Текст книги "Аналогичный мир - 3 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 70 страниц)

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Перед выпиской Рассел зашёл к Жарикову. Поговорить и попрощаться.

– Спасибо за хлопоты, доктор, – Рассел уже не в госпитальной пижаме, а в своём костюме, вычищенном и отглаженном, держался с корректной уверенностью.

– Не за что, – улыбнулся Жариков. – Я рад, что у вас всё наладилось. Вы уже решили, куда поедете?

Рассел пожал плечами.

– Буду думать. Искать. Съезжу в Стетсоновский технологический университет. Может, в лабораториях нужен техник.

Жариков кивнул.

– Вы хотите вернуться в научную среду?

– И да, и нет. Эксплуатационник я… Да и нет сейчас…моего производства, – Рассел усмехнулся. – И никогда не было. Штучное производство по индивидуальным заказам. Ничего более конкретного я сказать не могу. Вы мне сами всё объяснили про блоки и последствия их взлома, – Жариков кивнул, и Рассел продолжил: – Так что это можно спокойно забыть. А во всех других отраслях все места заняты. Там, где эти отрасли работают. Безработных инженеров и без меня много. А предприниматель… Нет, доктор я знаю свои возможности, и, – новая усмешка – соразмеряю с ними свои потребности. Но… мне жаль, что вы не смогли познакомиться с парнями из Исследовательского Центра в Гатрингсе. Да, доктор, я всё знаю и понимаю. И они были тоже, в своём роде, узниками. И в прямом, и в переносном смысле. И работали на… скажем так, преступные цели. Но, доктор, они были свободны. В идеях, исканиях. Идеи для них были всем. Как и для моего отца. Но разве это их вина, что преданность идее оборачивалась… Возмездие было страшным. Но… я понимаю, заслуженным и закономерным. И, знаете, доктор, в этом парне, Андре, есть нечто подобное. Он просто ещё не нашёл своей идеи.

– А вы? – спросил Жариков.

– Буду искать, – улыбнулся чуть веселее Рассел. – Прежняя не только исчерпана, но и доказала свою несостоятельность. Для меня, во всяком случае, – он достал сигареты и, взглядом спросив разрешения, закурил. – Доктор, я давно хотел спросить. Отец в последние годы работал над проблемой обратимости процессов у спальников. Вы… вы выяснили это?

Жариков кивнул.

– Да. Вся физиология необратима.

– А психика?

– Мы не ставили задачи вернуться к исходному. Вы же знаете. Рабская психология формируется с рождения, психология спальника с пяти лет, – Жариков говорил спокойно, размышляя. – Комплексы, фобии, стереотипы поведения и восприятия… Фактически парни теперь сами решают, от чего избавляться, а что оставить. Мы просто создали им условия, позволяющие сделать выбор. И осуществить его.

– Техника могла бы помочь. Но, – Рассел развёл руками. – Вся аппаратура уничтожена. Восстановить её я не в силах.

– Спасибо, – серьёзно сказал Жариков. – Спасибо за предложение помощи. Но… но дело не в аппаратуре.

– Да, я понимаю, – Рассел улыбнулся. – Оставим прошлое прошлому, – встал. – Вы разрешите писать вам, доктор?

– Разумеется, – встал и Жариков. – И приезжайте, если захотите поговорить.

Они обменялись рукопожатием. Обязательные фразы прощания. Рассел взял свой портфель, пустой и непривычно лёгкий. Но необходимую мелочь он собирался купить по дороге. В Джексонвилль возвращаться, даже просто заехать за оставшимися на квартире вещами, он не хотел. Незачем. Начинать заново – так начинать.

Когда за Расселом закрылась дверь, Жариков сел за стол, достал свои тетради, но писать ничего не стал. Ну вот, сегодня Рассел Шерман ушёл начинать новую жизнь. Инженер Шерман. Сын доктора Шермана. Жертва Империи, СБ, расизма, рабства… По представлению получил три тысячи от Комитета защиты бывших узников и жертв Империи. На первое время ему хватит. А дальше… он – свободный человек и не только вправе, но и обязан сам делать свою жизнь. Практически здоров. А характер – не болезнь. Как и у Чака. Жариков посмотрел на часы. Да, через десять минут время Чака. А в двенадцать придёт Гэб. Гэб уже встаёт, начал потихоньку разрабатывать руки. И отчуждение между ними становится всё более явным. Не ненависть, а именно отчуждение. Чак перестал заходить к Гэбу, как только у того заработали руки, подчёркнуто, демонстративно не интересуется им. Гэб столь же демонстративно платит взаимностью. А по Шерману всё-таки надо сделать последние записи. Не откладывай то, что можно сделать немедленно. Как и не делай сразу того, что нужно сделать позже…

– Иван Дормидонтович, можно?

