Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

Эту историю я знал давно, еще когда она была у всех на устах.

Но длинноусый товарищ, который сидел за столом рядом со мной, сказал мне, что на этом Антошино дело не кончилось, оно имело продолжение.

Вскоре после его гибели его товарищи захватили какой-то деникинский штаб – двадцать человек офицеров, и те без всякого сопротивления и колебания дали партизанской разведке все нужные сведения.

Усатый сказал, что это Антоша мстил белякам из паровозной топки: он показал всему свету, что беляки потеряли воинскую честь.

Усатый обратился ко мне:

– Вы меня понимаете? Может, я не так говорю, как надо? Но думаю, вы меня понимаете.

' И тут он встал и громко предложил почтить вставанием память Антоши и память других товарищей, которые погибли в боях.

Все встали. Было тихо. Память вернула каждого к годам опасностей, страхов, тревог и борьбы.

Мы были тогда совсем еще не старые люди. Правда, молодость уже повернулась к нам сщиной, она уже смотрела куда-то в другую сторону. Но все мы,*—я уверен, что все, – были благодарны судьбе за то, что она не обошла нас, не обидела; за то, что молодость наша пришлась на героические годы, и мы стояли не совсем в стороне от событий своего времени.

Не надо думать, что если нам удавались некоторые наши дела, то это потому, что счастье шагало впереди нас с дворницкой метлой в руках, и расчищало нам дорогу, и усыпало ее лепестками роз. На это мы и не рассчитывали никогда. Счастье – штука слепая. Оно и само не знает, куда тычется. Во всякой борьбе оно помогает то одной стороне, то другой. На счастье мы не рассчитывали. Другой был у нас союзник и великий покровитель: История. Никто не умеет так щедро одарить человека талантом борьбы, неистовством духа, как История. Она особенно хорошо делает это в свои героические эпохи, когда сама поднимается на борьбу за судьбы народов. Тогда она создает героев, мастерски используя для этого самый обыкновенный человеческий материал.

НАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава первая

Хозяин Сережи Голикова, repp Тирбах, водил дружбу с . румынскими властями и делал с ними дела. Хапуги из интендантства, хлыщи из штабов и даже офицеры сигуранцы ходили в богатый дом в гости. Они там ели, пили, веселились и брали деньги взаймы без отдачи.

Когда компания собиралась, Сережа исчезал из дому или под разными предлогами отклонял приглашения хозяйки выйти к ужину. Однако в парторганизации ему разъяснили, что в его положении подпольщика такими знакомствами лучше не пренебрегать. И в ближайший раз, когда фрау Тирбах пригласила его, Сережа дал себя упросить.

После ужина он сел за пианино. Сначала играл вальсы и польки-мазурки, и гости танцевали. Потом пел, потом под его аккомпанемент пел длинноногий полковник Попеску, начальник сигуранцы, потом Сережа рассказывал со свойственной ему живостью какую-то смешную историю, которая всех развеселила. Сережа был

очарователен, и фрау Тирбах просила его не уходить из дому в те вечера, когда она ждала гостей.

Правду сказать, господа офицеры сигуранцы только и веселились, что в гостях.

¹ Жизнь в городе, как и во всей Бессарабии, становилась для них все более тревожной.

Они держали на учете каждый печатный станок, каждый фунт шрифта. Однако не переставали выходить подпольные газеты и листовки.

По ночам всюду рыскали патрули. Но наутро подпольные издания оказывались наклеенными на стенах домов, на воротах, на столбах. Полицейские сдирали наклейки, соскребывали их ножами, стараясь не оставить и следа. Но видеть полицейских за такой работой значило для жителей почти то же, что прочитать эти листовки. Во всяком случае, становилось ясным, что партия жива, она борется.

Невидимая рука писала жирной краской на стенах домов: «Долой румынских оккупантов! Да здравствует Советская Бессарабия!» Дворники замазывали эти надписи. Но прохожие только ухмылялись: каждый понимал, почему появилось свежее пятно на стене и что именно было замазано. Каждый как бы читал стертую надпись.

Пости фрау Тирбах нередко приходили озабоченные, плохо настроенные, хмурые.

