Автор книги: Владимир Пархоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Глава XIII
ПЕРВЫЙ ПРОБЛЕСК

(Герцогство Мекленбургское. Шверин, 21 апреля 1630 года)

Спустя полторы недели после памятного рыцарского турнира, когда герцог Валленштейн, получив сведения о готовящемся вторжении шведов, с ротой гвардейцев графа Трчка отбыл инспектировать морские гавани в Передней Померании, трибунал святой инквизиции продолжил свою важную работу и вызвал Ханну Штернберг на очередной допрос. Всё это время бедняжка провела в одиночной камере – подземном сыром каменном мешке, кишащем крысами и заваленном нечистотами, оставшимися от прежних обитателей, которые наверняка закончили свой земной путь на костре. Из этой подземной норы, скудно освещённой еле горящим от нехватки свежего воздуха масляным светильником, её каждый день выводили наверх в уютную сухую келью с небольшим зарешеченным окошком. В келье она видела стол с блюдами, издающими приятный, дразнящий аппетит аромат, который не мог оставить равнодушным даже обожравшегося до тошноты прелата. Члены трибунала в этой келье с истинно отеческой заботой регулярно увещевали свою подопечную покориться судьбе и смиренно принять свою участь, чтобы облегчить предстоящие страдания в чистилище.

Аббат Бузенбаум, полный искреннего сочувствия к несчастной, для усмирения её грешной плоти и возвышения духа собственноручно надел на неё железную маску, которую инквизиторы называли маской милосердия. Длинный, похожий на птичий клюв на месте рта и узкие прорези для глаз позволяли жертве ощущать аппетитный запах блюд и сколько угодно разглядывать роскошный стол.

Инквизиторы часто и подолгу беседовали с девушкой, сидя за этим столом. У бедняжки кружилась голова от одуряющего вкусного аромата специй и приправ, исходящего от изысканных блюд, со смачным чавканьем поглощаемых святыми отцами. В такие минуты Ханна невольно вспоминала прожорливого постояльца своего отца, и в её душе просыпалась невыносимая тоска по тем счастливым, кажущимся далёкими временам.

После доверительных бесед одуревшую от спазмов в желудке Ханну оставляли наедине с роскошным столом, и святые отцы-инквизиторы покатывались со смеху, наблюдая в специальное окошко, как их жертва бесцельно и беспомощно тыкается в какое-либо блюдо железным клювом или пытается запихнуть кусочки пищи в его слишком узкие прорези или в прорези для глаз. Вдоволь натешившись этим остроумным развлечением, они решили, что их подопечная уже достаточно подготовлена, созрев для аутодафе. Они убрали роскошный стол, сняли маску милосердия и обезумевшей от голода Ханне дали её обычную порцию воды и кусок чёрствого хлеба, после чего доставили девушку в страшный застенок при дворе епископа, где ей пришлось столько претерпеть. Только от вида этого жуткого склепа Ханна задрожала от ужаса и едва не лишилась чувств. Однако палач отсутствовал, горн погашен, а орудия пыток закрыты специальными чехлами, только за столом, на котором стояло Распятие и неизменные два подсвечника, сидело трое отцов-инквизиторов.

Когда отец детарий грузно зачитал вердикт, со своего места нехотя поднялся епископ Мегус и торжественно сказал, обращаясь к Ханне:

– Мы пригласили тебя, дочь моя, чтобы сообщить, что завтра передадим тебя в руки светской власти, которая приведёт в исполнение приговор трибунала святой инквизиции. Согласно приговору, ты будешь подвержена торжественному сожжению на медленном огне, что, безусловно, очистит твою душу и спасёт её. Надеюсь, дочь моя, ты достойно и с полным смирением примешь участь и выполнишь свой последний долг во время проведения аутодафе. Да простит Господь все твои грехи! Умри с миром! Amen!

