Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц)

Он умолк, опустил голову и, видимо, предался каким-то не слишком веселым воспоминаниям.

– Что ж ты нашел в Легионе, тыква? – спросил я.

Но он, кажется, не слышал моего вопроса и продолжал задумчиво молчать. Внезапно он взорвался и заорал:

– Нет, ты мне объясни, рюско: кто это так испоганил жизнь? Когда человек погибает от голода, это никого не трогает. Но пусть он попробует украсть кусок хлеба! Тогда все прибегут – полиция, газеты, суд, адвокаты. Все всполошатся. Все смотрят на голодного, как он барахтается и утопает, и мычат ему: «Нельзя-а-а!», «Нельзя-а-а!», «Нельзя-а-а!», едва он хватается за что-нибудь, что может его спасти. Украсть кусок хлеба – грех. За это тюрьма на земле и голым задом в огонь на небе. «Не укради!» Помни заповедь! Лучше возьми винтовку и поезжай в колонии. Будешь убивать арабов в Алжире, и аннамитов в Индокитае, и мальгашей на Мадагаскаре, и еще кого прикажут и где прикажут. Тогда ты будешь считаться добрым христианином и сыном отечества. Кто это так устроил жизнь, Самовар? И как его зовут, этого благодетеля? А? Не знаешь?

– Ладно, – сказал я. – Все понятно. Что с Луизой? Ты что-нибудь знаешь о ней?

– Да ну ее три раза ко всем чертям! – огрызнулся Лум-Лум. – Я о ней и думать не хочу. Она сука. Уж если сказать правду, мне более жалко этого беднягу итальянца, Умберто его звали. За что я все-таки хватил его топором по ноге? Что он сделал? Лез к чужой бабе? А кто не лезет к чужой бабе? Ты не лез? Я не лез? Всякий рад полезть к чужой бабе. Что тут необыкновенного? Глупо было все-таки с моей стороны набрасываться на него!.. Впрочем, – прибавил он после паузы,– поздно теперь думать об этом. Не стоит. Давай поспим немного. И вот моя баклага. Когда я захочу выпить, разбуди меня.

Но он не заснул. Он все ворочался с боку на бок, вздыхал, кряхтел, что-то бормотал. Меня уже охватила дремота, когда я внезапно услышал его негромкий и, как мне показалось, растерянный голос:

– Не пойму, не пойму, какого черта он в ней увидел... Ведь она некрасивая...

– Ты о ком?

– О ком? – смущенно переспросил oh после паузы.– О Луизе. Ведь она некрасивая. У нее нос картошкой и оспины на носу. Какого черта он в ней увидел?

– А ты? – спросил я. – Что ты в ней увидел?

Он посмотрел на меня с изумлением.

– Я? Я? – сказал он, – Но ведь я-то ее люблю. Это совсем другое дело...

Я ничего не ответил. Я и сам думал о любви.

А он сказал:

– Ты, пожалуй, и понятия не имеешь, что это значит– любить свою бабу. От нее всегда пахнет. В особенности по утрам, когда ты вынимаешь ее из постели. От нее пахнет теплом и бабьей сытостью. Она вся тогда как свежая булка...

Он снова задумался, помолчал и прибавил:

– Она горячая от любви. Это тебе не солдатский хлеб, который нужно разогревать дровами...

Он поднес ко рту баклагу и долго ее не отрывал. Вино попало на старые дрожжи, у моего приятеля глаза заблестели, как медные пуговицы на параде; он снова пытался петь, но ничего не спел, повалился на траву, положил баклагу под голову и сразу захрапел. Заснул и я. Но долго спать не пришлось. Меня разбудил выстрел. Лум-Лум стоял на ногах и стрелял куда-то в чащу, неистово крича:

– Кабаны! Кабаны! Рота, пли!

Я подумал, у него припадок белой горячки. Однакб в чаще действительно прошмыгнули кабаны. В ту пору лесные жители, потревоженные людскими делами, оставляли свои логовища и носились по стране в поисках безопасности. Одного кабана мы убили. Захлебываясь от детской радости, Лум-Лум стал расписывать, как это будет здорово, когда мы явимся в роту с такой добычей:

– Пошли зубы рвать, а принесли кабана!

У него мелькнула мысль продать тушу интендантству, но он быстро отказался от таких мелочных соображений.

