Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

Вот что прочитали в штабе:

«Я, покойный примарь села Петрешты, Фока Мазура, настоящим удостоверяю, что, находясь с немецким офицером Лейхнером и герром Шлихом на охоте в пет-рештинском лесу, я имел неприятность от партизан, которые всадили в меня пулю, как и полагается предателю родины. И с той минуты я убит. Равно удостоверяю, что господа Шлих и Лейхнер тоже являются покойниками, так как с ними произошел несчастный случай на охоте, а именно – они повстречались с партизанами. Поэтому я посылаю всем немецким офицерам и нашим собственным предателям полезный совет с того света: в петреш-тинский лес не соваться. Ваш доброжелатель, покойный примарь Фока Мазура».

Немцы уже не раз находили такие письма. Они их узнавали по издевательскому стилю. Разведка доносила, что автором писем является командир партизанского отряда «За родину» некий Гудзенко, бывший председатель сельского Совета села Петрешты.

Теперь немцы наконец увидели возможность посчитаться с ним: на следующий день, в понедельник, в родное село Гудзенко пришла команда поджигателей. Они пришли в строевом порядке, с факелами, при них были канистры с горючим.

Первой была подожжена школа.

Ветер, как коршун, закружил над селом, высматривая, в какую сторону ему лучше перебросить огонь. Но ветру не надо было трудиться: немцы сами рассыпались по селу и поджигали дом за домом.

Плакали дети, голосили женщины. Какие-то старик со старухой бросились спасать свою хатенку. Автоматчик нажал курок своего оружия – оба старика повалились мертвыми.

Людей мутило от жаркого и шумного дыхания огня, от треска и грохота обваливавшихся построек, но главным образом от того, что поджигатели работали с такой четкой организованностью, с таким умением, с такой расторопностью, точно они не сжигали, а спасали от огня достояние людей, плоды их трудов, опору их существования.

Уже горела половина села, черный дым и копоть застилали небо, когда немцы подошли к мельнице.

Но тут перед обер-лейтенантом Аффнером, который командовал этим подлым делом, появился хромой человек, весь в мучной пыли, и стал убеждать, что мельницу сжигать не следует. Человек говорил на странной и малопонятной смеси молдавского с немецким:

– Мельницу сжечь нихт надо! Сам смотрите: цвай деревни, айн мельница! Самим же вам, дойче солдат, тоже мельница нужна! На чем будете брод – муку молоть?

Казалось бы, один язык только мешал здесь другому. Но офицер кое-как понимал, если не по-молдавски, то по-румынски и сообразил, о чем говорил хромой мельник.

А хромой мельник говорил дело: сжигать мельницу нет смысла – ею действительно пользовалось немецкое интендантство.

Мельник понравился лейтенанту Аффнеру, и дело приняло неожиданный оборот. _t

– Ты есть одна неглюпи мушик, – сказал обер-лей-тенант Аффнер на своем румынском языке. – Ты есть одна умни мушик. И ты есть предан на немецкий армия! Тебе можно назначить примарь!

Немец, видимо, пришел в хорошее настроение. Оно выразилось в том, что он сжег еще только постройки, возведенные колхозом в 1940 году, а остальные не тронул и ушел со своими поджигателями. Уходя, он еще раз бросил Георгию Сурду:

– Умный мушик! Зафтра ждешь меня гости!

Односельчане благодарили Сурду за то, что он сумел

подействовать на немца и отстоял хоть половину села.

Но от жены Георгию попало:

– Дома пожгли, полсела на улице осталось? А у тебя мельница в голове! Чтобы они, душегубы, имели где муку молоть! Да пусть бы они подавились!

Георгий понял, что жена права. Однако признаться в этом ему было неловко. Он молчал.

Насколько была велика его неосторожность, Георгий почувствовал лишь на следующий день, когда снова появился вчерашний немец. Он прошел прямо на мельницу, поздоровался с Сурду, как со старым знакомым, добродушно ткнул ему сигару в рот и безо всяких околичностей предложил занять пост примаря.

Видя растерянность Сурду, он пояснил:

– Ты нужний на германский командатур. Ты одна стари мушик, больная мушик, хромая мушик, ты с партизан нет друшить будешь. Я кофорил с герр комендант, – ты подходящий мущик для примарь.