Ханна тупо выслушала приговор, но когда до её слабеющего сознания дошёл смысл сказанного епископом, всё поплыло перед её глазами, и она зашаталась и чуть не упала навзничь. К счастью, её вовремя поддержали сильные руки Хуго Хемница. «Запомни, фрейлейн, зло и ненависть правят этим диким и жестоким миром. Поэтому берегись людской подлости, коварства и гнусных пороков. Поверь старому солдату – они ждут своего часа!» – внезапно всплыли в её памяти вещие слова сурового кондотьера. Ханна, закрыв глаза, внимательно прислушивалась к звучащему будто из потустороннего мира до боли знакомому голосу простодушного солдата, Рейнкрафта, и вдруг со всей очевидностью поняла, что уже перешагнула порог вечности, и предостережение барона звучит ей вдогонку из мира сего.

– Рыцарь Рупрехт! – беззвучно пошевелила губами она. – Наверное бедняга голодает без меня, – подумала Ханна и неожиданно улыбнулась.

– Силы небесные! Она ещё смеётся! – в испуге воскликнул аббат Кардиа.

– Ничего, – успокоил его Иозеф Бузенбаум. – Завтра на костре ей будет не до смеха!

По знаку епископа Ханну увели, и, когда дверь застенка с лязгом захлопнулась за послушниками, сопровождающими узницу, епископ Мегус спросил:

– Да, кстати, почему сегодня отсутствует граф Пикколомини?

Хуго Хемниц помрачнел и нехотя промолвил глухим голосом:

– Бедному графу опять не повезло. Он серьёзно заболел. С тех пор, как на него напустила порчу эта подлая колдунья, несчастья так и преследуют его. Вот и вчера граф пострадал во время стычки с пьяными ландскнехтами.

– Дуэль? – полюбопытствовал епископ.

– Обыкновенная драка с солдатами герцога.

– Этого нельзя так оставлять!

– Разумеется, ваше преосвященство, но боюсь, герцог вряд ли станет лично вникать в каждый подобный конфликт. Потасовки между пьяными ландскнехтами – обычное дело в армии герцога. Кстати, в этой драке пострадали многие достойные люди, в том числе и барон д’Арони – адъютант фельдмаршала Тилли. Барон Рейнкрафт со своими пьяными дружками вышвырнул беднягу в окно бройкеллера, то же самое он перед этим, проделал с графом Пикколомини.

– Подумать только! Какой мерзавец! – сокрушённо покачал головой епископ. – Неужели нет никакой управы на этого негодяя?

– Не могу знать, ваше преосвященство, но чувствую – хлопот с ним у нас будет ещё много. Ведь по странному совпадению барон проживает как раз в доме шверинского лекаря Отто Штернберга – отца этой проклятой колдуньи.

– И что же, барон устоял перед её дьявольскими чарами?

– Трудно сказать, но учитывая тот факт, что он является рыцарем Мальтийского ордена и ближайшим соратником самого герцога, испытанным солдатом Лиги и защитником Святой Католической церкви, то скорее всего барон не полностью поддался соблазну. Впрочем, коварство князя мира сего не знает границ. Поэтому я чувствую, что сам дьявол где-то рядом и просто так не отступится от своих жертв. Спаси и сохрани нас Господь и Святая Дева Мария! – перекрестился Хуго Хемниц.

– Ты, наверное, сильно устал за последнее время, брат Хуго? – участливо спросил епископ Мегус и добавил строго: – Наша преданность Святому Апостольскому Престолу – залог победы над дьяволом, и здесь недопустимы никакие сомнения. Поэтому, сын мой, накладываю на тебя епитимию – каждодневное на протяжении недели самобичевание утром и в полночь в течение часа и затем ночные бдения в склепе, у саркофага моего древнего предшественника, епископа Адальберга, – и уже смягчившись, епископ задумчиво произнёс: – Барон фон Рейнкрафт, это имя я уже слышал. Кажется, это один из оберстов армии герцога и герой сражения под Веной, а также битвы за Дессауский мост и за Луттер, участник похода на Шлезвиг и Гольштейн, кроме того, он руководил осадой Висмара и отличился при осаде Штральзунда и даже успел принять участие в битве под Вольгастом. Именно барон чуть было не взял в плен датского короля. Подобное военное счастье не может сопутствовать одному человеку, похоже, ему помогает сам дьявол. Но, сын мой, епитимию я отменить уже не могу, думаю, что и сам ты с удовольствием используешь этот прекрасный повод для совершения подвига во славу Господа!