– Придем и скажем: «Вот, рота, лопай, поправляй здоровье!» Капитан, конечно, заберет окорока себе, но ничего, хватит и нам...

Туша оказалась тяжелой. Мы перевязали кабану ноги, продели ствол молодого деревца и понесли, сгибаясь под тяжестью.

– Вот будет подарочек так подарочек! – говорил Лум-Лум кряхтя.

Неожиданно и неизвестно откуда появились артиллеристы. Они набросились на нас с бранью. В чаще, оказывается, стояла замаскированная батарея. Наша пальба взбудоражила всех. Тревога поднялась по всей линии.

Я был уверен, что уж на сей раз нам никак не миновать ареста и что Лум-Лум все-таки потеряет свою нашивку. Однако помогли окорока. Артиллеристы заставили нас снести кабана к ним на батарею, после чего прогнали нас с бранью и пинками, но начальству не выдали.

День, начавшийся так радужно, стал портиться. Усталые, разбитые, голодные поплелись мы на свой бивак. Мы думали вернуться героями, а возвращались с необъяснимым опозданием на пять часов. Никто не поверит, если мы станем рассказывать, что на нас напало целое стадо кабанов, что мы выдержали настоящее сражение t ними и подстрелили знатное угощение для роты, но его забрала артиллерия. Этому никто не поверит. Но зато всякому будет видно, что мы плохо держимся на ногах и что от нас разит винищем. Скорей бы добраться до взвода и завалиться спать, а потом кгк-кибудь незаметно юркнуть к обеду...

Однако мы опоздали, все пообедали. Взвод бил вшей. На поляне, у воронки, в которой скопилась дождевая вода, сидели легионеры, занятые генеральной чисткой. Вся кухонная посуда – бачки, тазы, котелки, ведра – висела над кострами: взвод кипятил белье в мыльной воде. Солдаты сидели голые и чистили верхнее платье.

Шаровары, куртки и шинели были вывернуты наизнанку. Трутами, тлеющими щепками или горящей бумагой каждый выжигал насекомых, забившихся в швы. Все наши были здесь: Франши, по прозванию Пузырь, Бейлин, Ренэ, Миллэ, Пепино Антонелли, более широко известный в роте под именем Колючая Макарона, испанец Хозе Айала, которого мы звали Карменситой. Нас встретили ироническими восклицаниями:

– Вот они, голубчики!

– Вернулись-таки!

– В гостях хорошо, а дома лучше?!

– Ну-ка, покажите зубы! Не все вырвали? За столько времени могли и новые вырасти.

Но Лум-Лум догадался пустить по рукам наши баклаги, и нас оставили в покое.

Тут же мы заметили, что во взводе есть новичок. Какой-то незнакомый детина громадного роста, в светло-рыжей бороде сидел голый у костра. Он испуганно посмотрел на нас с Лум-Лумом.

Это был пленный немец. Он застрял. Легионер Кар-бору из третьего взвода был назначен проводить его в штаб. Но едва они вышли, как над ними стали разрываться шрапнели. Немцы недавно построили себе наблюдательный пункт, который открывал им вид на дорогу. Карбору был ранен и упал. Немец оказался добросовестным пленником, он взвалил конвоира себе на плечи и отнес на бивак.

– Смешной тип! – определил его Лум-Лум.

Ротный распорядился держать пленного у нас, в четвертом взводе, и ночью отправить в тыл с конвоирами интендантского обоза. Немец просидел молча 'целый день среди наших ребят и обедал с ними. Его особенно не стерегли, – он доказал, что бежать не намерен. Да и куда ему тут бежать? Однако когда все разделись, то заставили донага раздеться и его. И вот он сидел, все

&

еще испуганный, молчаливый, и смотрел теперь на нас с Лум-Лумом заискивающими глазами.

– Смешно! Впервые вижу голого немца! – говорил Лум-Лум. – Ты подумай, Самовар! Парень скинул каску и шинель и стал похож на своего! Кто теперь скажет, что он неприятель? Подумать только! А меня пригнали из Африки специально затем, чтобы я его убил?! Смешно, ей-богу!

0,н подсел к пленному и, хлопая его по голой спине, стал совать ему в рот горлышко баклаги.

– Пей, бош, пей!—кричал он. – Погоди, я тоже разденусь! Погоди!

