Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"
Автор книги: Виктор Финк
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)
Повторяю, разговор был деловой. Поговорив еще немного в этом духе, Бастаника сунул бывшему товарищу детства рубль и еще сорок копеек медью и увел лошадь с телегой.
Тридцать лет прошло с тех пор. Бастаника давным-давно забыл об этом, но теперь вспомнил и сразу вспотел. Вот, значит, кто приехал в советской машине!
Он растерянно смотрел, нельзя ли свернуть за угол. Но не было углов.
– Ну что, Софрон? – усмехаясь сказал между тем Дмитрий Степанович.
– Да ничего! – пробормотал Бастаника. – Вы те* перь как – товарищ считаетесь?
– Кому и товарищ! – ответил Брагуца.
Софрон молчал. Он не знал, как себя держать.
– Живешь? – спросил Брагуца.
– Живу.
– Слыхал, ты богат?!
– Господь снизошел по милости своей...
– Так! – перебил его Брагуца. – Живешь – живи! Но теперь знай край, не падай!
– Это ж вы к чему? – осторожно спросил Баста-ника.
– А к тому, что твой свет кончился! Этого, самое главное, не забывай! Это ты каждый день вспоминай! Как молитву повторяй себе утром и вечером, что твой свет кончился! Живешь – живи! Но тихо живи! Чтоб тебя не видно было и не слышно! И дружкам скажи, чтоб тихо! Потому что теперь другой свет начнется в Бессарабии, да не для вас! А я вашу натуру знаю. Вот ты красный бант нацепил... Бант можешь бросить. Тебе о шкуре думать надо! А не о бантиках!
Чабан точно онемел. Что это происходит в Петреш-тах, прямо у него на глазах? Старый дружок из самых последних петрештинских бедняков строго и наставительно приказывал самому Бастанике жить тихо и ду-мать о шкуре, а Бастаника, примарь, первый богач, человек, который каждого обидеть может, которого все село боится, – Бастаника стоит перед ним растерянный, напуганный и молчит! Значит, правда, что мир переворачивается!
А Брагуца сел в автомобиль, усадил Чабана рядом с собой и сказал шоферу ехать.
В свои родные Петрешты Брагуца явился не только как земляк. Он прибыл в качестве инструктора.
На площади перед примарией Дмитрий Степанович собрал все село и объявил, что земля Дидрихса, Мазуры и других сбежавших собственников и все брошенное ими имущество будут разделены между нуждающимися, у кулаков будут изъяты земельные излишки и также розданы малоземельным и безземельным, перечеркивается всякая задолженность помещикам, кулакам, ростовщикам, банкам и румынскому государству по налогам и недоимкам, нуждающиеся получат семенные ссуды и кредиты на покупку инвентаря.
– Помните, – говорил Брагуца, – теперь все богатства– ваши. В помещичьем доме можно будет устроить
новую школу, или больницу, или клуб. Скоро уборка. Хорошо уберите урожай. Теперь он ваш. Надо, чтобы у вас было много хлеба, много мяса, много вина. Надо, чтобы все дети ходили в школу, чтобы они были сыты, одеты, обуты, – чтобы и у вас все было как на том берегу.
Брагуца сказал далее, что надо поскорей избрать временный сельский комитет, который осуществлял бы власть до общих республиканских выборов.
– Братья и сестры! – говорил Брагуца. – Я к той горькой бедноте обращаюсь, которая век жила, а светлого дня не видела. Знаю я эту жизнь. Живет человек хуже скота. Он свое горе видит, а вылезть не может и сам себя за человека больше не считает. Знаю я эту жизнь. Сам так жил. Полжизни так прожил. Кажется, горше меня и темней меня никого у нас, в Петрештах, сроду не было. А теперь я – уважаемый гражданин, и сын у меня образованный. Вот и с вами так будет. Помните это! Будьте людьми, работайте, а советская власть вам поможет всего добиться!
Брагуцу слушали затаив дыхание.
Казалось, его слушали особенно напряженно, когда он объяснял, что во временный комитет, а впоследствии и во все другие советские органы надо выбирать только самых честных людей, только таких, которые наверняка никого не обманут, и ни в коем случае нельзя допускать туда кулаков.