«Чтоб ты сдох, жирный хряк!» – подумал Хуго Хемниц, но, смиренно опустив глаза, тихо сказал: – Благодарю вас, ваше преосвященство. Я готов на всё во имя славы Господа.

– В таком случае епитимия продлевается ещё на одну неделю, – с улыбкой заключил епископ.

На этот раз Хуго Хемниц в ответ лишь молча поклонился.

– Впрочем, участие в боевых действиях на стороне Лиги не умаляет вины барона фон Рейнкрафта, – добавил епископ с раздражением, – а сильно усугубляет её, так как этот рыцарь лишь компрометирует святое дело защиты церкви от еретиков-протестантов. Необходимо будет срочно дослать запрос по этому щекотливому делу герцогу, а в случае необходимости – самому императору и, разумеется, нужно будет обратиться в курию. – Епископ, внезапно оборвав свою речь и внимательно оглядев всех присутствующих, пытаясь выяснить, какое впечатление его слова произвели на членов трибунала, произнёс со змеиной улыбкой: – А теперь прошу всех вас в мою скромную обитель, мою келью, где я постоянно обитаю и где нам предстоит встреча с легатом[202]202
  «Легат... Папы» — титул высших дипломатических представителей Ватикана.


[Закрыть] самого Его Святейшества Папы! – С этими словами епископ с благоговением поднял заплывшие жиром глаза к закопчённому потолку застенка.

Они прошли по длинным запутанным коридорам подземелья резиденции епископа, поднялись на первый этаж, долго плутали по различным переходам и галереям, пока не очутились в небольшой, скромно обставленной келье, где, кроме грубо сколоченного из сосновых досок стола, единственного деревянного стула без спинки и узкого лежака, покрытого грубым шерстяным покрывалом, ничего не было. Только на серой голой каменной стене висело Распятие, а на железном штыре на противоположной стене: власяница, длинные чёрные чётки и хлыст для самобичевания, а на столе пылилась Библия. Эту келью хитроумный епископ Мегус велел оборудовать подобным образом для демонстрации всем окружающим и особенно посланникам Римской курии своего благочестия и аскетического образа жизни. Однако, наблюдательный Хуго Хемниц мгновенно оценил убранство кельи и, мельком взглянув на упитанную фигуру епископа и его лоснящуюся от «религиозных подвигов» физиономию, с трудом подавил ироническую ухмылку.

Епископ собственноручно зажёг жалкий огарок свечи на столе и торжественно заявил:

– Легат Его Святейшества, преодолевший опасный путь через земли, кишащие протестантами и прочими еретиками, появится здесь сразу после вечерней молитвы в соборе. Последуем и мы его благочестивому примеру. – С этими словами епископ неуклюже опустился на колени перед Распятием и горячо зашептал молитву.

Всем остальным ничего не оставалось, как последовать его примеру... Их молитва длилась более двух часов, а в это время те, кого они ожидали, уже находились у самой резиденции главы местного диоцеза. Аббат Гийом в роскошной лиловой сутане папского нунция как раз выбрался из потршеза, который несли четыре посвящённых в степень новициата рослых иезуита, переодетых в рясы монахов-капуцинов. Пешком его сопровождали ещё шестеро монахов ордена Святого Франциска, среди которых брат Бенедикт и патер Ордоньо[203]203
  Будущий мадридский провинциал оказал огромное влияние на создание государства иезуитов в Южной Америке, которое раскинулось от реки Параны, впадающей в Парагвай под 270 южной широты, до Лиругая (Уругая), что впадает в ту же самую реку под 340 южной широты. Так называемая держава Loa padres просуществовала с 1610 года до 1759 г., когда иезуитские войска были разбиты испанской королевской армией. (Прим. авт.)


[Закрыть] ничем не выделялись. Несмотря на босые ноги в побитых деревянных сандалиях и изрядно потрёпанную серую рясу, подвязанную пеньковой верёвкой, патер был главным в этой делегации, но, как один из ближайших помощников и советников генерала ордена иезуитов, должен был сохранять строгое инкогнито. В качестве папского легата на встречу с епископом Мегусом отправили аббата Гийома – секретаря и телохранителя патера Лемормена, известного в Шверине под именем брата Бенедикта – простого монаха-минорита. Патеру Ордоньо, как и профессу ордена иезуитов патеру Лемормену в этой делегации предназначались скромные роли статистов и заодно шпионов. На безымянном пальце патера Ордоньо поблескивал ничем не приметный серебряный перстень, который любой из посвящённых иезуитов узнал бы из тысячи. Это был перстень генерала ордена, дававший хотя и временную, но ничем не ограниченную власть его обладателю в любой из тридцати девяти провинций, на которые иезуиты поделили весь мир.