Далее последовало перечисление выгод, которые ожидают Сурду в случае согласия. А Сурду от неожиданности точно онемел. Он решительно не знал, что сделать, что сказать, чтобы как-нибудь уклониться от предложения. Его охватил страх, и этот страх только усиливался по мере того, как немец отвергал всякие его объяснения. Георгий сказал, например, что не на кого оставить мельницу. Немец только посмеялся: мельников он найдет сколько угодно среди своих солдат. Георгий сказал, что ему не позволяет здоровье, а немец ответил, что это пустяк.

– Это все есть пустяк! – отрубил он.

Разговор происходил во вторник днем. Немец приказал Георгию размышлять не более суток, однако посоветовал не ломать себе голову целые сутки, а прийти в комендатуру лучше всего завтра утром и получить назначение.

Сурду пришел домой убитый.

Только увидев Марию, он понял, что страх, который охватил его, когда он услышал предложение немца, был прежде всего страхом перед Марией.

Уже давно порвалась между ними нежность и дружба, но Георгий любил свою жену, он высоко чтил ее за гордый и смелый характер, за то, что она не кланялась сильным и богатым, за то, что воспитала детей грамотными, за то, что научила их верить в возможность счастья и бороться за него.

В свое время Георгий был почти уверен, что и Мария и Катерина причастны к появлению в селе наклеек и листовок и что Катерина была, в конце концов, арестована недаром. Он чуял также, что и теперь, во время оккупации, Мария каким-то образом причастна к делам, которые заставляют захватчиков жить в страхе. Георгий догадывался, что это именно Мария подговорила трактористов привести в негодность машины и что это именно она побывала у возчиков, которые завезли награбленный немцами хлеб в лес, к партизанам. Георгий все знал или по крайней мере обо всем догадывался. Он преклонялся перед женой, перед ее бесстрашием, перед непостижимым спокойствием, с которым она шла навстречу опасности. Мысленно он ставил ее рядом с тем бендерским учителем, который вернулся к запретным и опасным занятиям, едва выйдя из тюрьмы, в которой его продержали десять лет.

Не раз вспоминал Георгий их встречу в Кишиневе, на улице, после незабываемого парада. Демонстрация показалась ему безумием: стояла темная, непроглядная ночь, ни одна звездочка не мерцала в небе, а люди думали осветить весь мир, чиркнув спичкой! Сколько времени может гореть спичка? Но и ей не дали догореть, и ее затоптали! Безумцев, которые ее зажгли, били прикладами, рубили шашками, упавших топтали ногами, пойманных бросили в тюрьму.

Однако после встречи с тем учителем что-то поломалось в Георгии, какие-то новые мысли и чувства появились у него: если те, другие, так яростно тушили спичку, значит, они боятся ее! Почему же они боятся? Значит, это не спичка, а напоминание о том, что есть великий огонь. Слава людям, которые берегут его, не дают ему погаснуть! Быть может, он когда-нибудь разгорится.

Георгий с благодарностью и преклонением думал о людях, которые боролись за то, чтобы огонь разгорелся. Он не находил в себе сил и смелости подняться до этих людей, он боялся и физической немощи своей и – еще больше – он стыдился своего безволия. Но Мария принадлежала к тем людям!

После разговора с обер-лейтенантом Аффнером Георгий боялся встречи с Марией: это должна была бЫть встреча с собственной совестью.

433

15 В. Финк

Однако то, что произошло, настолько отличалось от всех его ожиданий и предположений, что он едва удержался на ногах.

– Соглашайся! – с какой-то непонятной поспешностью сказала Мария. – Непременно соглашайся!

– То есть как это так – соглашайся? – едва слышным голосом спросил потрясенный Георгий. – Немцам служить? Что это ты говоришь? Сама против них работаешь,– думаешь, я не знаю? Я только потому молчу, что ты правильно делаешь. А я чтоб пошел им служить? Одумайся, Мария! Что люди скажут? Дети что скажут?

Но Марии не нужно было «одумываться».

– Ой, Георгий, Георгий! – сказала она смеясь.—Неужели ты так-таки ничего не понимаешь? Бери должность, становись примарем, будешь наш человек! Это же нам так нужно!..