В те дни, до выборов, в примарии временно сидели бывшие подпольщики: Гудзенко, Рейлян, Мария Сурду, некоторые другие. К ним приходили голодающие и получали хлеб. Приходили люди, у которых перчептор забрал домашние вещи в уплату налогов. Много вещей еще лежало на складе – их не успели распродать. Каждому возвращали то, что раньше ему принадлежало. Были взяты на учет имущество и земля, брошенные Дидрихсом и кулаками. Были составлены списки особо нуждающихся, им раздали кое-какие мелкие вещи. Были также составлены списки тех, кому нужны кредиты и ссуды.
Народ жил ожиданиями, надежды казались близкими к осуществлению. Осуществить их должен был полномочный выборный комитет.
Поэтому из всего, что говорил Брагуца, кулаки поняли, что сейчас самое главное – выборы. Они поняли это лучше, чем многие другие.
Едва скрылся «газик», увозивший Брагуцу, Баста-ника собрал всех своих клиентов—разных зависимых от него людишек, которые всегда агитировали за него на выборах.
– Помните, – инструктировал он их, – Мазура всегда молился с закрытыми глазами. Чтобы во время молитвы не видеть земного. Так ему велела его баптистская вера. А кто посадил в тюрьму товарищей Рейляна, Чабана, Чеботаря? Они же дома сироток без хлеба оставили! А на товарища Гудзенку кто донес? А на его сына? А на учительницу? А на дочку Георгия Сурду? А кто товарищу Гудзенке хату спалил? А кто не пожелал жить с советской властью? А? Вот это враг! Истинный враг своему народу! Помните это! Так людям и говорите. Мазура был враг. А теперь возьмите меня. Говорят, Софрон – кулак! А что это такое – кулак? Кулак, если посмотреть, – так это просто хороший хозяин. А хорошему хозяину помогать надо, а не то что забирать у него. Мазурино пускай берут. Я и сам возьму. А моего трогать не надо. Меня надо в комитет поставить, чтоб я всем и управлял. Именно меня и надо теперь выбрать, потому что теперь —все народное. Теперь всему народу нужен хороший хозяин. Поняли? Так и говорите и объясняйте людям.
Бастаника вызывался скостить часть должков неимущим.
– Конечно, – говорил он, – не всякому и не каждому. Человеку порядочному, который благодарность понимает,– такому прощу. Или дам отсрочку.
Он обещал также пожертвовать на церковь и сказал, что не постоит за достойным угощением, если его «сделают» председателем временного комитета.
Точно так же действовали еще несколько кулаков: они метили в члены комитета.
Ионэл Троян – Хряк убеждал:
– Что же это будет за порядок, если Гудзенко будет примарем? Кому он землю отдаст? Голодранцам? Чабану? А что Чабан с ней сделает? Он же с ней не управится! Только нам разорение! У нас работать некому будет! Вот и будем все без хлеба сидеть.
– Верно! – соглашался другой кандидат, некий Макар Унтила. – Дайте Чабану Мазурину землю! Дайте! А скоро пора снимать урожай! Вот и будет он Мазурино поле убирать. А у меня кто работать будет? Шутите? Советская власть,– прибавлял он,– правильная власть – ничего не скажу. Но она в Москве сидит, а что у нас, в Петрештах, делается, того она знать не может. Она не знает, какой человек Гудзенко и можно ли его ставить за председателя или нельзя.
Во всех питейных заведениях народ поили направо и налево и убеждали, что если мужик богат, значит, он – хороший хозяин. Подчеркивали, что в примарии хорошие хозяева нужны теперь больше, чем когда бы то ни было: теперь все – народное, а народное надо хорошо оберегать, надо им разумно управлять. Для этого нужны хорошие хозяева.
А кто лучший хозяин – Гудзенко или Бастаника?
Правда, эта агитация встречала сопротивление.
Гудзенко и Рейлян тоже ходили по шинкам и разоблачали агентов Бастаники.
Мария Сурду беседовала с женщинами. В общем, село клокотало.
А комитет избрали все-таки точно так, как некогда избирали примарию.
Рано утром, ни свет ни заря, на базарной площади, перед зданием примарии, собралось несколько кулаков. Все с красными бантами на груди. Чуть в стороне стояло человек пятнадцать бедняков.