Мимо прогрохотала какая-то карета. Аббат Гийом и его свита машинально посмотрели вслед, но их внимание теперь всецело было сосредоточено на предстоящем визите к епископу. Внезапно аббат резким движением оттолкнул патера Ордоньо в сторону и прикрыл своим телом: из заднего окошка бешено мчавшейся кареты раздался выстрел, и телохранитель, стоявший за спиной патера, растянулся на мостовой. Пуля раздробила ему череп. Учитывая, что несчастный был одного роста со своим патроном, стало совершенно ясно – кому предназначалась пуля.

Аббат мгновенно выхватил из складок сутаны длинноствольный пистолет и, почти не целясь, выстрелил вслед карете, однако она уже успела умчаться слишком далеко и, свернув на мост через Зуде, грохотала коваными колёсами на противоположном берегу. Аббат проворчал что-то на родном бретонском наречии, вероятно, проклятие, сунул разряженный пистолет под сутану за пояс и, мрачно усмехнувшись, сказал:

– Похоже, инкогнито раскрыто, ваша экселенция, поэтому нам лучше быстрее скрыться в резиденции епископа.

Патер Ордоньо в ответ тоже улыбнулся и, склонившись над трупом телохранителя, произнёс:

– О, Господи, прими его душу! Amen. Лишь только вернусь в Мадрид, я лично отслужу заупокойную мессу по нашему бедному брату Бальтазару, чтобы ему легче было пройти чистилище и обрести вечный покой.

Между тем виновник переполоха, удобно развалившись напротив Отто Штернберга на обитом темно-красным венецианским бархатом сиденье кареты, спокойно перезаряжал огромный седельный пистолет.

– Рискованно работаете, маркграф, – заметил шверинский лекарь, осторожно выглядывая в окно кареты.

Его собеседник лишь рассмеялся:

– Один несчастный послушник из свиты патера Ордоньо – слишком малая плата за убийство дона Родриго. Однако вы правы, барон, иезуиты – это серьёзная братия. К сожалению, в своё время этому негодяю, патеру Нитарду, я так и не успел перерезать глотку в особняке дона Родриго, но главное – только что я бездарно упустил великолепную возможность продырявить голову самому ближайшему помощнику и советнику генерала ордена иезуитов. Этот проклятый аббат Гийом всё то время, пока патер Ордоньо околачивается в Шверине, ни на шаг не отходит от него, и как вы, барон, успели убедиться – это сам дьявол в монашеской сутане. Полюбуйтесь только на этот след от выстрела, сделанного нам вдогонку в сумерках! – Маркграф небрежно кивнул в сторону пулевого отверстия в задней стенке кареты, как раз рядом с собственной головой, в голосе маркграфа звучало неподдельное восхищение.

– Да ещё каких-то два дюйма и трудно представить, что бы случилось.

– Представить как раз нетрудно: я бы попросту остался без мозгов, которых мне и так не хватает! – ухмыльнулся маркграф. – Кстати, этот проклятый бретонец и фехтует не хуже заправского учителя фехтования французской школы.

– Что же вы предлагаете? – спросил Отто Штернберг. – Причём здесь патер Ордоньо и его телохранители?