Он быстро скинул шинель, обмундирование и сел рядом с пленником. Я сделал то же. Теперь мы сидели голые и все трое пили вино из одной баклаги. Немец держал себя робко, но после нескольких добрых глотков он обнял голого француза, у него по-пьяному закатились глаза, он стал что-то бормотать и заплакал.

Лум-Лум, напротив, пришел в боевое, веселое настроение и запел все ту же песню:

Безумье—в бабьи страсти Запутывать себя!

. Солдат, коль хочешь счастья,

Люби всегда шутя.

Однако вино опять попало на старые дрожжи. Вскоре Лум-Лум тоже заплакал пьяными слезамгт и забормотал что-то по-арабски.

Взвод ржал от удовольствия, как табун.

– Да возлягут козлища со львами! – процитировал Пузырь.

Его перебил Миллэ:

– И болваны с дураками... Ничего смешного тут нет. И за такие фамильярности с Бланшара надо было бы содрать нашивку первого класса.

Миллэ все время держался в стороне, он один не принимал участия в общем веселье.

– Какая нашивка? – огрызнулся Лум-Лум. – Сейчас я голый человек. У меня на теле нет нашивок. У меня есть только родимые пятнышки. Я тебе покажу их, когда встану! Сейчас я на них сижу...

Между тем из-за кустов показался артиллерийский фейерверкер.

– Не проходили здесь двое пьяных легионеров? – спросил он.

Мы с Лум-Лумом замерли.

– Мерзавцы коня ранили! Не видали?

Лум-Лум не растерялся, он только прикрыл рубахой свою знаменитую бороду и сказал:

– Сержант, вы не туда попали. Мы не Легион. Мы восемнадцатый линейный. А Легион – это вправо возьмите, вон за лесочком.

Мы слушали с изумлением и восторгом, как весело врал Лум-Лум. Артиллерист поверил. Он удалился, продолжая ругаться. Когда он стал невидим за деревьями, все прыснули со смеху. Лум-Лум смеялся громче всех. Он катался по земле.

– Смотрите, парни! – кричал он. – Легионера тоже нельзя узнать, когда он голый! Я-то артиллериста узнал по ордену и нашивкам. Это именно он дал Самовару пинка! А он нас не узнал, потому что голый человек не легионер. Тут есть о чем подумать!..

Лум-Лум был в восторге Он лежал на спине и, высоко задрав ноги кверху, орал не своим голосом:

– Миллэ! Познакомься с моими родинками! Это может тебе пригодиться в жизни!

Платье было кое-как почищено, и все стали одеваться. Одевался и пленник. Тогда минута за минутой начала возникать странная натянутость. Серые штаны немца еще не так сильно отличались от наших, грязноголубых. Но обувь была не как у нас – не ботинки на шнурках, а сапоги с голенищами. Потом немец надел куртку. Она у него была длиннее наших. Когда, застегнув шинель, он вскинул на голову каску, воцарилось неловкое молчание. При входе в канью его угрюмо пропустили вперед. Он забился в угол и молчал.

Все занялись приготовлениями ко сну. У пленного постели не было. Лум-Лум подбросил ему немного соломы. Немец подобострастно поблагодарил. Потом, когда улеглись, Бейлин предложил ему покурить. У немца был свой табак. Он протянул его Бейлину. Они поменялись табаком. Явился сержант Уркад. Он сделал перекличку, выставил у входа часового и сказал, что когда прибудет продовольствие, пленного отведут в обоз и сдадут конвоирам. С этим Уркад ушел. Немец лежал близко от меня.

– Поговори с ним, – попросил Лум-Лум, – Узнаем, Как у них солдат живет.

Немец с готовностью вступил в беседу. Он сказал, что взят из запаса. Он очень боялся идти ночью в разведку. Его товарища, лежавшего в секрете, недавно убили. При этом ему воткнули его же штык в живот, а на штык надели французское кепи. Кроме того, с него содрали нашивки. Говорили, что это дело рук легионеров, что французскую позицию занимают легионеры и потому все боятся.

Лум-Лум, которому я переводил рассказ немца, громко расхохотался.

– Ерунда! – кричал он. – Враки! Таких вещей не бывает! Скажи ему, что это ерунда! Зачем легионеру немецкие нашивки? Что у нас, своих нет? Объясни ему, Самовар, поскорей, что во французской пехоте тоже выдают нашивки. Уж если чего иной раз не хватает, так кепи. Но в чужих нашивках мы не нуждаемся. Растолкуй ему, Самовар.