Теперь Георгий понял. Он даже не спросил, кому это – «нам». Он сразу понял самое для него важное: вот подошла минута, когда он станет рядом с Марией. Сразу улетело куда-то все, что в течение долгих лет делало их чужими друг другу. Улетели даже немощи, почти тридцать лет тому назад оставленные ему войной, улетела память о нужде, нищете, горе, которые выпили его молодость, растоптали его жизнь, унизили его. Точно жизнь теперь лишь начиналась – жизнь с Марией, – и они были оба еще молоды, полны сил, желаний и надежд, и ничто больше не могло их разлучить.

Но недолго пробыл Георгий Сурду примарем – меньше дня. Утром он получил назначение и вступил в должность. К вечеру он ее оставил.

Вот как это произошло.

Приближались сумерки, когда Георгий Сурду сидел в примарии и писарь докладывал ему, какие накопились дела. Внезапно дверь распахнулась, и вошел не кто иной, как Иван Тихонович Гудзенко.

От неожиданности вскочили и писарь и сам примарь. Но Иван Тихонович преспокойно сказал им:

– Ну, чего вы повскакали? Не узнали меня, что ли?

Он сказал это со своей обычной усмешкой, каждому

протянул руку и спокойно сел на стул, как если бы был самым обычным посетителем, каждый день заходящим в примарию по разным делам.

–Откуда вы?—глухим голосом спросил Сурду.

– Издалека, – ответил Гудзенко. – Ой, издалека! Долго мы шли! Всю Белоруссию прошли, всю Украину прошли. Почти два с половиной года шли. И все с боями... Да вот и пришли! А ты как живешь, Георгий? Здоровье как?

Георгий что-то пробормотал про здоровье и спросил Гудзенко, не знает ли он, что с Катериной.

– Катенька? Что ж, она, вероятно, скоро будет дома. Скоро все будем дома.

Видимо считая личную часть беседы законченной, Гудзенко сказал:

– Вот что, Георгий. Есть у меня к тебе просьбочка небольшая. Созови-ка ты сюда всех полицаев. Кто тут у нас в Петрештах еще остался? Слыхал, Сырбул Петру, Ионэла Сырбула сынок? Правда? Вот его и вызови. Еще говорят, Ничепоренко Ванька и Прецул Дмитрий? Да еще Марфин выродок, Марфы Трончи сынок, Ионэл? Верно? Ну вот, прошу тебя, пошли за ними, чтобы на рысях сюда. Записки пошли им, а писарь снесет.

Обращаясь к писарю, он прибавил:

– Скажи им – Гудзенко здесь. Они сразу прибегут. Они меня ищут! За меня премию обещали.

Неловкое молчание установилось, едва писарь закрыл за собой дверь. Сурду не знал, куда девать глаза, о чем говорить.

Но Гудзенко сказал ему:

– Не бойся, Георгий, я все знаю. Знаю, что ты наш. Потому и пришел к тебе. Как к другу пришел, как к брату. Не всегда мы с тобой ладили... Но старое забыть надо. Будем о другом думать. Скоро наши придут. Немец уже совсем выдыхается. А мне надо с полицаями поговорить, узнать кое-что. Потому и забежал к тебе...

Трое из вызванных полицаев пришли очень скоро, все вместе. Они пришли арестовать Гудзенко.

Ионэл Тронча, едва переступив порог, гаркнул:

– Руки вверх!

Но Гудзенко точно не принял этих слов на свой счет.

– Идемте, хлопцы, отсюда, – деловито сказал он, подымаясь. – Идемте, на воле поговорим.

Он вышел, полицаи пошли за ним несколько растерянные, сами не понимая, почему не решаются скрутить ему руки. Выйдя на улицу, Гудзенко, однако, не попытался ни бежать, ни уйти – он свернул во двор и про-

шел прямо в сарай. Полицаи шли за ним по пятам. В сарае сидело несколько вооруженных. Трое полицаев поняли, что попались.

