Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Этого буржуазия не понимала. Ее терзал страх, газеты раздували его, он переходил в панику.

И вот случилось несчастье.

На каком-то небольшом заводе, не то мыловаренном, не то кожевенном, происходила забастовка. Сынок хозяина ворвался ночью на завод и стал стрелять. Одного рабочего он убил наповал, другого подобрали в тяжелом состоянии.

На допросе в прлиции убийца заявил, что стрелял, находясь в состоянии законной самозащиты: забастовщики заняли завод. Этим они как бы взяли хозяев за глотку. Ему поневоле пришлось стрелять. Рабочие сами вынудили его. Не надо было бастовать. Во всяком случае, не надо было оккупировать помещение.

Полиция отпустила его домой.

Убийца был членом фашистской лиги «Боевые кресты».

Всего за несколько месяцев до описанного случая парламент принял закон о роспуске и разоружении фашистских лиг и о воспрещении каких бы то ни было вооруженных организаций на всей территории Франции, и вот фашист совершает убийство, а полиция не считает нужным арестовать его.

Ренэ убеждал меня, что арест не имел бы никакого практического смысла, потому что до суда дело все равно не дойдет. Оно будет замято где-нибудь по дороге в суд. Я не хотел этому верить, но Ренэ оказался прав: убийца не понес никакого наказания.

Дело еще не сошло с газетных столбцов, как произошли новые события.

«Боевые кресты» вместе с полицией обстреляли безоружную демонстрацию рабочих, вышедших протестовать против разгула и безнаказанности фашистов. Убитых увезли в морг, раненых по больницам. Место нашлось для всех. Только под суд не попал никто.

Фашисты делали, что хотели.

Они разгромили помещение общественного Комитета помощи республиканской Испании.

В Булонском лесу нашли убитого итальянского антифашиста.

Еще одного нашли прямо на улице, в районе Монпарнаса, посреди города.

На аэродроме произошла серия взрывов. Некоторые газеты называли их загадочными, хотя никакой загадки здесь не было: все знали, чьих это рук дело.

Огромной силы бомба, столь же «загадочная», разорвалась в Дом.е промышленности.

В трех городских почтовых конторах одновременно– в один и тот же день и час – произошли взрывы.

Взрывы происходили в поездах, в тоннелях, на улицах больших и малых городов.

Газеты печатали большие снимки обнаруженных в Париже и в провинции складов немецкого и итальянского оружия.

Ни по одному из этих и многих других подобных дел никто не был предан суду.

А если бы и был?

Вот пришел на рабочее собрание фашист, некий архитектор Валес, и выстрелил из револьвера в оратора коммуниста, стоявшего на трибуне. Выстрел был меткий: оратор упал замертво. Стрелок хотел уйти, ему там больше нечего было делать. Но рабочие сгребли его, потащили в участок и потребовали составления протокола. Они следили за делом на каждом этапе и сумели довести до суда. Убийца получил шесть месяцев за незаконное ношение оружия.

Думаю, больше примеров не надо, все ясно.

Но ведь все описываемое происходило в период Народного фронта, когда левые партии – коммунисты, социалисты и радикал-социалисты – объединились, получили подавляющее большинство голосов на выборах и располагали решающим большинством в парламенте.

Вот теперь-то читателю, я думаю, уже не все ясно. Но кое-что все-таки ясно. А именно: народ голосовал за левые партии, – значит, фашизм во Франции не был движением народным, массовым. Значит, бесчинства наемной черни оставались безнаказанны, потому что эту чернь оберегали правые социалисты. Это именно они стояли во главе правительства. Парламент действительно запретил деятельность двух подвизавшихся во Франции вооруженных фашистских лиг, но они обе перерегистрировались под новыми именами, – их перерегистрировал сам глава правительства, лидер социалистов Леон Блюм, – и благополучно продолжали стрелять, в кого хотели. Им не перерегистрировали только оружие. И мы видели, до чего это может довести: этот архитектор Валес убил коммуниста из незарегистрированного пистолета и получил-таки шесть месяцев.