Колкость по адресу капрала освежила приятные воспоминания о том, как Лум-Лум его осрамил. Взвод веселился. А немец улыбался криво. Он спросил, почему все смеются. Я перевел ему слова Лум-Лума. У немца была грустная улыбка. Не зная, как себя держать, он сказал, что видит, насколько напрасны были его страхи: все здесь очень милые и симпатичные ребята.

Вскоре начали падать снаряды. Один упал поблизости от канцелярии.

– И бог един, – проворчал Кюнз.

Свалилось еще три снаряда.

– Три снаряда упало в кухню, но бог един, – отсчитал Кюнз.

Через полминуты упало еще два снаряда.

– Два снаряда упало возле отхожего места, но бог един, – продолжал отсчитывать Кюнз.

Эти первые снаряды оказались, подобно крупным каплям дождя, предвестниками ливня. Ливень разразился через минуту с необычайной силой,

– Погода портится! – заметил Лум-Лум. – Размоет дорогу.

Действительно, огонь был сосредоточен на дороге. Немцы, по-видимому, знали, что предстоит доставка провианта. Огонь лился на шоссе всю ночь, как тропический ливень. Под утро опять несколько снарядов упало на наш бивак.

К рассвету стало тихо. Мы выглянули наружу и увидели друг друга. Распухшие, землистого цвета лица, полубезумные глаза, дрожащие руки. Какая-то отрешенность всегда овладевала нами после таких ночей.

А день начинался счастливый и улыбающийся. Сквозь легкий утренний туман к нам спешило солнце.

Немец опять застрял. По приказанию капитана, он работал вместе с нами. Он рыл могилы, сваливал туда убитых, нарубил деревьев для заборчика вокруг уборных, починил кухню. Немец оказался трудолюбивым малым. Работа горела у него под руками, но сам он при этом сохранял какой-то виноватый вид.

Шла обычная жизнь роты, находящейся на отдыхе. Мы пили вино, чистили оружие, рассказывали всякие истории и резались в карты.

Пленник сидел в уголке и молча курил. Он обратил внимание на рваные башмаки Франши и вызвался починить их. Он был сапожник.

– Смотри! – сказал мне Лум-Лум. – Совсем как тот Умберто. Он тоже был сапожником.

Поломанный приклад немец обратил в колодку. У кого-то нашлась толстая игла, и он быстро смастерил из нее шило, дратву он имел при себе. Немец быстро и ловко починил Франши обувь. Тогда заказы посыпались. Пришлось установить очередь. Забитый и испуганный пленник, робко жавшийся в углу, делался нужным человеком.

– Тьфу, черт! – сказал мне Лум-Лум. – Я в жизни не видел таких смешных людей, как сапожники! Если жив этот Умберто, который сделал шлюху из моей бедной Луизы, он теперь в итальянской армии и считается моим другом и союзником, этот подлец! А тут тебе фриц, который починил обувь всему взводу, – чего мы, заметь, не могли добиться от интендантства, – и он считается неприятелем!

Лум-Лум звал немца фрицем. Так называли немецких солдат во всей французской армии.

– Ай Да фриц! – говорил Лум-Лум. – Ай да бош! Молодчага!

Лум-Лум явно полюбил немца. Он сделался главным покровителем и защитником пленника и объяснял всем, что нельзя пользоваться услугами немца безвозмездно. Лум-Лум обходил всех заказчиков фрица и собирал для него табак, вино, хлеб.

Работу стали приносить и из других взводов. Фриц изрезал старые башмаки, снятые с убитых, и пустил кожу на заплаты и набойки. У капитана тоже оказались сбитые каблуки. Фриц починил и их. '

Фриц работал без каски и без куртки. Ноги он покрыл тряпкой, так что не видно было ни его серых немецких брюк, ни сапог. Просто в канье сидел сапожник и работал.

Когда принесли обед, немец смело стал в очередь вместе с нами. В руках у него оказался котелок – наследство одного из убитых. Когда раздавали добавку, он подставил котелок, не дожидаясь приглашения. После еды он показал, что у него кисет порожний. Ему охотно дали набить трубку, а Лум-Лум обошел наш взвод и третий, откуда тоже приходили заказчики, и вскоре принес фрицу полный кисет табаку.

