Текст книги "Аналогичный мир - 3 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 70 страниц)

– А пошли они на хрен, – Бритоголовый выругался, перемешивая английские и русские слова. – В город пойдёшь? Айда с нами.

– Мелочёвкой не занимаюсь.

– А ты чо? – вылез опять Щербатый. – Такой крутой, да?

На этот раз Андрей его демонстративно проигнорировал.

– Я тебя знаю? – спросил он по-английски Бритоголового.

– Н-нет, – тот, похоже, начал уже соображать. Ну, так вожаку и положено думать быстрее подчинённых.

– А мне надо тебя знать? – по-прежнему по-английски с многозначительным равнодушием продолжил Андрей и внезапно тихо и по-русски: – Вали, сявка и не возникай. Н-ну!

В его тоне было столько властной уверенности, что они всё поняли и не просто расступились перед ним, а ушли, боязливо, по-собачьи, оглядываясь через плечо.

Больше они к Андрею не подходили. А ему большего и не надо.

И сегодня Андрей с утра сразу после завтрака засел в библиотеке. Жалко, художественной, как её, да, беллетристики, здесь нет, но ему и справочников с журналами пока хватает.

Шум в коридоре, чьи-то шаги… Сначала он не обратил внимания и, когда открылась дверь и вошли несколько человек, поднял голову из чистого любопытства.

– Ой, здравствуйте! – метнулась навстречу Алёна.

Андрей посмотрел на вошедших. Высокий седоволосый мужчина, две женщины, немолодые, одна в полувоенном. Родня Алёнкина, что ли? Ну и хрен с ними. И снова стал читать.

Пришедшие о чём-то тихо поговорили с Алёной и ушли. И Андрей бы забыл о них, если бы не Родион – Родька-химик, сидевший за соседним столом.

– Видал? – спросил он шёпотом.

– Кого? – так же тихо ответил Андрей.

– Ты что, не знаешь? Это ж сам Комитет и есть, и председатель ихний.

– А-а, – равнодушно протянул Андрей. – Ну и что?

– Чего-то будет, вот увидишь!

– Посмотрю, – кивнул Андрей, снова углубляясь в журнал.

Обойдя лагерь, Бурлаков договорился с комендантом, что, как и в прошлый раз, проведут отдельные собрания для одиноких, подростков и семейных.

– Шпаны много?

– Хватает, – вздохнул комендант и сидевший тут же особист подтвердил его слова молчаливым кивком.

– Чистим понемногу, – продолжил комендант. – Из Луизианы целая кодла приехала. Вот, ждём, от местной полиции ориентировки. Сразу и сбросим.

Бурлаков кивнул. С самого начала они ждали, что этот канал постараются использовать, и даже для большей приманчивости разместили Центральный лагерь в бывшей столице Империи. Чтоб по всем штатам не искать, а сами чтоб прибегали. Вот и работает, многих уже и очень разных выявили и выловили, а конца пока не видно. Значит, будем продолжать эксплуатацию.

– А здесь как?

– Ну, Игорь Александрович, здесь-то они тихонькие, визу ждут, – комендант усмехнулся. – Если и резвятся, то в городе, и то… чтоб не заловили. Заловленных тоже скидываем.

– Дураки нигде не нужны, – хохотнул особист.

– Согласен, – улыбнулся Бурлаков. – Вот и будем держать, пока не проверим. Досконально и тщательно, – особист снова кивнул. – И постарайтесь разбросать их. Чтобы не единой…

– Сделаем, – кивнул начальник отдела занятости.

Бурлаков снова посмотрел особиста.

– Попадаются, – ответил тот на непрозвучавший, но всем понятный вопрос. – Работаем на перспективу.

– Ну, – Бурлаков посмотрел на часы. – Идёмте, сейчас и объявим, и объясним.