Гудзенко все так же деловито предложил им:

– Сдавайте оружие, хлопцы, кто что имеет. Будете кричать, шуметь – пристрелю. Будете хорошо себя вести– дойдем до места, поговорим, познакомимся, быть может, дело-какое сделаем. Понятно? Сдавайте, хлопцы, оружие. Вот так! Так! Хорошо! Все сдали? А теперь пошли! Жалко, Ваньки нет Ничепоренки. Идем!

Парни шагали молча, понуро опустив головы. Дело вывалилось у них из рук самым дурацким образом: они пришли взять Гудзенко, а Гудзенко взял их! И еще как того черта звать, который зндет, чем все кончится?!

Когда поднялись на холмик, с которого виден большак, один из парней буркнул:

– Ванька едет! Ничепоренко! Немцев везет!

На большаке действительно показался грузовик с немецкими солдатами. Из кабины шофера высовывался молодой парень.

– Ванька! Верно, что Ванька! – признал Гудзенко.

– Он сразу за немцами пустился – вас брать. Видел, когда вы шли в село, – сказал Петру Сырбул.

– Зачем же немцы? Сам не мог, что ли?

– Боялся! – пояснил Ионэл Тронча. – Вас только тронь! Партизаны потом такое сыграют... А немцы – другое дело. Они бы вас взяли, товарищ Гудзенко, увезли бы – и все тут. Нам бы никаких хлопот.'

– Так! Значит, вы хлопот не хотели?! Хорошо. Ванька за немцами поехал, а вы что делали?

– А мы только караулили, чтобы вы не убежали.

Это были последние слова Трончи. Три выстрела уложили трех полицаев, а Гудзенко и его товарищи спустились с холмика и стали отходить.

Но Ванька Ничепоренко уже увидел их. Грузовик прибавил скорости, а партизаны точно растаяли. Поиски были бесполезны.

Грузовик с солдатами подкатил к примарии. Георгий Сурду был еще там. Он был один. Писарь уже ушел. Собирался уходить и Георгий, когда в помещение ворвался немецкий офицер. Это был все тот же обер-лей-тенант Аффнер.

– Где есть партизан? Сей момент кофорить! – заорал немец.

Сурду посмотрел на него растерянно и сказал, что не знает, где партизаны. Это была правда.

Вид у немца был свирепый. Именно таким представлял себе Георгий Сурду всех немцев, когда от крестьян, приезжавших на мельницу, слышал ходившие в народе рассказы о немецких жестокостях.

Немец был рослый детина. Пенсне поблескивало на его носу, не прикрывая, однако, сурового и надменного взгляда. Он смотрел Георгию Сурду прямо в глаза, и Георгий этот взгляд выдержал. Он вспомнил, что лишь вчера, когда немец, тоже этак вот уставившись на него, приказал ему идти в комендатуру, получить назначение, он, Георгий, почувствовал себя беспомощным, как если бы попал во власть непреодолимой, гипнотической силы. Он не мог сопротивляться и чувствовал, что немец сделает с ним все, что захочет.

Теперь он выдержал взгляд немца. А немец рассердился, увидев, что хромой не испугался его, и сильно ударил Георгия.

Однако в эту минуту произошло нечто странное, что чрезвычайно удивило Георгия: он внезапно почувствовал полное и окончательное освобождение от страха. Он еще и сам не понимал, как это случилось и какие новые чувства заняли в нем место страха. Но Георгий стоял перед крепким, сытым, статным, молодцеватым, стриженным под бокс немецким офицером и думал:

«Что же это такое, ведь я его не боюсь?!»

Георгий Сурду был настолько в этом уверен, что со злобой сказал немцу:

– Бить не смей! Я тебя нисколько не боюсь!

Лишь когда слова эти были произнесены, лишь услышав их собственными ушами, сообразил Георгий Сурду, что обратился к немецкому офицеру на «ты». И это Георгию понравилось. Он даже задорно повторил:

– Не смей бить! Слышишь? Не смей!

Но немец еще раз ударил его и закричал на своем ломаном румынском языке:

– Где партизаны спряталь? Сей минут кофорить, иначе буду повесит.

А Георгий Сурду был занят своими мыслями.

«Видно, очень тебе, мерзавцу, партизаны понадобились»,– думал он.

Но вслух сказал другое:

– Жалко, человек я больной, слабый, нет у меня настоящей силы. Не то бил бы я тебя, мерзавца, и уж ты бы меня непременно боялся.

