Текст книги "Аналогичный мир - 3 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 70 страниц)

– Как это? – изумление парня было искренним. – Я слышал, рассказывали, ну, кто оттуда прибежали. Так ничего хуже не бывает.

– Раб я, – неохотно сказал Эркин по-английски и убеждённо закончил: – Это хуже.

Парень неуверенно кивнул.

– Я слышал… но не знаю…

– И не надо тебе знать, – буркнул Эркин, ускоряя шаг.

Индеец упорно шагал рядом, и Эркин решил, что отношения всё-таки лучше наладить.

– Тебя как зовут?

Парень произнёс что-то непонятно-гортанное и улыбнулся.

– А по-русски… Маленький Филин, да, так. А ты?

– Эркин Мороз, – улыбнулся и Эркин и осторожно спросил: – А вы вот, все из одного…

– Племени? – помог ему Маленький Филин. – Да. Род разный, а племя одно. Мы – шеванезы.

– Шеванезы? – переспросил, запоминая, Эркин.

Те, что тогда летом приезжали в резервацию возле имения, тоже называли себя шеванезами. Интересно.

– А другие племена есть?

– Есть, конечно, – пожал плечами Маленький Филин. – Но. Мы… мы самое большое племя. И на Великой Равнине первые. Остальные потом пришли.

– Ага, – кивнул Эркин. – Понятно.

За разговором они дошли до Культурного Центра. Эркин остановился.

– Мне сюда. До встречи?

– До встречи, – кивнул Маленький Филин.

Они обменялись рукопожатием, и Эркин легко взбежал по ступенькам. Маленький Филин проводил его взглядом до дверей. Странный парень какой-то. Индеец, а ничего не знает, ни поздороваться, ни выругаться не умеет. И жить хочет, как бледнолицый, в одежде… да во всём. Зачем это ему? Или он изгнанных? Слышал о таком. Но, говорили, что такое бывало давно и очень редко. Любое племя своих бережёт, и кем надо стать, чтоб тебя изгнали… Маленький Филин недоумевающе пожал плечами на свои мысли и пошёл дальше. Никуда, просто гуляя. Нельзя же целыми днями на кровати валяться.

Входя в Культурный Центр, Эркин уже забыл о случайном собеседнике. Привычно сдал в гардероб куртку и пошёл в класс. Во вторник их было трое, остальные работали, видно, и сегодня так же будет.

Но сегодня оказалось четверо. В своём углу, как всегда опираясь спиной в стену, сидел Тим.

– Привет, – удивлённо поздоровался Эркин. – Ты чего, не в первую сегодня?

– Поменялся, – кратко ответил Тим и достал сигареты. – Пошли покурим.

Павлов и Новиков – они и работали в одной бригаде на стройке, и жили вместе, снимая одну комнату в меблирашках, и здесь сидели всегда рядом – даже голов в сторону разговора не повернули, сосредоточенно списывая друг у друга.

Предложение Тима удивило Эркина: Тим же знает, что он не любитель курева, – но согласился. Бросил сумку на свой стол, и они вышли. Курили обычно в туалете, в передней комнате, где раковины и сушка. Тим достал сигарету, но не закурил, а молча вертел и мял её в пальцах.

– Ну? – пришёл ему на помощь Эркин. – Давай, а то звонок скоро.

– Тут… тут такое дело, – голос у тима натужный, будто ему сдавило горло. – Ты… того… ты пойми. Ты ж должен это знать, будь человеком, как человека прошу.

– Та-ак, – настороженно протянул Эркин, догадываясь, о каких его знаниях пойдёт речь, и перешёл на английский. – И в чём проблема?

– Затяжелела моя, – тоже по-английски ответил Тим. – Три месяца уже, врач ей сказал.

Эркин быстро на мгновение опустил ресницы и снова открыто посмотрел в лицо Тиму.

– И какая моя помощь тут нужна?

– Ну… Ну, как с этим теперь? Чтоб ни ей, ни ребёнку не повредить?

Тим смотрел на него с таким странным на его обычно непроницаемом лице выражением надежды, что Эркин заговорил очень просто и деловито.

– Сбоку или вниз ложись. Чтоб на живот не давить. И не лезь сам, только когда сама попросит.

– Ага, понял, – энергично кивнул Тим. – Всё?

– А с остальным ты не справишься, – с неожиданной для самого себя злобой ответил Эркин и перешёл на русский: – Пошли, звонок уже.

Тим молча кивнул, выбросил в урну так и не понадобившуюся сигарету, и они вышли из туалета.

