Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Но тут-то промысел всевышний сам, лично, довершил начатое им. Он научил руководителя приднестровских большевиков Григория Ивановича Борисова и командира партизанских отрядов нашего уезда Ивана Дьячишина, командира рыбницких партизан Нарцова, боевого партизана Мишанчука, который был славен тем, что участвовал во взятии Зимнего дворца, и все перечисленные лица задумались над вопросом о поставке в правобережные леса рабочей силы. Сделали они это быстро и просто: на обоих берегах пропихнули в пограничную охрану своих людей, добились того, чтобы свои люди несл» охрану в нескольких определенных пунктах, в одни и те же дни и ночи, и тогда стало возможным переправлять с правого берега на левый по двести и триста человек в ночь. Вся эта операция была очень мило прозвана «уз-коколеечкой». Нашелся даже свой поэт Фока Бадилан, который сочинил песню об «узкоколеечке».

Мой Матвей ушел на левый берег, кажется, в первый же день, и с ним еще человек пятнадцать его односельчан; ушли все кузнецы, с которыми он меня связал в свое время, ушел и Федос Оника.

Коммерческая сторона дела развивалась вполне нормально: немецкие купцы платили наличными, но бумажными. В Германии покупательная способность этих бумажек уже была ненамного выше покупательной способности недорогих обоев. Но помещикам это и в голову не

приходило: на деньгах были изображены вздернутые усы кайзера Вильгельма, и сам кайзер, и железный шишак на каске кайзера. Германия еще казалась твердыней. Ничего не приходило помещикам в голову, у них дрожали руки при прикосновении к германским деньгам.

Рубка и вывоз леса шли в хорошем темпе, когда внезапно начались события, которые подействовали и на помещиков и на негоциантов примерно так, как историческое извержение Везувия, должно быть, подействовало на жителей Геркуланума или Помпеи: на железной дороге неизвестно кто разбирал рельсы. Поэтому поезда, увозившие в Германию закупленный лес, реквизированную пшеницу, сало, яйца и всякое прочее добро, летели под откос, после чего кто-то быстро уносил, увозил и прятал в недоступной лесной глуши весь этот груз.

В русский язык вернулось грозное слово «партизан», напоминавшее о 1812 годе.

Помещики были вне себя: мужики подрывали всю будущность русской внешней торговли.

Негоцианты были тоже вне себя. Они вопили:

– Деньги обратно!

Германское верховное командование било кулаками по столу:

– Русские воюют не по правилам!

А русские плевать хотели, как, впрочем, украинские и молдавские крестьяне, уроженцы левого берега, и те, которые прибыли из Бессарабии по знаменитой «узко-колеечке».

Так продолжалось до осени 1918 года, до революции в Германии. Едва свалился кайзер Вильгельм, дня не прошло – удрал пан гетман, бежали гайдамаки.

Но далеко еще не было покончено с контрреволюцией. Гетмана сменил Петлюра. Где-то в очереди стоял Деникин. Стояли интервенты. Гражданская война продолжалась.

Но пассажиры «узкоколеечки» чувствовали себя свободными. Они смогли забросить топоры и пилы и взяли в руки винтовки и шашки.

«Узкоколеечка» доставила на левый берег свыше десяти тысяч человек. Все это были люди,-каких обычно называют маленькими, незаметными, невидимыми. Они и были такими. Они не произносили патетических слов,

о

да и не слыхали их никогда. Но, сами того не подозревая, они жили высоким пафосом борьбы.

Юноша Якир принимал их в свою дивизию и вел навстречу славе. Многие ушли в конницу Котовского. Они носились на огненных конях, они, как капусту, крошили своими лихими шашками кого надо было крошить, они пели «Яблочко» и расчищали дорогу, по которой должна была пройти История.

Глава восьмая

А на правом берегу оккупанты продолжали сидеть на раскаленных сковородах и ждать неприятностей. От них смердело страхом.

Но в 1918 году, после того, как они промучались столько месяцев в судорогах страха, произошло событие, сразу подействовавшее на них успокоительно: к берегам Одессы подошло несколько кораблей. Они везли ценный заграничный груз: надежду. Груз предназначался для всей контрреволюции России. Он имел облик французских пехотных солдат – как белых, так и чернокожих.