Жариков поставил точку, перечитал запись, закрыл тетрадь и улыбнулся приоткрывшейся двери.

– Конечно, Андрей, заходи. Ты во вторую сегодня?

– Я с ночной, Иван Дормидонтович. В душ только сходил и поел, – Андрей сел на стул перед столом. – Я на минутку. Шерман… ушёл?

– Да, он выписался и ушёл. А что? Ты хотел поговорить с ним?

– Нам не о чём разговаривать, Иван Дормидонтович. Я о другом. Иван Дормидонтович, мы приглашаем вас к нам. Послезавтра двадцатое. Мы хотим отметить, – Андрей улыбнулся. – День Свободы, Иван Дормидонтович.

Жариков мгновенно понял и кивнул.

– Спасибо за приглашение, Андрей, приду обязательно.

– Мы в холле у себя, в шесть собираемся. Мы, – Андрей смущённо улыбнулся, – кому во вторую и в ночную выпадает, подменились все. Все будем.

– Спасибо, – повторил Жариков.

Он хотел спросить, кого ещё пригласили, и почему в холле, а не в столовой, где праздновались все дни рождения, праздничные даты и тому подобное, но Андрей сказал сам.

– Мы ещё Юрия Анатольевича позвали. И Тётю Пашу. И подумали, что остальные обидеться могут, ну, они же тоже спасали нас, но… – Андрей неопределённо повёл рукой. – Но это же другое.

– Я понял, – кивнул Жариков. – И потому в холле?

– Да.

– Ну и зря. Никакой обиды не будет. Это ваш праздник, и вы сами решаете, кого хотите видеть. А в холле вам будет тесно. Договаривайтесь со столовой.

– Хорошо, я поговорю с парнями, решим, – Андрей встал. – В среду в шесть, Иван Дормидонтович. Мы будем ждать.

– Спасибо, обязательно.

Андрей прислушался.

– Идёт уже, – и улыбнулся. – Всё, пойду отсыпаться, Иван Дормидонтович.

– Хорошего отдыха, – улыбнулся в ответ Жариков. Распахнулась дверь, и на пороге встал Чак. Быстро внимательно оглядел Жарикова и Андрея.

– Спасибо, Иван Дормидонтович, – Андрей, будто не замечая Чака, заканчивал разговор по-русски, – до свидания, – повернулся к двери и перешёл на английский: – Привет, Чак.

– Привет, – нехотя ответил Чак, пропуская его мимо себя из кабинета и закрывая за ним дверь. – Добрый день, сэр.

– Добрый день, – кивнул Жариков, привычно щёлкая переключателем. – Проходите, садитесь, Чак.

Чак, тщательно выбритый и причёсанный, в госпитальной пижаме, прошёл к столу, сел на своё обычное место.

– Как вы себя чувствуете?

– Очень хорошо, сэр, спасибо.

Чак говорит спокойным, вежливо равнодушным тоном. Жариков расспрашивает его о здоровье, самочувствии, успехах в тренажёрном зале. Чак отвечает вежливо, точно и кратко.

– Вы ходили вчера в город?

– Да, сэр, – быстрый настороженный взгляд. – Немного погулял, сэр.

Жариков кивает. Это уже второй выход Чака в город. В первый раз, три дня назад, он вышел, прошёлся по соседним улицам и вернулся.

– Я ходил в Цветной квартал, сэр, – Чак говорит осторожно, тщательно скрывая внутреннее напряжение. – Узнавал, как здесь с работой, сэр.

– И что же?

Чак усмехнулся, и усмешка вышла невесёлой.

– Грузчиков и без меня хватает, сэр. А другой работы здесь для цветного нет, сэр.

Жариков снова кивнул. Всё правильно: Чак начал думать о будущем. Неделю назад он пообещал Чаку, что того выпишут до Рождества. И вот… осмотрителен, что и говорить.

– Вы решили вернуться в Колумбию, Чак?

– В большом городе легче с работой, сэр.

– Что ж, вполне логично. Будете искать работу грузчика?

Чак пожал плечами.

– Другой мне никто не даст, сэр.

– Но вы же шофёр.