Начальника бендерской сигуранцы, полковника По-песку, бог создал вралем. Полковник любил время от времени похвастать победами, которые он якобы одерживает над подпольем.

Однажды за ужином он рассказал, что наконец арестовал автора листовок, которые появлялись в городе в последнее время, и даже нашел у него чемодан с типографским шрифтом.

Сережа слушал с большим вниманием, восторженно цокая языком, и сказал, поднимая свою рюмку:

– Ах, как интересно! Желаю вам и в дальнейшем таких же успехов!

*Пусть не подумает читатель, – тост был искренний, потому что автором листовок был именно он, Сережа, а чемодан с шрифтом лежал в эту минуту в соседней комнате, у него под кроватью.

Сережа стал почти что членом семьи фрау Тирбах, и она не раз высказывала сожаление по поводу того, что у нее нет дочери: она бы выдала ее замуж за Сережу.

Так продолжалось почти полтора года.

В один прекрасный день Сережу арестовали.

Тучного герра Тирбаха едва не хватил удар. Почтенная фрау Тирбах свалилась больная.

– Кому же теперь верить? Кому верить после этого?!– беспрерывно, как в бреду, повторяла она.

Но больше всех были потрясены офицеры сигуранцы. Полковник Попеску ходил мрачнее тучи. Ему было стыдно и страшно: он дал себя обвести вокруг пальца. И кому? Юнцу! Мальчишке!

Полковник настолько опасался последствий своего ротозейства, что даже стал склоняться к мысли выпустить Сережу на свободу, как арестованного якобы по ошибке. Кстати, и обстоятельства благоприятствовали этому намерению. Так, например, обыск не дал никаких результатов. Ни шрифта, ни рукописей, ни брошюр, пи листовок, ни каких бы то ни было других изобличающих материалов найдено не было.

Арест был произведен на основании доноса провокатора. Провокатор – человек проверенный, и все, что он сообщил, было, несомненно, правдой, но все же донос можно объявить ложным, провокатора сгноить в тюрьме, а перед Сережей извиниться и отпустить его. Это было бы, конечно, лучше, чем самому быть изобличенным перед начальниками и подчиненными и перед всем городом в том, что он, грозный начальник сигуранцы, чуть не ежевечерне встречался. с опасным подпольщиком, ел и пил с ним, пел под его аккомпанемент и за целых полтора года не догадался, с кем имеет дело! Каким надо быть ослом, прости господи! Каким колпаком!

Однако осуществлению сего благого замысла полковника Попеску помешали важные обстоятельства.

Один из арестованных по тому же делу, не выдержав пытки, подтвердил сведения провокатора о том, что Сережа был членом городского комитета партии большевиков, что его перу принадлежало большинство появлявшихся в городе листовок и что через него поддерживалась связь с левым берегом. Показание было

запротоколировано, и это сильно осложняло дело с освобождением Сережи.

Осложняло, но все же не делало невозможным: разве нельзя уничтожить и протокол?

Но было и более серьезное обстоятельство.

При допросе Сережи пожелал присутствовать специально прибывший из Кишинева крупный начальник, некий полковник Отеску, рыхлый пожилой толстяк.

Сначала он взял с Сережей отеческий тон. Заглядывая в его дело, полковник участливо расспрашивал юношу о нем самом, о его родных и высказал горячее соболезнование матери, у которой арестовали сына,.единственного сына, образованного сына, такого сына!

– Ах-ах-ах! – сокрушался толстяк. – Такой молодой, вся жизнь впереди, и вот какие-то скверные люди запутали вас, а вы клюнули, как простачок! Ах, как обидно! Скажите, вас уже допрашивали?

– Допрашивали.

– И вы, я надеюсь, благоразумно дали полезные сведения?

– Нет! Я не дал никаких сведений.

– Вот как?! Но, я надеюсь, вас не били?

– Нет, били.

– Неужели?! Ах, как досадно! Полковник! – обратился толстый Отеску к длинноногому Попеску. – Что же это у вас тут делается? Молодой человек неразговорчив, но разве можно за это бить?

Сказав это, он встал из-за стола, неторопливо подошел к Сереже, погладил его по голове, приговаривая «бедный мальчик», «бедный мальчик», и внезапно со страшной силой ударил его кулаком в лицо.

