Текст книги "Аналогичный мир - 3 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 70 страниц)

Они смотрели на него, а он, чувствуя, что заводится и уже не может остановиться, сыпал и сыпал, где и что посажено, чему нужно солнце, а чему тень, что частая прополка не в тягость, если не запущено, и воды в меру должно быть.

– Это во «Флоре» тебя научили?

– И во «Флоре», и деда.

Артём перевёл дыхание, быстро оглядел улыбающихся гостей. Неужели пронесло? Пронесёт! И уже спокойно взялся за свою чашку. На столе мёд и конфеты, и варенье бабкино… так что… так что пронесёт – уже уверенно подумал Артём, разворачивая конфету. Ларьке явно хотелось наложить себе сразу всего, но Лилька следила за ним. Разговор пошёл о погоде, о видах на урожай. Говорил теперь, в основном, дед. Артём только поддакивал, когда на него смотрели. Бабка потчевала гостей.

– Ну, что ж, Савелий Иванович, завтра с Артёмом зайдите в Комитет.

Дед качнул бородой.

– Зайдём, как же, как же.

Ларька быстро исподлобья недружелюбно следил за гостями, ревниво провожая взглядом каждую взятую ими конфету или ложку варенья. У Артёма еле заметно напряглись глаза. А Капитолина Сергеевна спокойно, словно не замечая этого, продолжала:

– Так-то всё в порядке, ответы на запросы получены. Надо оформить документы. И ссуду вы получите, – она улыбнулась. – Безвозвратную.

У бабки дрогнула рука и капля мёда – она как раз Тёме в чай хотела подлить – упала на стол. Ларька мгновенно стёр её пальцем, а палец облизал. Этого никто не заметил. Об этих комитетских ссудах – громадные деньжищи дают, но и отчёт могут спросить, а то и с проверкой нагрянут – говорили много. Если хоть вполовину слышанного отломится, это же… Артём опустил ресницы, скрывая заблестевшие глаза, и тут же подумал, что слишком уж обещают, вдруг подвох, замануха, а там…

Когда гости наконец ушли, бабка с Лилькой стали убирать со стола, а дед с Артёмом вышли покурить на крыльцо, он сразу сказал деду о своих опасениях.

– Всё может быть, – вздохнул дед. – Всё. А не идти нельзя. Деньги ещё не самое, а вот документы мимо Комитета не получишь.

Артём угрюмо кивнул.

Поезд на Ижорск был набит битком. Андрею и на этот раз досталось нижнее место. Верхний сосед сразу лёг спать и храпел, заглушая стук колёс. И двое напротив тоже сразу легли, не став ужинать. И Андрей, как только поезд тронулся и проводница собрала билеты, взял себе постель, постелил и лёг. Какой большой был день. Баня, кино, потом он ещё гулял, обедал на вокзале, снова гулял. Перед глазами то мрамор – да, этот белый камень с розоватыми прожилками, как у дорогой рыбы, называется мрамором, – и кафель банных залов, то страшные чёрно-белые картины, странно, он же знает, что такое война, и под бомбёжкой и не раз побывал, а уж, как мина человека в клочья рвёт, и тоже не раз видел, и убитых насмотрелся… выше маковки, и Горелое Поле ему известно, ещё когда слышал он нём, и… и такое видел, какого ни в одном кино не покажут, а вот в зале перед экраном страшно стало, тогда не боялся, а сейчас… Что же это за штука такая – кино? Странно. А в бане было здорово! По-настоящему хорошо. Какой же он молодец, что сам себя отучил, заставил не бояться этого слова. Лагерь другой и баня в нём другая. В первый же день опять же пересилил, заставил себя пойти и раздеться при всех. И пронесло, никто на него особо не пялился, а на номер и вовсе глаза не положили. Тогда-то и понял окончательно: что прячешь, то и стараются подсмотреть, а если не на виду, но специально не спрятано, то и проходит, будто так и надо. Хорошая вещь – баня. На месте когда осядет, каждую неделю будет ходить и париться. Конечно, не на такие деньги, а, скажем, на рубль, хотя… это какой заработок будет. Ладно, спать надо, больше всё равно нечем заняться.