Не стану описывать возбуждение, охватившее пылких одесских пацанов, когда они увидели иноземное войско, в особенности рослых сенегальцев: косая сажень в плечах, лица черные, глаза—одни белки, и серьга в ухе. Не стану этого описывать – не хватит красок. И уж наверняка их не хватит, чтобы достойным образом описать то аамирание сердца, тот трепет радости, которые испытывало командование королевских румынских войск в Бессарабии.

Необходимость торчать на этой неприветливой чужбине особенно тяжело переживали румынские генералы.

Поэтому, едва стало известно, что в Одессу привезли французскую пехоту, туда немедленно понеслись мольбы румынских генералов. Они сообщали французским братьям по оружию, что в городе Бендеры, в железнодорожных мастерских, все рабочие – большевики, все до одного, к тому же самые опасные большевики на свете, и работает их там две тысячи человек. А румынских солдат в Бендерах не больше двух тысяч, то есть, в конце концов, не больше одного солдата на каждого

большевика! Представляют ли себе господа французские генералы, какие опасности для цивилизации таит такое плачевное соотношение сил? Во всяком случае, что касается румынских офицеров, то их можно уподобить великим героям классической древности, и(?о, верные чувству воинского долга, они сидят как бы в глубине кратера огнедышащего вулкана.

Румынское командование просило подкреплений. Оно канючило, скулило и даже напоминало довольно нахально, что в данном случае самим французам полезно иметь каплю совести и прислать подкрепление.

Французы были великодушны, они направили в Бендеры два полка пехоты.

Господа румынские офицеры до такой степени воспряли духом, что некоторые – правда, не все – даже стали спать без снотворного, так славно у них окрепли нервы.

Увы, эти люди оказались излишне доверчивы, про-сто-таки наивны.

Французские солдаты были поражены всем, что увидели в первый же день. Им наговорили, что Россия лежит круглый год под снегом, что по улицам городов бродят белые медведи и даже заходят в трамваи, но русские их не боятся, потому что сами русские – народ дикий, у них любимое лакомство – сальная свечка.

Такие предварительные сведения до крайности ]раэ-жигали любопытство французской пехоты.

Но сведения оказались ложными. По крайней мере, в Бендерах не было ни снега, ни белых медведей, ни сальной свечки, а народ был приветлив, в особенности молодежь.

Едва приехав, солдаты в голубых шинелях высыпали на улицы и, позвякивая медалями, в упор стреляли глазами в девиц. А те не всегда уклонялись от знакомства.

Парнишки в каких-то странных серых пальто с серебряными пуговицами и с гербами на фуражках заговаривали с солдатами по-французск^ и сами знакомили их с хорошенькими барышнями, которые тоже объяснялись по-французскиправда, в пределах, которые вообще были доступны гимназистам и гимназисткам старших классов. Но обе стороны понимали друг друга, и все было страшно симпатично и мило.

Поход в Россию сулил заманчивые приключения. Эта стало ясно уже в день приезда, вечером. Каждый понял это особенно хорошо в минуту прощания с девицами: пожимая руку, девица оставляла в солдатской ладони тщательно сложенную бумажечку. У кавалера замирало сердце, он легкими ногами мчался в казарму, к фонарю, прочитать записку, поскорей уэнать, в каком часу и где именно красотка будет завтра, пылая страстью, ждать его.

Но в записке было другое. Французскому солдату напоминали, что его собственную родину все еще топчут германские солдаты, которые хотят покорить его Францию, отдать ее германскому кайзеру и германским капиталистам. А он, французский солдат, в такое время пожаловал в Россию, чтобы делать здесь то же самое черное дело, какое во Франции делают немцы! Разве не стыдно?

Такую записку читал один. Другому доставалась другая:

«Франция – страна революции. В этом ее гордость и ее слава. Как же это вы, молодой француз, согласились поехать в чужую страну убивать революцию, да еще рискуя своей головой?»

Попадались записочки, которые шли еще более прямой дорогой, более солдатской, я бы сказал. Мысли были изложены в них языком, совсем не подходящим для любовных заверений. Например:

«Бородач! Какое твое собачье дело до того, что происходит в далеких странах, у чужих народов? Других забот у тебя нет? Домой тебя не тянет? Неужели тебе не надоело, что начальство забивает тебе черепную коробку чужими делами? А домой кто поедет, к жене и детям?»

В этих странных любовных записочках вполне хватало орфографических ошибок. Но какое это имело значение?! Мысль оставалась жива, и она западала солдату в голову и в сердце.