Немец ударил его еще раз. У Георгия кружилась голова, все плыло перед глазами. Однако он сообразил, что хоть ударить немца кулаком не может, но стукнуть палкой вполне сумеет. Это он и сделал.

Не менее полминуты простоял немец, окаменев от неожиданности. Он поднял слетевшую с его головы фуражку, достал платок и, тяжело дыша, стал вытирать ее долго, с ненужной тщательностью, которая лишь говорила, как он растерян.

А Георгию Сурду стало смешно.

– Что, не понравилось? – сказал он. – Не понравилась моя палка? А она мне от немцев досталась! На память! Может, от батьки от твоего, от собачьего сына! Вот скоро тридцать лет, как я ее ношу. Спасибо, хоть pa^ пришлось ею немцу по морде дать.

Немец внезапно понял, что здесь происходит совсем не то, для чего он приехал, – не допрос, а поединок между ним, немецким офицером, и простым молдавским крестьянином, и в этом поединке он не выглядит победителем.

В помещение вошли немецкий фельдфебель и ефрейтор. Теперь они уже все трое били Георгия. Красномордый пучеглазый фельдфебель все время орал:

– Где партизаны?

На это Сурду отвечал:

– Зачем вы, мерзавцы, партизан ищете? Они вас сами найдут.

Дело не подвигалось.

Не раз видел обер-лейтенант Аффнер в своих застенках людей, подобных Георгию Сурду, старых и немощных, но которые g непостижимым для него мужеством встречали пытки и смерть. Он убивал их уже не только по своей должности палача, но с озлоблением мстя им за их высокое моральное превосходство.

Конечно, его надо убить, этого старого хромого черта, – решил немец и на сей раз. – Но раньше он скажет, кто мог укрыть партизан.

– Привести все семейство, – приказал он ефрейтору. И через несколько минут ефрейтор привел задыхавшуюся Марию. Она не смогла переступить порог, увидев Георгия окровавленным.

Ефрейтор втолкнул ее.

Не дав ей произнести ни слова, немец направил на нее пистолет:

– Попросит ваш муж не быть мучитель, виноватый на ваша смерть. Пусть скажет, где партизаны есть, кто их на село прячет.

Если бы обер-лейтенант Аффнер обладал малейшим умением читать на лицах, он несомненно заметил бы, что на какую-то долю секунды лицо Марии просветлело.

Но немец ничего не заметил. Он не понял, что Мария, догадавшись обо всем, что здесь происходит, посылала мужу взгляд одобрения и благодарности.

А Георгий был уже близок к смерти. Его сознание уже становилось мутным. Но в этой мути плавала капля, ослепительно ясная и прозрачная. Сквозь эту каплю Георгий увидел Марию, ее ласковый взгляд, и ему стало легко от сознания, что он уходит из жизни как ее достойный друг, унося с собой ее нежность и благодарность. Он видел также странную, необычную торопливость своих мучителей. Надменность куда-то исчезла из глаз офицера, теперь это были обыкновенные близорукие глаза. Они были полны растерянности, быть может даже страха, – офицер хотел бы поскорей уйти отсюда.

Тем не менее он приставил Марии дуло пистолета ко лбу и почти визжащим голосом повторил свое приказание:

– Пусть ваш муж скажет, кто партизан прячет. Я буду считать. Раз. Два.

До трех немец не досчитал. Схватив его за руку, Мария ударила его пистолетом в лицо. Удар пришелся по глазам. Звериный вопль огласил примарию: осколки пенсне попали немцу в глаза. Он выронил пистолет и стал закрывать рукой то один, то другой глаз.

– Ну что, видишь ты теперь партизан? – дрожащим * и охрипшим голосом спросила Мария.

Ее застрелил фельдфебель.

Георгий Сурду пережил свою жену едва лишь на одну минуту. Но в эту минуту он был счастлив: он слышал, как выл ослепший немец, он видел, как дрожат

руки у мордастого фельдфебеля, он заметил, что фельдфебель не мог попасть в него из пистолета и промахнулся два раза. Когда сверкал огонь этих выстрелов, сознание Сурду расширилось. Светлая капля появилась снова. Георгий Сурду понял то, что раньше него понял обер-лейтенант Аффнер, а именно, что допрос обратился в поединок между ним, Георгием Сурду, и его мучителями, и в этом поединке мучители оказались слабей: они испугались той силы, которая пришла к нему, Георгию Сурду, от его жены Марии.

