Текст книги "Аналогичный мир - 3 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 70 страниц)

– Ждите, парни, – Крис облизывает пересохшие губы, судорожно сглатывает. – Встретите, попадёте под волну, и всё тогда будет.

– Здесь не встретишь, – вздыхает кто-то.

– Да, – кивает Андрей. – Здесь мы всё равно не люди.

– Не скажи, – возражает ещё один. – А вот если…

Но пора, против ожидания, нет, в принципе каждый для себя уже всё решил. И снова вопросы. Много повторов. Перепроверка? Нет, каждый спрашивает о чём-то важном именно для себя.

– Я могу, всё могу, парни, – Крис снова сглатывает и вдруг краснеет, кровь заметно приливает к щекам, и совсем тихо: – Я… я хочу этого, парни. Сам хочу.

– Тебе… приятно? – так же тихо в оглушительной тишине спрашивает Эд.

Крис молча кивает, и все долго молчат…

…Жариков оглядел отобранную стопку и стал её перевязывать. Ну вот, и пусть полежит до лучших времён. А там осядем на место, разложимся, обставимся и… там посмотрим.

* * *

К родителям Моны они собрались только через неделю после свадьбы. До свадьбы было слишком много дел и мало времени, а на неделю Найджел не может бросить дело, она же понимает, видит, как они – все трое – работают. Своё дело, работа у мужчины всегда на первом месте, а семья – на втором. У настоящего мужчины. А Найджел – настоящий.

– Я написала маме, – Мона пришивала пуговицы к рубашке Найджела, сидя на кровати, – что мы приедем в воскресенье, потому что в субботу ты работаешь.

Найджел сидел на стуле напротив и влюблённо смотрел на неё.

– Конечно, Мона.

В дверь их комнаты тихонько стукнули.

– Найдж, – позвал голос Метьюза, – тянуться будешь?

– Да, – он встал, – я иду. Мона, я…

– Конечно-конечно, – закивала она. – Мне есть чем заняться.

И подставила ему щёку для поцелуя. Найджел быстро поцеловал её и вышел.

Разумеется, его женитьба изменила не только его жизнь, но и жизнь братьев. Мона переехала после свадьбы к нему, сразу стало и труднее, и легче. Привычным голышом не побегаешь, в ванной сделали задвижку, но зато не надо теперь отрываться от работы для готовки, завтрак, ленч, обед – всё Мона взяла на себя. Они поднимаются снизу, идут в душ и садятся за стол. Всё и вкусно, и сытно, и красиво. И как-то само собой получилось. Тогда он привёл Мону познакомиться с братьями в четверг, за два дня до свадьбы – всё-таки решили не в субботу, а в воскресенье. Он очень боялся, что Мона не понравится братьям, они же элы, в женщинах разбираются куда лучше него, а Роб ещё и сочтёт расходы чрезмерно большими, нет, жениться бы он всё равно женился, но если бы братья сказали бы: «Нет!», – то было бы плохо…

Найджел врезался головой в пол и сел, ошалело моргая и потирая макушку.

– Ты чем думаешь? – сердито спросил Роб. – Совсем центр не держишь.

– Не чем, а о чём, – Метьюз поправил Роба и тут же себя: – О ком. Сильно ушибся?

Найджел покосился на дверь своей комнаты и встал, сказав самую малость громче нужного:

– Я в порядке. Поехали.

Мона сидела на кровати, откинувшись плечами на стену и касаясь затылком маминого коврика. На коленях книга, но она не читала, а слушала. Каждый вечер Найджел перед сном уходит тянуться. Он говорил ей, что это специальная гимнастика, а занимаются они ею в холле, потому что там просторно. И страшно смущался, объясняя. Господи, будто она не знает, что мужчины не могут без вечернего развлечения, а гимнастика в холле безусловно лучше сидения в ближайшем баре. Конечно – она в который раз оглядела просторную от пустоты комнату – небогато, что и говорить, но она шла не за миллионера и знала это. Найджел любит её. И малыша. Это – главное. А остальное… Ладно, разумеется, Роб прав, что деньги надо приберечь, будут большие расходы, удивительно прямо, какой Роб расчётливый, осмотрительный, даже скупой, но его скупость не раздражает, как и заботливость Мета, их не назовёшь ни мелочным, ни назойливым. И надо поговорить с Робом, что полуфабрикаты, конечно, удобны, но невыгодны, скажем, то же мясо. Дешевле взять большой хороший кусок с мозговой костью, а уж она им из него наделает и супа, и жаркого. И с остальным так же.

Найджел заглянул в комнату.

– Ты как, Мона?

Она улыбнулась.