– Если бы нам удалось покушение на патера, отстранение герцога фон Валленштейна от командования имперской армией было бы надолго отсрочено, а значит – возникла бы надежда на успешные переговоры его высочества с Густавом Адольфом. Тогда Католической Лиге – конец! Зато бы возникло сильное германское государство – империя, которая бы объединила большую часть германских, чешских, венгерских и даже часть польских земель, включая Силезию и Пруссию, а в дальнейшем – Трансильванию, Валахию, Болгарию, Грецию – вплоть до самого Босфора. Это был бы Великий Германский рейх, простирающийся от Океанических и Балтийских морей до Чёрного и Средиземного морей. Это дало бы возможность навсегда покончить с братоубийственными войнами «за веру»: какая разница между причащением из чаши и заглатыванием облатки, или на каком языке гнусавить псалмы? Из-за этих глупостей после казни Яна Гуса в Констанце чехи передрались между собой. Насколько я знаю отцов-иезуитов, судьба герцога фон Валленштейна предрешена – это уже дело времени. Не зря в Шверине появился Нитард и затем сам патер Ордоньо. Герцог, в лучшем случае, будет отправлен в отставку, но скорее всего его убьют, организовав покушение, на которые отцы-иезуиты большие мастера. Разумеется, если мы как-то не упредим этих святых отцов.

– Боюсь, господин маркграф, что покушение на самого чрезвычайного посланника генерала ордена иезуитов, даже если бы оно удалось, лишь ненадолго отсрочило бы конец, – безнадёжно махнул рукой Отто Штернберг.

– Если бы герцог согласился на наши условия и вступил в союз со шведским королём, он, пожалуй, ещё мог бы выйти сухим из воды и даже основать новую королевскую династию, – возразил маркграф.

– Тогда попытайтесь убедить в этом герцога лично. Ведь авторитет маркграфа фон Нордланда кое-что стоит! – живо откликнулся Штернберг.

– Пожалуй, вы правы, и мне скоро придётся отказаться от своего инкогнито, чтобы стать посредником на будущих переговорах между герцогом и Густавом Адольфом. Однако не забывайте, барон, за маркграфом фон Нордландом охотится инквизиция, а также орден иезуитов, но это касается только лично меня. Теперь лучше поговорим о ваших делах, которые, насколько мне известно, обстоят далеко не блестяще. Я, например, уже выяснил, что ваша дочь в руках инквизиции и сейчас находится в застенках самой резиденции епископа, откуда только один выход – городская тюрьма, затем аутодафе.

Даже в сумеречной темноте, царившей в карете, было видно, как побледнело от ужаса лицо Отто Штернберга, которого непросто было чем-то смутить.

– Как это могло случиться? – прохрипел он сдавленным голосом.

– Благодарите графа Пикколомини, – был короткий ответ.

– Проклятый смазливый ублюдок! Я развалю ему череп! – зарычал Отто Штернберг, гневно сверкая единственным глазом.

– Похвальное намерение, но этим актом возмездия вы не спасёте дочь от костра. Кроме того, не мешало бы вам помнить, что вы сейчас не на палубе своего сорокапушечного фрегата, где пригодилось бы ваше умение орудовать абордажной саблей, да и ваши противники – не турецкие, генуэзские или венецианские негоцианты, а вся банда инквизиторов и орден иезуитов в придачу. Как видите, мой дорогой, это совсем не мало, – веско заметил маркграф фон Нордланд.

– Что мне прикажете предпринять, может, смиренно ждать, пока Ханну заживо поджарят на костре негодяи? – угрюмо спросил Отто Штернберг.

– Я мог бы попытаться добиться помилования у его высочества герцога, который, как известно, не жалует происки отцов-инквизиторов в своих владениях. Но увы! Герцог отправился в Переднюю Померанию инспектировать укрепления и гарнизоны прибрежных крепостей на случай вторжения шведов. Поэтому вам надлежит немедленно отправиться в мой замок в Бранденбурге и обратиться к моему управляющему. Он тотчас отпустит с вами отряд молодцов из числа моих вассалов и слуг, вооружённых до зубов и готовых на всё. – С этими словами маркграф протянул Штернбергу четвертинку листа бумаги, густо испещрённую строками, написанными красивым каллиграфическим почерком, и свой рыцарский перстень. – Как только вы покажете этот перстень и письмо хозяевам указанных здесь постоялых дворов, они беспрекословно заменят уставших лошадей на свежих и сделают для вас всё необходимое, лишь только в этом возникнет нужда. Поэтому не теряйте драгоценное время и постарайтесь вернуться с моими людьми к завтрашнему полудню или хотя бы к вечеру, когда должна состояться казнь. Если вы успеете к сроку, то ещё можно будет надеяться на спасение вашей дочери от костра. Ну, а если не успеете... то увы! Я не Господь Бог и даже не дьявол, хотя отцы-инквизиторы почему-то меня прозвали Люцифером! – маркграф развёл руками, добавив: – Эта карета домчит вас до моих владений гораздо быстрее, чем какой-либо другой экипаж. Не зря в неё впряжена целая шестёрка мекленбургских коней, но спешите, барон, спешите! Прощайте! – После этих слов маркграф распахнул дверцу кареты и сильным рывком бросил своё мускулистое тело на обочину.