Бастаника поднялся на крыльцо, оглядел собравшихся и скомандовал:
– Можно! Звони!
Тогда кто-то подбежал к колоколу, и над деревней пронесся звон, приглашавший народ на выборы. Все было как будто честь честью. Но дело в том, что в Петрештах базарная площадь лежит немного на отлете, нужно время, чтобы до нее дойти.
А Бастаника не стал ждать.
– Товарищи, – сказал он торопливо. – Значит, так! Выбираем новый комитет по законам нашей народной советской власти. Теперь у нас все будет народное! Все! Значит, теперь именно нужно, чтобы народ выбрал хорошего хозяина!
– Верно! Правильно! – поддержало Бастанику несколько голосов, и он продолжал:
– Это раньше, при проклятых румынах, многие наши селяне жили плохо. А почему? Потому, что не каждый умел управиться со своим маленьким хозяйством. А теперь у нас будет все народное. Значит, надо, чтобы управлял хороший, опытный хозяин, который может народное добро и сберечь и приумножить.
– Правильно! Правильно! Все ясно! Не надо
долго размамуливать! Давайте Бастанику за председателя! '
– Бастанику!
– Давайте выбирать Бастанику!
Кто-то взобрался на телегу и закричал:
– Правильно товарищ Бастаника говорит! Теперь все будет народное! И нам нужен хороший хозяин! А Бастанику каждый знает! Он хороший хозяин!
Собрание гудело:
– Хороший! Хороший! Исправный!
– Кто за Бастанику?
Все подняли руки.
Так Бастаника и был избран.
Теперь от него зависело назначение остальных членов комитета. Собрание утвердило все предложенные им кандидатуры, как всегда делалось, и все было кончено очень скоро.
– Можно расходиться! В добрый час! – объявил Бастаника.
Действительно ли он считал, что дело с выборами кончено, или все-таки не совсем был в этом уверен и еще опасался осложнений? Прямо скажу – не знаю. Но осложнения наступили, и очень скоро.
На площади стал собираться народ, услышавший колокольный звон. Народ подходил со всех сторон, и его оказалось довольно много. Бастанйка даже забеспокоился.
Внезапно раздался низкий и бархатистый девичий голос:
– Снимите красный бантик, домнулэ Бастаника!
Из рядов вышла Катя Сурду.
Наплыв новой публики, появление Кати, ее твердый и уверенный голос, ее предложение снять бант – все это придавало делу какой-то новый и весьма неприятный оборот. Бастаника не смог сразу решить, как ему держаться.
А Катя, подбодряемая сочувственным смехом собрания, повторила:
– Снимите* говорю, красный бант.
Она даже прибавила:
– Вы и так красавец мужчина, и без банта!
Публика сразу повеселела. А Бастаника стоял как
ошпаренный. Особенно было обидно, что громко смеялись женщины. Им, собственно, и вовсе здесь делать нечего. Когда это было видано, чтобы бабы лезли на выборы? Их дело – стоять подальше, в стороне, и смотреть издали, а не подавать голоса! А они вот, – смотрите на них, – стоят и гогочут!
Бастаника почувствовал себя еще хуже, когда появился Гудзенко. Новый примарь очень хотел бы закончить всю процедуру именно до его прихода. А он – вот он!
Гудзенко вскочил на чью-то телегу.
– Товарищи! – кричал он. – Граждане! Что это хотят с нами сыграть? Мы только пришли, а тут нам говорят, что уже выбрали? И кого? Бастанику! Кто же это его выбирал? Те, кого он вином поил? Зачем нам Бастаника? Или он думает, что под красным бантом мы его уже не узнаем? Он был паук – пауком и остался! Зачем же мы сами к нему в паутину полезем? Выборы недействительны! Мы их обжалуем! Так и знайте!
Гудзенко поддержали:
– Верно! Долой пьяниц! Долой Бастанику!
Но Бастаника уже освоился с положением.
– Можете обжаловать! – заявил он довольно спокойно.– Сколько хотите! Только председатель – я! Расходитесь, господа!
Глава тринадцатая
На следующий день ожидалось первое заседание новоизбранного комитета.