На другом конце вагона надрывно плакал ребёнок и женский голос баюкал его неразборчивой монотонной песней, ещё где-то гудели мужские голоса, но слов тоже было не разобрать. Да Андрей особо и не вслушивался. Спать под шум он давным-давно научился. Что не доем, то досплю. А сытому спать хорошо. Обед в столовой был сытным: четыре блюда, да ещё ему, видно, из симпатии большие порции навалили. От пуза наелся. Даже ничего прикупать в дорогу не стал. А паёк стандартный. На сутки маловато будет, но там по маршруту станция большая, Ставрово, вроде, вот там в столовой и поест, если стоянка долгая, или на перроне прикупит, как в Новозыбкове, деньги ещё есть. Ох, хоть бы сотню до места довезти, а то кто знает, где и как придётся крутиться до ссуды, и как там Эркин устроился, и где самому приткнуться.

Андрей во сне нахмурился. Чем ближе к Загорью, тем мучительней было думать об Эркине, о… нет, не надо об этом, не рви душу. Всё будет хорошо, и думай о хорошем. Он едет, сыт, одет, обут, в безопасности, по чистым незамаранным документам, есть деньги, есть казённый паёк, что надо – всё есть, спи, Андрей Фёдорович, и сны хорошие смотри. Про баню Селезнёвскую, про бассейн с фонтанчиком и прочие роскошества.

Пронзительно закричал гудок, по потолку и стенам ударил белый свет прожектора на переезде. Поезд шёл быстро, мелкие толчки сливались в покачивание, угомонились и затихли самые неутомимые говоруны, замолчал наплакавшийся ребёнок. Прогрохотал мост, пролетел мимо какой-то городок. Потом поезд въехал под тучу, и по окнам побежали, сливаясь в струйки, капли.

И опять Андрей проснулся на рассвете. Поезд стоял, и он приподнялся на локте выглянуть в окно. За мокрым стеклом серый безлюдный перрон, красная кирпичная стена вокзала и конец вывески: «…аково». Вагон сильно дёрнуло, и Андрей уронил голову на подушку. Поехали.

А когда он проснулся вторично, было уже совсем светло, а напротив сидела молоденькая светловолосая девушка и глядела в окно. Андрей под одеялом застегнул брюки и откашлялся, привлекая внимание.

– Доброе утро.

Она оторвалась от окна и удивлённо посмотрела на него.

– И тебе доброе утро.

Каждое «о» у неё звучало весомо и как-то… округло. Андрей такого ещё не слышал.

– А который час?

Она посмотрела на свои часы, неожиданно большие с широким ремешком.

– Восемь скоро.

– Спасибо.

Андрей аккуратно откинул одеяло и сел, быстро обулся. Пока не приведёшь себя в порядок, особо не познакомишься, и он, ограничившись ещё одной улыбкой, застелил свою постель, взял полотенце и пошёл в уборную. А ничего ведь девчонка, совсем даже ничего. Вот только чего она говорит так странно?

Поезд снова шёл очень быстро, и потому бриться Андрей не рискнул, да и сделали его у Селезнёва таким красавцем, что жалко портить. Щетина только-только проклюнулась и совсем незаметна, сойдёт. Он умылся, расчесал кудри, а когда вышел из уборной, у двери уже стояла женщина с двумя детьми, и ещё подходят. Точно – утро.

На верхних полках ещё спали, а девушка по-прежнему смотрела в окно. Андрей повесил полотенце и достал кружку.

– За чаем схожу. Принести тебе?

И снова тот же удивлённо-доверчивый взгляд.

– Спасибо, – она достала из своей сумки, больше похожей на рюкзак, такую же, как у Андрея, жестяную кружку и протянула ему. – Вот. А я поесть сготовлю.

– Ага, хорошо.

И Андрей отправился за чаем. Чаем распоряжалась проводница, которую, как Андрей ещё вчера услышал, получая постель, называли мамашей. Чай у неё уже готов, и даже печенья можно купить, и сахар в маленьких – на два кусочка – пакетиках. Андрей взял две пачки печенья и четыре сахара: не будет же он за девчонкин счёт питаться.

– В конце за всё расплатишься, – отмахнулась от него проводница, занятая тянущимися к ней кружками, чашками и флягами.

– Ага, – кивнул Андрей, рассовывая по карманам сахар и печенье.

Пока он ходил за чаем, девушка сделала бутерброды. Аккуратные ломти тёмно-коричневого ноздреватого хлеба и тонкие пластинки розоватого сала. Андрей поставил кружки и выложил печенье и сахар.

– Живём? – улыбнулся он.

– Конечно, живём, – ответно улыбнулась она.

– Ну, – Андрей сел на своё место, взял кружку и представился: – Андрей.

– Олёна, – ответила она в тон.

– Ну, так со знакомством!

