Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

– И зачем его черти несут?! – в испуге повторяла чета Шлих. – Пойдет теперь совать нос куда не надо.

Дидрихс прикатил на другой день в довольно элегантном «опеле». С ним был незнакомый, весьма солидный господин лет пятидесяти с небольшим.

Фрау Шлих, всплескивая толстыми ручками, несколько раз воскликнула: «Ах, как 'вы чудесно выглядите, герр Дидрихс!» – и несколько раз спросила, «как здоровье фрау Дидрихс» и «как здоровье дорогой фрейлен Молли».

Что касается самого Шлиха, то сейчас это был какой-то новый, совершенно неузнаваемый герр Шлих. Он точно надел другое лицо, и такое хорошее, что, пожалуй, действительно не следовало пользоваться им в обычное время, чтобы оно, упаси бог, не износилось. Новенькое это лицо ничем не напоминало лица «конной холеры», которым он пользовался для общения с крестьянами.

Шлих светился приветливостью, старательностью и желанием угодить. Раньше чем войти в покои владельца, он приглаживал волосы, откашливался, чуть склонял голову набок и не входил, а как бы вплывал в комнату, кланяясь, улыбаясь и стараясь придать своим движениям некоторую приятную закругленность.

Дидрихс раскрыл цель своего приезда: он продает имение.

Господин, которого он привез с собой, – его фамилия Маринеску, – покупатель. Дидрихс прибавил, что поре-

комендовал Шлиха будущему владельцу, и тот не собирается менять управляющего.

Это вызвало у 'Шлиха взрыв признательности.

Условия продажи были оговорены, покупатель знал имение по планам и картам, сделку можно было считать решенной. Оставалось лишь осмотреть имущество и поехать в город, к нотариусу, чтобы все оформить.

Утром Шлих вошел к Дидрихсу с сенсационным сообщением: в селе арестовано четверо опасных террористов, которые в течение полугода наводили страх на все местные власти. Шлих рассказал подробно историю с фальшивыми воззваниями.

Дидрихс выслушал рассказ мрачно и попросил ничего не говорить Маринеску: покупатель должен находиться в состоянии абсолютного душевного покоя. Никакая тревога не должна омрачать дух покупателя в торжественную минуту, когда деньги шуршат в его руках в последний раз, готовясь перейти в руки продавца.

Шлих молча поклонился в знак согласия. Он будет молчать.

– И супруге вашей скажите!

– Слушаю!

Два дня продолжался осмотр имущества. Маринеску оказался необыкновенно придирчивым. Из-за ничтожной мелочи он подымал скандалы, крича, что его хотят надуть, но не на таковского напали. Поминутно грозя все бросить и уехать, он вымогал у Дидрихса новые и новые уступки. И тут Шлих заметил, что Дидрихс, по-видимо-му, весьма и весьма заинтересован в продаже имения: он во всем уступал.

Два дня осматривали, изучали, торговались, ссорились, расходились и вновь сходились и наконец ударили по рукам и решили с утра поехать в Сороки, к нота– * риусу.

Двадцать восьмого Дидрихс проснулся ни свет ни заря – ему хотелось бы поехать в город немедленно и поскорей все закончить. В делах нельзя тянуть! Долгий житейский опыт выработал у Дидрихса твердый взгляд: деньги лучше получать пораньше, не откладывая, и отдавать попозже, откладывая. Дидрихс хотел бы поскорей получить деньги и уехать.

Но Маринеску пожелал еще раз осмотреть парк. Потом сели завтракать. За завтраком фрау Шлих бли^

стала своим кулинарным искусством. Рыба и птица во всех видах, копчености, соленья, маринады, варенья, фрукты, пироги, настойки, наливки и вино толпились на столе в таком количестве, какого хватило бы команде футболистов, проголодавшихся после бурного матча.

Завтрак был прощальным в честь Дидрихса, но на бывшего владельца хозяйка уже почти не смотрела: она старалась угодить новому. Не по возрасту жеманясь и сюсюкая, она усердно потчевала господина Маринеску, подчеркивая для его сведения, что все, что стоит на столе, приготовлено из продуктов, которые дает имение,– ничего покупного, все свое, надо только быть хорошей хозяйкой, и тогда это имение – лучшее место на земле.