Теперь уже все село собралось на площади задолго до прихода комитетчиков. Но вот пожаловали и они.
Гудзенко был единственный, кто отважился войти в зал заседаний, однако выступить ему не удалось. Один
из членов комитета сказал – как-то воровато и блудливо, – что ничего интересного сейчас не будет, потому что все главные дела уже рассмотрены и решены.
– Мы, знаете, собрались вчера вечером у председателя,– сказал комитетчик,—у нашего уважаемого товарища Бастаники. Ну, сидели мы, пили себе чай и так между собой полюбовно все дела и решили. Так что сегодня нам и делать нечего!
– Значит, имущество уже разделили? – спросил Гудзенко.
– Ага!—ответил комитетчик.
– И Дидрихса землю поделили?
– Ага!
– И румынские склады тоже?
– Ага!
– А мельницу? А Мазурин баштан?
– Тоже!
– Между собой? – чуть лукаво улыбаясь, спросил Гудзенко.
– А хоть бы и между собой! – вызывающе громко вмешался Бастаника. – Вам, дорогой товарищ, можно идти домой. Вам здесь делать нечего. Не выбрал вас народ. Мы вашу голоту за ведро вина купили! Идите с богом и не мешайте. Нас народ выбрал! И скажите всем: пусть в двадцать четыре часа сдадут все, что взяли в усадьбе Дидрихса, и у Мазуры, и у других, кто уехал. И на румынском складе. Чтоб все вернули!
– Добре! – сказал Гудзенко.– А куда нести?
– Прямо ко мне во двор пускай несут. Потом разберемся. И чтоб непременно. А не то приму меры! Вы меня знаете – я шутить не умею.
– Верно, что не умеете! – подтвердил Гудзенко. Он говорил с невозмутимым спокойствием, не выказывая никакой обиды. Комитетчики ждали, когда же он уйдет. А Гудзенко не уходил.
– Значит, говорите, чай пили? – неожиданно спросил он после долгого и, казалось, скучного молчания.
– Ага! Чай! —подтвердил, улыбаясь, уже знакомый нам член комитета.
– С сахаром?
– С сахаром! Отчего же, с сахаром, конечно!
Внезапно Гудзенко перешел на украинский язык.
– Що с сахаром, то оно добре! – сказал он, впрочем,
не сразу, а как бы взвесив, действительно ли оно «добре».
Затем, обводя комитетчиков взглядом, неторопливо спросил:
– А печеного биса вы кушали? Ни! Так вы ще его покушаете!
И с этими словами он не торопясь направился к выходу.
– Что-о-о?– взревел Бастаника, лишь теперь сообразивший наконец, что Гудзенко все время издевался над ним и комитетом. – Что-о-о? – повторил он, стуча кулаком по столу.
Гудзенко обернулся:
– А то, что мельницу вы в царстве божьем получите. И муку вам ангелы будут молоть! Задарма! – И пояснил после паузы: – Потому что они святые. А на баштан обязательно сторожа поставьте, какого-нибудь деда, хоть Николая-угодника, чтобы ангелы ваши арбузы не поворовали! И дыни!
Он повторил:
– В царстве божьем! А у нас, в Петрештах, вы еще печеного биса покушаете! Бувайте здоровеньки!
Гудзенко не спеша закрыл за собой дверь.
Комитетчики были все-таки немного растеряны. Они вопросительно уставились на Бастанику. А Бастаника решал, как быть. При румынах он посадил бы Гудзенко в тюрьму. Как поступить сейчас? Не опасно ли вступать в открытую борьбу?
Бастаника пребывал в раздумье.
В коридоре, почти у самых дверей, Гудзенко услышал позади себя раскат хохота: видимо, Бастаника сказал по его адресу что-то такое, что приободрило комитетчиков и даже развеселило их.
Выйдя на крыльцо, Гудзенко почувствовал на себе сотни вопрошающих взглядов.
– Готово, люди добрые!—сказал он. – Все готово! Они уже там все поделил и..т И землю, и баштан, и Мазурину мельницу, и скот, Все они поделили... Но только между собой!
Не все поняли: сообщение было слишком ошеломительным.
– Это ж как так, по какому праву? – спросил наконец кто-то.
