Текст книги "Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 43 страниц)

– Да? – сказал я. – Очень жаль. В таком случае, мсье, я уже не решаюсь просить вас... Но вы сами разожгли наше любопытство.

Он скупо улыбнулся.

– Ну ладно, вы не в счет, вы попали случайно.

– Да, конечно, мсье... И нам приятно, что мы встретили в вашем лице такого любезного хозяина. Не пойти ли нам выпить по стаканчику?

– Отказа не будет, – сказал хозяин. Он стал почти любезен. – Дайте только руки помыть.

Он вошел в сарай. Обнажив головы, вошли и мы и увидели довольно просторный, хотя и весьма обыкновенный, сельский сарай, и в углу – горн, станок, кучу металлического хлама. Теперь здесь была небольшая слесарная мастерская.

Затаив дыхание смотрели мы по сторонам.

Хозяин рассказывал, вытирая руки ветошью:

– В тысяча девятьсот одиннадцатом году – еще был жив отец – здесь стояла телега, а слева мы хранили сено, а справа была загородка для лошадей... Но теперь, господа, время лошадей и сена ушло. Оно рухнуло и ушло. Добрая старая Франция, ты уходишь! Тебе нет места! Настал век автомобилей и бензина. Все мчится, мчится, мчится...

– Вы находите, что это плохо, мсье? – не слишком, правда, решительно спросил я.

– Конечно, плохо. Я не знаю, куда Франция мчится. Я только вижу, что у отца-то лошади были, а вот у меня автомобиля нет... И я должен работать, как последний мул.

Он вышел из сарая.

– Идем, господа. Знаете что, уж если вы непременно хотите пропустить по стаканчику...

– Обязательно.

– Тогда я вас поведу в харчевню, в которой он сам бывал, этот Ленйн, и все его ученики...

Харчевня стояла чуть дальше в глубь* села, наискосок от усадьбы с сараем.

– Хозяева здесь люди новые, – шепнул наш новый знакомый, .когда мы расселись, – они ничего не знают. Стебер пытался морочить им голову, но, по-моему, они отучили его ходить сюда.

Слуга равнодушно поставил перед нами три рюмки арманьяка и ушел.

– Выходит, вы лично знавали его, этого русского, который снимал ваш сарай? – спросил я.

– Ленина? А как же?! Я его отлично помню. Он у меня и сейчас стоит перед глазами как живой... Со своим велосипедом. Он всегда приезжал на велосипеде. Здорово он на этой штуке ездил... М-да!.. В синем костюме... Прямо как живой он у меня перед глазами. Я еще, видите ли, был юношей, и всякий раз, когда эти русские приходили и запирались в сарае, мать заставляла меня сидеть во дворе и быть наготове. Она боялась, что они устроят пожар.

– Я вполне ее понимаю!..

– Да. Дело-то вот как было: в один прекрасный день приходит отец и заявляет матери, что сдал внаем сарай. «Кому?» – спрашивает мать. «Русским».

Мать сразу встревожилась: «Зачем? Что они собираются там делать?» – «Не знаю», – отвечал отец.

Ну, тут мать на него напустилась: «Как? Ты даже не поинтересовался, что они там будут делать?»

¹ А отец говорит, что ему это все равно, это его не касается, лишь бы платили деньги. Тогда мать снова на него: «А если они устроят пожар? Это – русские! Они способны на все! Почему они не живут у себя в России? Почему? Потому что им царь не позволяет. А у нас, в Лонжюмо, ты позволяешь им делать все, что угодно?!. Эти люди, несомненно, готовят какую-то неприятность царю, а кто отвечать будет? Ты! Не забывай, что царь – наш союзник и ты не должен делать ему неприятностей».

Скажу вам, господа, моя мать была святая женщина, но не всегда имело смысл попадаться ей под руку. Однако и старик был каменный. Он, пожалуй, и сам понял, что не следовало пускать русских, но уступать матери было не в его правилах. Так что договора с русскими он не расторг, но дома из-за этого был ад. А больше всех доставалось мне: я всегда должен был быть на месте, когда они собирались. На случай пожара... На слу-. чай, если эти русские устроят пожар...