– Всё в порядке, Найдж.

– Я недолго, – пообещал он и исчез.

Она услышала, как прошлёпали шаги в сторону ванной, хлопнула дверь. Мона улыбнулась. Ещё одна смешная и безобидная страсть Найджела: душ, лосьоны, кремы. Зато у неё не будет проблем с рождественскими подарками. Она закрыла книгу и встала. Надо приготовить постель. Найджел придёт и сразу ляжет, а она пойдёт принять ванну. Так у них тоже повелось: сначала моются они, а потом она. Конечно, неудобно, что ванная одна на три спальни, но перестройка будет слишком дорогим удовольствием. Она убрала в комод рубашку Найджела, переставила к стене стул, подровняла вешалки на стеллаже и подошла к кровати. Взбила и переложила по-ночному подушки, откинула угол одеяла. Ну вот, всё готово.

С влажными волосами, обмотанный по бёдрам полотенцем, вошёл Найджел.

– Вот и я.

Мона счастливо улыбнулась.

– Ложись, я мигом.

Но Найджел уже обнял её, провёл губами по её виску.

– Ты не переоделась. Я помогу.

– Господи, Найдж, – засмеялась Мона, – ты сумасшедший.

– Ага, – не стал спорить Найджел.

Мона обняла его гладкие сильные плечи, вдохнула уже знакомый запах.

– Ох, Найджел, я тоже сумасшедшая. Тебе же рано вставать.

– Выспимся, – уверенно ответил Найджел. – А сейчас я тебя отнесу.

Но, поднимая Мону на руки, он уронил полотенце, и, воспользовавшись его секундной заминкой, Мона выскользнула из его объятий, схватила свой купальный халат и убежала в ванную.

Вообще-то она любила поваляться в ванне, ещё с детства, с деревянной большой лохани, в которой её мыла мама, но Найджел ждёт, и она быстренько окунулась, вынырнула и ополоснулась под душем. Так же быстро и по возможности бесшумно навела порядок в просторной – ну да, это же не стандарт, а на заказ строилось – ванной и прислушалась. Тихо, все спят. Мона погасила свет и, придерживая у горла халат, пробежала через холл в их комнату. Найджел сидел на краю кровати.

– Ты не ложишься? – удивилась Мона. – Почему?

– Тебя жду, – улыбнулся Найджел.

Он сказал это очень просто, буднично, но Мона благодарно обняла и поцеловала его. И тут же вспомнила.

– Ой, я свет в холле оставила.

– Я мигом, – сразу вскочил на ноги Найджел. – Ложись, Мона.

Он взял своё полотенце и вышел. И впрямь быстро – она едва успела повесить свой халат – вернулся и, входя, выключил свет. Легко – Мону всегда удивляло его умение безошибочно ориентироваться в темноте – нашёл её у стеллажа, поднял на руки, отнёс и уложил на кровать, лёг рядом. Кровать узкая, и они лежали на боку, тесно прижавшись друг к другу. Мона обняла его, натягивая на его плечи одеяло.

– Спасибо, милый, спим?

– Ага, – согласился Найджел, выдохом щекоча висок Моны.

Роберт прислушался к сонной тишине дома. Угомонились. Нет, похоже, Найджелу повезло: хорошая девчонка. И Найджел ей не для этого нужен, тоже видно, он же – джи, а ей хватает. Возятся они недолго и тихонько, беременным много и не нужно, они за ребёнка боятся. И в деле от неё польза, едим лучше, а денег столько же уходит. А когда они тех троих наймут, парни умелые, лечебный массаж хорошо знают, а он дороже, все шесть кабинок будут в работе, в долю парней они не возьмут, но те и не рвутся, наёмными по контракту им удобнее, ну, так это их проблемы, а так-то… ленч и, пожалуй, обед вместе, или обед после работы, уже у себя, ладно, это уже мелочи, по ходу дела решим… Он потянулся, напрягая и распуская мышцы. Всё, надо спать.

Сквозь сон, ощущая рядом горячее сильное тело Найджела, Мона думала об одном. Получила ли мама её письмо и успеет ли подготовить отца? В прошлых письмах она не удержалась, написала о Ниле и потому сейчас была полностью откровенная. Написала, что Нил бросил её, она встретила другого парня и вышла за него замуж, он цветной, но у него собственное, вернее, семейное дело, и он любит её, а она его. О своей беременности она пока умолчала, а о венчании в церкви, разумеется, написала. Это должно успокоить отца. Конечно, отец мечтал выбиться из условных и недоказанных, потому и разрешил ей уехать в Колумбию, где никто не знал о её происхождении. Не получилось. Но она всё равно счастлива, и ей никто не нужен, кроме её Найджа, такого ласкового и заботливого.