Андрей пошёл на собрание охотно. Интересно же, что им такого особенного скажут. Комитет, председатель… ну-ну, послушаем. Войдя в зал, он сразу решил сесть так, чтоб в случае чего… ну, чтоб хоть спина была прикрыта: один он, а спину надо беречь. Но в удобном углу уже расположились «луизианские». Правда, увидев Андрея, Бритоголовый угодливо уступил ему место, подзатыльником отогнав Щербатого. Сидеть рядом с кодлой неприятно, даже противно, но отказаться, якобы не заметив, отойти – это уронить себя, авторитет потерять. И потому Андрей с высокомерной снисходительностью опустился на стул и огляделся. Ага, низкая… сцена, эстрада… по хрену, как называется. Там стол, на столе бумаги разложены, и этот седоголовый сидит. Это, что ли, председатель? Ну-ну, послушаем. Так, ещё… комендант, две бабы, что в библиотеку заходили, и… это кто? Вроде… ну да, показывали как-то издали, начальник особого отдела, особист, охранюга местная, это уже по-всякому может обернуться. Так… о чём-то тихо базарят, особист ушёл… и комендант тоже… ишь, какой председатель рисковый, не боится без охраны…

Сидя за столом, Бурлаков оглядывал зал. Да, по сравнению с зимой… шпаны больше, а вот измождённых худых лиц заметно меньше, и далеко не так уж испуганы, эти спасаются не от голода и не от расизма, те были сразу после Хэллоуина, а эти… многим, похоже, жилось не так уж и плохо, но хотят жить ещё лучше, вполне законное, кстати, желание, но халява не прокатит, блокировки уже отработаны, а вот вас, похоже, припекло и тогда решили вспомнить, что вы русские, и чтоб Россия вас приняла и обогрела. Оглядывая зал, он сразу выделил собравшуюся в углу компанию и белокурого парня, в развязно-блатной позе развалившегося на стуле. Главарь и его кодла рядом, ишь как мельтешат, да, похоже, эти самые и есть. Так себе, мелочь, а этот… битый блатарь, сразу видно. «Так – вдруг прорвалось затаённое, загнанное глубоко внутрь, – так эта мразь живёт, а его мальчик…» Бурлаков заставил себя отвести взгляд.

Андрей почувствовал на себе взгляд Седоголового и так же посмотрел в упор. И успел поймать это брезгливое выражение. И обозлился. Ишь сытый, лощёный… председатель хренов. Ну ладно, только вякни, дадим осадку. Аккуратненько, чтоб виза не пострадала, но и вытирать об себя ноги он не позволит.

В зал вернулся комендант, встал рядом со столом, и зал мгновенно затих.

– Слово предоставляется Председателю Комитета Защиты Узников и Жертв Империи, – внушительно сказал комендант, произнося каждое слово с большой буквы, – Игорю Александровичу Бурлакову.

Бурлаков? Игорь Александрович? Полный тёзка?! Быть такого не может! Андрей потрясённо, завороженно смотрел, как седоволосый встаёт, выпрямляется над залом. На мгновение его голова закрыла лампу на стене, и Андрей узнал, нет, вспомнил эту шевелюру, склоняющийся над его кроваткой силуэт. Но в следующую секунду Бурлаков шагнул вперёд, и наваждение исчезло.

– И только? – спрашивает чей-то насмешливый голос.

Это что, он спросил?

Бурлаков в упор посмотрел на наглеца.

– Нет, не только. Ещё я профессор, доктор исторических (или гуманитарных? В этом мире деление на точные, естественные и гуманитарные науки? Или просто название дисциплины? Доктор математики, физики, биологии, философии, истории, лингвистики и т. д.?) наук, участник Сопротивления, и с нажимом ещё не угрозы, но внятного намёка на возможные неприятности. – Вы удовлетворены?

Значит, спросил именно он, раз смотрят на него. Андрей молча кивает, и блестящие светлые глаза отпускают его. Игорь Александрович Бурлаков, профессор, доктор (…) наук… Слишком много для совпадения. Что делать? Но этого же не может быть! Мама! Он жив, отец выжил, мама!

И слова Бурлакова доходили до невнятно, бессмысленными обрывками. Какие-то заявки, ссуды, курсы, санкции за неразумное нецелевое использование… Да на хрен ему всё это, мир кружится, пол ходит ходуном под ногами. Кто-то вякает о компенсацияхза пережитое, итак знакомый гневный голос раскатом заполняет зал. Но что он говорил?

– Компенсация за что? Никто вам ничего не должен, запомните. Вам дают шанс начать жизнь заново.

Никто ничего не должен? Это же такое и как это?