Расплатившись за вино и поблагодарив за приятную беседу, мы с Всеволодом свернули за угол и поспешили на другой конец деревни, к Шарлю. Он и его отец весело смеялись, узнав, как чудесно мы провели время в обществе фашиста.

– Ладно, – сказал потом Стебер, – идем, я вам покажу еще кое-что.

Он повел нас в глубину деревни и остановился перЪд стареньким двухэтажным домиком, грязным и обшарпанным, стоявшим прямо над канавой, куда стекали из кожевенного завода отработанные воды. Домик можно было бы найти с закрытыми глазами – по смраду.

В этом домике жил Ленин. Он снимал здесь комнату, чтобы быть ближе к своим ученикам.

Мы вошли во двор, обогнули мусорный ящик и по темной лестнице поднялись на верхний этаж.

Вот оно, жилище Ленина: убогая каморка с низким потолком, повернуться негде. Одно окно – на мусорный ящик, другое – на канаву; жалкая мебелишка, закопченные горшки, на стене поблекший портрет солдата, рядом, в отдельной рамке, орден, под стеклом засохшие цветы и на подставке немецкая каска.

Все понятно: сначала солдат прислал с фронта свою фотографию, потом приехал сам и привез трофей в виде немецкой каски, потом товарищи прислали его орден и цветы с могилки...

В каморке живет неопрятная старуха, – быть может, мать солдата, быть может, его вдЬва...

– Смотрите, пожалуйста,– негромко говорит она,– сколько хотите! Говорят, здесь жил какой-то великий человек. А теперь нас здесь двое: я и моя нищета.

Потом Стебер повез нас в своем автомобиле прокатиться по Орлеанской дороге.

Развалины рыцарских замков лежали по обе ее стороны, давно покинутые монастыри, построенные крестоносцами, древние базилики, памятники битв, поражений и побед.

Над ними витала в небе бурная молодость Франции, романтика давно ушедших столетий.

По этой дороге некогда проезжал Ленин.

Теперь оставалось посетить дом № 4 на улице Мари-Роз, где Ленин жил в 1910—1911 годах.

Я пошел туда один.

Хмурая консьержка стала приветливой, когда несколько монет перешло из моей руки в ее ладошку. Однако она служила в доме не очень долго. Ленина не знавала и ничего рассказать мне не могла, только дала кое-какие полезные советы.

– Знаете, мсье, – сказала она,—сколько народу приходит, и все расспрашивают о нем, об этом мсье Ленин, или, как выражаются некоторые, мсье Улья-нофф, – не знаю, зачем у него было две фамилии..Но я-то ведь его не застала. Да и жильцы все переменились, подумайте, сколько лет прошло! Двадцать шесть лет, вот вы же сами говорите! Из старожилов остался только один, некий мсье Президи. Он помнит этого русского, о котором вы спрашиваете. Только мсье Президи никогда не бывает дома. Поищите его в парках, лучше всего в Люксембургском саду. Он уличный фотограф и чаще всего бывает в Люко. Попытайтесь. Только, прошу вас, не говорите, что я вас направила: мы с ним в ссоре, и я не хочу, чтобы он имел повод заговорить со мной... Я вам выдала этот маленький секрет, полагая, что вы порядочный человек.

В Люксембургском саду, недалеко от большого бассейна, у мраморной скамьи, действительно стоял фотограф. Я увидел его издали.

Человек лет. шестидесяти, в старомодном котелке и черном драповом пальто, шагал взад и вперед вдоль скамьи. Старенький фотографический аппарат на длинной треноге, перекрытый черным сукном, стоял наклонившись вперёд. Он был похож на своего хозяина – такой же сутулый.

Что-то было грустное в этой картинке. Или, быть может, мне так показалось, потому что начиналась осень. Над Парижем проплывали туманы, листья опадали, работы у фотографа становилось, должно быть, мало, а времени для размышлений слишком много, и вряд ли старик находил в них радость.

– Мсье... – начал я, приподнимая шляпу.

– К вашим услугам, мсье,– перебил меня фотограф и бросился к аппарату.

– Вы – мсье Президи? – спросил я. ,

– Вы даже фамилию мою знаете?

– Вы живете на улице Мари-Роз, четыре? Вы были соседом...