Андрей шутливо чокнулся своей кружкой. Олёна охотно рассмеялась в ответ.

Они пили чай вприкуску, ели бутерброды и грызли печенье. И болтали. Олёна охотно с непривычной для Андрея открытостью рассказывала о себе. Она с Печеры, это на севере, а сюда она ездила к сестре, сестра за Иваньковского вышла, тот в госпитале лежал, а сестра там же после медучилища и работала, вот и сговорились и слюбились, а сам-то зять, ну, мужа сестры так зовут, неужто не знаешь, он из Исконной Руси, а не поехал туда, под Иваньковым осел, на хорошем месте, ну и понятно, где муж, там и жена, а сама она учится в лесном техникуме. А он?

– А я в Загорье еду, – Андрей отхлебнул из кружки.

– Оюшки! – удивилась Олёна – Это ж где?

– За Ижорском.

– Ага, – понимающе кивнула она.

Так же просто, как рассказывала о себе, она расспрашивала его. Удивилась, узнав, что он из угнанных, ну да, слышала, конечно, об этом, ну, что Империя с русскими творила даже в газетах писали, и что родителей потерял, ахала и, жалеючи, подвигала ему бутерброды.

Завозился спавший над Андреем. Зевал, кряхтел, что-то неразборчиво бормотал, а потом снова захрапел. А тот, что над Олёной, и не просыпался.

– А я тебя вчера не видел.

– А я в Окунёве села.

– Ночью, что ли?

– Да нет, солнце-то взошло уже.

Андрей вспомнил рассветный пустой перрон и кивнул. Значит, это было Окунёво.

– А в этой, – у неё получилось: – Олобаме леса хорошие?

– Леса? – переспросил Андрей и, вспомнив имение, улыбнулся. – Светлые леса.

– Прореживать не надо, значит, – кивнула она.

Андрей пожал плечами и тут вспомнил виденное на остановке.

– Да, а как же Окунёво? Я видел, там «аково» было написано.

– Это Кондаково было, а Окунёво за ним сразу.

– Ага, теперь понятно.

Она рассказывала об отце, что так с войны и не пришёл, а из четверых братьев только один вернулся, без руки.

– А ты младшая?

– Ой, нет, за мною ещё две. А у тебя есть кто?

– Брат, – твёрдо ответил Андрей. – К нему и еду.

– Ну конечно, – кивала Олёна. – Одному-то плохо, а родня-то пропасть не даст.

– Слушай, – не выдержал Андрей. – А чего ты так на «о» говоришь?

– Оюшки! У нас-то на Печере все так говорят.

Громко зевнул и сел на верхней полке над Олёной мужчина.

– Вас, трещотки, вместо будильника хорошо запускать, – и ещё раз зевнул.

Андрей снизу вверх, но достаточно насмешливо посмотрел на него.

– Есть претензии?

– Угостите, так не будет, – и прежде, чем покрасневший Андрей ответил, рассмеялся. – Не надувайся, лопнешь.

Спрыгнув вниз, он натянул сапоги и, заправив нижнюю рубашку в армейские брюки с узким красным кантом, взял своё полотенце и пошёл умываться.

– Оюшки, – быстро и тихо зашептала Олёна. – Фронтовик это, они все если им хоть что поперёк, как не в себе делаются, ты уж, Ондрюша не связывайся. У нас-то вот так один тоже…

– Что «тоже» она рассказать не успела. Потому что окончательно проснулся спавший над Андреем. Сердито сопя и ни на кого не глядя, он слез вниз, натянул грубые, похожие на рабские сапоги и пошёл в уборную.

Олёна прибрала на столе, освобождая место. Они-то поели уже.

– Принести ещё чаю? – предложил Андрей.

– Оюшки, – с радостным смущением засмеялась Олёна, – мы ж чаехлёбы все, конечно, Ондрюша, спасибочки тебе.

Андрей взял их опустевшие кружки и пошёл за чаем. Лучше бы успеть до возвращения храпуна, а то место у окна потеряется. Когда он стоял в очереди за чаем, мимо него прошёл тот, что спал над Олёной, властно бросив на ходу:

– Мне возьми.

– В ладошках принесу?! – огрызнулся Андрей.

Тот окинул его насмешливым взглядом и повторил прежнее:

– Не надувайся, лопнешь, – и добавил: – Скажешь, что за тобой.

И ушёл. За кружкой – решил Андрей. И ошибся. Пришла Олёна с двумя кружками.

– Тебя погнали? – подчёркнуто удивился Андрей.