Повторяю, французский фашизм не был движением народным. Гитлеру все удалось, во-первых, потому, что немцы были воспитаны в милитаристских традициях, во-вторых, Гитлер мог играть на национальном чувстве немцев. Оно было оскорблено Версальским миром.

А французов кто обидел?

Я говорю – как нацию кто их обидел?

Франция вышла из войны победительницей, она получила жирную контрибуцию от побежденных, она страшно разбогатела и расцвела. Чего же еще ей было надо? Какие национальные, общенародные чувства мог бы использовать фашизм во Франции? На что он мог опереться?

Ни на что.

Он был просто-напросто черной гвардией буржуазии. Он оберегал ту ее наиболее подлую часть, которая больше всего боялась и дрожала, потому что именно она затеяла войну и слишком нахально на ней разжирела.

На ней горела шкура, и она обратилась к богу.

Но было бы непростительным легкомыслием с ее стороны полагаться на него одного.

И она завела себе фашистов.

6

Это была новая буржуазия – империалистическая. У нее были новые нравы.

Натренировавшаяся за годы войны на бессовестных злоупотреблениях, на грабительстве, воровстве и мошенничествах, она утратила всякую респектабельность, всю некогда свойственную ей солидность и даже самые элементарные приличия. Одно она знала твердо: в каком месте в каждую данную минуту надо проколоть дырку в небе, чтобы манна сыпалась на нее в изобилии.

Едва на фронте горнисты протрубили «прекратить огонь», во Франции начался период небывалого, непостижимого расцвета аферизма, приспособившегося к мирным условиям.

Одно за другим следовали расхищения интендантских складов, военных трофеев, строительных материалов, военных контрибуций.

Особенно плодотворно разрабатывалась золотая жила, какой во все времена и у всех народов являлась доверчивость обывателя.

Непрерывно возникали акционерные компании по эксплуатации разных сказочных золотых приисков, или алмазных копей, или нефтяных фонтанов, или каких-нибудь других, случайно открытых и еще не использованных даров природы, суливших совершенно несомненное и к тому же быстрое обогащение.

Газеты печатали статьи, расхваливавшие эти новые Клондайки.

Кроме дельцов-организаторов в правления компаний обычно входило несколько сенаторов, несколько депутатов, один-Два бывших министра, один-два барона или графа. Все выглядело до невозможности солидно, и клёв шел хорошо: мелкие рантье расхватывали акции, в кассу текли миллионы. Вкладчики ждали затаив дыхание, V когда их акции покроются нежной шерстью дивидендов и настанет заветный день стрижки.

Этот день никогда не наставал, потому что золотых приисков не было, алмазных копей не было, нефти не было, ничего не было.

Обман, афера, пропали деньги!

Но, как понимает всякий, совершить аферу и огрести большие деньги – это еще полдела. Главное – удержать их и не сесть в тюрьму.

Эта вторая и наиболее сложная часть аферы осуществлялась на том же высоком уровне.

Приведу один-два примера из аферистской практики тех лет.

В 1931 году, после свержения монархии в Испании, оттуда бежало во Францию много родовитой знати. В надежде на скорые перемены к лучшему, гранды селились недалеко от границы, главным образом в Байонне. Они привезли много драгоценностей, но продавать их не имели в виду, а соглашались лишь отдавать в залог. Нужен был ломбард с солидным капиталом. Тогда в Байонну примчался знаменитый, прославленный аферист Ставиоский – человек, который мог бы украсить виселицу в любой стране. Деньги для открытия ломбарда ему дал городской банк (директор был «заинтересован»). Мэрия выдала патент (мэр был «заинтересован»).

Ломбард открылся. Гранды стали получать мелкие ссуды под свои фамильные драгоценности.