В класс они вошли со звонком, но после Полины Степановны. Она только посмотрела на них, но ничего не сказала.

И урок пошёл своим чередом.

* * *

В ночном бараке ровный сонный шум. Храп, вздохи, бормотание во сне, чьи-то негромкие беседы. Андрей лежит на своей койке, слушает и не слышит, плывёт в полусне. Сейчас его никто не видит, он один, может не следить ни за лицом, ни за словами. Он – Андрей Фёдорович Мороз, из угнанных… Ладно, легенду он помнит… аж от зубов отскакивает, сам же её сколько времени сочинял, складывал из подслушанных, обиняком вызнанных кусочков и осколков собственных воспоминаний, чтоб без противоречий и нестыковок, и чтоб проверке поддавалась настолько, насколько можно и нужно. Ладно, можно об этом не думать.

Ладно, врачей он свалил, обошлось даже легче, чем думал. На номер его и не поглядели, не спросили, вот и врать не пришлось. Ну да, не тюремные росписи, как у бывалых сидельцев по русским тюрьмам, там бы начали мотать, где, когда и за что. А так… сошло. Шрамы только на заживление проверили. И в карте ему во всех графах написали: «Практически здоров, без ограничений». Уже легче. Ну, особо он и не боялся. Больных по-настоящему ещё на первичном осмотре отсекают и сразу: кого в госпиталь, а кого и за ворота, рассказывали у курилки. А вот психологи…

Андрей улыбнулся воспоминанию, не открывая глаз. А ведь тоже обошлось. Но и протрясся, конечно. Картинки, тесты… отбери одно, подбери другое, то – подумай, не торопись, то – быстренько, не задумывайся. И никак не угадаешь: под придурка косить или мозги напоказ выставлять…

…Спокойная приветливая без насмешки улыбка, зеленовато-карие глаза.

– У тебя очень хорошие показатели. Тебе надо учиться.

– Спасибо, но, – он тоже улыбается, разводит руками, – только кто ж меня кормить будет.

Понимающий кивок.

– Есть вечерние школы, курсы. Учись обязательно. А то сопьёшься.

– Это ещё почему?

– От тоски, – улыбается психолог. – У тебя тоска по учёбе, ты только ещё не понял этого. И быть тебе филологом, или историком, или ещё кем, но там же.

– А я шофёром хочу.

– Будешь. Учись на шофёра. Но ты – гуманитарий, – улыбка становится чуть насмешливой. – Сейчас ты скажешь, что не знаешь этого слова.

– И скажу! Объясните.

– Пока не надо. Просто запомни…

…Гуманитарий. Надо будет по словарю проверить. Если то, как он помнит, то… то что, яблочко от яблони? К чёрту!

Андрей сердито повернулся на бок, натянул на плечо одеяло, закутался, пряча лицо в тёплую, наполненную живым запахом темноту. Здесь не холодно и безопасно, но ему так привычнее.

И успокоившись, снова улыбнулся. А ведь раскусил его этот чёртов психолог, не во всём, но раскусил. И удачный совет дал. Вполне в масть…

…Карта подписана. Лист заключения тоже. Но разговор не окончен.

– Ты место себе подобрал уже?

– Нет ещё, так, – он неопределённо крутит в воздухе рукой. – Подумываю.

– В Пограничье тебе оставаться нельзя, – и снова внимательный, но не враждебный взгляд. – Слишком тебя будет прошлое тревожить, на любом пустяке можешь сорваться.

– И куда посоветуете?

– Подальше от границы. Начни всё заново. Ты уверен в гибели родных, но боль ещё не улеглась. Не растравляй её. Ограничений по климату у тебя нет. Деревня тебе не нужна, не приживёшься ты там, а жить через силу, насилуя себя, не стоит, слишком велика нагрузка. И расплата. Ты – горожанин, но в большом городе тебе будет пока тяжело, лет через пять можешь попробовать.

– Ага, понял…

…Андрей поёрзал, укладываясь поудобнее. Ну вот, теперь есть на кого сослаться. Библиотекаршу он наведёт, чтоб сама ему на Ижорский Пояс указала, а Загорье… а название красивое. За горами. Всегда хотел в горах побывать.

Значит, завтра в библиотеку, потом в отдел занятости. Библиотекаршу он обработает, не проблема. А вот этот отдел… говорят, он с особым отделом на контакте. Большом и плотном. Так что, Андрей Фёдорович, рано тебе расслабляться. Спи давай. Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя… Стоп. Когда уйдёшь, тогда и споёшь. А пока спи.