Впрочем, даже это не исключало для Попеску возможности замять дело, порвать протокол, отпустить Сережу как арестованного по ошибке.

Но Сережа сам невероятно затруднил эту задачу. Он вскочил, как подброшенный пружиной, отступил на шаг и с такой силой хватил толстобрюхого Отеску носком башмака в низ живота, что тот не смог удержаться на своих коротких ножках и, неистово крича и воя, упал наземь.

После этого Сережу долго били. Он лишался чувств, но его окатывали водой, приводили в сознание и снова били и требовали, чтобы он назвал членов организации.

Истерзанный, окровавленный, оглушенный, в изодранной одежде, Сережа лежал на полу и, тяжело дыша, молча смотрел на своих мучителей глазами, полными презрения.

В голове у него гудело. Все же он расслышал, как кишиневский полковник, еще продолжая держаться за живот, ругал бендерского полковника:

– Теперь вы видите, с кем дружили, кто водил вас за нос?! Да вам не в сигуранце служить, а в бане!, В бане! В бане! Я так и доложу генералу!

Опростоволосившийся Попеску подсчитывал в уме, какую взятку придется сунуть полковнику Отеску за то, чтобы тот и в самом деле не вздумал болтать перед генералом. И так как сумма вырисовывалась значительная, то ГТ^песку с досады ударил лежавшего на полу Сережу ногой. ,

Сережа дышал тяжело, прерывисто. Лицо у него распухло. Голос стал глухим. Все же он собрал силы и сказал довольно внятно:

– Ничего, мерзавец! Ты уже под мою музыку пел, ты еще и попляшешь!

– Поднять его на ноги! – крикнул Попеску, озверев.

Палачи подняли Сережу и прислонили к изразцовой

печке. Тогда Попеску замахнулся на него кулаком.

Ударить, однако, не довелось: Сережа схватил со стола чернильницу и выплеснул содержимое прямо полковнику в лицо.

Потом Сережа долго пролежал в больнице.

На суде он держался так же мужественно, как на допросе. Председатель бренчал колокольчиком и бил кулаком по столу, возмущаясь его смелым поведением. Но Сереже это не мешало. Он сказал суду все, что думал.

– Вся ваша жизнь оккупантов насыщена страхом. Она состоит из одного лишь страха, – громко и четко говорил он в последнем слове. – У вас есть армия, полиция, жандармерия, сигуранца, сыщики, провокаторы, предатели, судьи, тюрьмы, пытки и палачи. А все-таки боитесь вы, а не мы! Все-таки страшно вам, а не нам. Но приему же вам так страшно? Потому, что за рекой лежит Советская страна. Вы боитесь ветра, который веет с левого берега Днестра! И правильно! Бойтесь! Этот ветер выметет вас вон отсюда!

По одному делу с Сережей судилось еще десять человек Когда судьи удалялись на совещание, подсудимые проводили их пением «Интернационала». За это жандармы били их тут же, в зале суда. Когда судьи вернулись, подсудимые встретили их пением «Интернационала». Их снова били, но они продолжали петь так, что гимн революционной борьбы заглушал растерянный лепет председателя, пытавшегося читать приговор.

Так повелось в Бессарабии на политических процессах.

Глава вторая

Сережа отбыл наказание и вышел на свободу в начале 1930 года.

Положение в Бессарабии было во много раз хуже, чем в начале оккупации.

Заглохла промышленность. Умирала торговля. Остановилась всякая культурная жизнь. Города изнывали от нищеты.

Особенно плохо было в деревне.

В начале двадцатых годов королевское правительство объявило земельную реформу. Крупное землевладение было ограничено ста гектарами. Излишки подлежали изъятию. Государство обещало распределить их между безземельными и малоземельными крестьянами.

• Изъятие излишков сопровождалось наглыми злоупотреблениями, но иначе быть не могло: сам закон оставлял помещикам слишком много хитреньких лазее^к, которые подмигивали им и зазывали.