А в кладовых ломбарда испанские бриллианты подменялись граненым французским стеклом. Стекло хранилось в несгораемых сейфах, а бриллианты вывозились без лишнего шума за границу, в Америку, и продавались по настоящей цене.

На этой афере Стависский нажил полмиллиарда франков.

Некий Зографос содержал тотализатор. Во Франции частные тотализаторы запрещены. Зографос содержал

свое предприятие тайно. Как ни странно, это продолжалось целых десять лет. «Тайно» Зографос зарабатывал сто миллионов в год, он «тайно» заработал миллиард на глазах у парижской полиции, которая знает, сколько кусков сахару вы положили сегодня в свой утренний кофе.

Все эти аферы сами по себе были необыкновенны только по масштабам. По существу же это лишь вариации вульгарного фармазонства, знаменитой игры в три листика – «рупь поставишь, два возьмешь». Мелкие разъездные жулики некогда подвизались с этой игрой на базарах старой России, оглядываясь, однако, как бы клиенты не поволокли в участок и не изувечили по дороге.

Но крупные французские аферисты – как они-то избегали тюрьмы? Как ухитрялись они не возвращать награбленное?

Их спасали связи и масштаб афер.

В предвидении крайне неприятной, но, увы, неизбежной минуты, когда спохватившиеся клиенты поднимут шум и начнут скрипеть ворота тюрьмы, аферисты старались заблаговременно расположить в свою пользу как можно больше лиц, имеющих связи в разных влиятельных учреждениях и инстанциях, таких, как полиция, прокуратура, следователи, судьи...

Быть может, выражение «старались» не вполне ясно. Надо бы сказать более прямо: аферисты раздавали влиятельным лицам деньги. Это будет точнее.

Влиятельное лицо не посвящалось в аферу, в ее содержание, технику и методологию. Лицо вкушало плоды с дерева аферизма, не спрашивая, чем садовник удобрял почву и какими растворами опрыскивал нежную завязь.

Крупные журналисты, генералы, адмиралы, члены верховного суда, министры, дипломаты, члены государственного совета, депутаты, сенаторы, светские дамы, знаменитые артисты, епископы и кардиналы – все брали у аферистов деньги, ни о чем не спрашивая, – зачем спрашивать? Они брали деньги у заведомых аферистов, потому что аферисты давали, а соблазн велик и человек слаб. И почему, в конце концов, не взять, если человек сам предлагает?! Как ему отказать?

Все брали! Привыкли! Во время войны брали у мародеров и помогали им спасать шкуры. Привыкли!

Стависский наслаждался неприкосновенным благополучием, потому, что был щедр и великолепен, как Сарданапал, сын Семирамиды. Он раздавал десятки миллионов франков в год разным высоким господам, которые могли бы быть ему полезны в трудную минуту.

И не зря...

Два судебных приговора приглашали его в тюрьму, и надолго, а у него как раз было много дел на воле, да и характер был не такой, чтобы человек мог замкнуться в безделье, за закрытой дверью.

И что же, друзья умели оградить его от назойливых законов Республики, и он ходил на свободе.

То же самое Зографос. Он не заработал бы и пяти франков, если бы не нашел дороги к высокопоставленным и влиятельным заступникам.

Но как же все-таки они, эти высокопоставленные люди, можно сказать, столпы общества, – как они решались хлопотать за заведомых жуликов и аферистов? Стыд-то какой, господи!

А что им оставалось делать?

Ведь при всей своей щедрости, при всем умении давать деньги элегантно, ничуть не унижая берущего, ни о чем его не прося и не ставя ему никаких условий, аферисты были не так глупы, чтобы дать наличными хоть сантим. Только именным чеком! Чтобы получить, надо пойти в банк, предъявить чек и оставить его там.