Но и сквозь сон он прислушивался к ровному шуму, готовый в любой момент проснуться, чтобы защитить себя.

* * *

Их поезд шёл вне рейсового расписания и без особой спешки. Вообще вся спешка и суета закончились вместе с посадкой. Да ещё, пожалуй, где-то с час, пока привыкали, приспосабливались к колышущимся полам, тамбурам и переходам. А потом… потом пошла обычная жизнь.

Крис с Люсей обживали своё двухместное купе. Мягкие диваны, маленький столик у окна, крючки, полочки, всякие приспособления. Их вещи – большой рулон из перины, одеяла и подушек и два чемодана – Крис уложил на верхнюю полку над дверью, оставив внизу только самое необходимое. Есть они будут ходить вместе со всеми в столовую: по поезду с судками не набегаешься, и где потом посуду мыть, так что посуду всю тоже упаковали. В дороге будут, как им сказали, не больше недели, так что… так что, всё будет в порядке.

Крис оглядел их купе, Люсю на диване у окна и улыбнулся.

– Ага, – сразу поняла его Люся. – Поверить не могу, что едем. Садись, Кирочка, к окну хочешь?

К окну – это напротив Люси, а ему хотелось и рядом с ней, но и что за окном, конечно, интересно. И сел всё-таки с Люсей, обнял её за плечи, и она сразу положила голову ему на плечо. Так они и сидели рядом, и смотрели на зелёные, бегущие им навстречу деревья, за которыми совсем не просматривались старые развалины.

В плацкартном (общем?) вагоне, где разместились парни, было шумно и весело. Бегали, устраивались, спорили, чем верхние полки лучше нижних, чей мешок валяется в проходе, а если там конфеты, то мой, а ну губы подбери, раскатал на халяву, а он такой… И многие этим шумом и суетой прикрывали страх, особенно те, кто решил ехать в последнюю минуту.

Эд и Майкл заняли себе две нижние полки в одном отсеке и теперь сидели у окна с видом завзятых путешественников.

Наконец, всё утряслось и улеглось, в конце вагона, где в двух отсеках разместилось отделение хозвзвода и двое бойцов комендатуры – следующий вагон был их целиком – несколько голосов уже пробовали песню. Озабоченно прошёл комендант, зорко поглядывая по сторонам. Сухой закон на время дороги не отменили, а даже усилили. И об этом специально всех предупредили.

Андрей проверил в вагоне для раненых Колюню и, вернувшись в свой вагон, обнаружил, что его вещи забросили на верхнюю полку в отсеке Майкла и Эда.

– Эт-то… – начал он.

– Чтоб под присмотром был, – не дал ему договорить Майкл.

А Эд кивнул.

– За тобой только не досмотри, обязательно вляпаешься.

Андрей обиженно надул губы, но промолчал и полез на свою полку устраиваться. И тут же едва не упал, потому что Майкл сдёрнул у него с ног ботинки.

– Ты…!

– Заткнись и думай сначала. Понял?

– Понял, – проворчал Андрей.

Третья полка над головой не давала выпрямиться, но гибкости ему не занимать, и Андрей сравнительно быстро разобрал мешок с расхожим на дорогу. А перекинуть на третью полку чемодан помочь ему встал Майкл.

– Чемодан лучше вниз, – сказал Эд и медленно, тщательно выговаривая слова, обосновал: – Бережёного бог бережёт.

И чемодан поставили вниз, в ящик под полку Майкла.

Закончив с вещами, Андрей вытянулся на своей полке и тут же обнаружил, что если лечь на живот, то в окно всё отлично видно. Но не один он такой умный, и вскоре в вагоне установилась созерцательная тишина, нарушаемая только вопросами и комментариями. На поезде парни ехали впервые, да и вообще… раньше-то только в закрытых наглухо фургонах возили, а зимой…

– Зимой я себя уже от боли не помнил.

– Да, тогда ни до чего было…

– Ага, чтоб ещё по сторонам смотреть…

– А я на сапоги смотрел.

– Ударят или нет?

– Ну да…

И теперь они все с живым детским вниманием разглядывали проплывающий за окнами алабамский пейзаж.

Жариков и Аристов ехали в одном купе. Для обоих переезд этот не первый, но такой спокойный… да, страшная вещь – стереотипы. Ведь вот, что война полтора года как кончилась, они знают преотлично, а вошли в поезд и едут, ожидая сигнала воздушной тревоги. И прежде, чем Жариков додумал это до конца, о том же самом и почти теми же словами сказал Аристов. Жариков рассмеялся и ответил удивлённому взгляду Аристова.