– Оюшки! – откликнулась она. – Мне не в тягость, а они пускай поправятся. С утречка когда мужик медведем ревёт, с ним спорить всё равно без толку.

– Поправятся? – переспросил Андрей, уже догадываясь о сути этого процесса.

– Ну да, глотнут по маленькой и, – она засмеялась, – людьми станут.

Андрей кивнул и взял у Олёны кружки, ладно, чего уж там. Когда, выйдя на Равнину, они с Эркином напились так, что еле добрели до своего костра, Фредди им тоже утром дал глотнуть из своей фляги. Но по одному глотку, пообещав за второй глоток врезать так, что головы отлетят. Эх, Фредди, жалко, не увидимся больше, а то бы сводил тебя к Селезнёву. Чтоб знал, какая русская баня бывает. Втроём бы сходили, да нет, ты ж без Джонатана никуда, вчетвером, ха-арошей компанией, да не судьба.

Взяв четыре кружки чая, Андрей понёс их, ловко ухватив за ручки, в свой отсек.

– Чего это вы так долго? – встретил их вопросом третий.

А четвёртый сам и ответил:

– Небось в тамбуре целовались.

Олёна покраснела, а Андрей, расставляя кружки, отшутился:

– А чего зря время терять!

– Ну, со знакомством тогда. Я Муртазов Николай, – третий уже надел мундир, звеневший орденами и медалями, но без погон. – Майор.

– А меня и Фомичём можно, – буркнул четвёртый и… посторонился, пропуская Андрея к окну. – Посмотри на Россию-то. Небось и забыл в угоне.

– А я и не видел, – Андрей устроился поудобнее. – Мы в Пограничье жили.

А про себя быстро подумал: «Ну, ты смотри, а? Ну, каков мужик! Спал, храпел, а всё слышал».

На столе сухая твёрдая колбаса, копчёная рыба, конфеты в пёстрых бумажках россыпью, кусок сала в тряпочке, армейская буханка и круглая коврига.

– Спасибо, мы уже позавтракали, – попробовала отказаться Олёна.

Но Фомич велел ей делать бутерброды, а Муртазов, даже не заметив её слов, шутливо извинился, что для девушки надо было бы красненького и сладкого, а только беленькую выставили. Андрей отказываться не стал: чего ломаться, когда угощают.

Неизбежные и обязательные за знакомство, за победу и за погибших пили из маленьких навинчивающихся на флягу Муртазова стаканчиков. Андрей пил вровень с Муртазовым и Фомичём, а Олёна вежливо пригубливала, ей и налили чуть-чуть на донышко, как раз губы обмакнуть. Выпив, приступили к чаю.

И, как ночью храпели, так теперь по всему вагону смачно жевали и звенели кружками. За окном вплотную к дороге подступал лес, полупрозрачный и просматриваемый из-за молодой листвы, кое-где проступала ещё не сошедшая вода, топорщились кусты, обсыпанные мелкими красновато-розовыми цветами. Вдруг лес разрывался, открывая зелёную равнину поля или луга, узкую желтоватую дорогу с тёмными влажными колеями, домик у самых путей и длинный лоскут огорода, на ветвях раскидистого дерева целая стая ворон, мост через реку с полузатопленными кустами по берегам, по зелени медленно бредёт стадо, ни одна из коров даже головы к поезду не повернула.

Андрей смотрел в окно, краем уха слушая, как Муртазов угощает Олёну и сосредоточенно чавкает Фомич.

– Ондрюша, – позвала его Олёна.

– А? – оторвался он от окна.

– Возьми вот этот, с колбаской.

– Спасибо, – он улыбнулся, взял бутерброд и снова уставился в окно.

Не то, чтобы он обиделся на Муртазова или вздумал ревновать Олёну. Это ж так, вагонное знакомство, не больше. Ему просто в самом деле интереснее то, что за окном. Это же Россия, русский лес, русские поля, это то, о чём говорили в лагере, что в том, что в этом.

После завтрака Фомич со вздохом сытого облегчения залез на свою полку и опять захрапел, Муртазов ушёл куда-то, а они остались вдвоём. Олёна рассказывала Андрею о лесе, какие бывают леса по пользовательской классификации, а какие по промышленной, какие на севере, а какие на юге, как надо прореживать лес, чтобы сухостой его не душил… она говорила, будто экзамен сдавала. Андрею очень хотелось спросить, а кто прореживал леса, когда человека ещё не было, не бог же с ангелами топорами махали. Но Олёна так старалась занять его разговором, что он решил не дразнить её и стал расспрашивать о техникуме, ведь она там не только же учится, есть и ещё… занятия. И она охотно пустилась в рассказы о кружках и спортивных секциях, танцевальных вечерах и просто вечеринках.