И все же фонд распределения оказался достаточно солидным, чтобы улучшить положение беднейшего крестьянства. Но... Но дело происходило в королевской Румынии. Поэтому около трехсот тысяч га было поднесено в подарок королю за то хотя бы, что он король. Примерно столько же роздали сельским жандармам – в поощрение. Немало было продано спекулянтам. А уже то, что осталось, – то, конечно, целиком пошло безземельным и малоземельным крестьянам. Только оста-лось-то маловато. К тому же эти остатки отнюдь не были сладки: каменистые, тощие клочки. Такие не поднесешь королю – скандал! И жандармам совать эти

объедки неприлично – за что их обижать? А спекулянты– так те и глядеть на такие земли не станут.

Вот так и получилось, что неудобные земли достались нуждающемуся крестьянству. Ничего не поделаешь!

За землю надо было платить. Но не королю же и не жандармам – за подарки, как известно, не платят. Платить должны были крестьяне. И хотя платежи подлежали рассрочке на сорок лет – так гласил закон, – но... Но дело происходило в королевской Румынии, так что деньги с крестьян потребовали в течение первого же года. Кто не мог заплатить, у того отбирали землю. Приходилось влезать в кабалу к кулакам и ростовщикам.

Казалось, кладбищенская тишина висит над краем, над городом и в особенности над деревней.

Но даже деревня уже узнавала, почему трудовой народ становится все бедней, почему мало школ, почему люди ходят оборванными, почему мрут дети, почему все меньше становится рабочего скота, почему погибают виноградники, почему богатеют кулаки и помещики, почему крестьяне вынуждены покидать родину и искать свой кусок хлеба на чужбине, когда дома столько плодородной земли, которая могла бы прокормить всех.

Тюрьмы были переполнены. Полиция ежедневно одерживала свои победы. Но эти победы ничего ей не приносили, кроме страха.

Арестованных терзали в застенках. Люди сходили с ума от пыток или оставались на всю жизнь калеками. Но ни физические страдания, ни смрад предательства, которым пытались отравить народных борцов, не смогли сломить их. Они всегда оказывались сильнее своих мучителей. Борьбу оставляли только убитые. Живые боролись.

Трудно было маленькому и безоружному народу бороться с жандармами, с кулаками, с попами, с ростовщиками, с сигуранцей, которая стояла за их спиной, с королем Румынии, который стоял за спиной сигуранцы, с Англией, Францией и Америкой, которые стояли за спиной короля Румынии.

Трудно было маленькому народу бороться за свое освобождение. Но он боролся, и борьба, как песня, облегчала его душу. ²

...Итак, Сережа отбыл срок тюремного заключений в самом начале 1930 года и тотчас вернулся на подпольную работу.

Ранней весной партия направила его в одно село Сорокского уезда, где незадолго до того произошло вооруженное столкновение крестьян с полицией. Многие участники бунта были арестованы. Надо было позаботиться о них и об их семьях.

По дороге – не то туда, не то обратно – Сергей остановился в селе Петрешты. Название показалось ему знакомым. Он вспомнил, что это родина того дворника Сурду, который некогда служил у его хозяев в Бендерах. Правда, они давно не виделись: Георгий Сурду ушел домой весной 1920 года, перед началом весенних работ.

Сергей решил повидать старого знакомого.

В селе уже была небольшая коммунистическая ячейка. Секретарем был Иван Тихонович Гудзенко.

– А что, есть у вас такой Сурду? – спросил его Сергей Николаевич.

– Хромой? Есть. Откуда вы его знаете?

Сергей Николаевич рассказал.

– Эге! – заметил Гудзенко. – Вы его в двадцатом году знавали? Десять лет назад. С тех пор много воды утекло.

– А что?

– Да то, что он в секту ушел, к баптистам. Он теперь весь в ясном небе, с господом богом коммерцию ведет.

– Вот тебе и раз! – удивился Сергей Николаевич.– А я думал, он на другой дороге, на нашей.

– Был, был он на нашей, да ушел. А жену его вы знаете?

– Нет.

– А вот она – наша. Заметьте, тоже в секте была. А теперь – с нами. Она женщина особенная. Хотите, я пошлю за ней?

– Но почему же нам самим к ней не пойти? – спросил Сергей Николаевич.