– Попробуйте! Вы только попробуйте! Потом сами попросите еще!

Ее призывы оказались коварными: доверившись им, Дидрихс и Маринеску задержались за завтраком так долго, что в Сороки они прибыли одновременно с советскими войсками и, таким образом, опоздали к нотариусу.

Еще только въезжая в город, они увидели, что улицы запружены народом. В воздухе стоял гул, образовавшийся, видимо, из слияния десятков тысяч голосов. Путники не могли понять, что именно происходит. Но ясно было одно: происходит какая-то революционная демонстрация. Об этом говорили красные флаги, плакаты, транспаранты и знамена.

Дидрихс и Шлих похолодели, когда, подъехав ближе, прочитали надписи. Впрочем, Маринеску не читал по-, русски, но уже одно то, что надписи сделаны были по-русски, показалось ему достаточно тревожным.

Лишь одна подробность действовала на наших путников успокоительно. Лишь одна она позволяла предполагать, что демонстрация, быть может, инсценирована для киносъемки, – полное отсутствие полиции на улицах. Не могло же быть, чтобы конная и пешая полиция бездействовали, если демонстрация была настоящей, подлинной. Не могло быть, чтобы демонстрантов не били дубинками, не стреляли в них, не хватали и не отводили в полицию!

Но это радужное предположение вскоре отпало. На улицах появились танки с красными пятиконечными звездами, и появление их сопровождалось таким взрывом восторга, таким ликованием, какие ни один режиссер не взялся бы инсценировать.

Дидрихс и Шлих в тревоге вышли из автомобиля. Они решили поточнее узнать, что же это происходит.

Господин Маринеску остался за рулем. Но уже через минуту он полностью освободился от сомнений, которые заставили его спутников пуститься в разведку. Все стало ему ясно до мыслимого предела.

– Слава богу! Слава богу! – шептал он побелевшими губами. – Благодарю тебя, господи!

Он осторожно вывел машину за город, включил скорость и влился в поток удирающих, который бурлил на дороге.

– Долгая лета, господи, рабе твоей фрау Шлих, – шептал Маринеску. – Если бы не завтрак, отдал бы я деньги немцу! Благодарю тебя, господи!

Он навалился грудью на руль и даже несколько приподнялся над сиденьем, как делают неопытные велосипедисты, думая, что увеличивают этим скорость.

Опомнился Маринеску, лишь когда оказался по ту сторону пограничного столба. И только тут он заметил, что в автомобиле нет Дидрихса и Шлиха.

Так и остались те двое в Сороках на улице. Там их кружило, как щепки в половодье. Но и они наконец узнали все, что им надо было узнать. Течение прибило их к конторе нотариуса, и они увидели его самого. Узнав Шлиха, тот бросился на его могучую грудь, приговаривая сквозь рыдания:

– Все погибло! Бедная Бессарабия!

Шлих отшвырнул нотариуса от себя и направился обратно к перекрестку, на котором остался Маринеску с автомобилем. Дидрихс ни на шаг не отставал от него.

Автомобиля не было.

– Удрал! – растерянно констатировал Дидрихс.

– Удрал! – мрачно подтвердил Шлих. – Вам бы надо сделать то же самое, господин Дидрихс! И поскорей! – добавил он.

Непонятно почему, но эти слова произвели на Оскара Дидрихса отвратительное впечатление.

– Мне не нужны ваши советы, Шлих! Прошу вас не забываться! – огрызнулся он.

Шлих не обиделся на сердитый окрик хозяина. Он повторил:

– Вам надо спасаться, repp Дидрихс, верьте мне! Попроситесь в какой-нибудь грузовик и уезжайте, пока не поздно. Вспомните судьбу вашего незабвенного брата Германа!

Настойчивость Шлиха и в особенности напоминание о судьбе брата подействовали на Дидрихса еще более отвратительно.

– Я понимаю вас! – раскричался он ни с того ни с сего. – Вы хотите избавиться от меня, чтобы захватить мое имение! Они, конечно, охотно отдадут вам мою землю. Ведь вы не помещик, вы только мелкий служащий. Трудящийся! – иронически добавил он. – Но не удастся! Я не допущу! Вы еще пойдете у меня под суд! За воровство! За десятки лет воровства! А имение я вам не отдам!