Поезд замедлил ход, и, посмотрев в окно, Андрей понял, что это то ли пригород, то ли такой городишко маленький. Даже не остановились толком, а так… два толчка, и снова за окном лес и поля с лугами.

Они проболтали до Ставрова. Здесь стоянка аж в два часа, и Андрей предложил прогуляться, размять ноги. Олёна согласилась.

День солнечный, но Андрей по Иванькову ходил в ветровке, а теперь он намного севернее, так что в одной рубашке не погуляешь. Олёна достала из сетки и надела вязаную кофту-жакет. Жалко, она своё нарядное платье в чемодан заложила, чтоб не мять в дороге, а кофту мама вязала, она тёплая, но бесформенная совсем, и хорошо, хоть ботинки у неё на шнуровке, модные. Олёна незаметно вздохнула. Кто ж знал, что такой… уважительный парень встретится, в дороге-то лучше понеказистее быть, чтоб не привязывались, а тут… вон у него куртка какая, заграничная, и сирота, а блюдёт себя, и вежливый такой, и не пьющий – это ж сразу видно, и… Олёна снова вздохнула.

На перроне было шумно и многолюдно. Гулять, в принципе, негде, но они же вышли размяться. Походили по перрону вдоль поезда, купили по вафельному стаканчику с мороженым. Обедать в ресторан Андрей её не пригласил: кто знает, какие там цены, и вообще… это уже лишнее. Но его пайка на обед мало будет, что там – буханка и банка, это ему одному на один раз, а угостить надо, его же угощали. Сала купить, что ли? Или нет, вон… курица. Копчёная, что ли? Так лучшего и не надо.

– Дорого, – нерешительно сказала Олёна.

– Есть-то надо, – возразил Андрей.

– Ну, я тогда огурчиков возьму, – Олёна сказала это так, будто он спорил с ней.

Они занесли покупки в вагон и снова вышли: ещё ж почти час стоять. Снова ходили по перрону, постояли в толпе, окружавшей безногого слепого в гимнастёрке, певшего под гармошку. Вздохнув, Олёна положила в лежавшую перед ним серую, давно потерявшую цвет и форму фуражку две десятикопеечные монетки. Помедлив секунду, Андрей сделал то же самое. А когда они отошли, Олёна тихо сказала:

– Жалко их. У нас вот тоже, такие, работать не могут, а на пенсию не проживёшь.

Андрей кивнул.

Когда они вернулись в вагон, до отхода поезда оставалось пять минут. Муртазов появился перед самым отходом, обедать отказался и лёг на свою полку отдыхать. В ресторане, похоже, пообедал – улыбнулся Андрей. Фомич, хотя тоже где-то гулял, от обеда не отказался. Андрей достал свой паёк, открыл банку и, пока Олёна делала бутерброды, взял кружки и пошёл за чаем.

– Ну, водохлёбы подобрались, – ворчала проводница. – Греть не успеваю.

Но кипятка на три кружки у неё набралось.

– Теперь пока не закипит, этим обходитесь. Понял, кудрявый?

– А чего ж тут не понять? – Андрей с улыбкой взял кружки. – Спасибо, мамаша, пропали б мы без тебя.

– Иди уж, трепач.

Её воркотня напомнила Андрею Джексонвилль и миссис Томсон, у которой снимал выгородку, Томсониху, как он её про себя называл. Интересно, как она там, кого взяла на его место? Если не нашла жильца, хреново ей. Без приработка ей не прожить.

Он поставил кружки на стол, и они сели обедать. Курицу Олёна разделила на четыре части. Аккуратно отложив четверть в сторону, вопросительно посмотрела на Андрея. Тот молча кивнул, соглашаясь, но Муртазов, казалось, крепко спавший, вдруг сказал:

– Мне не надо, всё равно в Роменках сойду.

И Олёна поделила оставшуюся четверть между Фомичём и Андреем.

Ели не спеша, без жадности – как заметил Андрей, – но и внимательно, не небрежничая с едой. Когда Фомич, поев и сыто отдуваясь, перекрестился и полез на свою полку, Олёна улыбнулась.

– Опять спать?

– А чего ещё в дороге делать? – Фомич, кряхтя, вытянулся, шумно вздохнул. – Поел, поспал, поспал, поел, так и доехал, – и совсем сонно закончил: – Было б что есть.