«Извольте, муха, поставить вашу лапочку на липкую бумагу, – как бы говорил аферист, не произнося, однако, ни одного столь грубого слова вслух. – Извольте поставить лапочку. Так будет верней. Если меня поймают и мне будет грозить опасность, вы не сможете от меня откреститься. Вы пустите в ход все ваши связи, весь ваш общественный авторитет, вы используете всех ваших друзей и родственников, всех любовников вашей жены, – вы все сделаете, чтобы спасти меня, потому что это будет единственной возможностью спасти самого себя. Хороши же вы будете, если раскроется, что вы получали деньги по моим чекам! Не правда ли? Поэтому я надеюсь, вы будете добиваться, чтобы наше дело было замято, потушено, положено в ящик забвения».

Вот так все и делалось.

Именно таким способом были замяты столь громкие, многомиллионные дела, как, например, дело банкира Устрика, дело Аэропостали, дело Базельского банка, дело Зографоса, дело Клотца, дело банка Бенар, дело Эльзасско-Лотарингского банка, дело Всеобщей Атлантической компании, дело Вильгрена, дело Буассона, дело о возмещении военных убытков, дело о распродаже американских складов и много, много других... Имя им – легион, – каждый раз новое, одно крупней, громче и скандальней другого.

И вдобавок целая серия дел о распродаже военных тайн. Генералы, адмиралы, ученые, высшие чины военного министерства и генерального штаба – в большинстве аристократы с пятиэтажными фамилиями – делали блестящие дела, продавая немцам военные тайны. Немцы хорошо платили. Особенно они поблагодарили за чертежи знаменитой «линии Мажино», которая считалась неприступной основой обороны Франции.

Я не могу перечислить здесь всех крупных деятелей политики, магистратуры, дипломатии и армии, которые брали деньги у аферистов и потом помогали им выпутываться.

Назову только одного. Правда, он занимал первое место, и без него, без его. соучастия или по меньшей мере благосклонности ничего не могло бы быть.

Это не кто иной, как сам префект Парижа Жан Кьяпп.

Ренэ как-то сказал мне по этому поводуг

– Помнишь профессора Гарсона, который читал нам уголовное право? Помнишь его рассказ о том, как начальник полиции Людовика Пятнадцатого жаловался королю, что не может арестовать ни одного жулика без того, чтобы не найти за его спиной кого-нибудь из пэров Франции? Этим профессор напоминал нам, что эпоха Людовика Пятнадцатого уже была отмечена полным разложением нравов феодальной аристократии. Помнишь?

– Конечно, помню, – ответил я. – Старик выражался высокопарно: «Говоря языком Шекспира, феодализм созрел для гибели»...

– Совершенно верно, – сказал Ренэ. Воспоминания заставили его рассмеяться. Потом он добавил: – А вна-ши дни за спиной каждого жулика стоит сам начальник полиции. Потому, что гниет наша буржуазия. «Говоря языком Шекспира», она уже тоже созрела для гибели.

Случайные обстоятельства столкнули меня в Париже с некоторыми не лишенными интереса подробностями одного нашумевшего судебного дела.

Оно великолепно дополняет картину общественных и политических нравов. Я имею в виду дело Леона Доде.

Сей бесславный сын знаменитого романиста состоял редактором роялистской газеты «Аксьон Франсэз», которая с пеной бешенства у рта требовала в каждом номере, чтобы во Франции немедленно восстановили королевскую власть. В качестве самого простого и общедоступного способа проложить Бурбонам дорогу «Аксьон» предлагала повесить их противников.

У Леона Доде был мальчишка, сынок. Его звали Филипп. В один печальный день Филипп был найден мертвым. Но умер он при таинственных обстоятельствах. Стало известно, что юный Доде имел близких друзей среди сутенеров, проституток, торговцев наркотиками и гомосексуалистов. Это была его среда.

Сей моральный уродец был довольно типичен для своего времени и своего класса. Слишком много молодых людей и девушек из богатых семейств запутывалось в темном мире. Иные светские юнцы становились сутенерами и торговали своими знакомыми барышнями, богатыми невестами. А те соглашались потому, что им было скучно в жизни.