Шлих взглянул на него, как обычно смотрят на человека в тот любопытный момент, когда он обнаруживает первые признаки помешательства. Но судьба Дидрихса уже не волновала его. Он думал о себе. Свернув в переулок, он быстро зашагал.

Дидрихс бросился за ним.

– Герр Шлих! – кричал Дидрихс уже жалобным, почти плачущим голосом. – Герр Шлих! Что вы делаете?! Не покидайте меня! Помогите мне добраться до дому.

Шлих шагал не оборачиваясь. «Добраться до дому!» Но как теперь добраться до дому? Движение на дороге было бешеным. Но шло оно в противоположную сторону. Ни попутной машины, ни телеги – ничего!

Двадцать километров наши путники прошли пешком, не разговаривая друг с другом. Разговаривать было невозможно уже хотя бы потому, что здоровенный Шлих на длинных своих ногах шагал быстро, а Дидрихс, выбиваясь из сил, еле плелся на расстоянии тридцати метров позади него.

Они ввалились к себе поздно вечером. У Дидрихса уже не было сил спросить, почему в доме царит разгром. Он не слушал, что говорила мужу сразу постаревшая фрау Амалия. Он не заметил, что Шлих-младший тащит вещи, заколачивает ящики, завязывает баулы. Он ничего

не видел и не слышал. Едва добравшись до кресла, Дид-рихс повалился в него и мгновенно уснул.

Он, таким образом, не слышал и разговора супругов Шлих о том, брать ли его с собой или не брать. Фрау Амалия высказывалась категорически против. Как ни была она потрясена и растеряна, но сообразила все же, что вывозить украденное добро вместе с его хозяином не обязательно. Не нужен ей он в качестве попутчика. Никто ей не нужен! Ехать! Скорей ехать! Плевать на этого старого бездельника! Пусть выбирается сам как сумеет!

Дидрихс не слышал и не видел, как съехали со двора три доверху нагруженные его добром телеги, на каждой из которых, держа вожжи в руках, сидело по одному члену семейства Шлих.

Когда Дидрихс проснулся, солнце катилось на запад. Он прошелся по комнатам – всюду стоял хаос. Он зашел в кухню, заглянул в сарай, в парк – нигде ни души. Он звал, кричал, стучал – никто не отзывался. Именно тогда Дидрихсу стало казаться, что он спит и видит отвратительный сон. Но какой же это сон, когда все так явственно: его покинули, его бросили большевикам!

Тогда Дидрихс сделал второй шаг по пути безумия. Он стал кричать:

– Я буду жаловаться!

Внезапно в распахнутые ворота вкатил автомобиль с военными. Это был штаб одного из проходивших полков Красной Армии. Двадцать два года Дидрихс не приезжал в Бессарабию, чтобы не видеть большевиков даже издали. Теперь он их увидел в своем собственном доме!

Он прятался в сарае, в парке, на винограднике. Наконец решил, что надо объясниться. Поздно вечером он зашел к майору, начальнику штаба.

– Позвольте представиться, – начал он улыбаясь и даже с какой-то, правда натянутой, но все же светской легкостью. – Моя фамилия Дидрихс. Я владелец этого дома и имения.

– Здравствуйте! – сказал майор. – Садитесь! Чем могу служить?

Не пропуская ни одной подробности, Дидрихс изложил все.

Майор узнал, что у Дидрихса есть единственная дочь Молли, – увы, не совсем здоровая от рождения и потому

остающаяся в девичестве, несмотря на тридцать лет, которые ей исполнились как раз двадцать третьего сего месяца. На другой день после вечеринки по случаю дня ее рождения он, Дидрихс, и выехал в Бессарабию, в свое имение, где не был свыше двадцати лет. Что же привело его сюда? Дело в том, что бедную Молли горячо полюбил один молодой человек и она отвечает ему взаимностью со всем пылом овоего неискушенного сердца. Имение давно предназначалось Молли в приданое, и счастье было обеспечено. Но жених и слышать не хочет ни о каком имении в Бессарабии. Он требует наличными деньгами.