– Да, сэр, – Чак снова невесело улыбнулся. – Могу работать шофёром, секретарём, камердинером, но… кому я могу сказать, где я этому научился, сэр? И…и всё это не ценится. А телохранителем я работать не могу. Мне теперь самому нанимать надо, чтобы меня охраняли.

– Что, проверили себя? – тихо спросил Жариков.

Чак угрюмо кивнул, потёр припухлость на скуле.

– Я… я убежал. Мне теперь нельзя здесь оставаться, сэр. Они уже знают, что я… что меня можно бить.

– А в Колумбии?

– Там меня боялись, – Чак говорил, глядя перед собой в пол. – Крепко боялись. На старой памяти первое время продержусь, сэр.

Интересное решение. Неплохой психолог Чак.

– С Гэбом вы поэтому не общаетесь?

– Да, сэр. Не задираться не можем. А без толку язык бить… незачем. Он сам по себе, сэр, я сам по себе.

– Что ж, это ваше право. Когда вы хотите, чтобы вас выписали?

– Чем скорее, тем лучше, сэр.

– Я отправил представление на вас в Комитет защиты узников и жертв Империи. Если его примут, вы получите безвозвратную ссуду.

Чак заинтересованно поднял голову.

– Спасибо, вы очень добры, сэр, но…

– Почему я это сделал? – улыбнулся Жариков.

Чак настороженно кивнул.

– Потому что сами вы этого не сделаете. А деньги на первое время вам нужны.

– А… прошу прощения, сэр, на Гэба вы тоже… написали?

– Да. Как тошлько придёт ответ из Комитета, вас выпишут.

Чак незаметно облизал внезапно пересохшие губы. Сколько бы это ни было, но добраться до Колумбии ему хватит. И кое-как дотянуть до… нет, при этом чёртовом беляке об этом даже думать не стоит, насквозь ведь видит, чёрт белохалатный. Ишь как смотрит, улыбается. Надо переводить разговор.

– Ещё раз спасибо, сэр. Право, я не заслужил такой заботы, сэр.

– Не за что, Чак, – Жариков видел, как тот мучительно ищет новую тему для разговора, но не спешил прийти на помощь.

– Прошу прощения, сэр, я не поздравил вас с вашим праздником, – начал по-прежнему осторожно Чак. – Я только сегодня узнал об этом. Ещё раз прошу прощения и поздравляю.

Жариков улыбнулся. В пятницу отмечали День Победы, годовщину полной и безоговорочной капитуляции Империи. Понятно, что в городе не было никаких признаков праздника, но в госпитале было шумно и весело, кроме палат с местными. Не знать Чак не мог, но, видимо, посчитал этот праздник «делом белых», как говорят бывшие рабы, а его, дескать, не касается. А теперь выкручивается.

– Спасибо за поздравления, Чак. А то, что в среду, двадцатого, годовщина Освобождения, вы знаете?

Чак пожал плечами.

– Слышал, конечно. Но… но у каждого свой… День Свободы, сэр.

Вы правы, Чак. И ваш день ещё не наступил?

Чак снова пожал плечами.

– Я ещё не думал об этом, сэр.

– Хорошо, – кивнул Жариков. – Разумеется, какой именно день считать днём освобождения, каждый решает сам.

Разговор плавно закруглился, Чак ещё раз поблагодарил, попрощался и ушёл.

В коридоре Чак, проверяя себя, обшарил карманы пижамной куртки, хотя помнил, что оставил сигареты в палате. Сейчас бы, конечно, напиться было бы лучше, но… но нарываться, да ещё перед самой выпиской не стоит. Ещё ссуду тогда зажмут.

Уже у входа в их отсек ему встретился Гэб. В коридоре никого не было, и они остановились поговорить.

– Ты как?

– В порядке. Выписывают?

Чак кивнул.

– Дня через два-три. Под праздник как раз.

– Это под какой? – равнодушно удивился Гэб.

Его равнодушию Чак не поверил. Но Гэб всегда был такой, что ему всё по фигу, а на самом деле он хитрый и проныра. За жратвой первый, а в работе так пусть другие отдуваются.

– Ты в город ходил? – по-прежнему равнодушно поинтересовался Гэб.

– Пошлялся малость, – небрежно ответил Чак.

– Вижу, – насмешливо хмыкнул Гэб.

Вообще-то за такую ухмылку – заметил, сволочь, скулу – надо сразу врезать, но выдавать свою тайну нельзя. И Чак ограничился кратким:

– Какого хрена, недоумок, тогда спрашиваешь?

– А твою брехню выслушать.