– Потому что не хотелось бы мне. Опасно. У него всякие люди бывают, у этого Сурду.

– Ничего! – сказал Сергей Николаевич. – Меня он не выдаст.

305

– Сам, конечно, не выдаст. А если баптистский батько прижмет, не знаю, как тогда будет. Лучше давайте осторожно. Впрочем, – вспомнил Гудзенко, – по-моему, его и дома нет: он не в город ли поехал? А ну, Мишка, бежи до тети Марии Сурду, – обратился Гудзенко к своему сынишке. – Кажи, що я хочу с добрым чоловиком до ей зайти. А ну, веселей! Давай по-военному!

Мишка, паренек лет десяти, крикнул «зараз», поджал «по-военному» локти и побежал.

– А може, дядька Георгия забачишь, то айда тикай до дому! – крикнул ему отец вдогонку.

Мишка ответил каким-то раздраженным тоном:

– Та з-з-знаю!..

– Так, так! – говорил между тем Сергей Николаевич. – Ушел он в секту, значит?!

– И чего он там не видел, скажите мне, – промолвил Гудзенко. – Сменял православного попа на баптистского– хрен на редьку – и думает, что это он до самого бога добрался... А всё куркули наши! Стали они евангелия получать из Германии и ходят сытые к голодным и доказывают, что мало кушать – для здоровья польза.

– А много их?

– Кого?

– Сектантов?

– Полдеревни. Если не больше.

– Так! А пробовали вы с ним поговорить, с этим Сурду?

Вместо ответа Гудзенко постучал костяшками пальцев по столу.

– А жена его? – спросил Сергей Николаевич.

– Жинка – другое дело. Он-то сам человек тихий, той Георгий. А Мария – нет! У ней душа не тихая, ой, нет! Но, заметьте, и с ней не сразу дело пошло. Очень она тоже было в религию ушла. А баптисты ее грамоте научили, чтобы она могла читать на молениях про всякое такое божественное. И тут стала меня досада разбирать: почему же я не догадался ее грамоте обучить? Где ж, думаю, моя-то голова была? А у ней брат есть, Трофим Рейлян. Еще он не совсем наш, но сочувствующий. Пошел я к нему. Говорю: «Ты хочешь в пар-

тию?»– «Хочу». – «Добре! Принеси листовку Марии, сестре твоей. Заставь, пехай прочитает».

В это время вернулся из разведки Мишка.

– Тату! – объявил он. – Казали тетя Мария, щоб вы шли! Бо дядька Георгия дома немае!

Мария Сурду, еще черноволосая, вся в черном, поразила гостя своей строгостью, почти суровостью. Ее глаза уже утратили бархатистость взгляда, какую видел я за одиннадцать лет до того. В них теперь проглядывала та «нетихая душа», о которой говорил Гудзенко,– какая-то неясная, быть может надломленная, но не поверженная и неумолимая сила.

Мария, видимо, догадывалась, что гость принадлежит к партии, и подумала, что он специально затем приехал, чтобы разузнать о ней, о ее религиозном прошлом. Поэтому она как-то подобралась, подтянулась, точно приготовилась выслушать упреки и защищаться. По гость ни о чем и не спрашивал. Тогда Мария заговорила сама:

– Вам рассказывал Иван Тихонович, что я была в секте?

– Рассказывал.

Ей хотелось раскрыться, ей надо было услышать, что скаж.ет обо всем этом деле старший партийный товарищ.

– В первый раз, когда брат принес мне листок от Ивана Тихоновича, – начала она, – и я стала читать, я задрожала. Думаю, вот пришел дьявол искушать меня. Долго я молилась и наконец бросила листок в огонь.

Мария говорила глухим голосом, низко опустив голову. Она боялась, что ее осудят, и думала о том, как же будет с ней, если товарищи от нее отвернутся.'Куда она пойдет? С кем она останется? Однако она все же находила нужным рассказать о себе все, что ей казалось самым предосудительным и о чем она больше всего сожалела.

Но Сергей Николаевич перебил ее:

– Зачем вы все это мне говорите? Партия верит вам, надеется на вас. Даром вы себя расстраиваете.

– Да?! – как-то просветлев, воскликнула Мария.– Спасибо вам.