– И это, позвольте мне сказать вам, господин офицер, со всей горькой откровенностью, это – непрехменное условие брака. Или наличные деньги, или расторжение помолвки. Жених не-пре-кло-нен! Что мне было делать? Я долго искал покупателя и наконец нашел его в лице некоего Маринеску, румына из Трансильвании. Я уступал ему имение значительно ниже стоимости, я соглашался на некоторый кредит, я шел на все условия, лишь бы устроить счастье дочери.

Здесь Дидрихс вздохнул, нахмурился и умолк.

– Что же дальше? – спросил майор.

– Дальше? Дальше было то, что мы опоздали к нотариусу.

– В каком смысле? – спрооил майор. Посетитель уже занимал его. – Как это вы опоздали?

– Очень просто! Мы приехали в четверть третьего, когда в город вступали ваши войска. Нотариус закрыл свою контору.

– М-да! – покачивая головой, сказал майор. – Значит, сорвалось?

– Вот именно! Сорвалось! И если бы вы знали, из-за

чего! Из-за завтрака! Из-за какой-то дурацкой индюшатины, которой нас кормила эта индюшка, эта фрау Шлих, жена моего управляющего, я выпустил из рук счастье моей единственной дочери. Если бы не этот завтрак, если бы мы приехали на два часа раньше, я продал бы имение_к получил деньги и Молли вышла бы замуж, она была бы счастлива. с

Дидрихс, конечно, ошибался, и к тому же очень сильно. Он опоздал больше чем на два часа. Только в его усадьбе и в селе никто не знал, какие события нач-

369

13 В. Финк

нутся двадцать восьмого июня. А в Сороках знали. Во всех бессарабских городах знали благодаря московскому и иностранному радио. Великой новостью еще опасно было делиться вслух, радость проживала в Бессарабии пока инкогнито, но все знали, что она вот-вот открыто выйдет на улицы и площади. Еще работали румынские учреждения, в том числе и сигуранца, ее ищейки и палачи, но в домах, заперев двери и завесив окна, с лихорадочным возбуждением красили простыни в красный цвет и делали из них флаги и знамена в честь народа-освободителя и его славной армии.

Лозунг «Удирай! Спасайся, кто может!» появился действительно двадцать восьмого в полдень. Но нотариус и некоторые другие плакали еще накануне вечером.

Стало быть, счастье бедной Молли рухнуло не из-за завтрака, не под тяжестью индейки с орехами. И напрасно терзал себя Дидрихс.

Дальше. Жених Молли не заслуживает упрека. Увидев, что Дидрихс пытается всучить ему в счет приданого имение на Днестре, он сразу смекнул, что его надувают. И правильно: деловые люди никогда не верили в прочность оккупационного режима. Настоящий жених, серьезный жених, деловой, и не мог согласиться на такое сомнительное приданое. Вполне понятно, что он сразу пригрозил вырвать из сердца стрелы Амура и прикончить это дело.

Что же касается Маринеску, то он соблазнился покупкой лишь потому, что Дидрихс уступал имение задешево и соглашался получить наличными только часть денег, а остальное векселями. А Маринеску не имел в виду платить по векселям.

Вот как обстояло дело.

Конечно, бедной Молли от этого не легче. Но автор не может не отметить, что ее отец плохо разбирался в вопросе о том, что такое случайность.

Но майор смотрел на него и слушал не без любопытства.

– А что, собственно, вы хотите? – спросил он наконец Дидрихса.

Тот оживился:

– Я хочу, чтобы вы меня успокоили. Я хочу, чтобы вы сказали мне, что несчастье поправимо, что моя Молли

не станет жертвой этого рокового стечения обстоятельств.

Дидрихс положительно не был психологом. Он не видел, что майор смотрит на него какими-то по-детски любопытными глазами. Майору было немного больше тридцати лет. Последние помещики и буржуа исчезли в России, когда он был мальчиком и бегал по деревне босиком. Теперь он впервые в жизни видел своими глазами и совсем близко живой образец вымершей породы.

– Чего бы вы хотели, говоря более конкретно? – спросил он.

– Я бы хотел продать имение.

– А ваш покупатель согласен купить?

– Кто? Маринеску? Этот трансильванский боров? Да он сбежал! Он уже, вероятно, давно в Румынии. И ликует, как только может ликовать самая последняя свинья. Не говорите мне о Маринеску!