* * *

Григорий Иванков, лёжа на своей койке, слушал обыденный гул мужского барака. Третий месяц скоро пойдёт его лежанию, а конца и близко не видно. Что ж, сам виноват: слишком много и честно рассказал о себе, вот и проверяют. Их тоже можно понять. Запойных своих хватает, чтобы ещё отсюда пускать. Язык он почти забыл, родни нет, имущества – что на нём надето и смена в стирке, а послужной список… лучше не думать. Обидно, конечно: рваться, ползти изо всех сил, биться головой о стенку и опять остаться ни с чем. Сколько сил он положил на то, чтобы стать Грегом Айвенком, оторвать, отбросить прошлое. Удалось. Никто никогда не заподозрил в нём русского. А оказалось… впустую. Всё равно выше надзирателя в имении ему подняться не дали. А надзирателем не разбогатеешь. Но он ещё надеялся, ещё трепыхался. А тут на тебе – капитуляция! И все его победы его же поражениями в один момент стали. Русские – победители. Ну так, берите трофеи и что там ещё по законам-обычаям положено, а они рабство отменили. Зачем?! Империю к ногтю – это понятно, свои комендатуры везде натыкали – тоже понятно, опять же трофеи, да прочее всякое бесхозное – без разговоров, но жизнь-то зачем рушить?! Да ещё с одного пинка. Опомниться не успел, как оказался… ну, там, где все, откуда начинал и даже ниже. И опять дрожи. Посчитают за предателя – как же, от своей расы, тьфу ты, они говорят, народа, отказался – и то ли шахты, то ли лесоповал, то ли сразу к стенке. А встретишь кого из рабов, так тоже… мало не будет. И никто не заступится. Полди вон, год ведь почти прошёл, а встретил. И всё. Убили на месте. Нет, надо выжить, хоть кем, хоть как, но жить. Жалко Полди, дурака этакого. Нашёл где защиту искать. Бандиты они бандиты и есть, везде одинаковы и только за себя. Он тогда тоже, попробовал попросить. Фредди, сволочь гладкая, лень ему было слово замолвить, ведь не на его место просился, простым работником в имение, а этот чёртов киллер: «К лендлорду иди». Вот тогда и понял, что ни защиты, ни подмоги у тебя нет и не будет. А там и Хэллоуин. Каким чудом пронесло? Ведь вторая заваруха чуть не закрутилась. Рванул в Атланту, здесь-то до Капитуляции не бывал, никого нет, чтоб узнали, да опознали. Так Полди встретил. Хорошо, вовремя сообразил, что тот спился совсем, нет, пьян да умён – это только про нас, русских, сказать можно, а местные вроде индейцев, совсем в хмелю последний ум теряют. Дурак Полди, мальчишка на побегушках за выпивку, ну и… Какая цена тебе при жизни, такая и при смерти. Убили Полди. Он тогда как увидел этот листок чёртов, так сразу понял – всё, рвать надо. Если такого, а Полди совсем безобидный стал, с мухой бы не справился, а убили, не иначе, как встретил кого, тогда-то Полди гоношился, покуражиться любил, вот и получил… расчёт по полной и с процентами. Нет, хорошо, что он с Полди не связался. Не-ет, с него хватит. Тогда и решил: с выпивкой завязывать, пробиваться на ту сторону, и уже там всё сначала. Чтоб хоть не бояться кого из прежних рабов встретить. Да хоть того же Угрюмого. Индейцы – они злопамятные. Вот же чёртов парень. Сколько рабов через его руки прошло, а этот помнится. Ведь чего самому себе врать: не справился он с Угрюмым, не обломал. А лёг на сердце спальник – и всё. Не обломал… так он и не ломал его толком. Как разглядел его в пузырчатке, пошёл тогда к Старине-Френку, тот на покое жил, что-то там у старика в юности с хозяином было, то ли спасал, то ли… да неважно. Но жил себе старик в отдельной каморке, работать – не работать, а так, где подержит, где посоветует. Вот поднёс ему стаканчик и попросил посмотреть, что за чудо без перьев с торгов привезли. Индеец – спальник. Не слыхано о таком. Френк ломаться не стал. Как все улеглись, сходил, посмотрел, пощупал, а потом чуть не до утра просвещал его в дежурке. Френк опытный был, и по Паласам, и по распределителям, и чуть ли не по питомникам, где только не потёрся, говорить об этом, правда, не любил, а тут прорвало. Под стаканчик. Сам он не пил – сухой период как раз – но Френку подливал и слушал…

…– Ба-альшая редкость, что и говорить. А теперь что, дня через три, помяни моё слово, он орать начнёт и об стены биться, бабу будет просить, а с отдавленными-то ему не сработать, хоть ты его в барак в бабский конец запусти, а толку не будет.