Гэб обошёл его, как столб, и быстро удалился по коридору. Чак бессильно выругался ему в спину. И тут же сообразил, что и Гэб его не ударил. А хотел. И стойку как раз нужную держал. Значит, и у Гэба та же история. Уже легче.

У себя в палате Чак сразу взял с тумбочки сигареты и закурил. Подошёл к окну. Вроде опять моросит. Ладно. Чёрт с ним, с Гэбом. И тысяча чертей с этими праздниками. День Освобождения. Будто это так легко…

…Пламя небольшого жаркого костра бросает красные отсветы на чеканное смуглое лицо. Индеец. Спальник. Спокойно лежащие на коленях смуглые руки. Руки, убившие Ротбуса. Он не видел этого, не слышал. Но знает твёрдо: сделать это мог только этот парень. И белый вихрастый мальчишка рядом. Зачем парень доверяет белым? И этому мальчишке, и Трейси…

…Чак тряхнул головой. Чёрт. У него нет другого варианта. Ехать в Колумбию и искать там Трейси. Это его последний шанс. Что Трейси знает о нём? Что он был телохранителем Ротбуса. И всё. Что он сам знает о Трейси? Трейси – киллер, сидел в Уорринге, у Ротбуса была на него карта. Теперь карта у русских. Он тогда бросил все вещи Ротбуса, даже не посмотрев, не проверив, осталась там карта Трейси или нет. Хотя если Ротбус взял её с собой, то она всё равно попала к русским. Жаль. Сейчас бы она очень пригодилась. Он тогда даже не посмотрел её, и у него на Трейси ничего нет. Он не нужен Трейси, разве что… держал же Трейси при себе спальника и белого мальчишку. Неужели придётся так предлагать себя? Противно до рвоты, но… но кто он теперь? Шофёр, секретарь, камердинер, дворецкий и… и всё. Остаётся ещё работа грузчика или дворового работяги в имении. А ему нужна работа. Любая.

Чак докурил сигарету, открыл форточку и выкинул окурок. А то поганцам и убирать-то нечего. Ещё два-три дня, и он уйдёт отсюда. Квартира в Колумбии, конечно, не сохранилась, два месяца его не было, старая шлюха наверняка сдала его комнату другому, а шмотьё также наверняка пошло с молотка, или просто выкинули. Но у него там и оставалось… две смены белья и… и ещё какая-то мелочь. Это всё можно будет купить. Ладно. Он расстегнул и снял пижамную куртку, снял нижнюю рубашку и бросил её на кровать к куртке, встал посреди палаты, прикинув, не врежется ли он во что-нибудь при развороте, и начал разминаться перед растяжкой.

Гэб, сидя на стуле перед столом Жарикова, настороженно следил за каждым его движением из-под равнодушно полуопущенных век. Что этот беляк задумал? Хитрый гад, крутит, крутит и выкручивает, не замахнётся, голоса не повысит, а ты ему всё сам и выкладываешь. Вопросы о здоровье, не болят ли руки, как двигаются, ходит ли Гэб в тренажёрный зал и на массаж… Гэб отвечал медленно, тщательно изображая тупого тугодума и сохраняя полусонное выражение лица. Он не мог понять, к чему ведёт беляк, куда направляет разговор, и потому нервничал.

Жариков беседовал спокойно, в меру участливо. Сегодня они должны выйти на разговор о кодирующей формуле. У Гэба все процессы протекают более скрытно, ни арест, ни горячка не были для него таким шоком, как для Чака. От тренажёрного зала к системе тренировок, от тренировок к личности Грина, от Грина к другим хозяевам… На чём держится преданность хозяину? На страхе? А чего бояться сильному тренированному человеку, владеющему всеми видами оружия и имеющему это оружие? И наконец прозвучало: Старый Хозяин.

Тело Гэба мгновенно напряглось, собралось в тугую пружину.

– Да, – Голос Гэба стал глухим. – От него мне не освободиться, сэр. Никогда.

– Вы знаете его имя?

– Да, сэр, – вытолкнул из себя Гэб. – Но… Но это запрещено, сэр. Я не могу назвать его, сэр, простите меня.

– Хорошо, – кивнул Жариков. – А написать?

Всё равнодушие мгновенно слетело с лица Гэба. По-детски удивлённо он уставился на Жарикова широко распахнутыми глазами.

– Напишите, – предложил Жариков, протягивая листок и ручку.

Помедлив секунду, Гэб взял листок, ручку и стал писать. Написал, перечитал написанное и удивлённо посмотрел на Жарикова.