– По какому праву? А очень просто, – ответил Гудзенко. – Софрон сам объяснил мне: «Я, говорит, вашу голоту за ведро вина купил». Хотел я ему сразу дать по морде, да ведь он правду говорит. Ведь нашлись среди нас такие, которые за него агитировали, за него голос подавали. Поднес он им выпить, и они бедняцкое наше дело предали. Святое наше дело, за которое советская власть со всеми врагами билась, они Бастанике за ведро вина продали!
Несколько человек, стоявших поближе, хотели ворваться в помещение.
– Постойте, – сказал Гудзенко. – С Бастаникой мы еще поговорим. Раньше давайте в своих разберемся.
В толпе началось движение. Это пытались улизнуть те, которые не хотели, чтобы в них «разбирались». Раздался чей-то обиженный голос:
– Что же вы меня бьете? Я не виноват! Разве ж я один?
Гудзенко сказал:
– Бить не надо! Если бить, то тут слишком многих бить придется. А вот подумать надо, почему они нас Софрону продали?
– Я ж темный!—раздался тот же голос.
Но Гудзенко резко оборвал его:
– Вот о темноте и будем говорить! Была темнота – кончилась. Было время – кланялись богачам, боялись их. А теперь больше нечего прыгать перед ними на задних лапках. Они хотят вернуть старое. А оно все равно никогда не вернется.
В примарии были открыты окна. Все, что происходило на улице, было прекрасно слышно и видно в зале заседаний. Комитетчики имели полную возможность слышать-и те возгласы, которыми были покрыты последние слова Гудзенко.
– Гнать их! Теперь другая жизнь! Долой! – кричал народ.
Докатились и некоторые, так сказать, конкретные предложения:
– Бей их! Утопить! В речку! Камень на шею – и в речку!
В примарии больше не смеялись. Там вспоминали мрачные предсказания наклеек, появлявшихся в селе за подписью жандарма.
Позади Гудзенко приоткрылась дверь. В нее несмело просунулась голова Хряка.
– Гудзенко! – позвал он шепотом. – Товарищ Гудзенко!
Иван Тихонович обернулся. Хряк манил его к себе толстым, почти негнущимся пальцем.
– Зайдите! Зайдите! С вами председатель хочет говорить.
– А нам не о чем разговаривать! – ответил Гудзенко.
– Но почему же?
– Потому что вы народ непонятливый! Вы подпоили нескольких горьких дурачков и думаете, что купили у них советскую власть?! Забудьте! Советская власть – вот она стоит: все наше село, весь народ наш, весь Советский Союз. Можете вы это понять? Идите! Идите и скажите им, что даром они вино лили. Как бы не пришлось слезы лить!
– Господин Гудзенко! То есть товарищ Гудзенко! – бормотал Хряк, мотая головой вправо и влево и хлопая беленькими ресничками. – Товарищ Гудзенко! Зачем же при народе кричать? Зайдите, прошу я вас.
– Спасибо,—равнодушно ответил Иван Тихонович.– Был я у вас, повидался, погостил. Спасибо!
Гудзенко повернулся к Хряку спиной, давая этим понять, что разговор окончен. А из толпы с новой силой понеслось:
– Бей их! Камень на шею! Бей Хряка, свиное рыло!
Хряк еще сильней замотал своей большой розовой
головой, заморгал заплывшими глазками и скрылся за дверью.
...Темная ночь опустилась над Петрештами.
Конечно, что касается солнца, то оно по-прежнему всходило над селом каждое утро и целый день светило так, что глазам было больно смотреть. Так что, если мы говорим, что над Петрештами как бы опустилась темная ночь, то означает это, что темно было у людей на душе.
Дело в том, что Бастаника по-прежнему сидел в при-марии и люди по-прежнему боялись его.
В первый день в комитет пришли каких-то две-три семьи, которым Гудзенко обещал помочь, но Бастаника
прогнал их с бранью. И больше никто туда не обращался.
Все кончилось, все!
Пренебрегая разумными советами Дмитрия Степановича Брагуцы, Софрон продолжал носить пышный красный бант. Он носил его на левой стороне груди, и когда кричал, что народ избрал его по законам советской власти и при этом бил себя в грудь, то удар его могучего кулака приходился как раз по красному банту. Это как бы напоминало о его власти.