Прошел месяц, быть может полтора, и разразились события, по причине которых потеряли сон не только румынские, но и французские офицеры, и тут уж ни порошки, ни таблетки не оказывали никакого действия.

К городу Тирасполю стали подходить значительные силы, красных партизан. Французское командование пыталось направить им навстречу пятьдесят восьмой французский пехотный полк. Но солдаты, вместо того чтобы с веселой песней пуститься бегом навстречу этим красным партизанам, быстро покончить с ними и к обеду вер* нуться в Бендеры, в свои казармы, – вместо всего этого, что было бы так просто, солдаты пятьдесят восьмого пехотного показали своим командирам правый глаз. Это делается очень просто: пальцем оттягивают вниз нижнее веко правого глаза – и все. Но этот жест, казалось бы столь невинный, соответствут у французов нашей российской манерочке складывать особым образом три пальца и, поднеся их кому следует к самому носу, предложить:

– Ha-кося выкуси!

Французские командиры были вне себя. Они пытались образумить солдат: как, мол, не стыдно вести себя столь невежливо в присутствии посторонних? Что люди скажут? Что они подумают?..

Солдаты не стали слушать. Они во все горло орали одно:

– Домой! Домой! Домой!

Тут уже не одни только румынские, но и видавшие виды французские офицеры поняли, что их занесло в страну, не способную предоставить своим оккупантам необходимый комфорт, или хотя бы только покой, или, наконец, просто безопасность.

Французское командование было вынуждено потребовать от бендерских гражданских властей очистить в городе какое-нибудь помещение под военную тюрьму.

Требование было удовлетворено без промедления. Земский мыловаренный завод, давно закрытый по причине отсутствия сырья, широко распахнул свои ворота перед французами-бунтовщиками, у которых находили листовки и брошюры на французском языке о нашей революции, ее целях и надеждах.

На допросах офицеры впадали в неистовство, допытываясь, откуда взялась эта литература, кто принес ее в казармы. Арестованные говорили, что не знают. Офицеры стучали кулаками по столу и не верили. Это действительно было неправдой. Другие арестованные клялись, что нашли брошюры в животе жареной курицы, купленной у неизвестной торговки. Офицеры колотили кулаками по столу, кричали, что и это – наглая ложь. Между тем именно это и было святой истиной.

Юноши и милые девушки, с которыми французы познакомились в первый же день своего пребывания в Бендерах, были по преимуществу действительно гимназисты и гимназистки и дочки рабочих железнодорожных мастерских—тех самых рабочих, довольно верную характеристику которым дали румынские генералы в письмах к французскому командованию. Эта чудесная молодежь входила в одну из первых революционных организаций, которые возникали как-то сами собой, просто по велению сердца, задолго до создания комсомола. В лице учительницы гимназии Александры Ивановны Глядковской ими руководила партия, и они делали свое дело со всей чистотой и со всем романтическим восторгом юности.

Это они появлялись у ворот казармы, неся корзины, доверху нагруженные хорошо пропеченными домашними пирогами и жареными курами. Но самое главное в этой снеди был фарш. Он изготовлялся в Одессе, во французской типографии прославленной «Иностранной коллегии» обкома партии. Заделанные в конверты из пергаментной бумаги, листовки и брошюры лежали у курочки в брюшке, – там, где при жизни хранились ее потрошки.

У каждой торговочки были свои постоянные покупатели, и, между прочим, не факт, что они не встречались по вечерам – после того, как в казарме протрубил горнист и считалось, что войска Франции спят. Наоборот, известно, что многие солдаты доблестного ,пятьдесят восьмого пехотного выбирались после переклички на улицу и каким-то образом попадали на конспиративные квартиры и там узнавали такое, от чего им бывало вовсе не до сна.

Капралы и унтера иногда ловили их. Тогда начинались неприятности: солдаты как бы забывали все слова своего родного языка, кроме одного: «Домой!» Но уж это слово они громко скандировали с утра до вечера.

Глава девятая

Уже в январе 1919 года стало очевидно, что приходит конец петлюровщине: у партизан оказалась страшно тяжелая рука, они вытряхивали из сечевиков душу. Левый

1

берег был почти весь освобожден, его охраняли партизаны, скоро должна была подойти Красная Армия.

Мы в Бессарабии ожидали этого события со жгучим нетерпением: вместе с Красной Армией мы бы, конечно, сразу ко всем чертям прогнали оккупантов и двинулись на помощь революционной Венгрии.