Молодое поколение послевоенной буржуазии росло в тлетворной атмосфере. Дети не уважали родителей, потому что родители в самом деле потеряли всякое право на уважение: у них остался только страх, как бы не отняли богатства, нажитые на войне, да еще вместе с головой. В семьях, живущих в таком страхе, вырастают только уроды.

Однако вернемся к истории гибели юного Доде.

Полиция, едва понюхав, отпрянула от этого дела, как от чумы: кроме Филиппа, как всегда, в ней оказались замешаны юноши и девушки из таких семейств, которые неприкосновенны и недосягаемы – они стоят выше власти и законов. Станет ли полиция беспокоить таких людей, как воротилы финансового мира, лидеры буржуазных политических партий, редакторы влиятельных газет, короли биржи?

Полиция отпрянула.

Но папаша, Леон Доде, использовал эту историю для новой ожесточенной кампании за восстановление власти Бурбонов. При этом он хватил через край. В результате против него было возбуждено • обвинение в оскорблении власти, и суд приговорил его к отсидке.

Тут-то и началось самое интересное.

Доде собрал несколько десятков личностей, состоящих у роялистов на жалованье, так называемых «королевских молодцов», забаррикадировался с ними в редакции «Аксьон Франсэз» и объявил, что будет стрелять в каждого, кто посягнет на его свободу.

Париж страшно любит такие истории, они вносят, разнообразие в жизнь. Весь город сосредоточил свое внимание на балконе редакции «Аксьон Франсэз», куда Доде время от времени выходил посмотреть, не пора ли стрелять.

Конечно, он бы побоялся пойти на такой рискованный шаг, и это понимали. Но все-таки положение было пикантным, эффектным. Париж любит такие истории.

Но каково же было префекту полиции?! Суд приговорил человека к заключению, полиция должна доставить «пациента» в тюрьму и не доставляет: она боится.

Сколько же можно забавлять галерку?

В префектуре начались тайные, но деятельные переговоры между префектом и представителями Доде. В результате Доде согласился отдаться в руки властей. Ноне безоговорочно. Стороны подробно разработали церемониал, рассчитанный на то, чтобы не было ущемлено ни достоинство власти, ни самолюбие человека, который эту власть оскорбил.

К редакции «Аксьон Франсэз» были стянуты значительные силы полиции. Потом к дому подошел сам префект, мсье Кьяпп.

На балконе показался Доде.

Префект приветствовал его и произнес речь, текст которой был заранее согласован между сторонами. Смысл ее сводился к тому, что вот, мол, он, префект, взывает к исстрадавшемуся отцовскому сердцу господина Доде. Он просит, чтобы господин Доде сел в тюрьму и сделал это добровольно; чтобы он учел, насколько прискорбно было бы в данном случае применение силы, ибо истерзанное сердце отца...

И так далее...

В ответ на это Леон Доде тоже произнес предварительно согласованную речь.

Она начиналась с истерзанного сердца отца и кончалась согласием сесть в тюрьму.

Едва Доде кончил, как его «молодцы» спустились на улицу и построились шпалерами между дверью редакции и ожидавшим автомобилем.

Доде прошел, высоко подняв голову. Газеты писали, что он был похож на полководца, который, правда, сдавал крепость, однако лишь потому, что все его солдаты вышли из строя – одни были убиты, другие умерли от голода. И противник оказывал ему воинские почести.

Доде дал отвезти себя в тюрьму «Сантэ».

Через несколько дней в «Аксьон»было напечатано его письмецо. Оно пришло из Брюсселя. Доде сообщал, что чувствует себя хорошо и желает того же всем друзьям.

Соглашение, которое было выработано между представителем этого лидера монархистов и префектом Республики, предусматривало, что тюремная камера господина Доде не будет запираться, и если господин Доде вздумает покинуть тюрьму, то есть предпочтет простор мира, то власти обнаружат это не ранее, чем от него придет письмо из-за границы.