– Мы уже об одном думаем.

Аристов пожал плечами и спросил уже о другом.

– Парни не психанут?

– Нет, – сразу ответил Жариков. – У них эти стереотипы отсутствуют, – и улыбнулся. – Им всё впервые, Юра.

Аристов кивнул.

– Большие дети. Да, ты знаешь, что за Андреем приезжал его бывший хозяин?

– А откуда это знаешь ты?

– Ну, знаешь ли! – возмутился Аристов. – Я вошёл к ним в контакт, когда они от тебя ещё вовсю шарахались.

– Не кипятись, Мама Юра. Знаю, конечно. Чудо, что парень удержался.

Аристов кивнул.

– Да. А ведь он самый… мягкий, пожалуй, так.

– Да нет, – Жариков задумчиво покачал головой. – Здесь немного другое. Вот Алик…

– Новенький? Ну, такой… размазня, студень дрожащий… единственный и неповторимый, – зло фыркнул Аристов. – Он, что ли, мягкий? Он просто трус.

– Ну, остальные зимой тоже чудес храбрости не демонстрировали, вспомни. По-настоящему только Крис боролся.

– Ну, Крис… – Аристов улыбнулся. – Сравнил…

– А Новиков? Он самый молодой, мальчишка. И самый слабый, согласен. А Андрей силён. И в том, что смог удержаться, отказаться от убийства, тоже сила. И ты к этому руку приложил. В Хэллоуин, помнишь?

Аристов задумчиво кивнул.

Успокоительно стучали колёса, за окном светлая молодая зелень, и спрятанное за разговорами ещё недоверчивое ликование: домой, едем домой!

И постепенно это чувство завладело и парнями. Весь поезд был так заполнен этим, что, кажется, поэтому и не останавливался, и не спешил. Чтоб не расплескать ненароком.

До обеда Андрей лежал и смотрел в окно, не участвуя в общем разговоре. Смотрел и думал. Вот все говорят: «Домой… На Родину… Возвращаемся…» А он? Он куда едет? И другие парни. Ну, Крису, положим, всё равно, куда, лишь бы с Люсей. Ну… Нет, о других он ничего сказать не может, а он, он сам. Что он чувствует? Разве Россия – его Родина? Нет. Родина – это где родился, по самому слову так выходит. Значит его Родина – Алабама. Или… Нет, у него питомничный номер, а где был тот питомник, в каком штате… Кто знает. Данных нет, все регистрационные книги – им говорили – сгорели вместе с питомниками. СБ же и сожгла. Значит, что? Значит, Империя, будь она проклята? Для удостоверения он местом рождения указал Алабаму, как и остальные парни. В каком штате нашли, где подобрали или из развалин вытащили, там и родились. Во второй раз. Это понятно. Это, значит, и Родина. А Родину надо любить. Страдать от разлуки. Как это… да, правильно, ностальгия. Трудное слово. Но вот он как раз рад, что уезжает, что никогда больше не увидит всего этого, не услышит английской речи. Так что? У него нет чувства Родины? Почему? Если по книгам, то Родину любят все, с рождения, а уехав, страдают от ностальгии. Книгам он верит. В чём же дело?

Кто-то дёрнул его за ногу. Андрей, приподнявшись на локтях, сердито обернулся и увидел Алика.

– Тебе чего?

– Обед проспишь, – хохотнул Алик.

Занятый своими мыслями, Андрей и впрямь не заметил, как затих и опустел вагон.

– Ах ты, чтоб тебя!

Андрей спрыгнул вниз и, чуть ли не на бегу обуваясь, рванул к выходу.

– Андрей! Там столовка!

Выругавшись ещё раз и уже крепче, Андрей круто развернулся, едва не ударившись о стояк, и они побежали в столовую.

Вагон-столовых в поезде было две. Для раненых и для персонала. Есть, правда, нужно было в очередь, посменно. Они еле-еле в свою поспели. И обедать пришлось второпях, чтобы освободить посуду и место для следующих. А им уже полюбилось сидеть за столом, не заглатывать, а чувствовать вкус, но… Раз надо – значит, надо.

Зато обратно шли уже не спеша. Большинство дверей в «докторском» вагоне открыты, и, увидев в очередном купе Жарикова, Андрей подтолкнул Алика в спину.

– Иди, я догоню.