– А почему не больно? – вырвалось у него.

Жариков улыбнулся.

– Потому что эту боль вам причиняли специально. Попробуйте вспомнить, Гэб. Вам брили голову?

– Да. Но, сэр… всех рабов так стригут, наголо, раз в год, мулатов чаще.

– Стригут, а не бреют.

– Да, сэр, машинкой, – кивнул Гэб.

– А вас брили. И приклеивали маленькие металлические пластинки.

– Д-да, – и обрадованно: – Да, сэр. Я вспомнил. Так… так это через них, да? Током?

– Да, – кивнул Жариков.

Гэб напряжённо свёл брови.

– Так… так это что, сэр? Так, значит… – и замолчал, не закончив фразы.

– Да, Гэб, – понял его Жариков. – Вы можете освободиться. И от зависимости от Старого Хозяина, и от тех слов.

– Тоже… написать?

Гэб даже не прибавил положенного обращения «сэр», и Жариков удовлетворённо улыбнулся про себя: процесс пошёл. Но лицо его голос оставались серьёзными.

– Да. Напишите и сожгите, – Жариков смотрел ему прямо в расширенные остановившиеся глаза. – Они сгорят, и сгорит их власть над вами. Вы поняли, Гэб?

Гэб судорожно дёрнул головой, стараясь и кивнуть, и не отвести глаз от Жарикова.

– Возьмите всё необходимое и идите к тому столу.

Гэб послушно встал, взял со стола листок бумаги, ручку, пепельницу и спички, перешёл к маленькому столу у стены и сел за работу.

Он написал, перечитал написанное, тщательно скомкал листок и сжёг его в пепельнице. Размял кулаком пепел.

– Ещё писать? – глухо спросил он, не оборачиваясь.

– Да, – ответил Жариков. – В другом порядке. Пишите и жгите, пока не почувствуете, что освободились.

Чаку понадобилось три листа. Гэб сжёг шесть. И тоже читал словарь, листал энциклопедию. И наконец ещё раз тщательно размял пепел, захлопнул и уложил в стопку книги, встал и с улыбкой шагнул к столу, протягивая Жарикову ручку.

– Спасибо, сэр, вот…

И, не договорив, рухнул на пол, потеряв сознание. Жариков поднял его и уложил на кушетку. Расстегнул на нём пижамную куртку и нижнюю рубашку. Гэб неразборчиво бормотал, закатив глаза так, что были видны одни белки.

– …не надо… глютамин… нет, нет, сэр, за что?!.. ситуация… опять… не надо… будьте вы прокляты… трубкозуб…не надо…

Жариков понимал, что эти странные, внешне бессмысленные слова и есть осколки формулы, но даже не пытался запомнить их и сложить в цельную фразу: суть процесса ясна. Он передвинул к изголовью кушетки табуретку и поставил на неё стакан с водой. А сам вернулся к своему столу и углубился в бумаги.

Вскоре бормотание затихло, дыхание стало ровным. Гэб глубоко вздохнул и сел. Взял стакан и медленно, маленькими глотками выпил.

– Спасибо, сэр. Прошу прощения, что обеспокоил, сэр, – и после недолгой паузы: – Я… я что-то говорил, сэр?

– Нет, – очень серьёзно успокоил его Жариков. – Вы лежали молча.

Он легко встал из-за стола, достал из шкафа с лекарствами таблетки.

– Это снотворное. Вам надо как следует выспаться. Выпейте таблетку, идите и ложитесь в постель.

Гэб послушно взял таблетку, проглотил. Он был сейчас не в том состоянии, чтобы хитрить, а тем более сопротивляться. Но провожатого Жариков решил ему не давать: привычка к послушанию должна довести его до постели.

– Да, сэр, слушаюсь, сэр, – пробормотал Гэб, направляясь к двери.

Как он дошёл до своей палаты, разделся и лёг, Гэб никогда потом не мог вспомнить. Видимо, спал на ходу.

У себя в комнате Андрей сразу разделся и лёг. Но тут же встал, убрал, разложил и повесил вещи, и снова лёг. Привычно вытянулся на спине, закинув руки за голову. Джо с Джимом на работе, он один. Серый тусклый свет зимнего дня, тишина. Ну вот, всё он сделал. И про столовую парням сказал. А что, чего в самом деле в холле тесниться? Отметим как… как День Победы отмечали. Да, их пригласили, они пришли, но чувствовали себя стеснённо. Они-то не воевали, ни вспомнить, ни сказать им нечего. Но что и как должно быть на празднике, они рассмотрели. Хоть и недолго были.