С этим сознанием он умер как раз в ту минуту, когда в примарию ворвался Гудзенко со своими товарищами.

эпилог

Мы оставили Дмитрия Сурду в ту минуту, когда, пробившись сквозь толпу, он подошел к родному дому и увидел два гроба. Дмитрий не помнил, что с ним было дальше. Он очнулся в незнакомом доме и с трудом узнал девушку, которая сидела у его изголовья: это была Катерина, его сестра.

Она прибыла в Петрешты спустя несколько дней после ухода немцев. Тишина висела над селом. Но это даже не была тишина кладбища: в ней не было покоя, умиротворения. Это была тишина, какая наступает после убийства, когда убийца бежал, а люди, глядя на истерзанную жертву, молчат в оцепенении.

Катерина узнала, что произошло с родителями. Ей указали, где находится брат.

Митя неделю пролежал в беспамятстве. Он впервые открыл глаза, когда в комнате раздался голос Катерины. Сознание вернулось к нему так же внезапно, как покинуло его. Брат и сестра долго сидели на кровати и пла-

кали друг у друга в объятиях. Каждый пытался утешить другого, говоря ему: «Не надо, не надо плакать». Но оба плакали неудержимо. В их слезах смешались горечь утраты, мысль о мучениях, пережитых родителями, гордость за родителей, радость освобождения, радость встречи.

Потом Катенька сказала брату, что прошла за эти три года большую дорогу. Но Митя запомнил только, что в Свердловске сестра работала на заводе, там же она научилась читать и писать и свободно говорить по-русски, потом ее вместе с другими молдаванами направили на курсы партактива, потому что партии нужны люди, которые могли бы работать среди молдаван. Эти будущие партийные работники, вместе с будущим правительством республики, следовали за армией. И вот она дома. Только родителей не застала...

Поправлялся Митя быстро: помогала молодость, весеннее солнце, заботы сестры, уход врача из сайбата. А особенно помогало стремление поскорей выздороветь, чтобы уйти в армию.

Но в военкомате ему оказали прием несколько неожиданный.

– Эге! – воскликнул военком, просмотрев его бумаги.– Так вы же у нас будете дорогой человек! Вы же нам сейчас очень нужны! Садитесь, товарищ дорогой. Сейчас мы вас отправим учиться.

– Куда? – с дрожью радости в голосе спросил Митя. Он не сомневался, что его направят в военную школу.

Но речь шла о другом.

– Куда мы вас направим, вы хотите знать? – спросил военком. – А хоть куда хотите. Хоть на инженера, хоть на доктора, хоть на судью, хоть на артиста.

Видя изумление своего посетителя, он пояснил:

– Войну мы уже без вас как-Нибудь закончим, товарищ дорогой. Для этого дела у нас народу хватает. И все, заметьте, народ обстрелянный, опытный, знающий дело. А вот вернется армия домой, пойдет у молдаван новая жизнь. А для настоящей жизни нужны образованные люди. Понятно вам? Так что идите и учитесь. Вот как сейчас дела повернулись.

Митя угрюмо молчал.

– Не нравится вам? – снова заговорил военком.– Хочется все-таки в солдаты? В таком случае идите жаловаться. А мне вы не нужны.

Военком уже говорил с раздражением.

Но Митя не мог отказаться от своей мечты. В жизни человека бывают события, которые кладут конец одному периоду его существования и начало другому. Человек по-иному смотрит на жизнь, иное в ней видит, по-иному относится к ней и к самому себе.

Таким событием в жизни Дмитрия Сурду была гибель родителей.

Тиль Уленшпигель говорил, что в его сердце стучит пепел его отца, Клааса. Митя Сурду мог бы сказать о себе, что в его сердце стучит пепел обоих родителей. Отныне его жизнь принадлежала народу и великому делу Освобождения, за которое погибли его отец и мать. Митя решил непременно уйти в армию. Он пошел в комитет партии, жаловаться на военкома. В комитете его принял секретарь, по национальности молдаванин. Он сказал Мите, что сейчас из армии отпускают учителей, агрономов, инженеров и всяких других специалистов, потому что солдат хватает, образованных же людей не хватает.