Когда Доде вернулся в Париж, никто его не побеспокоил ни по старому делу об оскорблении Республики, ни по делу о побеге. Он продолжал занимать пост редактора «Аксьон Франсэз» и добивался того, чтобы наконец были повешены противники бурбунской династии.

– Рим! Времена Калигулы и Нерона! Эпоха упадка Рима! – воскликнул один мой добрый знакомый, сотрудник «Юманите», с которым мы беседовали об этих нравах.

У французской буржуазии и впрямь было много общего с римскими патрициями времен упадка, – то, например, что она плевать хотела на всякие этические оценки, вроде намеков на вырождение, перерождение и т. п. Она плясала. Ей было весело, и она плясала.

Вот если бы только не страх...

Едва она вспоминала, что во Франции есть француз-

ский народ и ко всему есть коммунисты, как на нее накатывал страх, ее обдавало липким и холодным потом.

И тогда вновь и вновь она обращала свои мольбы и надежды к фашизму.

7

Она организовала даже две фашистские лиги и во главе одной из них поставила пресловутого Дорио.

Напомню, что Дорио пробрался было во Французскую компартию, но был разоблачен как агент полиции и выброшен.

В другое время такая неприятность означала бы конец политической карьеры.

Но в описываемые годы всякие понятия чести, честности, самой элементарной порядочности пропали у французской буржуазии бесследно. Она точно прошла через какую-то камеру чистки, где ее так хорошо обработали, что трудно было бы найти и следы тех досадных пятен, которые сама она некогда с гордостью называла «великими идеями 1789 года».

Буржуазия подхватила Дорио.

Едва только удар ногой в одно место подействовал на него, как толчок катапульты, и он вылетел из компартии, буржуазия растянула брезент и подхватила его на лету: она надеялась, что, покуда Дорио толкался среди коммунистов, он, может.быть, научился у них разговаривать с простым народом и использует это умение в нужном ей смысле.

Во главе второй лиги, так называемых «Боевых крестов», она поставила некоего незначительного банковского служащего, но все же полковника в отставке и человека титулованного. Это был граф Жан-Казимир де ля Рок.

В лиги шло всякое отребье: мелкие лавочники, разоренные трестами; мелкие рантье; жертвы аферизма растворялись здесь в черни, уголовном элементе и всяком деклассированном сброде.

В сенат как-то был внесен законопроект о воспрещении проституции. Нечего и говорить, что этот законопроект даже не обсуждался: содержатели специальных заведений имели достаточно связей в этом высоком государственном органе и сумели предотвратить грозившую неприятность. А обе фашистские лиги заполучили тем временем значительное пополнение за счет переполошившихся сутенеров, сводников, содержателей публичных домов и агентов по продаже женщин за границу.

Люди в лигах были вооружены до зубов. Оружие поступало от Гитлера и Муссолини, якобы тайно. Французское оружие казенного образца поступало прямо из арсеналов военного ведомства. Тоже якобы тайно.

Фашисты приходили на рабочие собрания и стреляли. Полиция помогала им уйти без неприятностей. Они располагали перевозочными средствами и разъезжали по городам и селам, особенно по промышленным центрам, расставляли пикеты на улицах и колотили прохожих. Потом они уезжали, горланя песни. В общем обезьяны: они повторяли все, что делали фашисты в Германии. Они применяли старую, испытанную фашистскую тактику: держать население в страхе, напряжении, неуверенности, – пусть люди измучаются, тогда они сами начнут мечтать, чтобы поскорей пришли фашисты и навели хоть какой-нибудь порядок.

Так фашизм прокладывал себе дорогу в Германии, так было в Испании перед мятежом Франко.

Теперь подходила очередь Франции.

У обоих фашистских вожаков цель была одна: добиться диктаторской власти.