Улыбаясь,/он снова перебил меня:

– Ленйн? Да? – Он пожал плечами. – Удивительно, мсье! Вот двадцать лет прошло с тех самых пор, как у них там, в России, произошла эта история, – и я сам стал знаменит из-за моего бывшего соседа. Между тем, мсье, я мало чем могу вам быть полезен. Если вас интересует внешняя или внутренняя политика России, то я просто ничем не могу быть вам полезен. Потому что я ведь только фотограф, поймите это! Я не политический деятель!

Он успокоился, услыхав, что я обращаюсь к нему только как к фотографу и прошу приготовить мне шесть карточек.

– Пожалуйста! – воскликнул мсье Президи, даже как-то повеселев. – Во весь рост? Бюст? Сядьте здесь.

– Я заплачу вперед.

– Мсье, вы очень любезны.

Посчитав деньги, он усадил меня на скамью, осторожно, как если бы это была корона, снял с меня шляпу.

– Ах, мсье! – уже благодушно заговорил он, приготовляя кассеты. – Если бы вы только знали, сколько народу приходит ко мне! Уверяю вас, я стал знаменит благодаря этому соседу, как если бы я был чемпион бокса! И как это только люди узнают обо мне, хотел бы я знать?! Неужели газеты раззвонили? Я-то ведь газет не читаю, я этой грязной бумаги и в руки не беру.

– Да нет, – сказал я, – в газетах я не встречал вашего имени.

– Как же вы узнали, что я был соседом Ленина, что меня зовут мсье Президи и что я чаще всего торчу в саду Люко?! Откуда вы все узнали? От этой старой хрычовки, от консьержки на улице Мари-Роз? Да?

– Что вы, что вы, моье Президи! Я там и не был! – воскликнул я, памятуя наказ привратницы. – Мне о вас рассказывал один знакомый, ваш бывший клиент, итальянец.

– Итальянец? – переспросил фотограф. – Что-то не " помню...

Однако он быстро спохватился:

– А-а-а! С черной бородкой? Такой, невысокого роста?

– Вот именно, с бородкой. Мадзини его фамилия.

– То-то! А я думал, что вы были на улице Мари-Роз и видели ту старую каргу...

После маленькой паузы он сказал:

– Неплохая улица наша Мари-Роз. Я там поселился лет тридцать тому назад. Почему? Вы спрашиваете, почему именно на Мари-Роз? Да просто улица тихая, боковая, на окраине, квартиры там были дешевы тогда, вот я и поселился. Вероятно, этого русского тоже соблазнила дешевизна. Потому что никаких других достоинств эта улица не имела тогда и не имеет теперь. Это улица простого люда. И эти русские тоже были простые. Но вы мне только объясните: что это, в конце концов, за народ, эти русские?

– А что?

– Как что? Не знаю, мсье, встречали ли вы когда-нибудь русских, но, по-моему, они странные люди. Они все до одного были бедняки и все занимались политикой. Вот чего я никогда не пойму: зачем тебе заниматься политикой, если у тебя нет на обед? Это дело для депутатов и сенаторов. Они получают жалованье и имеют возможность воровать. А бедняку незачем соваться в политику. Возьмитё хотя бы этих супругов Уль-янофф: две комнатушки на втором этаже. Там теперь живет некий мсье Леба, очень тихий жилец. Но когда жили Ульянофф!.. Ах, мсье, вы не знаете русских! Они ходили в гости друг к другу в двенадцать часов ночи и громко разговаривали до утра! Мы покоя не знали. Когда они уехали, в доме сразу стало тихо.

Он перебил сам себя:

– Давайте, мсье, сделаем снимочек без пальто, я думаю, так будет лучше.

Он произнес эти слова каким-то другим тоном и другим голосом, очень быстро, как бы понимая их незначительность в сравнении с воспоминаниями, которые уже, видимо, стали дороги ему самому.

.Я снял пальто.

. – Оч-чень хорошо! А вы знаете, как мы узнали, что это именно Ленин жил среди нас? В семнадцатом году, когда произошла эта история в России, одна наша жилица, тоже русская, хотя, впрочем, вполне порядочная девушка, заходит к консьержке, мадам Ру, и говорит: «Вы знаете, мадам Ру, кто этот Ленин, который перевернул всю Россию?» – «Кто?» – «Да ведь это наш Улья-нофф!»