Так постановил и обком в Одессе.

Мы были полны энтузиазма. Мысленно мы уже вдыхали воздух больших просторов, предвкушали радость битв и побед.

Во второй половине апреля в Бендерах, в пригороде Борисовке, состоялась партийная конференция. Вопросов в повестке было не много – всего один, – но зато какой! – «О подготовке к приходу Красной Армии». Было решено, что, когда она придет, мы сразу поднимаем восстание против оккупантов, гоним их в спину, устанавливаем советскую власть в Бессарабии – и давай дальше, в Венгрию!

Подъем, восторг, энтузиазм были неописуемы. Кто-то даже забыл, что мы находимся в оккупированном городе, и затянул «Интернационал». Бывают же горячие головы!

На конференции присутствовали товарищи из обкома и военно-революционного комитета. Они изрядно намылили певцам головы и заодно прочитали всем на^ лекцию о том, что революционный пыл, личная храбрость, готовность пожертвовать собой ради торжества идеи и разные другие возвышенные человеческие качества надо всегда использовать с умом. К ним всегда следует добавлять некоторое количество разума, и . чем больше, тем лучше. В заключение нам было строго наказано соблюдать осторожность, никогда не действовать наобум, вообще голову держать всегда при себе.

Не скрою, слушать все это было неловко, неприятно и попросту обидно. Не дети же мы, в конце концов! Наставления были бесполезны.

Они и оказались таковыми, потому что горячие головы выслушали их и сразу забыли и сами своими руками погубили все дело.

Красная Армия хотя и приближалась, но не так уж быстро: ее задерживали тяжелые бои с бандами изменника Григорьева.

Тем не менее однажды в конце мая, поздно вечером, к секретарю бендерского подпольного парткома, к нашему незабвенному товарищу Борисову-Старому, явились те три подпольщика, которые должны были передать ему приказ о началу операции. Все трое были люди, казалось, серьезные. Предполагалось даже, что после освобождения Бессарабии двое из них войдут в состав временного бессарабского правительства. И вот они приходят к Старому и выпаливают, что – готово! Красная Армия придет через несколько часов, надо шевелиться, поднимать людей и не терять времени.

Но терять время уже все равно было невозможно: времени не было —поздно хватились. В деревнях у нас действительно было подготовлено две тысячи партизан. Они с нетерпением ждали, когда наконец придет минута и они смогут выступить. Но эти люди жили небольшими группами в разных деревнях. Телефонов тогда не было, а чтобы собрать эти две тысячи человек через гонцов, да еще соблюдая конспирацию, нужно было хоть два дня, а не два часа. -

Старый был поражен и возмущен. Он сказал эмиссарам, что дело, конечно, кончится бедой для нас и весельем для врага. Но те были непреклонны. Тогда Григорий Иванович в спешном порядке созвал бендерский партком и ревком, и все присоединились к его мнению – все считали спешку опасной и гибельной. Но спорить приходилось с горячими головами. Внять голосу разума такие головы неспособны, в особенности когда они по положению имеют право приказывать. Бендерским товарищам пришлось скрепя сердце подчиниться.

Поначалу все шло отлично. Захватили почту, телеграф, банк, телефон, вокзал, казначейство, крепость, заставили вывесить белый флаг – символ капитуляции.

Все удалось проделать тихо, без лишнего шума: караульную службу несла доблестная королевская пехота, так что часовые спали.

Шум поднялся, когда подошли к французской военной тюрьме и стали освобождать заключенных. *

Заключенные ликовали, они выбежали на улицу с криками и песнями, обнимали и целовали «камарад рюскб» и пошли вместе с ними к французским казармам. Братание началось и там, многие солдаты отдавали оружие нашим:

– Берите его себе! Против вас мы все равно воевать не будем, а вам оно пригодится.

Свыше тысячи французских солдат, то есть половина всего личного состава, участвовали в этом потрясающем братании. Французы просили взять их в Россию, в Красную Армию.

Но по причинам, уже известным читателю, переправить на другой берег тысячу человек было не на чем. Энтузиастам пришлось вернуться в казармы, где их ждала ярость начальства.

В городе становилось все более шумно. По улицам двигались толпы рабочих, взявших в руки оружие по призыву партийной организации. К рабочим присоединилось много другого простого народа, подоспело и некоторое-количество пригородных крестьян.