. Она порывалась сказать еще что-то, но со двора донесся скрип телеги: это вернулся из города сам хозяин. Он был не один.

– Ой! – воскликнула Мария. – Не хочу я, чтобы они вас видели. Особенно этот его дружок, Мазура. Это кулак, сектантский батько. Не надо, чтобы вас -видели.

И пока Сурду распрягал клячонку, в доме повторилось– в ином варианте – то, что уже однажды там произошло за одиннадцать лет до описываемого дня.

Подобно тому, как Георгий Сурду спрятал меня в чистой половине дома от жены, Мария быстро спровадила туда Сергея Николаевича и Гудзенко.

Но сектантский батько попрощался с Сурду у порога. В дом вошел один хозяин.

Сергей Николаевич и Гудзенко услышали его недовольный голос:

– Почему табаком воняет?

– Потому что курили, – равнодушно ответила Мария.

– Кто курил? – уже повышая голос, спросил муж.

– Курящие, – по-прежнему равнодушно ответила жена.

– Сам понимаю, что курящие. Спрашиваю: кто курил? ;

Тут повторилось еще кое-что из того, что произошло одиннадцать лет назад, – из чистой половины послышался кашель: это закашлялся Гудзенко, страдавший хроническим бронхитом.

Тогда хлопнула одна дверь и другая, и в комнату ворвался Сурду. За ним спешила жена.

– Ага! – закричал Георгий, увидев Гудзенко, который давно был ему подозрителен. – Опять ты явился! И сколько я тебе говорил, чтобы ты сюда не лазил?!

Не успел Гудзенко рта раскрыть, чтобы ответить, как Георгий заметил Сергея Николаевича. .

– А это кто? Ты кто такой? Говори!

– Ты не кричи, тут глухих нема никого, – спокойно ответил Сергей Николаевич. – Лучше посмотри на меня, Георгий, – может, узнаешь?

Трудно было узнать Сергея Николаевича. Сурду знавал розовощекого щеголеватого юношу лет девятнадцати – двадцати, еще безусого. Теперь перед ним стоял обросший густой бородой, косматый человек в крестьян-

ской одежде. Сколько ни всматривался опешивший Сур-ду в лицо незнакойца, он ничего не мог вспомнить.

– Не узнаю! – буркнул он.

– А помнишь Бендеры? И как ты у немца Тирбаха в дворниках жил?

– Помню.

– А меня не помнишь?

– Постойте! Постойте! – воскликнул Сурду. – Вы тот учитель!

– Он самый.

– Что же она вас тут спрятала, глупая баба? Идемте в хату.

Однако предложение было все-таки сделано довольно холодно: хозяин уже вспомнил, что учитель не раз вел с ним разговоры, какие он теперь считал бы за грех слушать. А тут еще этот Гудзенко!

– Садитесь! – предложил Сурду. – И по каким делам к нам пожаловали?

– Проездом, – не задумываясь ответил Сергей Николаевич.– Да вот вспомнил, что ты тут живешь. Ну, захотел повидаться. Очень просто, – ведь когда-то дружили.

– Так!

Объяснение выглядело правдоподобным. Хозяин уже улыбался. Однако он как-то осторожно посматривал на Гудзенко, точно спрашивая: зачем же он-то попал в дом вместе с гостем? Сергей Николаевич уловил этот вопрос в глазах Георгия и весьма естественным тоном, как бы продолжая свой рассказ, пояснил:

– И вот иду я, значит, селом да все думаю, как же я моего дружка найду? И тут повстречался мне этот человек. Спрашиваю, как мне Сурду найти. «Которого?» – «Да который с палкой ходит». – «Ага, знаю». И прямо сюда меня и привел.

– Очень хорошо! – сказал хозяин, недоверчиво поджимая губы. – Спасибо вам, Иван Тихонович, что вы ко мне гостя привели. Старый знакомый.

Он сделал небольшую паузу, оглядывая столь «не учительский» наряд Сергея Николаевича.

– А спрятались зачем? – спросил он.

Сурду, оказывается, был не так прост. Сергея Николаевича и Гудзенко вопрос застиг врасплох, они не знали, что ответить. Ответила Мария.