– Стало быть, у вас есть на виду другой покупатель?

– Нет, у меня нет покупателя. Я ищу покупателя. Я хочу предложить свое имение вам.

– Мне? А зачем оно мне?

– Ну, если не вам лично, если вам оно не нужно, то вообще советской власти. Двести гектаров. Пятьдесят под фруктовым садом, пятьдесят под виноградником. Дом, парк, службы. Вы бы осмотрели, господин офицер! Это райский уголок, и я бы взял недорого! Наконец, я согласился бы на кредит, – конечно, не слишком долгосрочный. Как вы думаете, это возможно?

– М-м-м! Не думаю!

– Не думаете? А заложить имение в банке и получить под него ссуду? Заметьте, это практикуется во всех цивилизованных странах. У вас это возможно?

– Тоже нет.

Дидрихс чувствовал себя как человек, из-под которого вытащили сиденье. Почему-то он еще держится в воздухе, но, несомненно, сейчас грохнется наземь и ушибется.

Он спросил, можно ли ему остаться в своем имении, и утвердительный ответ обрадовал его. Но его потрясли слова о том, что из двухсот гектаров ему могут быть отведены три-четыре, – в общем столько, сколько будет установлено по местной норме для тех, кто обрабатывает землю личным трудом. Дидрихс сказал, что не это имеет в виду. Он согласился бы остаться при условии, что ему предоставят пост директора объединения сельскохозяйственных кооперативов всей Бессарабии. Он вызвался даже внести в предприятие известный капитал, который, несомненно, понадобится на первых порах. Он, кстати, управляет одним таким объединением в Тран-сильвании, и его деловые связи могли бы быть весьма полезны советской власти.

Но ни одно из его предложений, казалось бы столь серьезных и деловых, не нашло отклика в душе майора Тогда Дидрихс сделал третий и последний– на территории Бессарабии шаг по пути сумасшествия. Он вскочил с места и снова заорал:

– Я буду жаловаться!-И с этими словами он вышел вон.

Всю ночь он просидел в парке, а на рассвете уставил свой полубезумный взгляд на противоположный берег, на усадьбу, некогда принадлежавшую брату. На сей раз воспоминание о судьбе Германа подействовало на него благотворно. Оно помогло Дидрихсу лучше понять происходящее. Дидрихс вышел на дорогу, и красноармеец, посланный майором, помог ему взгромоздиться на грузовик, кативший в сторону румынской границы.

Прощай, Бессарабия!

Прощайте, Оскар Дидрихс!

Глава десятая

А по дорогам продолжалось безоглядное бегство оккупантов, и путь их следования был засыпан брошенным оружием. То, что еще недавно было атрибутом власти, внезапно стало лишней тяжестью, от нее избавлялись, чтобы облегчить бегство.

Глядя на это, Гудзенко решил, что нечего оружию валяться. Он вышел на околицу с Мишей и KQe с кем из односельчан, и вскоре они собрали столько винтовок, пулеметов, патронов, ручных гранат и прочего, что в примарии две комнаты были забиты до отказа. А в кукурузе стояли брошенные орудия и зарядные ящики.

Гудзенко послал Мишу сообщить советскому лейтенанту—пусть заберет оружие либо поставит часового.

А Миша, отойдя шагов триста, встретил Мазуру, который, кряхтя, нес три солдатских винтовки и направлялся, видимо, к себе домой.

– Это ж куда? – спросил Миша. – В примарию нужно оружие складывать.

– Без твоих советов обойдусь! – хмуро ответил Фока, однако, явно смущенный.

– А я и не советую! – строго сказал Миша. – Я приказываю! Брось оружие!

Мазура опешил: так с ним еще в жизни никто не разговаривал. Вот что значит пришли большевики! Его же рабочий, да еще мальчишка, а как голос поднимает! Но сопротивляться Мазура не мог. Он швырнул винтовки и попытался уйти.

Это удалось не сразу: Миша схватил его за грудки и быстро провел рукой по оттопыренным карманам пиджака и шаровар. В одном оказалось три пистолета.

– Давай остальное! – приказал Миша, и Мазура молча, без сопротивления, извлек из карманов несколько обойм, одну гранату, еще один пистолет.