Тот послушно пошёл дальше, про себя удивляясь нахальству Андрея, что таким нахрапом и не боится, хотя… он же джи, вот и ладит с врачами. А Андрей постучал по косяку полуоткрытой двери.

– Иван Дормидонтович, можно?

– Можно, – улыбнулся Жариков. – Заходи.

Но Андрей, войдя, увидел лежащего на другом диване Аристова и сразу остановился.

– Ой, я не знал. Вы отдыхайте, я потом зайду.

Ничего, – улыбнулся Аристов.

Он лежал поверх одеяла, одетый, только китель и ботинки снял.

– Ничего, Андрей. Случилось что?

– Нет, – мотнул головой Андрей. – Я ещё сам подумаю и потом приду.

И, гибко повернувшись, вышел прежде, чем они успели что-то сказать.

Мыслитель, – с мягкой насмешкой сказал Аристов, вслепую нашаривая на столе сигареты.

– Левее, – подсказал ему Жариков. – Да, кто бы мог ждать. Интересно, какая у него сейчас проблема?

– Он же обещал прийти, когда додумает.

Жариков кивнул и тоже закурил.

– Тебе в ночь?

– Да. Я подремлю пока.

– Об чём речь.

Аристов докурил, ловко выкинул окурок в окно и закрыл глаза. Жариков откинулся на спинку дивана и погрузился в то спокойное, даже отрешённое от всего состояние, когда не спишь, всё видишь и слышишь, и глубоко полностью отдыхаешь. Иногда хватало нескольких минут. Хватало потому, что больше не давали. Но если была возможность… А сейчас она есть…

Вернувшись в свой отсек, Андрей снова залез на полку и лёг. За окном всё то же. Тогда, зимой, когда его везли в госпиталь, он ничего не видел. Лежал на дне кузова, ничего не чувствуя, кроме боли и страха. Новый хозяин накормил его, не бил, ночью он спал рядом и хозяин не трогал его, не заставил работать, но и не сделал с ним главного – не ударил по лицу и не дал поцеловать ударившую руку, и он теперь гдал: почему? Может, его не хотят брать в рабы? Потому что он слаб и болен. И не мылся столько дней, всё тело в корках и воняет от него так, что сам чувствует. Но… но ведь это всё пройдёт. Ему бы хоть помыться и поспать, чтобы боль немного отпустила, и он опять всё сможет. Хозяин, похоже, добрый, насиловать не будет, а руками или ртом он и сейчас сработает. Ох, чёрт, как болит, каждый толчок отзывается. Хозяин – добрый, разрешил лежать на боку, а то по-другому больно очень, не может он лечь как положено. И холодно. Приоткрывая глаза, он видит хозяина, тот сидит совсем рядом, прислонившись к борту, и лицо не злое, а усталое. А совсем рядом хозяйские сапоги почти касаются его лица, и ему впервые не страшно, что его пнут или ударят, добрые сапоги. Он бы погладил их, но боится разбудить хозяина…

Андрей поднял голову, чтобы ветер из окна размазал, высушил слёзы. Сержант Андрей Кузьмин, спасибо тебе за жизнь, за… за такую жизнь. Ты сразу знал, кто я. Тот бандюга тебе сказал, что я спальник, а чтоб ты понял, ещё и покривлялся, поизображал и велел мне раздеться. Я раздевался и плакал, я тогда всё время плакал. От голода, боли, от страха. Я не знаю, что ты понял, но ты ударил бандита, в зубы, «русским замахом», я потом уже всё эти слова узнал, а ты показал бандиту автомат, и тот встал к остальным, таким жалким, испуганным, а мне ты жестом велел идти за тобой и повёл к кухне, а за спиной трещали выстрелы и кричали бандиты, банды расстреливали на месте, я это уже знал, жалко, не всех, часть успела смыться, а меня ты привёл к кухне и накормил. Сержант Андрей Кузьмин…

Андрей повернулся на спину, подвинул подушку и лёг уже для сна. Нет, он не хочет смотреть на Алабаму. Гори она синим огнём. Дежурить ему в вагоне завтра, Колюню он обещал навестить вечером, после ужина, так что можно спать. Книги у него всё равно в чемодане. Да и остальные… Он покосился вниз. Майкла и Эда не было, и им, похоже, надоело глазеть, пошли к кому-то.

Андрей глубоко вздохнул и распустил мышцы, распластался на подрагивающей полке. Всё, он спит.