Вот тебе и на! Кто бы мог подумать? Тогда все стали вспоминать его, какой он был. Консьержка, мадам Ру, говорила, что всегда считала его загадочным человеком. «Подумайте, – говорила она, – у него не было никаких человеческих слабостей. Он не пил, не курил, он даже не ходил в кафе. В библиотеку, на собрания – и домой».

Однако скажу вам, мсье, – от себя, – прибавил фотограф, – когда вы с ним разговаривали, со стороны всегда могло показаться, что вы учитель, а он ваш ученик. Так он всегда слушал, просто и скромно. Только, бывало, улыбнется, и довольно-таки лукаво... И все-таки, скажу вам, они были порядочные люди, эти супруги Ульянофф. Они, например, всегда аккуратно платили за квартиру...

Тут старик внезапно взорвался.

– Но согласитесь, мсье, – почти что крикнул он,– от этого еще далеко до того, чтобы стать во главе России!.. А мы, мсье, мы с тех пор не знаем покоя. Дом стал местом паломничества! Консьержка, мадам Ру, нашла в погребе старую висячую керосиновую лампу этих Ульянофф. Хлам, выброшенная вещь! Вы мне поверите, она сумела продать ее за сто франков!.. Сто франков! Когда новая не стоила и двадцати. Мало тсго! Через два дня прибежали какие-то люди и предлагали ей за эту же лампу тысячу франков! Ах, мсье, она была безутешна... Ты-ся-чу!

Начиная с семнадцатого года в этот дом ходят и ходят. Уже нет мадам Ру, уже в доме три раза переменились жильцы, остался я один из старожилов, а люди все ходят. Придут, станут на улице и смотрят на этот дом, и смотрят, и смотрят...

В. к. АРСЕНЬЕВ 1

Мне довелось участвовать в одной экспедиции, которая проходила по среднему течению Амура.

Еще в Москве, только собираясь в дорогу, я благодарил добрую судьбу: мне так давно и так сильно хотелось побывать в местах, которые описал Арсеньев! И места меня привлекали, и сам Арсеньев. Я любил этого человека за то, что сам он любил природу такой поэтической любовью. И в особенности за то, что он с такой душевной теплотой написал образ гольда Дерсу-Узала. Я угадывал в Арсеньеве личность высокого морального порядка. Меня радовала возможность увидеть его.

Это было в 1929 году. Хозяйственное освоение Дальнего Востока едва начиналось. Природа стояла еще почти не потревоженная. Глядя на нее, можно было легко себе представить, в каком состоянии пребывала вселенная в первую неделю мироздания, когда все еще было «вчерне». Земная твердь, не вполне застыв, представляла собою нечто довольно рыхлое. Порядка не было ни в чем: горы громоздились хаотически, кое-как, низменности перемешаны с возвышенностями, холмы – с овра-

гами. Вода тоже еще не организована: то нет ничего – полное безводье, то ключи, речки, речушки, речонки, ручейки сбивались в кучу и грызлись, как свора уличных собак.

.Первозданный беспорядок! И все же какой красивой оказалась тайга! Особенно на рассвете, когда солнце едва снимет туман и в неясной еще голубизне неба становятся видны очертания Хинганских отрогов. Лес наполняется шумами. Тукают дятлы, поет иволга, скрежещет сойка, и вдруг, тяжело, но' суетливо хлопая крыльями, потянет с озера табун уток, а то гуси пронесутся стаей, плавно * стелясь в воздухе и шелестя крыльями.

Удивительно, как красива тайга в такие минуты!

2

Как-то выдалась передышка в работе экспедиции, и я дал себя соблазнить двум нашим проводникам – местным охотникам, точней говоря, двум браконьерам, – и отправился с ними в глубину тайги стрелять изюбря, охота на которого в это время года запрещена. (Признаюсь в этом чистосердечно, потому что установленный законом срок давности ограждает м*еня от ответственности.)

Выехали мы, конечно, верхами. Была ночь, однако уже угадывался близкий рассвет. Одна собака была своя, да еще одна, соседская, видимо тоже заядлая охотница, не хуже нас, увязалась за нами сама, увидев в предрассветном тумане, что мы при оружии и седлаем лошадей.