– Данкэ шэн, – протянул немец, улыбаясь, и засунул кисет в карман. Сделал он это уже без всякого подобострастия и неловкости. Фриц не чувствовал себя неприятелем, виновником несчастья, которое нас постигло. Сапожник чувствовал себя сапожником.

Но саперы восстановили полевой телефон. Из штаба запросили, почему не присылают пленного. Мы узнали об этом от денщика капитана.

– Понимаете, ребята? – сказал он. – После этой ночной музыки он там особенно нужен, этот фриц! У него попытаются узнать, что и как.

– Ну да! Мы уже тут сами подкатывались к нему. Он ничего не знает, – сказал Лум-Лум.

Денщик высокомерно назвал Лум-Лума стратегом отхожих мест и, смеясь, ушел. Фриц не знал, что речь шла о нем. Он работал.

Отправить его в штаб все же не пришлось. Когда оттуда стали звонить слишком настойчиво, капитан резко ответил, что у него не конвойная команда, а боевая рота и с него достаточно потери одного Карбору. Жертвовать солдатами для конвоирования сапожников он не будет, даже если этого потребует сам главнокомандующий. Пускай придут за немцем те, кому он нужен, а легионеров истреблять по пустякам он не позволит.

Порешили, что придет артиллерист и поведет пленного прямо на наблюдательный пункт – пусть дает указания оттуда. Артиллерист не пришел. Впоследствии мы узнали, что первый вышедйшй был ранен, двое других убиты: дорога была у немцев на виду, они били без промаха. Пришлось опять отложить отправку фрица до наступления темноты.

Но едва начало вечереть, огненный ураган возобновился.

Теперь стреляли обе стороны. Это была артиллерийская дуэль, одна из бесконечных дуэлей на Эне. Два встречных потока огня лились над нашими головами. Небо всю ночь было красное.

С рассветом огонь все более и более сосредоточивался на участке соседнего, восемнадцатого полка, состоявшего из басков. Это предвещало атаку. Между нами и восемнадцатым полком лежал небольшой лесок. Лесок тоже попал под обстрел. Становилось ясно, что неприятель имеет в виду отрезать восемнадцатому полку отступление и лишить его возможности получить нашу поддержку.

Внезапно артиллерия смолкла. Через минуту-две заклокотали пулеметы, затрещали ружейные выстрелы. Началась атака. Прошло еще несколько минут, стрельба прекратилась. До нас донеслось торжественное пение. Пели французы. Они встречали немецкую атаку гимном. В этом было что-то щемящее.

– Легион! – воскликнул Лум-Лум. – Легион! Наши уважаемые соседи сошли с ума!

Затем он сам запел уличную песенку с припевом:

И шеи мы себе свернули Под звуки «Марсельезы».

Вот почему Республиканец я!

Пение в восемнадцатом полку было смято. Дело пошло, видимо, врукопашную. Протяжный многоголосый вой несся из-за лесочка.

Сержанты принесли распоряжение приготовиться к выступлению. Мы стали поспешно собирать вещи.

Ружья составили в козлы и молча ждали свистка. Мы стояли, подавленные собственным молчанием.

Внезапно между деревьями показался какой-то не-

мецкий гвардеец. Держа два штыка в руках, он бежал, преследуемый баском из восемнадцатого полка. Глаза у немца были почти совершенно зажмурены, он задыхался, протяжный хрип шел из его рта.

– Смотри! – шепнул мне Пузырь. – Немец прорвался. Будет мой.

Он быстро взял из козел свою винтовку, но не успел еще вскинуть ее к плечу, как немец упал, настигнутый прикладом баска. Молча бросился на него баск. Мы видели, как он рвал, бил и тряс уже бездыханное тело.

– Эй ты, – крикнул ему Лум-Лум, – довольно! Оставь немного на завтра!

Но баск ничего не слышал. Он обхватил мертвого немца обеими руками и катался с ним по земле.

Лум-Лум и Бейлин с трудом его оторвали. Баск яростно отбивался ногами, хрипел и кричал:

– Мама! Мама!

Он не сумел выпить глоток вина, который я предложил ему: у него тряслись руки, зубы стучали о края кружки. Лум-Луму пришлось взять его голову обеими руками, и лишь тогда я смог влить ему вино в рот.