* * *

Многого они от этой поездки не ждали. О прибыли и речи не шло, лишь бы убытки оказались не слишком большими. Но всё обошлось. Точку поставить, конечно, не удалось, но зацепились. И вымотались они за эти три дня – а на больший срок русские деловой визы не дают – хуже, чем за неделю серьёзных игр. Мешал чужой язык, чистые напитки вместо коктейлей, необходимость пить залпом, странная еда…

Успокоительно стучат колёса, мягко покачивается вагон. Первый класс – везде первый. Покой и удобство.

Джонатан устало вздохнул и открыл глаза. Фредди дремлет, за окном всё те же прикрытые зеленью и слегка подлатанные развалины. Да, основательно здесь всё перекорёжили, что ж, пусть русские теперь сами с этим возятся. В целом… в целом, поездка удалась. Могло быть гораздо хуже. Ладно, это они сделали. Теперь прямо в Колумбию. А там Ларри, «Октава», Слайдеры, остальные точки. Потом в имение хоть на неделю. Нет, пожалуй, даже две.

Фредди открыл глаза и насмешливо хмыкнул:

– Мечтаешь?

– Прикидываю, – ответил Джонатан. – На границе мы будем ночью.

– Завтра тогда в Колумбию. Проверим, накрутим хвосты и, – Фредди зевнул, – и заляжем. – И улыбнулся уже с закрытыми глазами. – Отдыхай до границы, Джонни.

Джонатан кивнул. Туда они прошли благополучно, а обратно… хотя, нет, проблем быть не должно. Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Ни снов, ни видений, ничего, кроме усталости и зыбкого неустойчивого покоя. Что могли, они сделали, но… но Фредди не отступит. Добьётся, из-под земли выроет, но достанет правду об Эндрю. А она нужна им, эта правда? За что Эндрю кончил Найфа? Бульдог упёрся, что смерть Найфа нам выгодна. Чем? Только Эндрю знает ответ. Найф и Крыса… один к одному… там ставкой была жизнь Фредди, а здесь? Там была карта, какую бумагу вынул из Найфа Эндрю? Тогда карту не сожгли, спрятали и отдали в руки, а здесь?… Тогда был рассудительный и осторожный Эркин, а здесь?… Ладно, примем, что Найф где-то раздобыл что-то против Фредди, Эндрю заткнул ему пасть, забрал это что-то и… исчез, скажем так. Исчез на русской территории, нет, в России. С этим ясно. А деньги? Двести тысяч. Что это было? Аванс или расчёт? Почему Эндрю побрезговал взять эти деньги? Кто-то покупал голову Фредди? Кто? И опять это знает только Эндрю. И покупатель. Всё это они обсуждали с Фредди, не раз, со всех сторон, и снова и снова возвращались к одному: ответы на все вопросы у Эндрю. Знать бы, где Эркин, а Эндрю наверняка с ним. Но и Эркина нельзя искать: Бульдог на страже. А там и русских коллег подключит. И радостно с обеих сторон на парня повесят всё нераскрытое. Полиция тоже везде и всегда одинакова. Что ж, остаётся ждать, ждать случая, надеяться на удачу. Лишь бы удача не изменила, а с остальным справится.

Пронзительно вскрикнул паровоз, то ли оповещая о прибытии, то ли сгоняя кого-то с путей.

* * *

После Пасхи наступили нестерпимо солнечные дни. И когда на Загорье обрушились бурные с грозами ливни, вокруг заговорили, что вот теперь-то всё зазеленеет, всё в рост пойдёт.

В первую же грозу крыша их дома – Артём уже считал дом своим – протекла, и они с дедом еле-еле залатали её.

– Надо кровлю менять, – дед ощупал заделанную щель и зло выругался. – И стропила перебрать.

Артём хмуро кивнул. Они сидели рядом на сырой, слабо парящей под солнцем крыше.

– Нанимать придётся, да?

– Одни мы не справимся, – вздохнул дед. – Это ж по-настоящему уметь надо, а денег…

Вздохнул и Артём.

– А… а, дед, если я работой расплачусь? Ну, работа за работу, на огороде, скажем, а?

– Неравноценно это, – после недолгого раздумья ответил дед. – Ладно, пока залатали, а там что-нибудь придумаем.

Они слезли вниз и вошли в дом. Бабка и Лилька уже убрали подставленные ночью под капель вёдра, таз и корыто, вытерли пол.