Мы долго шли в глубь тайги, дня три, я думаю. Идти было трудно. Кони проваливались в болотах, выбивались из сил. Приходилось вести их под уздцы, самому проваливаясь поминутно. .

– Ничаво! – неизменно подбадривали меня мои спутники. – Не робейте! Дале хуже будет!

Дальше становилось действительно хуже. Болота сменялись глухой тайгой, без дорог, без тропинок. Густые заросли не пропускали ни лошади, ни человека, лианы цеплялись за ноги. Вековые деревья жались одно к другому. Беспомощно прислонившись к живым, стояли мертвые великаны тайги, бурелом, сухостой. И снова болота, болота...

Так шли мы в глубине таежного мира. Я снова и снова изумлялся непостижимому чутью проводников, их умению ориентироваться. Еле различимая зарубка на дереве, прислоненная к дереву сухая ветка, горелое бревно, положенное определенным, им одним понятным образом, – все служило приметой и помогало найти дорогу, по которой год, или два, или все три года назад они однажды прошли.

Наконец мы увидели горелую поляну. Охотники сами разбивают такие поляны в глубине тайги: на выжженном месте лучше растет трава. Это привлекает изюбря.

Один из моих приятелей – Тимофей Григорьевич Максимов – сразу воскликнул:

– Вот она, наша, прошлогодняя!..

– Слезай! – скомандовал тогда второй, Феоктист Мироныч Богатов. – Здесь беспременно зверь будет.

Он соскочил с коня и затрубил в берестяную трубу. Труба издала пронзительный звук, переходящий в рев.

Сентябрь – пора любви у изюбря и лося. Летние корма отложились под кожей крепкими мускулами и жиром. Самец мечется по тайге между деревьев, выбегает на болота, на берега речек; он носится по полянам и всюду, на мгновение остановившись, ревом зовет самку. Он забывает об осторожности.

Бывает, один самец услышит рев другого. Тогда он с яростью пускается на поиски соперника. Едва встретившись, они сшибутся лбами. Поединок будет кровавый. Он окончится, лишь когда один упадет со сломанными рогами и прорванным брюхом...

Охотники, вернее – браконьеры, лихорадочно ждут сентября. Они приготовляют себе берестяные трубы, звук которых удивительно похож на рев изюбря. Уже с первого сентября в глухих таежных зарослях слышен обманчивый звук этих труб. Самцы и самки мчатся ему навстречу. Обезумевшие и слепые от ярости и страсти, они появляются в опасной близости от засады.

Тогда вступают в игру берданки и винчестеры.

В тот день, когда охотились мы, было иначе.

Прошло всего несколько мгновений после того, как Богатов затрубил в свою трубу, и из глубины тайги, с той стороны поляны, пришел отклик: там заревел изюбрь. Богатов стал дуть еще сильней. Ответный звук приближался. Он несся к нам, как ветер. Это был напряженный, раздирающий душу вопль. Вот он уже совсем-совсем близко. Богатов продолжал дуть, но уже сжимал в руке берданку. Максимов торопливо отводил предохранитель на винчестере. Приготовился и я. Вдруг вопль оборвался на какую-то ничтожную долю мгновения, сменившись непонятным мне жадным и яростным рычанием. Затем два бешеных звука слились в один крепкий, мускулистый ком, который катался по земле, ударялся о деревья, поднимался, падал, извивался... Эхо повторяло звуки с исступлением. Где-то недалеко от нас, видимо, шла какая-то борьба, вся тайга наполнилась яростью. Лошади запрядали ушами, собакй испуганно жались к нам, на них мелкой дрожью дрожала шерсть, да и нам, признаться, стало жутко.

Это длилось недолго. Рев и рычание как-то сразу оборвались, собаки и лошади успокоились.

– Не иначе, тигр, однако! – угрюмо проворчал Богатов.– Задрал, сук-кин сын, изюбря.

Охота началась с неудачи, и это портило настроение: мы уже съели все свои запасы, рассчитывая на добычу, а зверь ушел!

Скоро стало очевидно, что неудача всерьез увязалась за нами и не намерена оставить нас ни на минуту.