Вот, например, приказал Бастаника снести к нему во двор все, что было взято на румынском складе, в усадьбе Дидрихса и у сбежавших кулаков. Все отлично понимали, что имущество это Бастаника присвоит. Однако покорно несли ему кур, гусей, ковры, мебель, домашнюю утварь, пригоняли свиней и телят, привозили земледельческие орудия. Во дворе Бастаники и в его доме стало тесно от всякого добра. А люди несли и несли и снимали шапки, отдавая, а он, Бастаника, еще ходил сердитый, хмурый, подозрительный и только покрикивал.
Людям было горько даже не потому, что приходилось отдавать то, что было им так нужно. Они и сами понимали, что в таком деле требуется порядок, дисциплина, справедливое распределение. Но досадно было слепо подчиняться заведомому обману. Досадно было сознавать, что ни у кого нет смелости восстать, не подчиниться или по крайней мере хоть надавать Бастанике по морде так, как этого хотелось.
Выходило, что Бастаника вовсе и не захватил власть! Люди сами вручили ему все права, сами признали его своим начальником, и от сознания этого им было еще горше. И хотя не так уж долго это тянулось – со времени самоизбрания Бастаники прошло едва несколько дней, – но дни эти казались необычайно долгими: это были дни унижения и разочарования.
Глава четырнадцатая
Однако кончилось все это настолько неожиданно для Софрона Бастаники, для других комитетчиков и для всего села Петрешты, что об этом необходимо рассказать.
Тем более что в деле участвовала семья Сурду. А началось все из-за Мити Сурду.
Митя приехал из Капустин радостный, возбужденный, повзрослевший.
Он целое утро без умолку рассказывал родным, как двадцать восьмого июня, когда появились солдаты в незнакомой форме, парентул Пандурару первым догадался, кто они. Парентул понимал их язык. Митя смешно изображал, как, убедившись, что это большевики, парентул подобрал рясу и пустился бегом. По словам Мити, парентул был похож на сумасшедшего. А тут высовывается из окна директор и спрашивает, в чем дело. А парентул только сказал: «Да святится имя твое, господи, мы пропали!» – и плюхнулся наземь без чувств. Сбежался народ, и люди ликовали и плакали от радости.
Митя рассказывал, сияя от счастья, что у них в школе началась добрая жизнь: прибыли с того берега новый директор, новые учителя, и сразу все переменилось. Обхождение вежливое, всем говорят «вы». Чтобы это потянуть за вихры или ударить ученика – так упаси бог! Черные работы отменены– для этого нанимают людей и платят им, – а ученики только учатся-. Кормить стали хорошо, а главное, самое главное – школа реорганизуется в техникум, и теперь все ученики называются студентами! Митя теперь студент! Студент! А по окончании техникума каждый сможет поступить в институт и учиться на агронома, или на инженера, или хоть на кого хочешь.
Митя рассказывал весело, увлеченно, и вся семья смеялась счастливым смехом, слушая его.
Отец смеялся громче всех. Или, быть может, так казалось, потому что дочь никогда не слышала его смеха, а жена давно забыла. Похоже было, что он больше всех радовался приезду сына. Уж не потому ли, что в свое время он противился поступлению Мити в школу? Или потому, что не верил, никак не верил, что когда-нибудь грамотность будет для его мальчика опорой в жизни, источником света и счастья, а не тяжелой ношей, которую некуда сложить, которая только порождает потребности и желания, не осуществимые для бедняка? Ах, бедный мой старый друг Георгий Сурду! Он не отходил от своего мальчика, не отпускал его от себя ни на шаг. Митя был его копией, и Георгий, глядя на него, видел самого себя едва вступающим в жизнь, но уже в другую, не в ту страшную жизнь, которую он прожил, а в новую, полную надежд и возможностей.
Днем Георгий повел мальчика к дяде Рейляну.
На улице они встретили Бастанику.
Тот шагал медленно, как всегда, надутый и строгий. Люди ломали перед ним шапки издали, а он точно не замечал людей и вблизи.