– Это я их попросила выйти, —сказала она.– Как увидела я этого паука Мазуру, так подумала – вот он в хату войдет, опять станет мне грозить геенной огненной за то, что я не хожу на моления.

– И правильно.

– Может, и правильно?! А я решила, что, как станет он меня донимать, я его помоями окачу – вот полное ведро стоит. И я не хотела, чтобы чужие люди этот срам видели. Мне свидетелей не надо. Так ты ему и скажи.

К удивлению Сергея Николаевича, Сурду выслушал эти слова жены без гнева. Он только опустил голову и грустно сказал:

– Овца заблудшая.

Гости чувствовали себя неловко.'

– Я так понимаю, Георгий, – сказал Сергей Николаевич,– что ты в секту подался? К богу? Правда это?

– Мы проповедуем Христа распятого, – сухо ответил Сурду. •

– Понимаю. Ну и что? Лучше тебе живется? Помню, ты жаловался на бедность. А теперь как?

– И теперь то же самое.

– Так! Значит, мало тебе пользы от бога?

Сурду не растерялся:

– А вот вы спросите Ивана Тихоновича. Он давно в бога не верит. Богато он живет? Кажется, тоже не лучше меня.

Гудзенко громко рассмеялся:

– За что же мне бог помогать будет, если я в него не верю и не молюсь ему? За мою неблагодарность он мне помогать должен? Вот ты скажи: почему он тебе не помогает?

Гудзенко обернулся к Сергею Николаевичу:

– Тут у нас в селе господь бог и богомолов многих в строгости держит. Вот возьмите хоть бы Сурду. Уж он такой богомол, такой верующий, такого благочестия человек, что поискать – не найдешь. А как живет? Хозяйство у него совсем такое, как у меня. А у меня оно совсем такое, как тот солдат говорил: «Сорок амбаров сухих тараканов, сорок кадушек мокрых лягушек, кошка драная да вошь поганая». И все! Своего хлеба до рождества не хватает. Значит, айда к ростовщику. Тот даст. «Бери! Пожалуйста, бери! Только за три пуда отдашь

четыре». Весной нечем сеять—опять к нему. Опять: «Бери, пожалуйста! Только за три пуда отдашь четыре».

– Известно, – заметил Сергей Николаевич. – А кто он такой, этот ростовщик?

– Кто? Да нашего же Мазуры компаньон. У них в городе амбары от хлеба ломятся. Они на весь уезд работают. Но за деньги и фунта не продадут. Если человек может деньги заплатить, значит, он еще не по-настоящему голоден, такого человека еще как следует прижать нельзя. А ему, живоглоту, подай голодного, у кого денег нет,– вроде меня иди вот хотя бы Сурду. Ты ему, кровососу, таких подай, у кого дома дети с голоду мрут. Вот кто ему нужен! Чтобы люди перед ним плакали, чтобы ему кланялись до земли, чтобы он, кат, благодетелем выглядел. Вот тогда он даст в долг: возьми три пуда, принеси четыре! А когда я или Георгий вернем ему за семена, да за землю, да перчептору за налоги – вот и готово: кушать нечего, и начинай сначала.

Сурду сидел понурый и раздраженный: раздражало то, что нечего было возразить, и еще больше то, что обычные формулы вроде «блаженны мытари, их бо есть царство небесное» и другие, в которые он глубоко верил, не могли прозвучать в ушах окружавших его трех неверующих. А другого он ничего придумать не мог.

В беседу вступила Мария:

– А спросите его, почему Фока Мазура богат, он вам скажет, что Мазуре бог помогает. И я тоже так думала. А теперь я одумалась. Что же это за бог, если у него на Фоку полдеревни работает?! Сами ходим голодные, оборванные, а на него, подлеца, я целый день работаю за два фунта кислых огурцов. Не бог, а мы, мы ему помогаем добро наживать!

Она вытянула вперед руку с заскорузлыми, потрескавшимися пальцами.

– Мы! – уже кричала она в каком-то неистовстве.– А не бог! Бога он нам подсовывает! Нам небесное, себе интересное!

Сурду поднял на нее грустные глаза и, не повышая 'голоса, произнес:

– Пусть тебя господь милует!