Не все в городе понимали, что происходит. Но господа офицеры румынских королевских войск не стали тратить время на выяснение этого интересного вопроса. Они сразу решили, что так и есть, пришли большевики, спасайся кто может. Господа офицеры пустились наутек. Солдаты тоже побежали, но не могли их догнать.

На первой остановке, которую бегуны сделали, чтобы чуточку перевести дух, они поняли, что ничего подобного, большевики не пришли, никого в городе нет, разве что небольшая кучка, но, правда, кучка храбрецов.

Некоторые из господ офицеров, и в первую очередь начальник сигуранцы полковник Попеску, считали, что храбрецы—это и есть самые опасные люди и с ними вообще лучше не связываться. Поэтому они советовали не спешить с возвращением в город. Но в конце концов они все же дали себя убедить и вернулись. В городе они услышали рев французских пушек и узнали, что командир французской дивизии объявил осадное положение. Все это подействовало успокоительно, в особенности на полковника Попеску, и даже придало полковнику некоторую бодрость, даже какую-то молодцеватость, и полковник Попеску почувствовал себя вполне способным свирепствовать. Он и приступил к этому, и развернулся во всю свою мощь во второй половине дня, когда повстанцы, теснимые артиллерией, отступали к переправе.

Сигуранца потом свирепствовала несколько дней, она прочесывала все улицы в городе и пригородах и ходила по домам с облавой. Тюрьмы все были набиты битком,

заключенных подвергали пыткам, в крепости беспрерывно расЬтреливали. Партийная организация была разгромлена. Провалился целый ряд тайных перепрлв на Днестре. Провалились партийные организации во многих-городах Бессарабии.

А что же Красная Армия?

Красная Армия пришла на левый берег в составе ста двадцати трех красноармейцев. Да и тех не на чем было переправить: командиры не предупредили, никто не подготовил лодок. Сколько времени ушло, пока раздобыли хоть несколько штук! Конечно, если бы пришла в самом деле Красная Армия, никаких лодок не нужно было бы: армия навела бы понтонный мост. Но полуроте пехотинцев такая работа не под силу.

Эти сто двадцать три пехотинца были люди, несомненно, боевые, храбрые, испытанные. Остальные участники восстания тоже были беззаветно храбры, никто себя не берег, все дрались, как подобает солдатам революции. Но ведь все расчеты были построены на том, что придет Красная Армия во всей своей мощи – пехота, кавалерия, артиллерия, опытные командиры, испытанные бойцы. Именно этого требовала задача. Не переполох надо было поднять, а выгнать из страны пятьдесят тысяч хорошо вооруженных оккупантов. При чем же здесь полурота?

Восстание продолжалось тринадцать или четырнадцать часов. Оборону взяло в руки французское командование. Оно вполне разумно решило, что раз нет Красной Армии, то и беспокоиться нечего. А когда стала сердиться французская артиллерия, наши горячие головы заметили, что отвечать у них нечем, об артиллерии они не подумали. И, значит, надо уходить.

Лекция о том, что без разума храбрость опасна, Г ыла проиллюстрирована. Но мы дорого заплатили с а это.

Впрочем, даже это загубленное восстание принесло революции свою пользу. И немалую.

Через несколько дней после бендерских событий в Кишиневе состоялся митинг местного французского гарнизона. Лозунг у солдат был всего один:

– Домой!

Потом у французов произошел бунт в Аккермане. А там пошло и пошло – бунтовали один за другим все французские гарнизоны в Бессарабии:

– Домой!

Дело принимало совершенно непредвиденный и весьма неприятный оборот. В конце концов, ведь французов привезли в Бессарабию ненадолго. Никто и не думал держать их там до старости. Рассчитывали, напротив, что они здесь быстро управятся и поедут усмирять Украину. Никто не имел в виду задерживать их и на Украине. Было запланировано, что они управятся раз-раз – и махнут в Россию, наведут порядок, а тогда прямо домой, во Францию, – как говорится, ко щам.

Но пришлось в спешном порядке вывезти их всех в Одессу, посадить на корабли и отправить подальше от опасных берегов.

Гастроли французских интервентов не имели успеха, они провалились. И это сыграло огромную историческую роль, хотя и было результатом неудавшегося восстания.

У революции своя логика.