Их глаза снова встречаются, и снова Бурлакова захлёстывают отчаяние и гнев. Гнев не только на этого блатарёныша с его кодлой, что и здесь норовят не только выжить, но и урвать побольше, но и на весь зал. Одиночки, холостяки… да, если кого и спасали, то только себя, и любой ценой, вон как глазёнки у многих забегали, боитесь, что ваши грешки найдут и припомнят вам? Бойтесь! И отчаяние от воспоминаний не только о могиле в Джексонвилле – будь проклят этот городишко! – но и о всех погибших друзьях, знакомых и незнакомых, солдат и штатских, что своими жизнями оплатили жизнь вот этих… Здоровые, молодые, год выбирали и перебирали, где им сытнее будет… Он понимал, что несправедлив, что у многих в зале есть свои не менее трагичные истории и потери, но не мог и не хотел остановиться. Он говорил жёстко, намного жёстче, чем собирался, и зал испуганно молчал. И этот главарь, хоть и сидит в той же развязной позе, но уже видно, что не посмеет выступить. Глаза пустые, бездумные, но будем надеяться, что до него дошло.

Андрей слышал, но не слушал. Главное он понял. Они не нужны, их милостиво пускают, даже помогут на первое время, но… да нет, это всё пустяки, по хрену всё, а вот что же ему делать?

– А чего сигарет всего две пачки на неделю? – тихо бурчит кто-то.

Но Бурлаков слышит и даёт себе волю. Правда, ненадолго. И, взяв себя в руки, он закончил собрание уже спокойно, деловым сугубо официальным тоном. Вопросов никто не задавал, перепугались.

Когда все дружно повалили из зала, Андрей задержался, так до конца и не решив: подойти ли нет. Ведь в упор на него смотрел, не мог не узнать. И теперь он стоял в двух шагах от отца и ждал, когда комитетские разойдутся, чтоб поговорить не при всех. Он уже отошёл он столбняка и видел, и слышал всё очень ярко и чётко.

Одна из женщин, положив пухлую и какую-то фиолетовую – обмораживала, что ли? – руку на рукав отцовского пиджака, тихо говорила:

– Ну, Гаря, ну, нельзя же так волноваться, побереги себя, и из-за чего?

– Нет, Маша, Бурлаков говорил так же тихо, – так эта мразь, шваль уголовная, выжила, а наши… ты пойми, это же… сор, отбросы, я как подумаю…

– Ну, Гаря, ну, что ты…

Голос женщины тихий, ровные, мягкие поглаживающие движения руки. Но… но мама так же говорила: «Гаря, не нервничай, ну, не из-за чего…»

И тут Бурлаков поднял голову и увидел его.

– У вас есть вопросы? – с подчёркнуто официальной вежливостью спросил он наглеца.

– Нет, – резкий, звенящий на грани истерики голос. – Мне всё ясно.

– Тогда будьте любезны освободить помещение.

Последние слова прозвучали уже в спину Андрея.

Во дворе Андрей открытым ртом, как рыба, схватил воздух и пошёл. Он шёл, не глядя, прямо на людей, и перед ним расступались, даже шарахались. Кто-то что-то ему сказал, он, не слыша и не раздумывая, выругался в ответ.

Выдравшись из испуганно возбуждённой толпы, Андрей между бараками вышел в ту часть лагеря, где так и стояли остатки каких-то домов. Никто эти развалины не трогал, за год они поросли бурьяном. Сухие прошлогодние стебли торчали вровень с плечами взрослого, а кого поменьше скрывали с головой, и уже буйно тянулись вверх новые ярко-зелёные побеги. Здесь укрывались парочки, велись строго конфиденциальные беседы, делались не терпящие чужого глаза дела. Найти укромное местечко – не проблема.

Угол двух стен, заросли бурьяна, кирпичи и обломки на земле. Андрей тяжело сел, упираясь спиной в спасительный угол, уткнулся лбом в подтянутые к груди колени, сжался в комок. Он не хотел, но слёзы жгли глаза, рвались наружу. И детский, нелепый – он понимает это – жалобный зов: «Мама!». Мама, как он мог, мама, он же… мы же для него, за него, а он… выжить – это не заслуга, шваль уголовная, мама, за что н меня так, да, я – блатарь, мама, но по-другому я бы не выжил, а он с этой… мама, как он мог…

Он плакал долго, всхлипывая и даже постанывая от боли в груди и горле, и, когда поднял голову, тени были уже длинными. Андрей ладонями, а потом платком вытер залитое слезами лицо, откинулся затылком на стену и достал сигареты. Ну, что ж, всё ясно-понятно, он – Андрей Мороз – сам по себе, а профессор Бурлаков сам по себе со своей женой или кем там она приходится, не его это дело, от живых жён гуляют вовсю, а здесь-то… Ладно, прощай, Серёжа Бурлаков, ты не нужен никому, а Андрей Мороз выжил и дальше жить будет.