Андрей потянулся, поёрзал спиной и ягодицами по простыне, поправил одеяло. Ну вот, он один, редкая удача, надо спать. Никого он своими стонами не потревожит. Конечно, Джо с Джимом – здоровские парни, ни разу не попрекнули, что кричит и стонет во сне. А уж о чём другом и речи нет. Хотя… хотя и сами тоже… и странно: днём ничего, будто и не помнишь, будто и не было ничего, а ляжешь… столкнёшь одеяло, и опять Паласы, питомники, вся эта гадость, а накроешься… и опять на тебя наваливаются, чудятся чужие, шарящие по телу руки. Закричишь тут. Нужно очень сильно умотаться на работе, двойную смену отпахать, чтобы лечь и провалиться. А так… и не спать нельзя, и заснуть страшно.

Андрей повернулся набок, попробовал свернуться под одеялом в комок. Так вроде легче. Хотя тоже…

…Он лежит на жёсткой узкой кушетке, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. И тихо плачет. От боли и страха. У него всё болит, зачем его ещё мучают? Что он сделал не так, что сержант отдал его врачам, не оставил себе? Холодный металл касается тела, и он начинает дрожать. А над ним звучат голоса. Говорят на непонятном языке, наверное по-русски. Он не понимал, но поневоле запомнил.

– Ты смотри, как изуродовали парня, сволочи.

– Да, всё изранено. И Анульки нет.

– Подождём её?

– Нет, смотри, нагноение. Нет, убираем сейчас. Потом проконсультируем…

…Теперь он знает. Анулька – это Анна Емельяновна Леркина, проктолог. Она потом несколько раз смотрела его. А тогда он только дрожал и плакал…

…И снова голоса.

– Палкой?

– Да. Даже занозы остались, – и по-английски: – Потерпи, парень. Только не дёргайся. И не напрягайся, расслабь мышцы. Вот, правильно, хорошо, так и лежи, – и опять по-русски: – Ну вот, и вот, и вот здесь ещё. Подсвети.

– На стол надо было. А не… амбулаторно.

– Ты на него посмотри. На стол. Он же не выдержит.

– Слушай, Юр, откуда этот страх? Ведь у остальных тоже.

– У всех. Зажим. Вот так. Теперь лишь бы спаек не было. А откуда страх? Видно, с такими врачами дело имели…

…Да, доктор Юра, Юрий Анатольевич, это точно. Такие это были врачи, что и сейчас при виде белого халата надо заставить себя вспомнить, где ты и кто ты теперь. Переодеваться свой же шкафчик открываешь и вздрагиваешь.

Андрей вздохнул, потёрся щекой о подушку. Надо спать. Послезавтра двадцатое, день Освобождения, День Свободы. Ну и что, что он встретил сержанта в феврале, а у других тоже было у каждого по-своему, Алик вон вообще только на День Империи, будь она проклята, нет, они решили: День Свободы – так День Свободы. Для всех. Раз столовая, то с чаем легче. И заварка, и кипяток, и стаканы. А вина они купят в городе. Эд с Крисом обещали уломать генерала, чтобы разрешил. Съестного – закуску и сладкое к чаю – тоже в городе и в буфете купят. Вскладчину. Что ещё? Всё вроде. Музыка… так в столовой же пианино стоит, ну, тогда полный порядок. Играют многие. И попоём, и потанцуем. Тётя Паша даже не видела, как мы умеем. И доктор Юра…

Он улыбнулся, не открывая глаз. Тело обмякало, расслаблялось. И засыпая, он как заклинание от кошмара повторял их имена… доктор Юра… тётя Паша… доктор Ваня…

* * *

Закончив совещание и отпустив подчинённых на свершения и достижения, Михаил Аркадьевич сел за стол и взглядом поблагодарил Никласа, молча поставившего перед ним стакан с чаем.

– А сами, Ник?

Никлас улыбнулся и кивком показал на второй стакан на краю стола. Улыбнулся и Михаил Аркадьевич.

– Теряю наблюдательность. Старею.

– Просто не замечаете ненужного, – возразил Никлас. – Как прошла поездка?

– Удачно. Спасибо, Ник, очень удачно. У Ларри полный порядок. Он счастлив.

– Рад за него, – кивнул Никлас. – Тандем был?

– Да. Видел обоих. Обменялись визитками, – Михаил Аркадьевич улыбнулся.

Никлас понимающе кивнул.

– Не думаю, что они будут афишировать знакомство. Вы слишком большой козырь.