Вся местность была исхожена зверем: тут катались кабаны; там медведь оставил следы своих мягких и тяжелых лап, похожие на след босого человека; здесь траву выщипали лоси; немного дальше отпечатались копыта изюбря и грациозные лапки росомахи. Все следы, следы, следы, а стрелять нечего! Семя ландыша, кислый дикий виноград, дикое яблочко величиной с вишню– все стало подспорьем в нашем хозяйстве. Ничего лучшего не было.

Как бы это ни казалось странным, но в тайге можно иной раз хорошенько изголодаться, даже когда у вас ружье в руках.

И вдруг мой Богатов говорит, как бы оправдываясь:

– Сам Арсеньев, путешественник который, Владимир Главдеич, может, слыхали?..

– Ну, слыхал! – насторожился я. – Что – Арсеньев?

– Со спедицией ходили... И все охотники были... А с голодухи собак своих, однако, поели...

– Вы что, знаете Арсеньева? Видали его?

– Не, – ответил Богатов.

– Может, книги его читали?

Тут они оба рассмеялись – и Богатов, и Максимов.

Богатову вопрос показался до такой степени нелепым, что он даже сказал мне:

– Что я, студент какой – книги читать?

– Откуда же вы Арсеньева знаете?—допытывался я.

– Господи сусе! – почти с раздражением вмешался Максимов. – Да кто же его не знает, Владимир Глав-деича? У него ж полмира исхожено...

Больше я не добился ничего.

Спустя время к нашей экспедиции присоединился профессор В. М. Савич из Владивостока. Я спросил, встречается ли он с Арсеньевым. Мы ехали верхом и рядом. Проводник, видимо, принял вопрос на свой счет и ответил вместо профессора Савича:

– Арсеньев? Это вы про которого? Про Владимир Главдеича? Кто ж их не знает? Уж Владимир Глав-деич!

Он повторил это имя, многозначительно вскидывая плечами и головой, как если бы одним этим именем, было сказано многое, чего сразу не объяснить, да и объяснять не надо – все и так знают.

– Второй раз слышу имя Арсеньева из уст человека, который вряд ли читал его книги, – заметил я.

– Конечно, не читал, – согласился профессор и стал рассказывать об Арсеньеве. Я узнал, что, помимо научной и литературной работы, Владимир Клавдиевич занимается чрезвычайно важной общественно-государственной деятельностью. Так, по его инициативе была созвана первая в истории Дальнего Востока конференция по изучению производительных сил, а затем и съезд. В жизни края это имеет огромное значение.

– Конечно, здесь, в тайге, вряд ли кто-нибудь об этом и слыхал, а все-таки Арсеньева, как видите, знают.

– В чем же дело?

Профессор усмехнулся:

– Можете проехать еще три тысячи километров на запад, в Сибирь, и вы услышите это имя в тайге и в глухих деревнях. Книг там не читают, но в трудную минуту жизни люди пишут во Владивосток, к Арсеньеву, и даже приезжают лично. Вы бы посмотрели, – припрется этакий медведище, косая сажен& в плечах, борода до пояса, станет в дверях, башкой чуть не в потолок упирается, а в комнату не войдет, за стол не сядет и руки не подаст ни в коем случае. Как же, помилуйте, ведь они-то староверы, а Арсеньев для них «нечистый никонианец». Как же можно ему руку подать или, скажем, стакан воды у него выпить? Что вы!.. А за советом – прямо к нему. На Дальнем Востоке и в Сибири у Арсеньева своя, особая слава, и почти легендарная: это просто-напросто слава доброго человека.

Профессор Савич рассмеялся, – видимо, что-то вспомнил.

– Недавно прихожу к нему, он мне показывает письмо, только что получил. Писано изумительной древнеславянской вязью. Помните, у Достоевского: «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»?.. Вот такой самый почерк. Ясно, старообрядец писал, какой-нибудь таежный кержак-начетчик. О чем письмо? О ножницах. Автор благодарил за присланные ему ножницы. Не ясно? Понадобились человеку ножницы, а купить, вероятно, негде было. Вот он и написал Владимиру Клавдиевичу. Просто – Владивосток, Арсеньеву. И Арсеньев пошел, купил ножницы, упаковал и отослал, хотя кержака этого сроду в глаза не видал. Вот что он собой представляет, этот Владимир Клавдиевич, – заметил профессор Савич. – А уж гольды, орочи, или тунгусы, или удэге – те на Арсеньева просто богу молятся. И есть за что. Скольких он спас!