Митя ходил в партком несколько дней подряд и не сдавался.

Но пришлось сдаться.

Кишинев был освобожден в августе 1944 года. Прошло несколько дней, жизнь еще еле теплилась в городе, но уже открывались высшие учебные заведения.

Советская власть создала их в 1940 году, едва придя. Фашисты закрыли их в 1941 году, тоже едва придя. Советская власть вновь открыла их в 1944 году, едва придя. Эта война была войной за завтрашний день народов, за их жизнь и культуру.

Улицы еще были разбиты, еще трудно было подойти к зданиям, где разместились высшие учебные заведения, еще не все пожары догорели, и мутный запах гари и пыль руин висели в воздухе, отравляя дыхание. Еще грохотали танки, проходившие через город, и самолеты, летавшие над ним, где-то близко еще ревели пушки. А в городе уже открылся прием студентов в высшие учебные заведения.

Так выглядела победа советского оружия.

Митя Сурду поступил в университет. Его сестра Катя приехала в Кишинев вместе с ЦК комсомола. «Гайдук» вернулся с фронта цел и невредим. Свадьбу справляли в Петрештах.

Вот и весь эпилог. Он уже, собственно, был виден в прологе. Поколение, рожденное на северном склоне горы, перевалило через вершину и живет на солнечной стороне.

Моим внукам Вите и Мише В. Ф.

университет в Париже, на юридический факультет.

ГОДЫ СТУДЕНЧЕСТВА

Едва приехав, я стал бегать по городу, движимый тем страстным любопытством, с каким мы смотрим иллюстрации к взволновавшей нас книге.

Вот шумные бульвары, величественные площади, зеленые парки. Все было именно таким, как описал Мопассан.

И еще были грязные боковые узкие закоулки – убежище нищеты и отчаяния, – их описал Золя.

Какое странное смешение старого с новым я еще застал!

Блерио только что потряс цивилизованный мир, совершив перелет через Ламанш, а по улицам Парижа, по булыжной мостовой, тряслись неторопливой рысцой одноконные фиакры с кучерами в пелеринах и клеенчатых цилиндрах да тяжелые, крутоспинные арденнские лошади медленно волокли колымаги-омнибусы, набитые пассажирами. Проезд на крыше стоил на полмедяка дешевле, чем внутри. Студенты ездили на крыше.

, Под землей уже ходило метро, но лишь незадолго до войны появились автомобили-такси и на смену конным омнибусам стали приходить автобусы.

Я снял комнату' в новом, только что построенном доме. Лифта не было. Печей не было: отапливались камином, в двух метрах от огня было холодно. Освещались керосином. На улицах горели газовые фонари. Электричество было только в богатых кварталах, в особняках, в театрах да еще на Больших бульварах, где по вечерам небо было красное от электрических реклам.

По дороге в Париж я останавливался в Вене и Цюрихе. В этих городах прежде всего бросалась в глаза опрятность. В Голландии я видел, как моют тротуары горячей водой с мылом. А в Париже префект Лепин лишь в 1910 году запретил, под страхом денежного штрафа, выбрасывать мусор на улицу.

И все-таки Париж был лучшим из городов.

Нас, молодых людей, приезжавших из хмурой Российской империи, больше всего поражал аромат свободы, непривычный нам, головокружительный аромат. Он поражал нас больше, чем дворцы, храмы, музеи, театры, больше, чем священные камни, памятники двухтысячелетней истории Парижа, больше, чем весь его величественный блеск.

Да, аромат свободы.

И еще что-то, неповторимое. «Все то, чего не скажешь словом, узнал я в облике твоем...»

Не только в прозрачном летнем небе, но и в сырых осенних туманах таилось что-то милое и привлекательное, точно в этом городе сам воздух был другого и чудесного состава.

Быть может, это просто «юность из тумана мне машет белым рукавом»?

Весьма возможно.

Но почему в таком случае она не машет мне рукавом ни из какого другого города? А я видел почти все европейские столицы.