И опять покатилась круговерть дел и хлопот. Работа, дом, огород, учёба… Артём блаженно захлёбывался в этом водовороте. Эх, если б ещё денег чуть побольше. Он уже получал наравне с другими: его из учеников перевели в рабочие, а на Пасху он помогал продавать цветы и получил процент с проданного им, и всё равно… столько всего нужно, что никаких денег не хватит. А их и вовсе нет. На остатки пособия провели свет, но почти не включали: этот чёртов счётчик только недогляди, так столько накрутит, что по гроб жизни не рассчитаешься, но уроки всё-таки делали теперь при свете. И того, что он боялся, не было. Пока не было. Бабка, охмурив деда, даже не то, чтобы подобрела, но стала относиться к ним теплее. Что ж, как к нему, так и он. А что она ругается и ворчит, так это пустяки. Когда без злобы, так и не важно.

В горнице теперь не повернуться. Цветастая занавеска отгораживает кровать Лильки, стол из-за этого пришлось выдвинуть почти на середину, под лампу, загородив им их бывшую общей кровать. Дед теперь спит у бабки, Ларька, чтоб ночью не свалился с лежанки, на кровати с Санькой, а Артём один на лежанке. Вечером Ларька с Санькой колобродят, щиплются, катаются по кровати, пока Артём не пообещает врезать обоим, чтоб спать не мешали. А ему самому лежанка мала: как вытянется, так ноги торчат. Он чего-то за зиму вырос, уже вровень с дедом и даже чуть выше.

– Дед, может, я лучше на полу спать буду?

– Угу. Это чтоб когда с проверкой придут, вляпаться?! – рассердился дед.

Всё так, Артём и сам это понимает. Когда они оформляли документы и получали пособие, им, считай, в открытую сказали, что если его хоть в капле какой ущемят, то дед опеку над ними потеряет. Нет, рисковать нельзя, не объяснишь же, что ему на полу удобнее. Вот же видно: кровать есть, а он на полу. Непорядок. И ничего никому не втолкуешь.

Но всё это пустяки. В самом деле, пустяки. А главное… как пахнет взрыхленная земля, ещё холодная, согревающаяся под солнцем и твоими руками, как смеются и гомонят, собирая и стаскивая на межу сорняки Санька, Лилька и Ларька, как беззлобно ворчит и покрикивает бабка, как покряхтывает, но не стонет дед… Нет, никогда ещё Артёму так хорошо не было.

Ну что, картошку они посадили, и совсем недорого обошлось нанять лошадь с плугом, огород тоже почти сделан, хотя он уже знает: с землёй возиться – это начать можно, а конца уже не будет. Но… но это ж на себя, это их земля, хоть под картошкой и в съёме, и что они вырастят, то всё их будет, захотят – продадут, захотят – сами съедят. А земля хорошая, огород, правда, мал на такую семью, но если всё сделать как надо…

– Тёмка, в школу не опоздаешь?

– Нет, – оторвался от своих мыслей Артём.

Он выпрямился, оглядывая их огород. Что ж, остатнее и без него доделают.

– Отмыться не забудь, – крикнул ему в спину дед.

Артём кивнул, показывая, что слышит, но не ответил. Это ж не для дела, а так… внимание дед показывает.

В доме Артём тщательно вымыл руки, умылся и, как всегда, обтёрся до пояса, а потом растёрся уже всухую. Сменил брюки, надел чистую рубашку, ботинки вместо сапог – в город ведь идёт, надо, чтоб не хуже других – новенькую лёгкую куртку-ветровку поверх рубашки, ещё сумку с учебниками и тетрадями, и всё, он готов.

Выйдя на крыльцо, столкнулся с тяжело поднимавшимся по ступенькам дедом. Оглядев Артёма, тот кивнул.

– Хорош. Удачи.

– Ага, – улыбнулся ответно Артём.

Стоя на крыльце, дед проводил его взглядом. До чего ж ладный парень. Ведь вон, просто идёт, а глаз не отвести, тьфу-тьфу, не сглазить бы, а ведь выровнялся малец, а в силу когда войдёт… И не додумав, пошёл в дом. Дом теперь его, не нанятый, и кто как не он обиходит, с мальца-то ещё спроса нет, это ему самому за всем приглядеть положено.

Он ещё мыл руки, когда суетливо вбежала бабка и подала ему полотенце.

– Чего ж это Тёмка не пожрамши побежал?

– В городе перехватит, – дед вытер руки и повесил полотенце на гвоздик. – А нет, так придёт, поест.

– Ну и ладно, – сразу согласилась бабка.

Затопали на крыльце и в сенях быстрые мелкие шаги, и в кухню ввалилась вся тройка малышей.