Андрей щелчком отправил окурок в блестящую среди стеблей бурьяна маленькую лужицу и встал, отряхнул брюки, снял и встряхнул ветровку, снова надел. Пожалуй, на ужин уже пора. Всё, отрезано и выкинуто, и думать об этом нечего. Глядя назад, вперёд не идут.

Когда Бурлаков закончил рассказывать, Марья Петровна заплакала.

– Ну вот, Маша, – он виновато улыбнулся ей. – Я и сорвался.

– Господи, Гаря, – она накрыла его сцепленные на столе руки своими ладонями. – Господи, как же это…

– Да. Выжить в расстрелы, чтобы вот такая уголовная сволочь… они же даже не наёмники, Маша, хуже…

– Не думай о них, Гаря, есть же специалисты, идут проверки…

– Маша, формально, я уверен, они чисты, а фактически, нет, сущностно, так это та же свора.

И Марья Петровна невольно улыбнулась: раз он заговорил о сущностях, значит, самое страшное миновало. Не у него первого срыв, да у каждого, прошедшего через войну, такое, массовое – она горько усмехнулась – явление. И рассказывали, и сама видела, и у самой… чего там скрывать. Правда, обошлось без свидетелей, сама отбушевала, сама справилась, хорошо – никого не убила и не покалечила, и тоже только потому, что никого рядом не оказалось. Гаря ещё лучше многих держится. Ну, так на то он и Крот, «легендарная, – как шутит Змей, – личность, широко известная в узких кругах». И конечно, это такой удар, когда знаешь, что все погибли, давно, когда уже переживёшь, успокоишься, и тут такое… как по ране ударят. Недаром и комендант, и особист, даже ничего этого не зная, всё равно всё поняли, особист даже сказал, что к лучшему, мол, теперь испугавшиеся затрепыхаются и проявятся. И остальные сразу вспомнили о своих делах и разошлись, оставив их вдвоём.

– Я не мог тебе сказать тогда, в январе.

– Господи, Гаря, я всё понимаю. Дважды похоронить…

– Понимаешь, Маша, если бы я тогда, в сентябре, настоял, если б знал… он был бы жив, я бы увёз его, – Бурлаков мягко высвободил руки. – Ладно, чего жалеть о несделанном. Давай о делах.

– Давай, – готовно кивнула Марья Петровна. – Ты обратил внимание, что бывшие рабы практически все семейные?

– Да, – Бурлаков залпом допил остывший чай и придвинул к себе бумаги. – Будем надеяться, что браки не фиктивные. Маша, справки по многодетным подбери пожалуйста. И сходи к Львёнку, пусть по подросткам подготовит.

Началась обычная рутинная работа. Марья Петровна не любила её, но сейчас была даже рада. Лишь бы он успокоился.

* * *

Стояли тёплые весенние дни. Элли не помнила такой весны. Весна – время томления, неясной тревоги, нелепых ожиданий, а сейчас… тихое умиротворение, покой. Такой… такого она ещё никогда не испытывала. И всё это сделал простой газетный лист.

Она ехала в Колумбию, надеясь найти там работу. В Колумбии жила Мирна – её подруга, однокурсница и соседка по комнате в общежитии медицинского колледжа. И она не ошиблась: Мирна встретила её радостно, попеняла, что так надолго и безвестно исчезала, и согласилась, что пока Элли поживёт у неё, оглядится и присмотрится.

– Деньги у меня есть, – сразу сказала Элли.

– Оставь себе, – отмахнулась Мирна. – Тебе надо одеться и вообще. Ты же меня сколько раз выручала.

– Да, а как твой… – Элли замялась.

Но Мирна только расхохоталась.

– Это который? Да ну их всех в болото!

И Элли рассмеялась в ответ.