– От чего спас? – спросил я.

– Не от чего, а от кого. От всякого рода жуликов и мерзавцев, которые всегда пили из них кровь. И еще весьма недавно. Это время не так далеко ушло. И не забывайте, что до революции мелкие народности Дальнего Востока и Крайнего Севера не пользовались никакой защитой государства. С ними можно было делать что угодно. Их" объявили дикарями и привыкли не считать людьми. Было общество защиты животных, а эти народы никто не защищал. Один Арсеньев. Слышите, один Арсеньев на весь Дальний Восток защишал их и заступался за них! За это он едва жизнью не поплатился. Пуля навылет между ребрами.

– Кто же стрелял? – спросил я.

– Вероятно, какой-нибудь скупщик пушнины. Кому ж еще было стрелять в Арсеньева?! – Он прибавил, улыбаясь: – Однако на него это не подействовало. Не тот человек Арсеньев. Его не запугаешь. У него и сейчас есть питомец удэге.

Профессор Савич рассказал мне историю этого удэге.

Сунцай Геунка попал в лапы к одному перекупщику. Тот якобы страшно полюбил Сунцая и всегда угощал его. Особенно понравился Сунцаю один замечательный напиток. Это была водка с опиумом. И щедрый приятель никогда не отказывал, – на, пей, пожалуйста, сколько хочешь. А когда Сунцай втянулся и уже не мог обходиться без этого страшного пойла, приятель внезапно переменился, не стал давать ни капли. Сунцай умолял, плакал, ползал на коленях. Наконец тот разжалобился, но поставил свои условия:

– Хочешь выпить – неси соболей.

Сунцай пошел охотничать. Охота на соболей – дело очень трудное, оно требует терпения, выдержки, выносливости. Наркоману оно совсем не под силу. Человек был близок к гибели.

И тут о нем каким-то образом узнал Арсеньев. Перед Сунцаем открылась новая судьба.

– Во-первых, – сказал профессор Савич, – Владимир Клавдиевич отпутал его от того мерзавца. Во-вторых, он его лечит. В-третьих, он его учит. В-четвертых, они теперь вдвоем составляют русско-удэгейский словарь и подбирают знаки для удэгейского алфавита. Теперь вы понимаете, что он за человек, Арсеньев?.. Он еще из этого удэге интеллигента сделает, вот увидите!

А на следующий день произошла встреча, котора? показала мне, до каких пределов доходила – и весьма еще недавно – дикость жителей тайги.

Но дикарями были не те, кого привыкли так называть.

Мы сидели с Савичем на пристани в ожидании парохода, когда пришел маленький, худенький человечек. Я увидел его со спины и принял за мальчика лет четырнадцати. Лишь когда он повернулся, стало видно, что

529

18 В. Финк

это человек пожилой. Он носил мягкую шляпу, пиджак и на ногах рамузы – две отдельные, не сшитые между собой штанины из лосевой или изюбревой кожи, надевающиеся поверх брюк. Его длинные, до плеч, волосы были заплетены в две косы и перевязаны красными лоскутками. На маленьком, сухоньком личике кожа была туго натянута, глазки еле видны.

На пристани многие, оказывается, знали его: это был знаменитый охотник из племени орочей.

Наш спутник, местный казак Лазарев, сказал, что сам этот ороч и покойный его сын были необыкновенные стрелки.

Бывало, с сорока саженей стреляли в яйцо на голове.

Я не понял.

– Очень просто, – пояснил Лазарев. – Скажем, поставит отец сына к дереву или сын отца, на голову ему яйцо, сам отойдет саженей на сорок – и из винтовки торк, и нет яйца.

По словам Лазарева, таежный Вильгельм Телль всегда проделывал этот опыт на пари с охотниками-каза-ками, и всегда на бутылку ханшины, и всегда выигрывал.

Вот чем однажды кончилось такое пари.

– Обхитрили их наши, – сказал Лазарев. – Враз обхитрили!..