– Заорёт-то чего?

– Загорится, – Френк отхлёбывает. – Им больше трёх дней без бабы нельзя. И не потискаешь его, отдавленного-то. Вот стервозина, – Френк укоризненно качает головой, – такую фактуру псу под хвост, а отвечать другому.

– Тоже новость, – хмыкает он и подливает. – А с этим что?

– А ничего. Если от боли не загнётся, куклой тряпочной станет, не шевельнётся без приказа, так и застынет, если не теребить.

– А потом?

– В овраг свалить, куда же ещё. Не слыхал я, чтоб загоревшийся выжил, хотя… краснорожие… Подлые они. И живучие. Из подлости. Если и выживет… не знаю. Всяко болтали. А так-то. Спальники – безобидные они. Если приглядывать по-умному…

…Френк говорил долго. Тогда он и услышал, что спальников не стригут, состриженное не отрастает, что они все на душе, на чистоте малость сдвинутые, что старательные…

…– Но подлые они, Грег.

– Все рабы подлые, Френк.

– Не спорю. Но у этих и подлость подлая. Погань рабская. В раскрутку когда идут, так ни себя, ни других не жалеют. Насмерть затрахает и смотрит внаглую, дескать, не при чём.

– Это как, Френк?

– А хрен их знает, но болтали, что вот если есть у спальника хороший зуб на надзирателя, мы-то их брали на ночь, нам можно было, лишь бы поганец к смене был готов, ну вот, возьмёт такой спальника или спальницу, тут без разницы, и всё. Как-то они умеют, чтоб сердце у человека зашлось.

– Ну, не самая плохая смерть.

– Смерть – она смерть и есть. Ты молодой ещё, тебе со смертью шутить можно, а мне уже осторожно надо. Да, а эти… И чуть не доглядишь, в камере там или в душе, и готово. Следов никаких, а уже холодный валяется. И стоят поганцы, ресницами своими хлопают…

…В одном Старина-Френк ошибся: Угрюмого и через пять лет в овраг не свалили. Выжил поганец, хоть и орал… как в пузырчатке. А Зибо, дурак старый, терпел и покрывал поганца. Ну, с Зибо тот, надо думать, по ночам рассчитывался. И лёг ведь на сердце. Но лучше не встречаться. Все рабы подлые, а индейцы ещё хуже. Ну и хрен с ними. Его дело – перетерпеть, выждать, уехать и забыть. И начать заново. За сорок уже, а ни капитала, ни дома, ни семьи. Что же за жизнь такая сволочная…

Вызванное приездом председателя Комитета волнение улеглось, и жизнь в лагере покатилась прежним чередом.

Первое время Андрей, правда, ждал: вдруг, вспомнит, узнает, начнёт справки наводить, но к особисту его для дополнительной беседы – а такое случалось, и случалось, что после такой беседы человек покидал лагерь, когда своим ходом, а когда и в полицейском «воронке» или в армейской, но такой же глухой машине – не вызывали. И вообще какого-то повышенного внимания к себе Андрей не ощущал. И потому он опять сидел в библиотеке, курил и трепался у пожарки, ходил в столовую и баню.

Замели Бритоголового, а с ним Щербатого и ещё троих из той же кодлы. Из местной полиции приехали и забрали. Оставшиеся тихо слиняли за ворота. Два вечера об этом судачили, а потом забыли. Каждый день вывешивали списки получивших визу, и для таких начиналась гонка по врачам, психологам и отделу занятости. От визы до выезда меньше месяца никак не получается, а до визы… это уж у каждого своё, кому какая судьба… не судьба, а комендант… а пошёл ты со своим комендан6том, особый отдел всё решает, слыхал о таком? Вот то-то же.

Но и в этих разговорах ничего нового для Андрея уже не было. Ни нового, ни важного. Дружбы он ни с кем заводить не собирался, как и вражды. Он сам по себе, со всеми и ни с кем. Лагерь-то… хреновый, одно название, что лагерь, ссориться, врагов наживать, конечно, не надо, но и друзья ему сейчас не нужны, ни защитники, ни помощники, он со своими проблемами и один справится.