Посовещавшись за чашкой кофе с тортиком, вернее, тортиками, они решили, что спешить некуда, надо осмотреться, подумать, ну и…всё понятно. Два дня прошло в упоительной беготне по магазинам даже не так за покупками, как просто посмотреть. Благодарение богу, что осталась в прошлом война с её нелепыми призывами к личным самопожертвованиям и самоограничениям во имя общей победы. Правда, их и раньше не соблюдали, и каждый жил по своим средствам, а кто мог и сверх средств, а уж теперь-то… А она жутко отстала от моды. А на третий день Мирна разбудила её, потрясая газетой.

– Мой бог, Элли, ты только посмотри, я-то сдуру чуть не сняла там дом, ужас какой, ты только прочитай!

Элли сонно села в постели – накануне была в театре, ну, да, кабаре, но не дорогое, очень весёлое, так что вернулась за полночь – и взяла свежий, ещё пахнущий типографией лист «Новостей». И на неё с газетной фотографии глянуло страшное мёртвое лицо Джима. Как она смогла удержаться, не закричать, согласиться с Мирной, что, конечно, квартира безопаснее такого отдельного дома, вот так убьют и не найдёт никто.

– Смотри, Элли, вот… «Труп пролежал не менее двух и не более трёх суток». Вот так зарежут, и никто даже не узнает. Кошмар какой. Ладно, – Мирна встала. – Я в душ, а ты посмотри ещё, если хочешь.

– Да-да, – откликнулась она.

И пока Мирна смывала в ванной пот, усталость и тревоги своего ночного дежурства в клинике, Элли читала. Снова и снова, хотя всё поняла сразу. Это Джек, больше некому. И пришёл к ней. «Здесь нельзя оставаться». Разрезал живот и перерезал горло… да, она понимает, что второе было уже ненужно, ранение в живот смертельно, если сразу не оказана помощь. А потом Джек пришёл к ней, был нежен и добр, отдал ей деньги. Двести тысяч на трупе, Джек их не взял, или… нет, она никогда не узнает, что и как там произошло, но она так же твёрдо знает главное: Джек убил Джима из-за неё, нет, ради неё. Он… он мстил за неё. И ничего больше она и знать не хочет. И думать об этом – тоже.

– Ещё валяешься? – в комнату вошла Мирна, задрапированная в полотенце. – И брось эту нудьгу, у меня сногсшибательная новость.

Тон Мирны был таким, что Элли сразу отбросила газету.

– Русские уходят, и их госпиталь в Спрингфилде становится федеральным. Я думаю, нам это подходит. Я уже крючки на нас обеих забросила. Так что шанс реальный.

Элли приоткрыла рот, соображая, и, взвизгнув, бросилась на шею к Мирне, смяв сразу ставшую ненужной газету.

* * *

Свернуть такое хозяйство, как Центральный военный госпиталь – дело не одного дня и даже месяца. Генерал упёрся вмёртвую и начал готовить переезд, только лично убедившись в готовности нового места. И корпусов, и территории.

А в госпитале всё чаще появлялись его новые хозяева. Федеральный министр здравоохранения, новый директор, главный врач, завотделениями… Все безупречно корректные, вежливые, но те из парней, кто думал оставаться здесь, увидев этих… дружно запаниковали, и количество желающих уехать в Россию резко увеличилось. Новые хлопоты, лишнее беспокойство, но и бросать парней – тоже… некрасиво.

Трое уезжали в Колумбию, к Слайдерам. Те согласились нанять их массажистами. А жить будут в Цветном. Ещё пятеро также оставались в Алабаме, но из Спрингфилда уезжали.

– Ты же думал остаться. Что случилось?

Сидевший напротив Жарикова Берт смущённо поёрзал.

– Ну… Ну, Иван Дор-ми-дон-то-вич, – справившись с трудным длинным словом, облегчённо вздохнул, просяще улыбнулся и перешёл на английский. – Ну, все едут, и я решил, ну… ну, неохота оставаться.

Жариков кивнул. Он уже видел кое-кого из будущего госпитального начальства, правда, не разговаривал, но парней понимал.

– Берт, ты же русского совсем не знаешь.

– Я выучу, – улыбка Берта стала неотразимой. – Я, конечно, был дураком, но я всё выучу.

Жариков слушал эти горячие заверения и невольно улыбался. Разумеется, парни свободны в выборе места жительства и рода занятий, как пишется в официальных документах. И их желание остаться в уже сложившейся системе отношений понятно и оправданно.