– Да! – сказал он, немного успокоившись. – У нас жарко, в восемнадцатом. Все оружие переломали. Парни уже дерутся голыми руками.

Среди всех событий этого утра мы о своем немце как-то забыли. Он сидел в канье и, угрюмо насупившись, работал. Когда сержант пришел звать нас наружу, мы просто забыли о нем. Каждый считал, что о нем подумает начальство.

Фриц сам показался на площадке. Баск заметил его.

– Постойте! – закричал он. – Что это? Пехота, я сошел с ума! Легион, я сошел с ума! Мама, я сошел с ума!

Фриц стоял у порога каньи в полной форме, в шинели и каске, и обводил нас растерянными глазами.

– Что это за немец? – кричал баск. – Откуда?

Баск рванулся, мы с трудом его удержали.

– Это свой! – сказал кто-то. – Это наш фриц, пленный!

Но тут фрицем овладел страх, грубый, подлый страх. Фриц метался по полянке. Он подбежал к лесу и, не решаясь скрыться вглубь, стал петлять между низкорослыми кустами орешника.

Напрасно! Напрасно! Его страх раздражал нас, напоминал нам все, что только что было так легко забыто. Теперь никто больше не видел в немце обыкновенного сапожника, одетого не по-нашему. Теперь каждый вспомнил, что имеет право убить его, обязан его убить, потому что война. Было приятно почувствовать это право, эту обязанность, потому что уже появилось желание убить этого человека или кого-нибудь другого, и желание переходило в мучительный зуд.

Все стали хватать винтовки из козел.

Я не успел заметить, как вырвался баск. Только что он был тут. Мне на минуту показалось тревожным, что он с нежностью сумасшедшего поглаживает приклад своей винтовки. Внезапно он вырвался. Я увидел сзади, как развеваются фалды его шинели.

Фриц, выскочив из-за дерева, стоял бледный, совершенно бледный, с застывшими глазами. Увидев баска, который бежал к нему с винтовкой в руках, фриц бросился на дерево. Он крепко ухватился за широкую ветвь и забросил вверх левую ногу. В эту секунду баск догнал его. Баск держал винтовку за ствол и размахивал ею. Я видел, как она взлетела и немец грузно свалился наземь. Он был мертв.

Перед входом в канью капитана стоял его денщик, смуглый марокканец с пышной бородой.

Он без любопытства смотрел на то, что происходило вокруг. Внезапно он вытянулся, по-восточному сложил на груди руки и замер: из каньи выходил капитан.

– Легионеры! – громко сказал командир роты, застегивая перчатку на правой руке. – Трава не должна расти там, где прошел Легион. Помните это! Повзводно строиться!

Раздались свистки сержантов, короткая команда, лязг оружия, хлопанье ремней, звяканье котелков. Первый взвод, колыхаясь, тронулся по узкой тропинке. За ним выступили второй и третий. Затем снялся и наш, четвертый, взвод.

Баск присоединился к нам. Он вытер отраву приклад своей винтовки и присоединился к нам.

– Вот он и кончил войну, этот смешной тип! – сказал Лум-Лум, когда мы проходили мимо убитого фрица.

НЕУДАЧА ЭМИЛЯ ВАН ДЕН БЕРГЭ 1

Мой предшественник по должности ротного самокатчика был черногорец. Его звали Никита – он был тезкой великого князя Черногории, и за ним.ходила кличка «великий князь Никита». Иногда его звали просто «герцог».

Однажды он поехал в Верзенэ за вином, и его разорвало снарядом. Тогда мы с Эмилем ван ден Бергэ унаследовали вещи герцога – котелок, запасные ботинки, вещевой мешок и ружейную мазь. Мы поделили это наследство и подружились еще тесней.

Все время, покуда батальон занимал позиции под Реймсом, у форта Бримон, мы с Эмилем спали рядом.

Фламандец Эмиль ван ден Бергэ 0ыл худощавый, хилый на вид, белобрысый парень лет двадцати четырех. Не помню, когда и где именно он пришел в роту, – кажется, когда мы стояли под Гэртэбиз. У него были бесцветные и добрые глаза, он был смешлив, и в горле у него всегда клокотал хриплый смех.