– Спасибо за оценку, Ник. Интересно, на чём они прибегут.

– Да. О втором тандеме был разговор?

Нет. О смерти лагерника и эмиграции спальника они знают. А пустых разговоров не любят. Кстати, Бредли назначил на двадцатое расчёт с работниками.

– Неглупо, – кивнул Никлас. – Согласен, даже умно и предусмотрительно. В день Освобождения расчёт, деньги на руки и подписание нового контракта. И никаких конфликтов.

– Бредли вообще не любитель конфликтов. Открытых.

– Ликвидация конфликта радикальным методом, – рассмеялся Никлас.

– Да, старая добрая, проверенная и подтверждённая многовековым опытом борьбы за власть методика. Ликвидация конфликта физической ликвидацией противника, – с улыбкой кивнул Михаил Аркадьевич.

– Да, – улыбнулся Никлас. – Нет человека – нет проблемы. Кто это сказал?

– Да кому только из правителей не приписывали этой фразы. Поговорите при случае с Кр… Бурлаковым. Он – историк, это его хлеб, кто когда и что сказал. Но, разумеется, функции Трейси намного разнообразнее. И когда надо… вспомните эпизод с Кропстоном.

– Кстати, Кропстон при всей своей словоохотливости о Трейси и Бредли молчит вмёртвую.

– Что ж, всё понятно, – пожал плечами Михаил Аркадьевич. – Он хочет жить.

Никлас кивнул, отставил стакан и раскрыл очередную папку из лежащей на углу стопки. Вся эта история с двумя тандемами – уже история. Она может стать опять современностью, и тогда будет очень важно знать исток, первоначальную стадию, но пока…

– Гром не грянет, мужик не перекрестится, – улыбнулся Михаил Аркадьевич, так же отставляя свой стакан. – Так?

– Да, – ответно улыбнулся Никлас. – Подождём грозы.

* * *

В принципе Эркин знал о Рождестве. В Паласах самая горячка начиналась с Рождества и до… ну, где-то пять циклов. А цикл – это три смены работы и смена обслуги. Значит, это дней… да, двадцать дней. Но, разумеется, что там беляки празднуют, его совсем не волновало. А в имении любые праздники белых оборачивались дополнительной поркой, и лучше бы совсем без них. А здесь… здесь почему бы и не отпраздновать?

Утром за завтраком Женя вдруг ахнула:

– Эркин, в понедельник же Рождество!

– М? – оторвался он от каши.

Женя рассмеялась.

– Будем праздновать?

– Будем, – сразу согласился он. – Что нужно?

– Ёлка, подарки, угощение, – перечисляла Женя, подкладывая ему кашу. – А там и Новый год. Его тоже отпразднуем.

– И тоже подарки! – заявила Алиса.

– И тоже, – засмеялась Женя. – Ешь аккуратно. Ну как, Эркин?

– Очень вкусно, – он облизал Ложку. – Женя, что надо купить?

Женя с улыбкой смотрела на него. Какой он весёлый, глаза озорно блестят, морщатся в улыбке губы, выгибая шрам на щеке.

– Я вчера в мебельный заходила. Спальни всей целиком нет, но можно набрать. Кровать, шкаф, комод и тумбочки. Согласен?

Эркин кивнул, но добавил:

– И ты говорила ещё… трюмо. Так?

Женя вздохнула.

– Да. Жалко, ты во вторую. Ты зайди, посмотри тоже, и решим тогда сегодня. Я хочу к Рождеству и спальню, и Алискину сделать.

– Ладно, – снова кивнул Эркин. – Зайду.

– Сегодня вторник. Завтра тогда купим, что решим. И в четверг. А с пятницы начнём готовиться к Рождеству, – решила Женя и выскочила из-за стола. – Ой, мне пора уже!

Женя убежала переодеваться, а Эркин стал убирать со стола. Алиса выразительно посмотрела на него и на лежащие на столе конфеты. Эркин вздохнул и покачал головой. Алиса тоже вздохнула и стала вылезать из-за стола.

Эркин быстро вымыл и уже расставлял на сушке посуду, когда услышал, как Женя в прихожей разговаривает с Алисой, и вышел к ним. Женя, уже в пальто и платке, с сумочкой на плече улыбнулась ему.

– Всё, я побежала. Чмокнула в щёку его, Алису и выбежала за дверь. Алиса снизу вверх смотрела на него.

Эркин улыбнулся.

– Убирать будем.

– Ладно, – согласилась Алиса.