Мне случилось провести недели две в Лондоне. Не буду его описывать. Скажу только, что когда я– вернулся из Лондона в Париж, и вышел на вокзале Сен-Лазар, и сел на крышу омнибуса, и мы поехали в Латинский квартал через весь Париж, то он показался мне провинцией. Но мне не хотелось жить в Лондоне. И ни в каком другом из многих знакомых мне европейских городов. Юность и сейчас машет мне белым рукавом только из Парижа.

Я жил в той части города, которая называется Латинским кварталом. Там находятся почти все парижские высшие учебные заведения.

Ах, этот довоенный Латинский квартал, город Молодости, республика Беспечного Веселья!

Вот спускается по бульвару Сен-Мишель ватага студентов, человек пятьдесят. Они держат друг друга за руки и идут' цепью, громко скандируя: «Молодчина наша А!»

Никто не спрашивает, кто она, эта А. Всякий знает, что это Ассоциация парижских студентов. «Молодчина наша А!»

Передний распахивает дверь кафе. Лавируя между столиками, он идет к другой двери, и за ним вся ватага с криком, свистом, смехом: «Молодчина Наша А!»

Таким же порядком заходят они еще в одно, в пять, в двадцать пять кафе, сколько хватит времени и охоты: «Молодчина наша А!»

Иной читатель еще, чего доброго, скажет:

– Помилуйте, да ведь это хулиганская выходка! И как это полиция терпела такие вещи!

Дорогой читатель! Милый, дорогой читатель! Это не было хулиганством, потому что это никому не мешало. В кафе – во всех – сидели студенты, их веселые подруги и наши профессора. Самые строгие из них рмотрели на забавы молодости, только завидуя ей. Никто не унижал нас снисходительностью. Просто всем было весело и смешно.

Кто не хотел, чтобы его, упаси бог, нечаянно толкнули в торжественную минуту, когда он вводит в свой организм стакан вина или отвара ромашки, тот сидел дома или в крайнем случае ходил в респектабельные кафе Правого берега. _

А наш Латинский квартал жил добродушным весельем своего студенческого населения.

Хулиганов же не было тогда в квартале. Я ни разу ни одного не видел.

И на полицию нельзя было пожаловаться. Она хорошо знала нас и наши нравы, она не докучала нам.

Однажды вечером я вскарабкался на уличный фонарь. Я не был гимнастом. А если бы даже и был, то что это за место для тренировки – фонарь на улице Суфло, как раз перед Пантеоном?! В любом городе России я бы за такую проделку был заживо съеден клопами в ближайшем полицейском участке.

В Латинском квартале царили другие нравы.

Я уже почти добрался до горелки, когда к фонарю медленно, вразвалку, подошел полицейский и спросил меня довольно флегматично:

– В чем дело, молодой человек? Вы хотите прикурить? Вот спички.

Я спустился на землю и пошел домой. Очень мне нужны были его спички!

Как много вносили в жизнь квартала уличные музыканты!

На перекрестке появляется бродячее трио: певец, гитарист и продавец нот. Никогда они не исполняют мелодии, которая уже известна, – только новинки. Например, томный вальс на слова, вроде «Она стояла в воротах, когда он возвращался домой. Он сказал ей: «Смотрите, льет дождь. Зайдем на минуту ко мне». И она согласилась. Тогда он поцеловал ее прямо в губы».

Иногда исполнялась какая-нибудь легкая полечка.

Вокруг музыкантов собиралась публика. Это была обычная публика бульвара: студенты и профессора, хозяйки й прислуга, адвокаты и клиенты, врачи и пациенты,– все люди взрослые, занятые, деловые, времени у всех мало, задерживаться некогда. Но песня – это песня. Ее тоже пропустить нельзя. Полминуты слушают. Если не понравится, уходят, если понравится, быстро платят медяк, получают ноты с текстом, разучивают тут же, под гитару, и расходятся каждый в свою сторону, по своим делам, напевая новую мелодию. Возможно, завтра ее будет петь весь квартал, через неделю она завоюет Париж, потом Францию, а потом и весь мир. В России тоже распевалось в те годы немало песенок, родившихся на тротуаре Буль-Миша.