– Так! – сказал Миша. – Нет у тебя жандарма, думаешь сам с оружием ходить?! Забудь!

В этот вечер, как, впрочем, во все последние вечера, народ поздно не ложился спать: население, от мала до велика, толпилось на улицах – всё решали, как быть дальше. Многие были за то, чтобы поскорей разобрать имущество Дидрихса и бежавших кулаков. Другие прибавляли, что нечего смотреть и на тех, которые остались,– все надо у них отобрать и разделить. Раздавались голоса и за то, чтобы не делать это самим и беспорядочно, а поручить выборным. Называли Ивана Тихоновича, Марию Сурду и еще некоторых. Говорили также, что надо поскорей прогнать примаря Бастанику ко всем чертям и поставить нового. И опять называли Гудзенко.

Было поздно. А народ все не расходился.

Внезапно где-то в другом конце села в густую темноту южной ночи ворвалось пламя.

– У кого это горит? – зашептали люди в испуге.

Горела усадьба Гудзенко.

К тому времени, когда успели прибежать люди, огонь, уже съевший сарай, перебросился на скирд соломы и хату. Среди гула пламени, похожего на тяжелое дыхание разъяренного чудовища, раздавались негромкие, но частые взрывы: чья-то рука набросала в солому пригоршни ружейных патронов.

Убогое достояние семьи быстро обратилось в груду пепла. Одиноко торчала уже ставшая ненужной печная труба.

Громко плакала Акулина. Громко плакали соседки, соседские дети.

Иван Тихонович и Миша стояли мрачные.

– Не иначе – Мазура! – сказал Иван Тихонович, и тотчас какая-то старуха, точно теперь только начавшая кое-что соображать, закричала:

– Ой, да это ж он тут крутился! Я думала, чего он тут крутится, этот Мазура, что ему надо?.. Это он, он!..

Но когда оба Гудзенко, сопровождаемые толпой односельчан, пришли к Мазуре требовать ответа, они уже никого не застали. Дом стоял пустой. Во дворе валялись зарезанные коровы и свиньи.

Так распрощался со старой петрештинской жизнью не один Фока Мазура – многие ушли, оставив после себя лишь дым пожарищ и запах тления.

Но многие остались на месте.

Глава одиннадцатая

Мазура и некоторые другие ушли вечером и ночью, а утром в Петрешты прикатил «газик». Бедняжка не переставал фыркать, храпеть, урчать, сопеть и кашлять, казалось, вот сейчас он повалится на спину, подымет кверху все четыре колеса и – ныне отпущаеши. Но «газик» был крепок и вынослив как сто чертей. Не видел я ни одного «газика», который не отмахал бы в два, а то и в два с половиной раза больше километров, чем ему полагалось по норме. Когда приходилось круто, его подвязывали веревочками, смазывали, давали денек отдышаться, и он снова гонял по ухабам и рытвинам. Сознательная была машина, сочувствующая: понимала она, кому служит, какую работу выполняет, какую– прямо скажем – великую историческую роль играет в первом социалистическом государстве.

В Петрештах «газик» появился со стороны Кишинева. Было чудесное солнечное утро, а народу на улицах мало, и даже не то что мало, а всего только один человек стоял у своего плетня и с удивлением смотрел на свет божий, как-то не совсем доверяя своим глазам, своему сознанию, самому себе: не думал он, что еще увидит когда-нибудь всю эту красоту.

Это был наш знакомый Трифон Чабан.

Лишь накануне Трифон добрался домой из тюрьмы, куда попал вместе с Рейляном и Чеботарем за необдуманные разговоры в шинке.

Увидев приближающийся автомобиль, Трифон по привычке снял шапку: вероятно, начальники едут, решил он.

Но тут машина остановилась. Человек, сидевший в ней, нисколько не был похож на начальника. У него был очень скромный и простой вид. Поглядев с минуту на Чабана, он внезапно спросил:

– А ты не Трифон?

– Ага!—воскликнул Трифон, до крайности удивленный тем, что приезжий знает его.– Ага! Трифон Чабан! Я самый!

– Что ж ты, значит, не хочешь старого товарища признать?

– А вы кто ж будете? – нерешительно спросил Чабан.

Однако хорошо вглядевшись в лицо незнакомца, он воскликнул:

– Ой! Это ж Дмитрий!