Хоть и было всё тихо, и никто им не интересовался, в город он не выходил. На всякий случай. И пир себе на двадцать седьмое устроил из купленных в ларьке сока – дорогой взял, бутылочный – и печенья. Двадцать один год всё-таки. Залез опять в заросли, чокнулся сам с собой, выпил и закусил. Ну вот, двадцать один год – полное совершеннолетие, кончился малолетка. Серёжка-Болбошка родился, правда, двадцать третьего августа, за неделю до школы подгадал, но пацана давно нет, и эту дату можно спокойно похерить, а двадцать седьмого марта Андрей, правда, ещё не Мороз, а просто Андрей, проходя по улице, услышал, как заедает в бревне пилу, заглянул и увидел индейца, что в одиночку двуручной пилой старался. Эх, браток, вовремя тогда я подоспел, вдвоём быстро управились. Что с дровами, что с обедом.

Андрей вытряхнул в рот последние капли, заново, будто только что увидел, оглядел бутылку и, оставив её на виду – кое-кто подрабатывал к талонам, собирая и сдавая посуду – ушёл.

Возле канцелярии на доске объявлений списки получивших визу. На всякий случай Андрей проверил букву «М». Мороза, Андрей Фёдоровича, не было, а сегодня – суббота, значит, до вторника никаких новостей. Ладно, переживём.

– Ну, ты смотри, паскудство какое, – горестно выругался так же изучавший списки немолодой мужчина с одутловатым лицом.

Андрей покосился на него с откровенной насмешкой. Ишь, как крутит бедолагу, ясно-понятно всё: выпить охота, а ни-з-зя-я, визу тогда не увидишь. Вот и мается застарелым похмельем. Но дразнить не стал: добрый он сегодня, да и с дерьмом связываться – только себя же замарать.

– Так цветные вон, – не унимался пьянчуга, – чуть вошёл, так ему и виза, и место, а ты, коренной русак, сиди и жди. А чего ждать-то?

– А пока ты не протрезвеешь, – ласково хмыкнул Андрей.

Он, хоть и не набивался здесь к цветным, по-прежнему опасаясь привлечь к себе ненужное внимание, но и не смолчал. Пьянчуга мрачно покосился на него и отошёл. Андрей ещё раз, чтоб последнее слово за ним было – себя ронять нигде нельзя – просмотрел списки и пошёл в барак. Вздремнуть до обеда. Что-то ему сегодня не хотелось ни в библиотеку, ни в курилку. Вообще кого-то видеть. Может, из-за дня рождения, не простой это день для человека, особенный. Эх, браток, как ты там, в Загорье своём? Ты уж не умотай никуда, дождись меня. А то весна вон, наймёшься опять на лето пастухом, где я тебя искать буду? Дождись, Эркин. Вместе мы уж всё сделаем, чтоб житуха была настоящая.

Он как всегда разделся до трусов – в бараке тепло, разглядывать его никто не полезет, а мять одежду тоже не следует – и вытянулся на своей койке. В бараке было тише обычного: многие в субботу и воскресенье уходили в город, пошляться, людей посмотреть, себя показать. А ему и здесь хорошо. Обманывал сам себя, что ему ничего не нужно и неинтересно, ведь из чистой трусости сидит и носа за ворота не высовывает. Ведь если б наследил, то за неделю бы размотали и нашли, а он месяц уже здесь, ну, не совсем месяц, нет, первого вечером он вошёл, сегодня двадцать седьмое, четыре недели без одного дня, так что… Так что лежи и не трепыхайся, тебя, может, там как раз и ждут, чтоб ты хоть ноздрю высунул, не-ет, не верь, не бойся, не проси и сам себя береги. Три заповеди помни и четвёртую соблюдай.

Андрей закрыл глаза и беззвучно позвал: «Мама. А у меня день рождения сегодня. Правда, здорово? Мама…».

Он лежал и не то дремал, не то просто плыл в этом ровном спокойном шуме. Лежал и вспоминал. Дни рождения, именины, мамины руки в белой муке, щёки Милочки в варенье, Аня читает длинное заумное поздравление и обиженно плачет, когда он заявляет, что это она не сама, что ей сочинили… Сначала он думал вычеркнуть отца из этих воспоминаний, но потом испугался, что снова всё потеряет. Ведь только начни забывать, а если не сумеешь вовремя остановиться, так что пусть его… остаётся. Ведь… ведь если бы отец тоже погиб, как мама и сестрёнки, ведь он бы вспоминал его. Ну вот. Как ни крути, а что было, то и было, вариативно будущее, а не прошлое, вариативность… соотношение случайности, нет, возможности и действительности, возможностей много, действительность одна, спасибо, Старик, толково объяснял.

Андрей улыбнулся, не открывая глаз. Нет, всё хорошо и беспокоиться не из-за чего. Надо ждать, расслабиться и ждать.