Глава десятая

Рассказ будет не полон, и совесть замучает меня насмерть, если я не познакомлю читателя возможно ближе с полковником Попеску, славным начальником бен-дерской сигуранцы.

Полковник уже давно бросил все силы на поимку Григория Ивановича. Но напрасно: никто Григория Ивановича не видел, не слышал, никто даже не мог сказать, какой он из себя, так что, может быть, его вовсе и на свете не было никогда, этого Григория Ивановича. Но едва полковник начинал склоняться именно к такому утешительному предположению, перед ним неизменно возникал вопрос: кого же в таком случае надо благодарить за все неприятности и страхи? Кто, например, печатает листовки против оккупации? Кто расклеивает их на столбах, прямо как театральные афиши какие-нибудь? Или взять крестьян. Кто учит их требовать помещичью землю, убивать или в крайнем случае увечить жандармов, перчепторов, примарей?

Нет, пусть не говорят, – Старый существует!

Полковник метался между уверенностью и сомнением. Руководитель нашего подполья Григорий Иванович Борисов-Старый представлялся ему фигурой не просто опасной, но ко всему еще и загадочной, непонятной, каких в жизни не бывает, – и слава богу! – а встречаются они только в книжках про сыщиков. Полковник страшно любил книжки, в которых сыщик долго и усердно разыскивает опасного преступника, а сам пьет с ним пиво каждый день, даже не подозревая, с кем имеет дело. Симпатии полковника всегда бывали на стороне ловкого преступника, а сыщик всегда был в глазах полковника дурак дураком. Вот он даже не догадывается, что хорошенькая молодая бабенка, которая уютно устроилась у него на коленях, и позволяет щекотать ее за ушком, и сует ему пальчики для поцелуя, – она и есть тот закоренелый, старый бандит, которого он так долго и тщетно разыскивает. Между тем лишь вчера, приняв облик архиерея, этот бандит выведал у него важные тайны.

Полковник страсть как любил такие книжки.

Но теперь он чувствовал себя отвратительно: он сам находился в положении дурака сыщика.

Желая раз и навсегда избавиться от Старого, покончить с ним, забыть о нем, полковник Попеску давно уже объявил его вне закона. Этим как бы говорилось всякому, кто захотел бы убить Старого, что, пожалуйста, не стесняйтесь, не отказывайте себе в удовольствии: Старый не находится под защитой закона, за убийство Старого никакого наказания не полагается.

Не прошло недели, и в трех ближайших деревнях нашли трех убитых – двух перчепторов и одного примаря. Старого, по-видимому, не убили.

У полковника голова трещала от боли, она раскалывалась и одновременно шла кругом. Где Старый? Почему никто его не убивает? Под каким обликом он скрывается? Полковник Попеску стал как-то по-особенному всматриваться во все лица и однажды уставился даже на собственную жену.

Ах, если бы только полковник знал, как часто он сталкивается с этим неуловимым Старым прямо-таки нос к носу и не знает этого, потому что Старый появляется то в облике купца с бородой и с усищами, то он – щеголь с усиками кольчиком, то офицер королев-

ской армии и отдает полковнику честь, а полковник, ничего не подозревая, вежливо улыбается и тоже берет под козырек. Как хорошо, что полковник не знал этого и не догадывался: несомненно, его хватил бы кондра-тий...

Тут автору приходится отставить в сторону чувство неловкости и описать некое, в сущности, мелкое, но чуть досадное происшествие, которое в психологии и поведении пол конника Попеску объясняет очень многое: дело в том, что в ту бурную ночь начальник бендерской сигуранцы бежал из дому в одном белье. Ноги сработали у него быстрей, чем мысль, и он вспомнил о рейтузах, уже находясь за городом.. Конечно, если бы большевики действительно пришли, то конфуз полковника Попеску остался бы незамеченным: не до того было бы! Но поскольку господу не было угодно огорчать добрых людей, и большевики не пришли, и страхи оказались напрасными, то все были настроены игриво, и маленькая интермедия с полковничьими рейтузами, вернее, с полковником без рейтуз, стала занимать в общественном мнении большое и незаслуженно почетное место.

Полковнику было необходимо, прямо-таки необходимо поднять свой престиж. Это соображение, скрытое от посторонних взоров, являлось одной из важнейших причин того, что, едва вернувшись в город, сигуранца стала свирепствовать. Но этого ей было мало. Для поднятия престижа ей нужно было что-то другое, гораздо более серьезное. Вот если бы поймать Старого!