Сразу, в один миг, развеялось порядочное число десятилетий, и друг перед другом оказались два товарища давным-давно минувшего детства.

– Дмитрий! Дмитрий! – беспрерывно повторял Чабан, обнимая своего столь неожиданно объявившегося друга.

– Трифон! Трифон! – говорил тот.

Они действительно были товарищами детства. Приезжий родился и вырос в Петрештах, прожил там, может, половину жизни и вряд ли когда-нибудь уехал бы оттуда, если бы, по горькой темноте своей, не дал втянуть себя в секту к Иннокентию, если бы «апостол» Софрон не разорил его до нитки и не пустил с женой и мальчиком по миру, собирать подаяние.

– Может, ты теперь большой начальник? – все-таки не без некоторой робости спросил Трифон. – А живешь где? Может, в самой Москве?

На это приезжий объяснил, что живет он прямо на-против, через Днестр, на другом берегу, в селе Пав-лешты.

– Видел ты, как на том берегу землю пашут? – спросил он Трифона.

– Видел! – ответил тот. – Как не видеть? Все Пет-решты собираются, когда вы там начинаете тарахтеть. Чистое светопреставление!

– Правильно! Светопреставление и есть. И я над ним начальник.– То есть не то чтоб начальник, а я там председатель колхоза.

– Постой? А пацан твой? Семен звали, он как?

– Эге, Семен! Он большой человек у советской власти. Он образованный!

Чабан узнал, что до прошлой недели Семен Брагуца был директором агрономического института в Тирасполе, а сейчас он в Кишиневе, и смотри, как бы его министром не сделали.

Старик Брагуца не рассказал Чабану, как он сам и его сын, Семен Дмитриевич, попали из Павлешт в Кишинев.

А дело было так.

Числа двадцатого июня, за неделю до исторического дня, Семен Дмитриевич приезжал с женой и детьми в гости к отцу. Супруги имели в виду провести у него несколько дней, оставить сына и дочку и уехать в Сочи, куда у них были путевки. Двадцать шестого надо было выехать, но, узнав о предстоящих необыкновенных событиях, они решили "остаться. Двадцать восьмого утром в селе были сосредоточены войска. Народ с нетерпением ждал минуты, когда они снимутся с места. Ровно в два часа дня первые короткие слова команды понеслись над рядами. Взвились свистки, колонны построились и застыли и тотчас дрогнули: первые ряды сели в первые лодки и, сделав первые взмахи веслами, отчалили, неся Бессарабии новую судьбу.

Тут народ дал волю своему восторгу. Над рекой стоял гул.

Посадка шла быстро, и вот на берегу уже не осталось ни одного военного, Тогда хлынуло население. Взрослые

бежали с таким же веселым азартом, какой охватил всех мальчуганов побережья: все хотели видеть, как будет происходить высадка на правом берегу.

Но, как мне говорили очевидцы, заслуживающие доверия, быстрей других бежали оба Брагуца – отец и сын.

– Семен! Семен! Что ж ты бежишь? Что тебе, десять лет? – кричал старик, видимо не замечая, что сам бежит изо всех сил.

Сын оглянулся и закричал в свою очередь:

– А вы чего бежите, татуня? Что вы, маленькие?/ Старый человек, а за войском побежали прямо как пацан какой! Опомнитесь!..

Так они бежали оба, задыхаясь от волнения, зноя и пыли, то обгоняя друг друга, то рядом, держась за руки. Добежав до самой реки, они наконец остановились.

– А может, давай, сынку, на той берег?! – в каком-то неудержимом азарте предложил отец.

– Ага! – сразу согласился сын. – Давайте!

Лодок не было, но это не остановило ни отца, ни сына. Оба стали быстро раздеваться.

– А чи ты дотягнешь, сынку? – чуть недоверчиво спросил отец, раздеваясь.

– Дотягну! – упрямо ответил сын.

Люди, стоявшие на берегу, сначала подумали, что эти двое просто решили выкупаться по случаю несносной жары. Но пловцы слишком отдалялись от берега и широко загребали руками, точно стремились поскорей ухватиться за бессарабскую землю.