– Дед! – заорал Санька. – А мы уже всё!

– Мы на улицу пойдём! – так же звонко и самозабвенно орала Лилька.

– Идите, – качнул бородой дед.

И тут же поймал за воротник рванувшегося следом Ларьку.

– А ты куда, пострел? Мал ещё для улицы.

Лилька и Санька вылетели за дверь, пока дед не передумал, и бабка какой работы по дому не нашла, а Ларька задумался: реветь или попробовать всухую чего-то выпросить бабки с дедом?

Конец апреля оказался для Эркина хлопотным из-за обилия праздников. Он-то знал только о Пасхе и думал, что это как и Рождество: подарки, необычная еда, ну, погуляют, ну, в гости сходят, – кстати, примерно так и получилось, но несколько дней до Пасхи, он, придя домой после второй смены, обнаружил празднично накрытый стол. Алиса уже, как всегда в это время, уже спала.

– О-о-о?! – тихо протянул он. – Женя, а почему?!

Женя с улыбкой смотрела на него.

– Я так и знала, что ты забудешь. Раздевайся, мой руки и будем праздновать.

– Слушаюсь, мэм.

И улыбка Жени показала ему, что ответ правильный.

Умываясь, он перебирал в памяти всё слышанное в эти дни и не мог понять, о каком празднике говорит Женя. Может, уже Пасху начали праздновать? Но об этом ничего не говорили, ни в бригаде, ни в школе. Какой-то ещё русский праздник, о котором он не знает? Наверное, так. Так что, войдя в кухню и усаживаясь уставленный тарелками со всякой вкуснятиной стол, он сразу и спросил:

– И какой сегодня праздник, женя?

– Ровно семь лет назад, – торжественно ответила Женя, – мы встретились. В первый раз увидели друг друга. Вспомнил?

Эркин не сразу понял, а поняв… Видно, он не уследил за лицом, потому что глаза Жени стали испуганными.

– Эркин, что с тобой?

Он вздрогнул и опустил ресницы.

– Нет, всё в порядке, Женя, всё хорошо, спасибо.

Но Женя уже порывисто подошла к нему, положила руки на его плечи, не давая ему встать.

– Что, Эркин? Что не так? Скажи мне. Ну? Я прошу тебя, Эркин.

– Женя…

Он накрыл её руки своими, прижал к себе.

– Женя… ты… тебе… – он запинался, будто разучился говорить.

Женя смотрела на него своими огромными – на пол-лица – глазами, и под этим взглядом он не смог промолчать.

– Ты… тебе хочется вспоминать… это?

– А почему нет, Эркин? Мне было так хорошо с тобой.

– Да? – изумился Эркин. – Тебе понравилось?

Теперь уже Женя изумлённо смотрела на него.

– Но, Эркин, ты что, ну, конечно, о чём ты говоришь?

– Но, Женя… я… – он запнулся, подбирая слова. – Я же был первым, это же больно…

– А сам ты как говоришь? – рассмеялась, всё поняв, Женя. – И я так же. От тебя больно не бывает. Ну? Понял? Мне было очень хорошо, и я так и помнила тебя.

Эркин порывисто и в то же время мягко, чтобы не толкнуть Женю, встал, обнял её, прижавшись лицом к её волосам.

– Ох, Женя, я… я дурак, Женя, прости меня, спасибо тебе, Женя, – бормотал он.

Женя поцеловала его в шею и, запрокинув голову, в щёку рядом со шрамом.

– Ну, всё в порядке, Эркин? Да? Давай праздновать. Это наш день, Эркин.

Эркин глубоко вздохнул, потёрся лицом о её макушку.

– Да, Женя, да.

Он разжал объятия, и они сели к столу.

– Только я один есть не буду, – улыбнулся Эркин.

– Ага, – рассмеялась Женя. – Я и не собираюсь только смотреть.

Эркин ел, громогласно восхищаясь и смакуя, но совершенно не замечая вкуса. Он улыбался, шутил и смеялся над шутками Жени, но думал о другом. Поверить в сказанное Женей он не мог: слишком хорошо знал, как долго помнится боль, и какая ненависть к причинившему её, ведь именно из-за этого и решили беляки, чтобы первым, с болью, был раб, спальник, а память о боли была и им самим изведана сполна, а тут… Женя жалеет его? Боль не может быть приятной. И она – сказать, что Женя лжёт, нет, он даже подумать так не мог, но… но… она так говорит, чтобы сделать ему приятно, – нашёл он наконец удобную формулировку и счастливо улыбнулся.