Отто Штернберг с удивлением взирал на внезапно опустевшее место напротив, где только что сидел человек в монашеской сутане, а потом, с любопытством выглянув через распахнутую дверцу мчавшейся на бешеной скорости кареты, ещё успел заметить, как маркграф катится кубарем по вымощенной булыжником мостовой. Бывший градисканский корсар захлопнул дверцу и не видел, как маркграф фон Нордланд вскочил на ноги, сбросил с себя опостылевшую монашескую рясу и, оставшись в мундире гвардейца герцога, скрылся в ближайшем проулке славного города Шверина, растворившись в кромешной темноте.

Глава XIV
ВСЁ ЗОЛОТО МИРА

(Герцогство Мекленбургское. Шверин, 22 апреля 1630 года)

С самого утра в кафедральном соборе зазвонили колокола, и все жители Шверина, совсем недавно веселившиеся на карнавале, узнали, что они могут стать свидетелями уже давно не виданного, почти позабытого за время господства Валленштейна, увлекательного зрелища – аутодафе. Тяжёлый, заунывный, похоронный звон плыл над столицей герцогства, заставляя обывателей трепетать от священного ужаса и в то же время вызывая жгучий болезненный интерес к предстоящим нечеловеческим мучениям несчастной жертвы инквизиции.

Необходимо заметить, что католики ненамного обогнали протестантов по количеству живых костров в Мекленбурге, да и вообще во всей Германии за последние полвека, но Валленштейн, захвативший в 1627 году это протестантское княжество, не только вновь пооткрывал католические храмы и монастыри, но и напрочь лишил несчастных мекленбуржцев самых изуверских, а значит, и самых интересных видов казни, в том числе и сожжения смертника живьём на медленном огне. Поэтому мекленбуржцы завидовали жителям Кёльна, Трира, Падеборна и других городов, где обвинённых в ереси или в колдовстве сжигали тысячами.

На площади перед собором и недалеко от ратуши у высокого каменного столба с железными цепями уже сложили громадный штабель сухих дров и вязанок хвороста. Этими важными работами руководил знаменитый шверинский палач Иеремия Куприк, который приказывал своим подручным укладывать дрова с таким расчётом, чтобы сожжение ведьмы происходило на медленном огне.

Епископ Мегус, искренне заботившийся о спасении души этой несчастной заблудшей овцы, самолично служил торжественную мессу, необходимую для облегчения страданий в пламени чистилища.

Сам организатор всего этого богоугодного дела Хуго Хемниц долго беседовал с девушкой в её последнем земном пристанище – подвале под ратушей, в котором обычно содержали смертников перед приведением приговора в исполнение. Иезуит всячески утешал её, не жалея ярких красок, рисуя картинки будущего блаженства в раю после очищения в пламени костра и искупления грехов в чистилище.

Ханна, бледная и осунувшаяся внешне, спокойно с тупым безразличием выслушивала назойливую болтовню зловещего монаха и упорно молчала. Она осталась равнодушной и тогда, когда он удалился, а его место занял патер Бузенбаум, шамкающий гнилозубым ртом, из которого на неё несло невыносимым смрадом. Бузенбаум продолжал нести вздор о святых великомучениках, а Ханне, в которой неожиданно вновь проснулась жажда жизни, вдруг страстно захотелось схватить этого вонючего доминиканца за тощую волосатую шею и придушить, что она едва не проделала с графом Пикколомини. При воспоминании о графе тошнота подкатила к её горлу, её взгляд невольно остановился на забинтованных искалеченных руках: «Пожалуй, нелегко бы мне пришлось такими руками тащить к рыцарю Рупрехту корзину с провизией», – мелькнула в её голове странная мысль и, как в прошлый раз в застенке, Ханна невольно улыбнулась.