Хитрость заключалась в том, что стрелку поставили условие: «Ты мне раньше одну чурочку на дрова расколи, а опосля стреляй!»

Орочи не догадались, какое зверство было скрыто в этом условии. Они согласились. Отец поставил сына к дереву, положил ему яйцо на голову, расколол чурку на дрова, и тут же ему сунули ружье в руки – стреляй.

– А от топора-то, однако, в руках у него дрожба осталась, как бы сказать, дрожение, – пояснил Лазарев. – Стрельнул, да прямо сыну в лоб... Промахнулся, значит.

– Жалел он потом, – добавил Лазарев, помолчав.– Ох, и жалел...

Лазарев говорил с удивительным равнодушием, и оно само по себе было для меня частью его истории.

– Что ж вы хотите, – заметил по этому поводу профессор Савич, – у нас, на Дальнем Востоке, советская власть утвердилась значительно позже, чем в Европейской части России. У нас еще, можно сказать, стоят предрассветные сумерки: ночь едва уходит, день ещ^не настал, он только близится. Но если вы хотите угадать, каким он будет, по крайней мере в отношении так назы* ваемых дикарей...

– Очень хочу! – перебил я.

– В таком случае в Хабаровске пойдите посмотрите школу для народов Дальнего Востока. Увидите завтрашний день...

Такая возможность представилась мне очень скоро.

Была ранняя осень, в школе скоро должны были начаться занятия, съезжались учащиеся.

Я видел большую группу новичков. Здесь были мальчики, и девочки, и взрослые – гольды, орочи, тунгусы, удэге и другие. В неуклюжих мешках из звериных шкур, они сидели прямо на полу – боялись стульев. У всех был растерянный вид. У одних глаза бегали по сторонам, не зная, на чем остановиться, другие сидели, вперив неподвижный взгляд в одну точку. Им было тесно в стенах, а больше всего им было страшно. Они прибыли из далеких стойбищ, затерянных в почти недоступной глубине тайги, из легких шалашей, еле прикрытых звериными шкурами. Их пугали каменные дома, их пугали лошади, впряженные в телеги, они впадали в оцепенение, когда грохотал поезд, в который их усаживали, чтобы отвезти в Хабаровск. Их пугал сам Хабаровск, где больно ходить по камням', где телеги бегают даже без лошадей и ревут, где дома стоят как будто один на другом, где еда не та, и питье не то, и все не то... Им было страшно, испуг застыл в их глазах.

Но тогда – зачем же они пришли? Кто заставил их? Что заставило?

Они пробирались звериными тропами; в утлых чел-, ноках или бочках переправлялись они через пороги и стремнины сумасшедших таежных рек. Иные гибли в пути от голода, другие утопали, третьих разрывали звери. Но уцелевшие шли, и шли, и шли. Они различали вдали блеск нового утра. Они чуяли в воздухе новое дыхание. Это было дыхание надежды. Она одна вела их. Она одна давала им силы и бесстрашие.

531

Я был потрясен. Я почувствовал гордость от сознания, что именно наше государство первым выбросило из словаря унизительные слова «дикий народ»; что именно оно протянуло братскую руку этим угнетенным людям, чтобы повести их по пути цивилизации и культуры,– именно наше государство, а не так называемые просвещенные державы Запада, которые для того и объявили отсталые народы дикими, чтобы освободить себя от каких бы то ни было моральных обязательств в отношении их.

_ч Я снова подумал об Арсеньеве. Ведь он-то делал свое дело гуманиста, он нес культуру отсталым народам еще в те годы, когда это значило идти наперекор политике государства, всем устоявшимся взглядам и традициям и когда для этого требовалось не только доброе сердце, но и ббльшое мужество.

3

Я увидел его во Владивостоке, в Педагогическом институте, в кабинете директора.

Дверь шумно распахнулась, и в кабинет влетел, не вошел, а влетел, худощавый, «сухой», как говорят на Дальнем Востоке, человек среднего роста, в сером костюме, с мягкой шляпой в руке. Энергичное лицо – большой нос, большой рот, высокий лоб; глаза в глубоких впадинах прикрыты густыми, тяжело нависшими бровями, и две морщины, как большие скобки, по обеим сторонам рта.