– Ладно, Берт. Вставить тебя в список?

– Да! Да, я еду!

Только ушёл Берт, заглянул Андрей.

– А у тебя какие проблемы? – улыбнулся Жариков.

– Вы очень заняты, да?

– А что?

– А я тогда после зайду.

Но, сказав это, Андрей вошёл и с прежней обезоруживающей улыбкой устроился на стуле.

– Сегодня не время для философии, – Жариков улыбкой смягчил отказ.

– Да, я знаю, Иван Дормидонтович. Вот парни тоже в Россию ехать захотели… – и выразительная пауза.

– Ну-ну, – поощряя, кивнул Жариков.

– А столько же массажистов не нужно будет, я думаю.

Та-ак, что-то новенькое.

– И что ты предлагаешь?

– Ну-у, – Андрей замялся. – Ну, куда-то же нас пристроят.

– Сами пристроитесь. Здесь или там, но решайте сами.

– Угу. А… а значит, мы не обязаны… отрабатывать?

С Андреем не соскучишься.

– Знаешь что, Андрей, через несколько дней приедет профессор Бурлаков, он – председатель Комитета защиты узников и жертв Империи, и он, его Комитет, занимается репатриантами. Вот он вам всё и расскажет.

– Репатрианты, – шёпотом повторил Андрей и легко встал. – Хорошо, я скажу парням. Спасибо, Иван Дормидонтович.

Снова яркая неотразимая улыбка, и Андрей вышел. Жариков покачал головой и углубился в бумаги. Но сегодня ему было не суждено поработать. Снова стук в дверь. Стучали совсем по-другому: не парни и не кто-то из своих.

– Войдите, – сказал он по-английски.

И угадал. Вошёл высокий подтянутый мужчина. Ничего особенного, но сразу понятно – это из новых хозяев госпиталя.

– Добрый день. Доктор Жарикофф?

– Да. Прошу вас, – Жариков жестом пригласил вошедшего к столу, подождал, пока тот сядет. – С кем имею честь?

– Доктор Френсис Ройял, – и лучезарная улыбка на пол-лица. – Основная специальность – сексология.

– Очень приятно, – улыбнулся не менее лучезарно Жариков и сделал паузу, предлагая собеседнику продолжить.

– Видите ли, коллега, – мгновенный взгляд, проверяющий реакцию: нет ли протеста. – Я хотел бы проконсультироваться с вами.

– Пожалуйста, коллега, – кивнул Жариков. – Но должен предупредить, что специально сексологией не занимался.

– Да, я понимаю. Я слышал, что у вас, в России, это направление терапии мало используют. Но вы, насколько я знаю, работали… м-м… со специфическим контингентом, – пауза, мгновенный проверяющий взгляд, и даже с вызовом: – Со спальниками. И я бы хотел, коллега, узнать… кое-что.

– О чём?

– Об особенностях их поведения.

– Понятно, – Жариков был по-прежнему невозмутим. По крайней мере, внешне. – А в чём проблема? Или ваш интерес академический?

– И это, – кивнул Ройял. – Такая концентрация спальников – редкость. Отдельные экземпляры, в основном, интегрировались, а здесь… Я только прошёлся по территории и увидел и элов, и джи… Если часть этого контингента вы оставите нам, то, разумеется, нужна информация об условиях содержания и…

– Они – свободные люди, – мягко перебил его Жариков. – И сами решают с кем и какой контракт подписывать.

– Вы последовательны, – одобрительно кивнул Ройял. – Но… но мы же не на публике, коллега. Это всё… антураж, а по сути они остаются тем, чем и были, – и улыбка, – заводными куклами. И не больше.

– Были, – по-прежнему мягко поправил его Жариков. – Я согласен, коллега, они были куклами, но сейчас их зависимость ликвидирована, и они свободны в своём поведении.

– То есть? – брови Ройяла поползли вверх. – Вы хотите сказать, что они… – он запнулся.

– Да, они все перегорели.

– И живы?! Простите, но это… это невозможно. Вернее, выживал один из сотни, ну, пятеро из сотни, это экспериментальные данные.

Помедлив, Ройял покачал головой.

– Нет, я не работал в экспериментальном отделе.

– Понятно, – кивнул Жариков. – Вы производственник или эксплуатационник?