Патер Бузенбаум по-своему расценил эту улыбку и был весьма доволен результатами душеспасительной беседы, и, пообещав навестить девушку перед самой экзекуцией, учёный доминиканец убрался восвояси. Оставшись одна, Ханна с облегчением вздохнула, но жуткий похоронный звон ни на минуту не давал покоя, каждое мгновенье напоминая о страшной мучительной казни на костре.

Узнице принесли хлеб, сыр и немного дешёвого кислого вина. Терзаемая страхом смерти, она так и не притронулась к еде. Спустя час монахини-урсулинки принесли ей наряд смертницы: длинное платье из грубой шерстяной ткани, так называемое сабенито, сплошь разрисованное темно-красными пляшущими чертями и языками пламени, развёрнутыми вверх, что указывало на предстоящее сожжение. На голову Ханны напялили островерхий колпак из пергамента, тоже разрисованный пляшущими чертями и языками пламени. Эта одежда символизировала передачу узницы в руки светской власти.

Урсулинки заботливо помогли Ханне переодеться в этот последний в её жизни наряд. Девушка невольно содрогнулась от омерзения и ужаса, когда ощутила на теле грубую ткань этого нелепого платья. Одна из монахинь – статная, ещё сравнительно молодая женщина, которую все с почтением называли сестра Барбара, даже всплакнула, дивясь необычайной красоте юной смертницы, и, пока сёстры-урсулинки расправляли складки страшного наряда, монахиня, сняв с головы Ханны нелепый колпак, расчесала её густые золотистые волосы и распустила их по плечам.

– Бедное дитя. Я не знаю – кто ты, но спасение твоей души – в твоих руках! – воскликнула сестра Барбара.

– А тела? – слегка улыбнулась Ханна.

– Видит Бог, ты слишком погрязла в ереси, если меньше всего заботишься о своей бессмертной душе. Я буду молиться о её спасении так, как если бы ты была моей родной дочерью, – произнесла монахиня со слезами на глазах.

– Обо мне будет молиться отец, и этого вполне достаточно, – сухо заметила Ханна.

– А мать? Твоя родная мать, неужели не позаботится о тебе?

– Я её не помню.

Монахиня, задумчиво посмотрев на Ханну, водрузила ей на голову колпак, горестно вздыхая, шепча молитвы и перебирая чётки, не оборачиваясь, вышла вместе с остальными монахинями. Тут же, как будто он ожидал ухода сестёр-урсулинок, появился аббат Бузенбаум, на этот раз со святыми дарами, и торжественно заявил, что готов исповедовать и причастить осуждённую на смерть. Ханна, лишённая всякой надежды на спасение своего бренного тела от пламени аутодафе, покорно выполнила весь обряд. Когда Ханну вывели из застенка ратуши наружу, она, проходя мимо кафедрального собора, внезапно заметила графа Пикколомини, смотревшего на неё с нескрываемым сочувствием и жалостью. Он медленно приблизился к Ханне и, слегка запинаясь от волнения, вызванного глубоким состраданием, заговорил дрожащим голосом:

– Сестра, в этом мире нам не суждено было обрести своё счастье, и поэтому я хочу, чтобы ты знала, прежде чем навсегда покинешь этот погрязший в гнусном разврате и похоти грешный мир, что я искренне прощаю тебе всё, даже покушение на мою жизнь. Пока будет длиться аутодафе, я всё это время проведу в соборе, на коленях у алтаря, буду молиться за спасение твоей души и надеюсь, что моя горячая молитва дойдёт до нашего Господа. Кроме того, я обязуюсь в течение года заказывать по тебе заупокойные мессы, и напоследок я дарю тебе вот эти чётки, чтобы ты взошла с ними на костёр, отсчитывая при их помощи положенное количество молитв. Эти замечательные чётки до последней минуты будут напоминать тебе о моём искреннем участии, прощении и любви и о христианском милосердии, которым полна моя душа. – С этими словами Пикколомини дрожащей рукой протянул Ханне простые деревянные чётки с медным крестиком.

– Я весьма тронута твоим великодушием, однако прибереги эти чётки для себя и не забудь ими воспользоваться перед тем, как тебя вздёрнут на виселице! – ответила Ханна, сопровождая свои слова презрительной улыбкой.