Вчера, проводив Женю, он сбегал к Филиппычу за шкафчиком и договорился насчёт стола, натёр полы в спальне и комнате Алисы, а там обед и уже пора на работу. Так что ванной и прихожей он займётся сегодня. А большую и дальнюю комнаты – завтра. Всё это Эркин изложил Алисе.

– А играть когда?! – возмутилась Алиса. – Вчера не играли и сегодня не будем?! Это нечестно!

Эркин вздохнул.

– Мне надо работать, Алиса.

– Маме работать, тебе работать, – Алиса обиженно надула губы. – Ну, Эрик, ну, хоть немножечко.

– Посмотрим, – решил Эркин.

На кухне он поставил вариться суп. Всё необходимое Женя оставила на шкафчике рядом с плитой. Так. Сложить в кастрюлю, залить холодной водой и поставить на маленький огонь. Ну вот, это он сделал. Эркин вышел в кладовку, переодеться там в рабские штаны. По дороге заглянул в комнату Алисы. Алиса играла с куклами.

Эркин вошёл в ванную и огляделся. Что здесь? Здесь всё отмыть. В принципе, грязи уже особой нет. Не сравнить с первыми днями. Так что управится он быстро. Дело нехитрое и уж очень привычное. Сколько он этого кафеля в жизни перемыл… не сосчитать. Да, этому его ещё в том, самом первом питомнике выучили. Шкафчик, что он вчера от Филиппыча принёс и выкрасил, надо будет перетащить из большой комнаты в ванную. Хорошая это штука – нитроэмаль. И вообще… Он улыбнулся. Всё хорошо. Женя простила его, разрешила ему… всё разрешила. И вчера, когда он пришёл с работы, поздно пришёл, в двенадцать, да, уже в полночь, пока поел, пока вымылся, легли когда, совсем поздно было. Он обнял Женю, прижал её к себе, погладил, и она так и заснула в его объятьях, обнимая его. Он и не думал, какое это счастье, вот так спать.

Он работал споро, умело оттирая плитки жёсткой щёткой, обмывал и тут же вытирал насухо тряпкой. Ну вот, ванная аж блестит. Эркин удовлетворённо оглядел свою работу, вытер руки и вышел из ванной. Пока он её мыл, стало совсем светло, и свет на кухне вполне можно погасить. Суп тихо начинал закипать, теперь помешать, вот так, и пусть себе дальше варится. В большой комнате на разостланных газетах стоит шкафчик. Эркин осторожно потрогал пальцем в нескольких местах. Хорошо высохло. Как бы его теперь ухватить?

– Эрик, тебе помочь? – прямо из воздуха появилась рядом Алиса.

– Да. Подержи дверь.

Поднять шкафчик ему не удалось, и они с Алисой волоком пететащили его в ванную и поставили на место.

– А что здесь будет?

– Полотенца, простыни, ещё что-нибудь.

– Ага. А теперь ты что делать будешь?

– Пол в прихожей натирать буду.

– А я с тобой!

– Как вчера? – усмехнулся Эркин.

Вчера Алиса тоже решила натирать вместе с ним полы, но ей быстро надоело. А он же не надзиратель, чтобы заставлять.

– Ну-у, – протянула Алиса и тут же улыбнулась. – Я вот здесь натирать буду.

Вместе они отсчитали десять дощечек. Алис стянула через голову платье и стала, подражая ему, тереть паркет. Сначала каждую дощечку по отдельности. Закончили они работу почти одновременно. Эркин посмотрел на её кусок и сказал, что вот эти две надо перетереть. А потом закончил свои. И щёткой натёр уже весь пол целиком. А ещё потом тряпкой специальной, суконкой. И здесь Алиса ему тоже помогала: он дал ей маленькую суконку и показал, как это надо делать. И получился замечательный блестящий пол, и Алиса пару раз даже поскользнулась и шлёпнулась, что было не больно, а очень даже весело.

Эркин убрал мастику, щётки и суконки в кладовку и пошёл на кухню. Суп надо было заправить. И выключить газ. Вот так. Теперь отмыть Алису от мастики, и они пообедают. Вчера он ушёл к Филиппычу сразу после Жени, потому всё и успел, а сегодня… но мебель он же покупать не будет, а только посмотрит, так что… Ну вот, теперь и самому умыться и переодеться. Пока Алиса умывалась, он переоделся в кладовке в старые джинсы и ковбойку и пошёл в ванную. Алиса, как и было заведено ещё в Джексонвилле, держала ему полотенце.