– О-о! – изумлённо выдохнул Ройял. – Так вы знаете? Откуда?!

– Меня просветили, – улыбнулся Жариков. – А если серьёзно, то и литература сохранилась, и живые свидетели нашлись.

– Да, никак не ждал, – Ройял даже развёл руками. – Но тогда вы должны меня понять. Да, мне пришлось и там, и там, но совсем недолго, а за год до Капитуляции я ушёл на индивидуальную практику. И, сам не знаю, как, но уцелел.

Жариков понимал, что его уже считают своим, которого не стесняются и с которым говорят без намёков и умолчаний. И это не Шерман, его душевное здоровье не входит ни в служебные обязанности, ни в профессиональную этику, а вот если удастся получить ещё хоть какую информацию, то будет совсем не плохо. Но парней оставлять здесь нельзя. И не дай бог, кто-то опознает этого «сексолога», ведь тот же Майкл или Люк, да любой убьёт на месте, и будет прав, чёрт побери! И пойдёт под суд за убийство. Да, старая проблема: убьёшь сволочь, а отвечаешь, как за человека.

– Так что вас интересует? – с профессиональным участливым терпением спросил Жариков.

– Если они все перегорели…

– Все, – подтверждая, кивнул Жариков.

– То для сексотерапии вы их не используете. Только на физических работах, это понятно, – Ройял не так спрашивал, как рассуждал. – Как вы купируете приступы агрессии?

– Приступы? – задумчиво переспросил Жариков. – Видите ли, – он уже не называл Ройяла коллегой, – их эмоции вполне укладываются в критерии посттравматического синдрома и соответственно нормализуются. Необходимости в купировании нет.

– Как вы этого добились?

Жариков пожал плечами.

– Созданием человеческих условий. Вы относились к ним, как… к материалу, не так ли? – Жариков улыбнулся. – Я вам повторю их же слова. «Как они к нам, так и мы к ним». Вы не видели в них людей, они и вели себя… соответственно. Они тоже не считали вас за людей. Чувства всегда взаимны. Особенно страх и ненависть.

– Вы хотите сказать, что мы ненавидели их? – удивился Ройял. – Нет, не думаю. Страх… возможно, но…

– А зависть? – тихо спросил Жариков.

Ройял невольно покраснел. Выждав несколько секунд молчания, Жариков сказал:

– Не думаю, что кто-то из них захочет остаться работать здесь.

И снова молчание.

– Да, возможно, вы и правы, – кивнул Ройял. – Но… но всё равно. Как вам это удалось? И… вы сказали, что они перегорели, и потому не используются для сексотерапии, но я видел одного из них, метиса, он был с девушкой, вёл её под руку и, ну, как он это делал, так перегоревшим его не назовёшь. Вполне квалифицированно работал. Понятно, что и для неё – это наилучшая методика. И вряд ли он стал работать по собственной инициативе. Вы поймите, да, у меня, академический, как вы сказали, интерес, – он вдруг заторопился, сбиваясь и путаясь. – Я же видел, я знаю, как их делали, а уж в работе повидал…. Что вы с ними сделали? Я хочу понять, как? Это же невозможно, процессы необратимы. Я понимаю, что вы думаете, но, поверьте, они… это не люди… – он остановился, задохнувшись.

– Из всего, что вы сказали, – мягко вступил в получившуюся паузу Жариков. – Процессы необратимы. О каких процессах вы говорите? Органических или психических?

Ройял кивнул.

– Да, их мозг так же подвергался специальной обработке, но этой методики я совсем не знаю. Это делалось централизованно с вывозом материала в специализированные лаборатории. Были такие Центры. Но их зачистили заподлицо, полностью. А я занимался в основном органикой и то не на ведущих ролях. Так, чуть выше лаборанта. Но говорили, да и я наблюдал, что тормозные процессы угасают со временем.

Жариков, слушая, кивал. Да, слова Шермана подтверждаются. Парней об этой стороне расспросить не удалось. Всё те же чёртовы блоки. А вот это попробуем. Эксплуатационник должен знать.

– Скажите, – в голосе Жарикова искреннее любопытство, не больше. – А чем определяется эта роковая цифра? Двадцать пять лет?