Он сказал это без притворного и напускного смире-

иия, без той елейности, какая обличает ханжу. Он, видимо, верил искренне и глубоко.

– Пусть тебя господь милует,– негромко и почти скорбно повторил он.

На это Мария, тоже негромко и уж совсем скорбно, ответила:

– Он меня всю жизнь милует. Семь душ деточек маленьких отнял – разве же это не господня милость? Чем бы мы их прокормили, когда сами голодны? Какому разуму мы бы их научили, когда сами всю жизнь в темноте Живем?

– Про детей, Мария, не говори! – грустно перебил ее Сурду. – Если ты в бога не веришь, ты хоть то пойми, что детей почти и лечить некому. Такая у нас сторона,– обратился он к Сергею Николаевичу, – что один фельдшер на пятнадцать сел. Где ж ему всех вылечить?

Сергей Николаевич хотел что-то заметить по этому поводу, но снова заговорила Мария:

– А хоть было бы пятнадцать фельдшеров на одно село, разве они бы могли наших деток спусти? Ведь детки от голоду поумирали! От голода все болезни. Им не лекарства нужны были, им хлеб и молоко нужны были.

Она печально опустила голову и сказала, уставившись куда-то в одну точку:

– У Мазуры все дети живы, все здоровы. Разве ж то от фельдшеров? И кони у него сытые. И мельница у него, и добра полна хата. А нас господь только милует да милует. Прямо подыхаем от одних только его милостей.

Мария села в уголке на лавку и подперла подбородок рукой.

Не знаю, чем кончились бы эти пререкания, которые обещали тянуться долго, если бы их не прервал энергичный стук в дверь, непосредственно за которым дверь распахнулась и на пороге показался рослый жандарм, а за ним толстяк в форме гражданского чиновника, с папкой в руках.

– Что надо? – злобно спросила Мария.

Вопрос был совершенно лишний – Мария прекрасно знала, что могло быть нужно гостям: это пришел пер-чентор, сборщик налогов. Жандарм сопровождал его.

Перчептор деловито извлек из папки бумагу и протянул Георгию.

– Тысяча лей пени за прошлый год, шестьсот тридцать две леи налога за землю, четыреста лей налога за дом. Когда уплатите?

Тяжелая и сумрачная тишина повисла в комнате. Было так тихо, точно ни одной живой души там не было, точно перчептор был здесь один и разговаривал так громко и строго с самим собой.

– Господин перчептор, почему так много? – робко спросил наконец Георгий Сурду.

– А как же? – по-прежнему громко и строго ответил перчептор. – Девятнадцать процентов дохода с земли– это шестьсот тридцать две леи. Один процент за обмер, полпроцента за землю, двадцать процентов за дом, семь процентов на оборону государства.и еще восемь процентов на оборону государства. А как же? Тут все сказано! Теперь дальше: санитарный налог платить надо? Или не надо, по-вашему? А дорожный налог?

Перчептор умолк, и в хате опять стало тихо. И опять, после долгого молчания, раздался робкий вопрос Георгия:

– Я же месяц тому назад продал корову, господин перчептор, и все прошлогодние налоги уплатил...

– Верно! Знаю! – с некоторой ноткой одобрения сказал перчептор. – Знаю! Но тут видите какая неприятность: тот перчептор выдал вам фальшивые квитанции. Он был мошенник, неправильный человек. Понимаете? Придется теперь снова платить... Потому что .те деньги до государства не дошли. Понятно вам?

Опять стало тихо. Быть может, если бы перчептор взглянул в этот момент на Марию, он бы понял, что ему лучше всего не докучать вопросами и уйти. Но перчептор даже не смотрел в ее сторону. Он разговаривал с хозяином, а хозяин молчал.

– Придется описать имущество, – сказал перчептор.

Оглядев хату и ее убожество, он увидел, что здесь

взять нечего, и направился на чистую половину. Там, он знал, должна стоять кровать с подушками, там мог бы найтись и какой-нибудь ковер.

Однако, едва он переступил порог чистой половины, как Мария, следовавшая за ним, яростно закричала:

– Вон отсюда! Сию минуту вон!