Ван ден Бергэ лщбил рассказывать всякие истории про свою жизнь, но его никто не слушал – истории были скучные: или про то, как в Намюре он надул мастера

и ушел с работы на час раньше; или как в Фюрте он ухаживал за одной кухаркой, но она не могла кормить его с хозяйского стола, потому что хозяйка была прижимистая, и он кухарку бросил.

– Довольно! Надоело! – кричали ему со всех сторон.

Однажды Эмиль рассказал мне, что из Фландрии его

выгнала нужда, безработица.

– Понимаешь? – говорил он. – Это смешно, можно лопнуть со смеху! Только бездельники бывали у нас заняты, а рабочие ходили по стране и искали работу. Разве не смешно? У моего хозяина был сын. Его тоже звали Эмиль, как меня, Эмиль ван ден Мейер. Мы росли вместе. И вот я тебе скажу – ты меня слышишь, Самовар?– я тебе клянусь страданиями Иисуса Христа, что этот Эмиль ван ден Мейер бывал занят по целым дням. То он играл в мяч руками, то он играл в мяч ногами, то он играл в мяч на площадке, то он играл в бассейне и тоже в мяч. У него не было минуты отдыха, у этого бездельника. А я, понимаешь, я и столяр, и плотник, и я понимаю по штукатурной части, и умею чинить обувь, я все умею делать, – и вот я-то ходил по Фландрии свободный, как птичка, или, я бы скорей сказал, как бешеная собака, и не знал, куда себя девать. Ты не находишь, что это смешно, Самовар?

Безработица выгнала его из Бельгии во Францию. Здесь он устроился на шахтах близ Лилля. Однако война вспыхнула раньше, чем Эмиль успел заработать на пару штанов. Он ушел в солдаты и, как иностранец, попал в Легион.

– Что же ты, собственно, наделал? – вмешался Бейлин, отличавшийся умением задавать ядовитые вопросы.—Что ты наделал f У бельгийского хозяина ты сидел без хлеба, у французского ты ходил без штанов. И вот ты пришел сюда, чтобы немецкий стрелок пробил тебе шкуру?

Эмиль оскалил зеленые зубы и засмеялся.

– Ну, уж ты скажешь! Все вы, русские...

, – Что «все мы»?

– Хотя, конечно, это смешно... Не так ли, Самовар? Он смешной, твой Бэлэн! Мы ведь все-таки воюем за право и справедливость, я думаю?! А он забывает...

Бейлин, человек нервный, вспыльчивый, огрызнулся:

– А ты скажи мне, тухлая рыба, что это за кушанье

такое – право и справедливость? Видел ты их когда-нибудь?

– Нет, – ответил Эмиль, – не видел. Никто их никогда не видел.

После мимолетной паузы он прибавил:

– А вот оборвем мы усы кайзеру Вильгельму, тогда все увидят...

Он сказал это с такой уверенностью! А Бейлин снова взорвался:

– Что «все увидят»?

– А хотя бы, например, то, что Эмиля ван ден Мейера заставят работать, а для Эмиля ван ден Бергэ работа всегда найдется. Вот так и запомни. Ты хоть и образованный, а дурак, ты не понимаешь, за что народ воюет!

Вечером дежурные, ходившие за обедом, принесли слух, что к нам назначен новый ротный командир. Ночью в окопе появилась сухая и плоская фигура в офицерской шинели. Новый капитан обошел бойницы, проверил посты. Эмиль ван ден Бергэ дремал, стоя с ружьем в руках. Эта ночь была шестой, которую мы проводили без сна, под дождем. Капитан ударил Эмиля рукояткой револьвера под подбородок и, не произнеся ни звука, пошел дальше. Очень скоро нас сменили, и мы с Эмилем заползли к себе в канью. Я не видел лица Эмиля – было темно, – но голос его дрожал. У него, видимо, дрожали и руки: он выронил винтовку.

Эмиль долго не мог говорить, у него стучали зубы. Прошло несколько минут, раньше чем он обрел дар речи. Тогда непрерывным потоком посыпались самые отборные ругательства на фламандском и французском языках: Эмиль ругал капитана.

Мне это мешало спать, я просил его отложить на завтра, но Эмиль не унимался. Он говорил, что принес свою шкуру в дар Франции не для того, чтобы Франция била его по морде.