Оба сходились на том, что надо раньше всего покончить с парламентской системой.

Оба были единодушны и в том, что самый верный шаг на этом пути – утопить депутатов.

– Сейчас я тебе объясню, почему, – сказал мне как-то Ренэ. – Парламент, как ты знаешь, стоит на самом берегу Сены. Река не замерзает. Так. что в любое время года, в любое время дня и ночи стоит только выкинуть депутата за окно – и готово, он в воде и скорей всего утонет. Этот способ ликвидации парламентаризма,– прибавил он, – привлекает прежде всего низкой себестоимостью, так сказать, экономичностью.

В феврале 1934 года фашисты собрались на практике проверить эффективность этого способа.

Их побуждали обстоятельства, которые кратко можно определить так: у Франции лопнуло терпение, ей надоел аферизм, коррупция, удушливая вонь разложения– все надоело.

Чаша терпения была полна давно, капли было довольно, чтобы ее переполнить. Этой каплей оказалась описанная выше афера Стависского с испанскими бриллиантами.

Ограбленные гранды подняли шум. Тотчас за кулисами начали действовать многочисленные влиятельные^Л лица. Движимые благодарностью к Стависскому за обильно пролитые на них щедроты,' но еще более энергично движимые страхом быть уличенными в получении оных щедрот, эти господа принялись за тушение пожара. Но успех не соответствовал затраченным усилиям, потому что сами эти усилия внезапно стали достоянием гласности, а это лишь способствовало расширению зоны скандала.

Франция еще более энергично стала требовать гласного суда. Она хотела, чтобы нарыв был вскрыт и вытек весь гной.

Не тут-то было. Гной не хотел, чтобы его выпускали.

Суд надо было начать со Стависского, но как судить человека, если он скрылся? Полиция искала, искала, она сбилась с ног, но когда нашла его в Шамоник-се, в гостинице, он лежал мертвый на полу, рядом валялся револьвер.

Потом я видел в газетах фотографию одной лично-сти с чертовскими усиками и в мягкой шляпе набекрень. По словам газет, эта личность была в Шамониксе, в той же самой гостинице, в день смерти Стависского. Газеты сообщали также, что личность – корсиканец, сутенер, и с неслыханной бестактностью добавляли, что в Шамо-никс он приезжал по личной просьбе своего земляка и друга, парижского префекта мсье Кьяппа.

Намек был более чем прозрачен: на что не пойдешь ради истинной дружбу!

Но надо войти и в положение Кьяппа. Он был самый видный из всех покровителей Стависского. Аферист дневал и ночевал у него. Что же оставалось делать префекту, когда Франция требовала суда? Арестовать Стависского? Передать его в руки правосудия? То есть толкнуть его в лапы следователей и прокуроров, чтобы они стали его тормошить и чтобы он, наболтав лишнее, погубил сотни порядочных людей?.. _ч

Нет, как хотите, Кьяпп не мог этого допустить. Он должен был вырвать эту дружбу из своего сердца и доверить Стависского опытным рукам убийцы.

Сколько народу вздохнуло с облегчением! Теперь-то никто не заставит Стависского говорить, никто его паль-*цем не тронет. И со временем все это дело будет предано забвению.

Но смерть Стависского, верней, обстоятельства его смерти, появление в Шамониксе тени Кьяппа, – какая это была находка для газет! Они побросали все на свете и стали заниматься только Стависским. Каждый день появлялись все новые имена разных почтенных господ, которые водили дружбу со Стависским и его чековой книжкой. Было названо даже имя самого министра юстиции! Вскоре произошло еще несколько сенсационных «самоубийств», в которых активную роль опять-таки играли люди заботливого Кьяппа.

Народное негодование распалялось все больше. Франция требовала суда. Минута была для фашистов тугая. Выход представлялся им только один: произвести государственный переворот и взять власть в свои руки.