– Ну, они теряли товарный вид. Становились слишком, – Ройял обвёл руками силуэт, – мощными, тяжёлыми, и… агрессивными. Могли задавить своим весом, придушить… в постели, в камерах затевали драки и убивали, портили остальных. Или наоборот, становились вялыми, безучастными, работали механически, это тоже не нравилось.

– И что потом?

Ройял пожал плечами.

– Их увозили на утилизацию. Я не интересовался. Излишнее любопытство не поощряется в любом производстве.

– Да, конечно, – Жариков сохранял спокойный тон. – Утилизацией занимались другие.

Но Ройял понял.

– Что ж, может, это и было… м-м… жестоко, но это… это просто бизнес. Когда они становились убыточными, их ликвидировали. Как просроченные продукты в любом магазине. Вы же их как-то используете, а не кормите просто так.

– Они вольнонаёмные работники, – терпеливо сказал Жариков. – Вы мыслите устаревшими категориями.

– Возможно, – не стал спорить Ройял. – Но… если вы их всех забираете, то мой интерес действительно… чисто академический.

Ещё несколько вежливых ритуальных фраз, и Ройял распрощался.

Жариков облегчённо вздохнул. Конечно, нужно было бы постараться и вытащить побольше информации, но уж слишком противно. И… «Концептуально ничего нового», – как сказала деревенская бабка, впервые в жизни посмотрев порножурнал. Да и в самом деле, интерес уже академический… нет, кое-что в главу… нет, книгу из-за переезда придётся пока отложить. А парни…

…Хриплое натужное дыхание, полузакрытые глаза, вздрагивающие в болевых судорогах тела, смятые отброшенные к изножью или просто на пол простыни. Они уже ни о чём не просят, только молча плачут от боли и страха. Дать обезболивающего невозможно: таблетки выплёвывают, а вид шприца вызывает бурную истерику. Пришлось от всего отказаться. Да и не помогают анальгетики. Он обходит их, здоровается, задаёт вопросы, но ему не отвечают. Нельзя же испуганное: «Не бейте меня, сэр!», «Не надо, сэр!» – считать ответом. И всё-таки он не отступает. Уже ясно, что при всей внешней схожести симптомов с наркотической «ломкой» это состояние связано прежде всего и сильнее всего с психикой…

…Да, а сколько наломано дров, сделано ошибок. Те самоубийства на нём, и ничего с этим не поделать.

Жариков тряхнул головой: это воспоминание слишком царапало. Да, ему приходилось терять пациентов, но не так. Роковая цифра в двадцать пять лет. И побег в смерть. Теперь-то он знает, что надо было сказать, как убедить, что жизнь только начинается, а тогда… тогда он был бессилен, его просто не слышали, выполняя его команды и односложно отвечая на его вопросы, не слышали, не желали слышать. Тихий, но откровенный бунт отчаявшихся рабов. И его словам о свободе они не верили, он был для них белым и только белым.

Ладно, это всё уже проанализировано и записано, занесено в соответствующие графы таблиц. И есть парни. Со всеми их фокусами и закидонами, страхами и надеждами…

…В бывшей комнате Криса теперь жил Андрей. Джо и Джим заявили, что ночью надо спать, а не читать заумные книги, да ещё с комментариями вслух, и Андрей переселился. У него и собрались. Каждый пришёл со своим стулом и чашкой, и в комнате стало не повернуться. Их – его и Юрку как почётных гостей – усадили у стола. Из десятка чайников налили всем чаю, но у многих чашки так и остались нетронутыми. Крис встал, оглядел всех блестящими, как от лихорадки, глазами.

– Парни, я обещал сказать, – Крис говорил по-английски. – Сегодня скажу. Но только о себе. Кто о ней хоть что скажет, все зубы в глотку вобью до самого нутра. Поняли?

– Да ладно тебе… Не дураки… Давай… – загудело по комнате.

И снова напряжённая тишина.

– Всё восстановилось, – выдохнул Крис. – Всё могу. И волна. Каждый раз волна.

Он слушал короткие отрывистые от сдерживаемого волнения фразы, чувствовал напряжение сидящего рядом Аристова. Да, Крис откровенен до предела и даже, пожалуй, сверх, до… до невозможного. Кое-какие термины непонятны, но об общем смысле можно догадаться. И, разумеется, «волна» больше, чем просто оргазм, недаром парни говорят о ней с каким-то, да, суеверным, но не ужасом, а почтением.