– Посмотришь утром на мой штык! – ворчал он. – Я на нем наделаю зазубрин, и намотаю на них кишки капитана, и буду его волочить по траншее за кишки. Это так же верно, как то, что меня крестили в церкви святого Медара в Брюгге.

Через два часа другой батальон сменил нас. Мы ушли на отдых в лесок в полутора километрах от первой линии. Утром нас построили на рапорт. Читал сержант

Уркад. Внезапно показался сухопарый капитан с жилистым, серым лицом, Он воп1ел в каре не здороваясь и не громко сказал:

– Ночью я одного разбудил. Следующего застрелю.

Губы еле шевелились, усики чуть-чуть подергивались.

Капитан повернулся на каблуках и ушел.

Даже Уркад был подавлен. Он скомандовал «вольно», и мы разошлись. Лум-Лум прислонился к дереву и стал расчесывать бакенбарды. Это было признаком волнения.

– Ах, мои деточки! – бормотал он. – Я его знаю, этого красавца, это гнусный красавец! Нас ждет горький хлеб! Это Персье! Из зуавов...

Вокруг Лум-Лума стали собираться. Эмиль подошел ближе всех.

– Понимаете, волчата, – говорил Лум-Лум, – однажды климат испортился под Ватной. Иначе говоря, арабам надоела Франция, ее купцы, солдаты и чиновники, и поборы, и налоги, и набеги, и пинки в зад, и работы, за которые не платят денег, а также девочки, после которых отгнивают носы. И арабы пошли ломать посуду.

Лум-Лум рассказал, как на усмирение восстания были посланы батальон нашего полка и рота зуавов. В каком-то оазисе зуавы купались, не выставив сторожевого охранения. Офицер считал всякую предосторожность излишней нежностью, недостойной солдата.

– И вот, пока эти дурачки плескались в воде, как рыбки, неизвестно откуда наскочили конные арабы и перестреляли больше половины роты. Самое печальное, что они не заметили капитана. Тот находил, что ему не подобает купаться вместе с солдатами, и сидел под деревом. Арабы его не заметили, это была печальная ошибка...

Рассказывая, Лум-Лум все расчесывал и опять спутывал свои бакенбарды.

В отдалении показался новый капитан.

– Вот он! – пробормотал Лум-Лум. – Любуйтесь! Его тогда выкинули из зуавов и назначили к нам в Легион, на дешевое мясо.

Капитан скрылся за деревьями.

– А почему он носит красные шаровары и красное кепи? – сказал Эмиль. – Почему он не надевает защитного? А?

– Храбрость показывает! – заметил Кюнз. ¹ .

Эмиль пробормотал:

– Может, он по своим зуавам скучает? А если мы ему поможем? А? А если во время атаки...

– Я не люблю таких моралистов, как ты, фламандец!– смеясь, сказал Лум-Лум. – Все вы, милый, свиньи! Вы бы хотели воевать в женских монастырях и чтобы легионерами командовали акушерки. Вы бы хотели, чтобы вас кормили бифштексами каждый день и чтобы после еды полковница вытирала вам рот кружевной салфеткой. Вы бы хотели, чтобы в траншеях не было ни грязи, ни вшей, а только девочки. И чтобы на войне вас не убивали, а только вешали вам куда-нибудь ордена и медали. Вот тогда все бы вы считали, что военное ремесло лафа.

Сказав это, Лум-Лум отвел Эмиля в сторону и прибавил вполголоса:

– Дурак! То, о чем ты думаешь, можно делать, но об этом не следует говорить...

Новый капитан воцарился в роте. Плоская фигура вырастала точно из-под земли в минуту, когда меньше всего можно было этого ожидать. Едва начиналась канонада, он выходил смотреть, все ли мы на местах. Когда падал раненый, он не позволял долго им заниматься. Когда усмиряли сошедших с ума, он брезгливо отворачивался. Когда он видел на лицах грусть по поводу гибели товарища, он поджимал губы и с высокомерием удалялся. Ни разу не обратился он ни к кому из нас. Он не разговаривал с рядовыми; сквозь зубы, еле шевеля губами, он делал замечания только сержантам. Он упрекал их в том, что у нас недостаточно военный вид, что мы не легионеры, а черт знает что, что мы не умеем носить шарфы по-африкански, что если бы мы пришли в Индокитай, то половина Сайгона приняла бы нас скорей за бродячих комедиантов, чем за легионеров.