Олёна тихо засмеялась. Засмеялся и Андрей: да, была бы еда, а едоки найдутся.

Куриные кости Олёна завернула в обрывок газеты, которрую дали Андрею вместе с курицей, аккуратно сложила остатки хлеба, тушенки, сала и огурцов – на ужин будет, взяла свёрток с костями, кружки и вышла.

За окном снова плыл лес. Андрей узнавал ели, берёзы… «Заяц серый, куда бегал…». Ладно, прошлое было, будущее будет, а есть только настоящее. Хорошая девчонка Олёна, везёт ему с попутчиками.

Вернулась Олёна, поставила на стол кружки вверх дном и села на своё место. Андрей улыбнулся ей.

– А что за край Печера?

– Оюшки! – обрадовалась Олёна. – Края наши красивые. Леса всё да озёра. А Печера – это река наша заглавная, по ней и вест край зовётся, – и пустилась в длинный, наполненный названиями рассказ.

Андрей слушал, кивал, поддакивал, расспрашивал. Интересно же.

– А Озёричи, ты сказала, там что?

– Оюшки! А Озёричи… Ну, леса там глухие, болота немеряные, озёра бездонные, а люди, – она даже поёжилась, – набродные.

– Набродные? – удивился Андрей. Это как?

– Ну, набрели со всех столон. И не индеи, а совсем наособицу. Всякое про них рассказывают. И к себе никого не пускают, а сами-то… Ну… ну, не знаю я…

– И не надо, – отмахнулся Андрей. – Давай про печеру.

– У нас хорошо-о-о, – глубоко вздохнула Олёна. – Набродных нет, все тутошние, от веку. Индеев тоже, почитай, нету. Они на Равнине своей…

– Поползли они оттуда, как тараканы, – вдруг сказал сверху Муртазов.

А Фомич откликнулся:

– Таракан – он таракан и есть, хоть чёрный, хоть рыжий.

– Чёрные из Империи, рыжие с Равнины, – Муртазов зевнул, поползли в Россию, будто им тут мёдом намазано.

Он ещё раз зевнул и сел на полке, повозился и легко спрыгнул вниз. Чуть сощурив глаза, Андрей следил, как он обувается, надевает и застёгивает, звеня наградами, мундир.

– До Роменок пять минут осталось, – заглянула к ним в отсек проводница.

– Спасибо, мамаша. Держи, – он протянул ей трёхрублёвку. – За постель, за чай и внукам на конфты.

Проводница, почему-то нахмурившись на слова о внуках, кивнула, пряча деньги и вышла.

– Ну, – Муртазов надел шинель, фуражку и взял свой чемодан. – Всем счастливо.

Поезд остановился у дощатого перрона с небольшим в узорчатой резьбе домиком вокзала, постоял с минуту и снова тронулся. Фомич, кряхтя, повернулся на другой бок и захрапел.

– Ондрюша, – позвала Олёна, – ты чего?

– Ничего, – Андрей заставил себя улыбнуться максимально беззаботно.

– Ты… ты расскажи мне про Олобаму. А там как живут?

– Живут, хлеб жуют, – засмеялся Адрей. – Когда он есть, конечно. А так… я на мужской подёнке крутился, ну, дрова поколоть, забор поставить, замок починить. А летом мы с братом бычков нанялись пасти. К лендлорду.

– А этот… – у неё получилось: – ленлор. Это кто?

Андрей попытался объяснить, и наконец Олёна кивнула:

– Навроде помещика, значит.

– Да, наверное, – пожал плечами Андрей.

– Не обманул он вас? При расчёте-то?

– Нет, – мотнул голвой Андрей.

Либо спать, либоесть, либо вот так трепаться. А чего ещё в дороге делать? Конечно, о выпасе да перегоне ей неинтересно, а про Бифпит можно. Но рассказывал он, уже помня, что Фомич спит-храпит, а всё слышит. Так что, прежде чем слово выпустить, подумай, как его понять могут.

Слушала Олёна хорошо, и ахала, и смеялась, где надо. Так и проболтали до сумерек.

– Фомич, – позвала Олёна, – ужинать будешь?

– А чего жнет? – зевнул Фомич, слезая с полки.

По вагону опять звенела посуда и хрустела разворачиваемая бумага. Андрей сгрёб кружки и пошёл за чаем. Олёна стала готовить ужин.

Никто к ним ни на одной из остановок не подсел, и за столом получилось, ну, почти по-семейному.