Георгий Сурду не поклонился ему. Не знаю, как это вышло. Быть может, просто не заметил, что приближается господин товарищ примарь. Быть может, просто не успел поклониться. Так или иначе, но, находясь от Ба-станики на таком расстоянии, когда пора было кланяться, Георгий Сурду не поклонился.
А когда они поравнялись, Бастаника палкой сбил с головы Георгия шапку. Сделал он это спокойно, не произнеся ни единого слова, как если бы ему и не пристало объясняться со столь незначительным человеком, как Георгий Сурду; просто концом палки поддел широкий брыль за поля, смахнул его с головы наземь и не спеша, преспокойно пошел дальше своей дорогой.
– Что же это такое, отец? – оторопев, спросил мальчик. —Что же это такое?
У Мити даже голос изменился, пропала веселая звонкость, он точно охрип.
А Георгий Сурду стоял, как каменный столб.
Значит, это было только обманчивое видение – вся эта радость, хлынувшая с того берега, все эти мечты, надежды, вся новая жизнь, свобода, гордость?
Георгию больше всего стало горько и страшно за своего мальчика.
Он поднял шляпу, надел на голову, даже не отряхнув пыли, и сказал глухим голосом:
– Идем, сынок, домой.
Ему было уже не до того, чтобы показать дяде Рейляну сына-студента, гордиться им.
Да, Бастаника снова был примарем!
Однако на следующий день в его жизни произошло неожиданное и важное событие, которое явилось началом целого ряда других, еще более неожиданных и еще более важных. И все эти события, взятые вместе, показали, что в общем ни Бастаника, ни Сурду, ни многие другие не поняли самого главного, что произошло в Пет-рештах за последнее время и рядом с чем новое избрание Бастаники выглядело даже смешным. •
Своей обычной, размеренной и полной важности походкой Бастаника проходил мимо дома Сурду.
Мария, подоткнув подол, месила босыми ногами кизяк– смесь из навоза и соломы, которой обмазывают хаты. Увидев приближавшегося Бастанику, она повернулась спиной к улице, но тут же услышала голос мужа, шедшего со стороны поля.
– Что же вы делаете, господин примарь? – говорил Георгий. – Зачем вы погнали своих овец к нам в поле, в самые хлеба? Что же это такое?
Мария еще ничего не знала о потраве. Она быстро обернулась. А Бастаника равнодушно ответил, что и впредь будет гнать овец, на чье поле захочет.
– Пусть пасутся! Будешь знать в другой раз, кто на селе начальник, – сказал он, намекая на вчерашнюю встречу.
– А что, разве при советской власти начальник тоже имеет право безобразничать? – внезапно спросил Сурду, и Мария замерла: она не верила своим ушам, она не узнавала мужа. Вчера он вернулся мрачней обычного, ни с кем говорить не хотел, рано лег спать. Только Митя рассказал матери про встречу с Бастаникой, а Георгий молчал. Всю ночь он ворочался, кряхтел, вздыхал, что-то бродило в нем, ломило его, выворачивало наизнанку.
Теперь Мария поняла, что это было: по его первой гордости, по его первой надежде, по смутному предчувствию счастья, возникшему, когда приехал Митя, Бастаникой был нанесен слишком сильный удар. И впервые в жизни обида разбудила в Георгии потребность обороняться, не давать спуску.
– Чтобы не смели гнать овец ко мне в поле! – твердо и даже строго сказал Георгий. – А то пожалуюсь в город, еще посмотрим, имеете ли вы право.
– Ну что ж, жалуйся! – ответил Бастаника. – Жалуйся! Все равно не бывать вашей власти. Не было ее и не будет. Все равно наша власть будет. Я тогда на тебя собак спущу.
Он стоял, опустив голову, как бык, собравшийся бодаться. Он и вообще-то смахивал на быка – громадный, грузный, неуклюжий.
Георгий был неузнаваем. Он тяжело дышал, ноздри его раздувались, незнакомый Бастанике огонь сверкал в его глазах.
Бастанике стало не по себе.
– Врешь! – задыхаясь от злобы, говорил Георгий.– Не будет твоей власти, и не спустишь ты на меня собак. Сам ты собака!
Они теперь стояли почти вплотную, почти касаясь друг друга. Они стояли, как равные, и Бастанике было страшновато.