Вдруг полковнику прямо в голову влетела дельная, мысль. Такая дельная, такая верная! Она так твердо обеспечивала успех и была вместе с тем столь проста, что полковница сразу назвала своего полковника идиотом и дураком: почему он раньше не догадался?

Мысль была действительно простая: объявить награду в сто тысяч лей за поимку Старого или за содействие в его поимке.

Полковница, подумав, прибавила только, что все-таки не надо быть идиотом и платить за какого-то большевика сто тысяч. Довольно и десяти, все равно не будет отбоя от желающих. Старого приведут на веревке через полчаса после того, как будут расклеены объявления.

Но все-таки полковник написал сто тысяч. Он лишний раз убедился, что женат на дуре: вот она даже не понимает, что казенные деньги жалеть нечего.

Объявления были напечатаны и расклеены, и сейчас же, прямо-таки немедленно, время стало распадаться на мелкие частицы – на часы, минуты и секунды. Каждая частица отрывалась и, чуть покружив, падала в забвение, не принеся желанных результатов, то есть, я хочу сказать, проходили утра и вечера, проплывали дни и проплывали ночи, а Старого не приводили, и за ста тысячами ни один черт не являлся.

Полковника стала охватывать тревога: не могло

быть, чтобы о местопребывании Старого все-таки никто не знал. Не то что один человек или два – десятки, а может быть, и сотни человек, несомненно, знают, где он находится, или, при желании, могли бы это узнать. По* чему же никто не приходит за деньгами?

Полковник не постигал, на чем и как держится мир людей, над которыми деньги не имеют власти. Он с предельной ясностью чувствовал только свое бессилие против этого мира, свою полную беспомощность перед ним, и потому боялся его и ненавидел.

Правда, полковника уверяли, что нечего ему огорчаться, даже наоборот: все обстоит как нельзя лучше, потому что Старый погиб во время событий.

Сведения были правдоподобны и утешительны, но была в них и червоточинка: одни информаторы клялись, что видели своими глазами, как на переправе Старый оступился, упал в реку и сразу пошел на дно; другие божились, что он на их глазах был убит французским часовым, когда пытался ворваться во французскую тюрьму; третьи судорожно крестились, рассказывая, как на Протягайловской улице прямо на их глазах Старому попал в голову осколок снаряда.

Были и другие версии, тоже правдоподобные, тоже скрепленные клятвами и божбой, но все они опровергали, опрокидывали и уничтожали одна другую. Как страстно ни хотелось полковнику верить, но верить было не во что. Полковник понимал, что его обманывают из подхалимства, из угодничества, из-за пресмыкательской потребности сделать ему что-нибудь приятненькое, выслужиться перед ним. Они все были ему противны, эти утешители. Одному он даже дал по зубам. И, накажи

меня бог, правильно сделал: вралей надо бить по зубам. А они все были вралями.

Старый был жив, цел и невредим.

Куда же он девался?

Глава одиннадцатая

Итак, люди, которые уверяли полковника Попеску, что Старый погиб, врали. Однако верно и то, что Старый сам дал основание для таких слухов: он действительно был во всех опасных местах, везде, где на правах гостеприимной хозяйки повстанцев встречала Смерть: и на Протягайловской, и у крепости, и у мельницы Бланка, и во французской тюрьме. Один только бог знает, как это Старый вышел все-таки целым и невредимым.

Но даже когда восстание стало стихать, ему еще уходить нельзя было.

На берегу Днестра, у переправы, скопилась масса народу. Все хотели поскорей на левый берег. К тому же французская артиллерия поторапливала. Поднялась суматоха. Здесь, на воде, она была не менее опасна, чем сам обстрел.

Но вот появился Старый. Он был, как всегда, ровен и невозмутим, говорил не повышая голоса, и это действовало. Люди стали спокойнее, водворился какой-то порядок. Люди поняли, что прежде всего надо переправить тех, кому нельзя оставаться в Бендерах, – коммунистов и их семьи, – а потом уже остальных.

Лодок было мало, дело тянулось долго. Старый не мог уйти, он оставался проследить за тем, чтобы все делалось спокойно, без паники и суматохи, и чтобы переправились все.

А переправившись на левый берег, все стали спрашивать, где же Старый. А Старого не было. Тогда решили, что просто не заметили, как он переправился. И верно: разве можно было за всеми углядеть?