Тогда на левом берегу стали смеяться. Пловцы услышали расхолаживающие замечания:

– Это вы, значит, в одних подштанниках к соседям в гости явитесь, Дмитрий Степанович?! – кричал один голос.

– Скажут люди на том берегу – вот видели мы председателя колхоза, так он без штанов ходит! – поддерживал другой.

А третий прибавил:

– Еще и сына с собой привел, тоже без штанов!

– Вертайся, Семен! – скомандовал старик. – Оно ж политически неправильно!..

Оба чувствовали себя неловко. Но Семену Дмитриевичу пришла в голову простая мысль.

– Пес с ним, с отпуском!—сказал он. – Еду в Тирасполь, в обком.

В обкоме выяснилось, что Брагуцу уже вызвали телеграммой из Сочи. Разговор был непродолжительный.

– Вот что! – сказал секретарь. – Есть сведения, что вам очень хочется на тот берег.

– Есть сведения? – удивился Брагуца. – Я еще никому слова не сказал...

– А кто в воду кидался?—Выдержав небольшую паузу, секретарь заключил: – Значит, придется вам туда и выехать.

Брагуца сказал, что очень рад, что готов выехать хоть сию минуту, потому что минут*а историческая, и так далее, но, конечно, долго оставаться он не сможет.

– Не забывайте, – сказал он, – у меня все-таки учебный год на носу.

На что секретарь ответил так:

– Мало ли что бывает у человека на носу! Вы на руки смотрите. Теперь у нас с вами на руках вся наша старая Бессарабия. Надо же кому-нибудь там советскую власть ставить? Или нет? Надо людям показать, как земля убирается по-нашему, как она вспахивается? Надо школы открывать, больницы, тракторные станции? Надо колхозы строить, пускать фабрики и заводы? Надо книжки печатать? Надо все с самого начала начинать? Посмотрите, товарищ дорогой, сколько у вас работы!

Семен Дмитриевич молчал. Да и что ему было сказать? Но когда он и еще несколько партийных и советских работников садились в автомобили, чтобы переправиться в Бессарабию по мосту, отец, Дмитрий Степанович, попросился с ними.

– Боитесь сыночка одного отпустить? – смеясь, спросил секретарь обкома. – Маленький он у вас?

– Да не то что дуже маленький, – тоже смеясь, ответил старик, – а у меня дело! Мне в Петрешты надо! Надо людям рассказать, что они теперь люди! Это ж такая будет для них новость!

И он вскочил в машину.

Брагуца не успел рассказать эту историю Трифону: помешало появление на улице некоего дородного, осанистого старика одних примерно лет с Брагуцей и Чабаном. Старик неторопливой, полной достоинства походкой направлялся в их сторону.

– Узнаешь? – шепнул Трифон. – Софрон! Софрон Бастаника. Помнишь его?

– Я его, может, никогда и не забывал, – ответил Брагуца.

– Только он теперь большой богатей! Теперь он при-марь! Теперь до него рукой не достанешь! – почтительно и даже робко сообщил Чабан и шепотом прибавил: – А зверюга! А пьявка! А паук! Ну чистый ящер!

Но Бастаника, едва заметив Брагуцу, явно смутился. Видимо, он сразу узнал его, и этб было Бастанике крайне, крайне неприятно, ибо заставило вспомнить кое-что такое, о чем именно теперь вспоминать не хотелось. В особенности не хотелось, чтобы это вспомнил и Брагуца. Дмитрий Степанович Брагуца некогда был в секте Иннокентия. Он дорого заплатил за это. А вовлек его в секту Софрон Бастаника, состоявший тогда апостолом Иннокентия. Лицо его всегда выражало благочестие и страх божий. Однажды он пришел к Брагуце и нудным своим голосом завел с ним разговор, на первый взгляд непонятный, но по существу деловой.

– Яко сказано, – начал он негромко и не без сокрушения,– радуйся, рот, из которого течет масло для помазания! Вот стоит смоковница распустившаяся, и от нее видна весна. И вот стоит гнев божий, и от него видна погибель. Радуйся, правдивый галилеянин! Радуйся, яко Моисею был дан жезл! Иннокентий, пастырь наш бого-духновенный, проглотил голубя! И вот близок конец света! Радуйся, кто сбросил одежды свои, как Илия на Елисея!