Какая-то смутная тревога не покидала его все эти дни. Он не знал, с какой стороны и в каком обличье могут прийти неприятности, но теперь стычка с Георгием Сурду, с покорным беднячишкой, который всю жизнь молчал и вдруг обрел дар речи,– стычка с Сурду впервые заставила Бастанику забеспокоиться по-настоящему.
А тут еще Мария закричала мужу, да так громко, что, кажется, за околицей было слышно:
– Гони его, дурака! Гони его, собаку подлую...
И почти в ту же минуту Бастаника увидел, как из дому выбежал Митя, а за ним и Катя. Оба они тоже кричали:
– Это вы на нашего отца собак спустите?
– А ну как мы на вас собаку спустим?
С этими словами мальчик бросился к цепи, освобождать пса, который, видимо что-то сообразив, уже и сам неистово рвался в дело.
Бастаника ударил мальчика. Однако в ту же минуту палка Георгия Сурду, на которую он опирался почти двадцать пять лет, взвилась в воздухе, и пока один ее конец оставался в его руке, другой уткнулся в физиономию Бастаники. У председателя брызнула кровь из носу.
Тут поднялось невообразимое. Бастаника зарычал и с глазами, налитыми, кровью, погнался за Георгием. Георгий пустился в глубину двора. Бастаника, размахивая толстой палкой, гнался за ним. Катя запустила в Бастанику большим куском кизяка и попала ему в живот как раз в то самое мгновение, когда собака, освобожденная от цепи, впилась ему зубами в противоположную часть тела. Бастаника вертелся, и крутился, и прыгал, и пробовал отбиться от собаки палкой, но от этого пес только приходил в ярость. Он не оставил Ба-станику, даже когда тот, поскользнувшись, упал в ки-зячную жижу.
Все описанное продолжалось минуту, быть может, две. Но за это короткое время драматическое событие превратилось в комедию, на которую сбежалось много народу, – уличные прохожие, соседи и целая туча ребятишек. Петрештинские ребятишки вообще-то славились замечательным нюхом на всякого рода сенсации.
Если бы не все эти многочисленные свидетели, в любую минуту могущие подтвердить истинность происшедшего, пожалуй, рискованно было бы приводить подробности, от которых уже веет даже фарсом: Бастаника растянулся в луже кизяка во весь рост, к тому же он упал ничком и был в таком виде, что когда наконец сумел встать, то собака, взглянув на него, удрала: ей было противно.
Посрамленный и просто-таки загаженный покидал Бастаника поле битвы. Мальчишки провожали его через все село развеселым улюлюканьем, а взрослые – смехом и выкриками, которых мы не приводим, чтобы не смущать читательниц.
Описанное происшествие до того развеселило Пет-решты, что люди едва не одурели от удовольствия.
Дед Ионэл сказал, например, что жил при трех царях, но не помнит, чтобы подобный случай произошел с примарем или, скажем, с сельским старостой. А дед Игнат не стал рыться в воспоминаниях. Он заглянул в будущее.
– Бывает так, – сказал он, – что человек долго дожидается, пока ему дадут по морде, хотя, заметьте, давно следовало бы. Но уж зато, если господь оглянется и такому человеку хоть раз попало, то теперь уже дело верное: будет попадать.
Никто никогда не слыхал в Бессарабии, чтобы именно петрештинские деды обладали даром пророчества. Но этот дед Игнат, можно сказать, как в воду глядел. Ибо уже к концу того же дня в Петрештах разыгралось событие, рядом с которым побоище во дворе Сурду было чепухой, меньше чем чепухош
Бастаника еще не успел как следует отмыться и надеть чистые порты, как приехали молодые люди из города и известили его, .что он предается суду за...
Бастаника даже не разобрал как следует, за что именно. Выходило вроде – за то, что он угостил вином каких-то голодранцев и те горланили за него на выборах. Сколько он ни объяснял, что это была одна только его доброта и великодушие, потому что голодранцы были его должниками и все равно голосовали бы за него, – сколько ни объяснял Бастаника это вполне, казалось бы, ясное дело – молодые люди из города ничего, ну ровно ничего не поняли. Они увезли Бастанику в город и посадили в тюрьму – его и всех остальных членов комитета.