Текст книги "Избранное"

Автор книги: Шон О'Фаолейн

Очень понятно, что такие впечатленья в такую минуту мне были не к лицу. К волненьям юности улыбчиво снисходят – старческие переживания презренны. Пишу я об этом лишь потому, что гнев тут же возобладал над впечатлением. Да что же это за человек – бесился я, – который на протяжении пятнадцати минут приемлет жизнь, жертвует памятью, пугается зубной щетки, отвергает жизнь и приветствует смерть, упивается весной, оживает вместе с обреченным ребенком, пугается грузовика, шарахается от крови, смакует цикорий, мысленно обоняет ароматы курений и облизывается на женщину? Что за жалкий клубок былого выкатился навстречу жизни? Всегда я, что ли, был таким? И пусть я таков – как я таким стал?

Вот в чем вопрос, неотвязный уж двадцать пять лет.

А тогда и смысла не было притворяться, будто не я выбрал свою драгоценную жизнь ценою смерти ребенка. Ну? Так как же, господа хорошие, с единением всех жизней? От Адама? Я так рассчитал? Вы так рассчитали? Она-то тут при чем? Лжецы!

И слышны были их неспешные реплики:

Ну, знаете, он сам выбрал. Мы его, беднягу, никак не принуждали. Дело-то проще простого. Мы, разумеется, предвидели, что девочка подвернется. Таков был ее выбор. И Мы предвидели, что она погибнет, если он ее не спасет. Несправедливо? Да уж куда справедливее! Она у нас была испытаньем его достоинства. Не предупредив его, Мы тем самым предоставили ему выбор. Если бы предупредили – налицо было бы некоторое принуждение. Странно, что он этого не может понять! Вот старый болван. Случай был целиком на его стороне.

– Случай! Кому на руку этот случай?

Нам, конечно. Сотворив мир. Мы сотворили Случай. Пришлось, а то бы все было предопределено. Случай – это конечное доказательство свободы воли. И самое убедительное доказательство реальности загробной жизни.

– А девочка? Какая у нее свобода воли? Ублюдки вы!

Но-но, мистер Янгер. Легче на поворотах.

– Что вы мне можете сделать? У меня впереди шестьдесят пять лет.

А потом? Вам, бывало, верилось в продолжение. Девочка? Увы, да. Смерть ее была предуказана, как и ваша. Одно идет в уплату за другое – смерть, например, за жизнь. Без неизбежности нельзя: она – основа всех расчетов. Между тем случай приходит на выручку. Случай – он сродни дерзновенью. Люди всегда хотят ухватить случай. В нем весь интерес жизни. Анатоль Франс говорил, что Случай – псевдоним Бога. Конечно, надо отличать подлинный случай от подложного, добрый от дурного: дерзать надо осмотрительно. Вы были осмотрительны. Этого мы от вас и ждали. Примите наши поздравленья, мистер Янгер.

Я кинулся из кухни в переднюю, оглашая воем пустую лестничную клетку.

– Это казуистика, нет на это моего согласия, я имел право знать заранее, что я осмотрительный, трусливый, расчетливый ублюдок. Человек неспособен решать свободно, если он не знает, что он за человек. Я хочу знать, кто я такой! Я требую!

И я принялся это выяснять, осматривая фут за футом нижний этаж своего жилища. Уютная гостиная, продолговатая, разделенная задвижными дверьми, была вся выполнена в белом. Книг немного. Привычным глазом журналиста я заметил, что они большей частью подобраны для справок: указатели, ежегодники, биографии, путеводители, исторические труды, словари, порядочно книг по искусству, кой-какая беллетристика. Более или менее знакомые корешки; но ощущения собственности, домашности не возникало.

Слегка растревожило меня только одно заглавие: «Записки охотника» Ивана Тургенева. За ним сквозило что-то свое, семейное – вот-вот припомнится очень близкий человек. (Теперь-то чего темнить, оказалось, что это мой покойный брат, охотник.) Весь дом, необжитой, очевидно, снятый с обстановкой, глуховато и прерывисто сообщал что-то о ком-то, словно дальняя радиопередача, нарушаемая почти что сердечными перебоями. Это безразличие ко мне так меня обозлило, что захотелось вышвырнуть всю комнату в окно. «Мне нужен я!» – проорал я, озираясь, как загнанный бык или затравленный медведь.