Шестого февраля 1934 года несколько тысяч фашистов подошли к зданию парламента.

– Депутатов в воду! – кричали они.

– Долой воров!

По этому второму лозунгу можно было узнать людей Кьяппа: префект больше всех боялся тюрьмы и потому исступленно рвался в диктаторы.

В парламенте поднялась паника. Однако вызвали войска, и крикуны разошлись по домам. Чтобы дать выход своей энергии, они подожгли несколько автобусов, выломали несколько платанов и бритвами перерезали жилы нескольким лошадям" конных полицейских.

Думаю, многим читателям вся эта история известна. Я лишь напоминаю, что спустя два дня пролетариат Франции стукнул кулаком по столу: Генеральная конфедерация труда, руководимая коммунистами, объявила всеобщую забастовку протеста. На работу не вышли шесть миллионов человек – вся трудовая Франция.

Буржуазия обомлела.

На ближайших парламентских выборах коммунисты, социалисты и радикал-социалисты объединились в Народный фронт и, как я уже сказал выше, получили в палате решающее большинство. На одном из первых своих заседаний палата приняла закон о роспуске и разоружении фашистских лиг. Конец фашизму, полная ликвидация!

Что было дальше, читатель знает. Обе распущенные фашистские лиги здравствовали. Правительство зарегистрировало их под новыми названиями, и они продолжали здравствовать. Ни одно их преступление не было раскрыто до конца, никто не пошел под суд.

Следы неизменно приводили к дверям либо германского, либо итальянского посольства. Входить туда полиция не имела права, разговаривать с послами могли лишь министры. Но министры Франции при встрече с послами фашистских государств утрачивали бойкость, а послы плевали на министров Франции.

Во главе правительства стояли тогда правые социалисты во главе с Леоном Блюмом. Получать фашистские плевки прямо в лицо приходилось именно им.

Все срослось, смешалось, слепилось в один клубок: довоенная буржуазия с мародерами военного времени, аферисты с префектами, авантюристы с министрами, аристократы с уголовной шпаной, молодые девушки из богатых семейств с сутенерами, банкиры с шулерами, фашисты с Блюмом и его компанией...

Все смешалось.

Летом 1937 года в жизни обеих фашистских лиг произошли события, не лишенные элемента фарса, однако роковые.

Во-первых, проворовался Дорио.

Буржуазии удалось пропихнуть его в парламент и устроить ему место мэра в Сен-Дени. Он вполне мог бы прокормиться. Надо было только, как люди говорят, знать край и не падать. А Дорио не разглядел края и упал в казенную кассу, а там лежало сто тысяч.

Еще более громовой, прямо-таки неслыханный семейный скандал разыгрался тогда же в руководстве «Боевых крестов».

Семейство имело достаточно формальных оснований считать себя благородным: де ля Рок, как уже сказано, был графом; главным теоретиком и идеологом «Крестов» был чистокровный герцог Поццо ди Борго. За кулисами стояли маршалы Франции Петэн и Франшэ д’ Эсперэ. Хозяин партии, человек, который давал деньги, правда, не носил пышных титулов, но это был сам Мерсье, глава одного из «двухсот семейств», одновременно глава целого ряда акционерных обществ, банков, трестов – один из богатейших людей Франции. Но однажды сии блистательные господа поссорились и побежали в суд.

Андре Тардье, выступая в качестве свидетеля, доложил суду, что в бытность свою премьер-министром он пригласил графа де ля Рок к себе: ему хотелось посмотреть на господина, который метит в диктаторы Франции и берется раз и навсегда покончить с коммунизмом. Это свидание, по словам Тардье, кончилось тем, что граф стал получать из секретных сумм полиции двадцать тысяч франков в месяц.

Сии сребреники были оплатой принятого высоким претендентом обязательства дальше болтовни не идти, держать полицию в курсе всех замыслов руководства его партии и не предпринимать .никаких действий, не согласовав их с префектурой.