– Твоя бессознательная жестокость приносит мне невыносимые страдания, которые гораздо сильнее твоих, ибо сейчас страдает моя душа, но не презренная плоть! – воскликнул граф. – Но я прощаю тебе и это. Умри с миром!

Из красивых глаз графа брызнули обильные слёзы, и он, горько рыдая, побрёл в собор к алтарю.

Колокола ударили громче: начался торжественный ход процессии к месту казни. Похоронный звон плыл над славным городом Шверином, сзывая всех горожан на площадь перед ратушей и кафедральным собором. Люди спешили, обгоняя Хуго Хемница. До чуткого слуха иезуита скоро долетели звуки заунывного пения псалмов, и через какую-то минуту Хемниц увидел и саму огромную процессию. Он почтительно отошёл в сторону, пропуская вперёд подручных палача с зажжёнными факелами во главе с самим Иеремией Куприком, за которым двигались монахи-пилигримы[204]204
  Пилигрим — странствующий богомолец, паломник.


[Закрыть] и доминиканцы, распевающие псалмы царя Давида. Эти монахи несли горящие свечи и стяги Святого Доминика, Святого Франциска, а также стяг святой инквизиции с изображением сучковатого могильного креста на красном фоне и с надписью: «Боже, встань и защити дело Своё».

Когда прошли длинные до бесконечности колонны пилигримов и доминиканцев, появилась, наконец, главная часть процессии: францисканцы вели саму осуждённую супремой[205]205
  Супрема — лат. supremmus – наивысший – верховный церковный трибунал инквизиции по-испански именовался Supremo Tribunal de Santa Inquisicion.


[Закрыть], несчастную Ханну Штернберг. Впереди неё несли изображения преступников, которые при жизни каким-то образом избежали аутодафе, но были привлечены супремой к ответственности за ересь, колдовство и прочие богопротивные преступления. Их кости, выкопанные из могил, волокли следом, чтобы торжественно сжечь на костре вместе с девушкой. Тянущиеся вверх украшавшие её страшное платье оранжевые языки пламени означали, что она будет сожжена живьём на медленном огне и поэтому на её шее не было пеньковой верёвки – удавки Святого Франциска – используемой в том случае, когда супрема вдруг оказывала милость и рекомендовала палачу удавить несчастную жертву перед сожжением.

Далее плелось несколько раскаявшихся преступниц, которые каким-то образом умудрились примириться с Церковью и получили различные позорные епитимии. Две из этих женщин обвинялись в порче чужого домашнего скота, а также в сглазе чужих мужей, а точнее – были уличены в попытке доить чужих коров и обыкновенном прелюбодеянии. Они обязаны были полгода вести странствующий образ жизни по примеру нищенствующих братьев-францисканцев и совершить паломничество в Рим, чтобы приложиться в священной туфле Папы Римского. Перед началом странствий в течение месяца дома под присмотром францисканцев раскаявшаяся грешница должна усиленно заниматься самобичеванием днём, а на ночь глядя, после изнурительных и длинных молитв, полностью обнажённой ложиться на посыпанное солью деревянное ложе и, вставив себе между ног горящую свечу, лежать неподвижно до тех пор, пока от пламени не начнёт потрескивать волосяной покров в паху, причём продолжать стойко терпеть, пока брат-францисканец не соизволит самолично потушить свечу. Муж раскаявшейся грешницы всё это время должен стоять на коленях, спиной к ней, и исступлённо молиться.

Процессия в полном составе прошлась по главным улицам города и возвратилась на площадь к собору.

В архивах шверинского диоцеза[206]206
  Диоцез — в католической церкви административный округ во главе с епископом.


[Закрыть] сохранился официальный отчёт о процессе Ханны Штернберг. Скупые строки церковного документа лаконично сообщали, что казнь Ханны Штернберг имела место 22 апреля 1630 года в четверг и что при этом присутствовали многие вельможи, различные должностные лица, за исключением самого герцога. Здесь были лица духовного звания, рыцари и их дамы, а также огромное количество простолюдинов, причём не только из самого Шверина, но и из различных уголков герцогства Мекленбургского.