В конце крохотной прихожей заверещал звонок. Принявши вид спокойствия, я отворил.

На улице стоял фургончик, оранжево-белый с черным, помеченный буквами «ПТ», то есть почта-телеграф. На моем крылечке занюханный Меркурий с улыбкой дарителя протягивал мне пакет и спрашивал: «Мистер Джеймс Янгер?» Я кивнул, он метнулся в фургончик, фургончик отъехал. Я отнес пакет в гостиную, вспорол перекрестную бечевку карманным ножом. И всевозможное «я» грудами расползлось по столу. Паспорт, чековая книжка, страховые полисы, метрика, свидетельство о браке… А это что? Ага, дневники! И еще набитый фотографиями альбом! И газетные вырезки! Многонедельное занятие.

Я начал с паспорта. Вот он я. Объявился, как есть. Джеймс Джозеф Янгер.

 
Паспорт номер                       Н-291010
Профессия                             журналист
Место рождения графство     Корк
Дата рождения                      17.03.1900
Местожительство                  Ирландия
Рост                                       5 ф. 11 д.
Цвет глаз                               голубые
Цвет волос                            седые
Лицо                                      овальное
 

В паспорте почему-то стояла американская виза, прибытие в Нью-Йорк 20 декабря прошлого года, но не было обратного штампа. Вернулся я или нет? Когда? Как? Паспорт выдан в Дублине. И, как вообще на паспортных фотографиях, сходство самое отдаленное, любой ловкач за день-другой может все это подделать.

В другом документе значилось, что родился я в законном браке и крещен своевременно, то есть получил имя Джеймс Джозеф Янгер марта 20-го дня 1900 года, в приходе Каслтаунрош, графство Корк. В моей памяти это происшествие, разумеется, не сохранилось; не помнил я и никакого Каслтаунроша. Еще не стемнело, когда я установил по геодезическим картам, что Каслтаунрош – деревенька на речушке Обег, впадающей, по красочному выражению путеводителя, в «кишмя кишащий лососем поток Блэкуотер», который струит свои воды в Югэл-Бэй, в пролив Святого Георга, а там и в Кельтское море.

Деревушка моя, стало быть, находилась миль за девятнадцать птичьего полета к северу от Корка, то бишь за добрые двадцать пять миль езды, примерно полтора часа машиной или часа два с половиной автобусом, учитывая задержки, выпивки, поломки, придорожную болтовню и дорожные зигзаги. Старинный путеводитель поведал мне, что некогда в двух милях от деревни имелась железнодорожная станция. Я навел справки: оказалось, что теперь поезда там не ходят – значит, как хочешь, так туда и добирайся, в этакую-то глушь. Я собирал нужные сведения несколько дней. Покупал геодезические карты и старые путеводители. Отвлекался на изучение заманчивых, но неактуальных побочных маршрутов. Раздобывал теперешние расписания автобусов и поездов. Все это было довольно занимательно.

В той же метрике приводилась девичья фамилия моей матери – Уитли, и это меня заинтересовало: фамилии Янгер и Уитли для Ирландии необычные, и стоило, значит, задуматься: может быть, родители мои все-таки англичане или англо-ирландские протестанты, хотя заметим, что крещен-то я был «согласно обряду римско-католической церкви». Упоминаю об этих метрических пустяках только потому, что мне было как-то лестно оказаться не совсем ирландцем, положим, не совсем и англичанином, но ирландцем по крайней мере не более чем наполовину. Вот, стало быть, и ключ, какой ни на есть. Но к чему ключ? Было мне приятно и оттого, что восприемница ребенка носила неирландскую фамилию Линдсей. И напротив, огорчили меня имя и фамилия восприемника – Пет Джо Макмагон. Однако все это относилось к событиям шестидесятипятилетней давности. Мало было надежды разыскать современников столь отдаленного детства. Факты фактами, но их человеческий смысл был бы куда красноречивей, если бы к метрике прилип седой волос нотариуса.

Следующие три документа я изучил вдоль и поперек и возвращался к ним неделю за неделей, каждый раз все более мрачно. Первый из них сообщил мне, что я был женат на некой Бриджет Олден, доказательством чего служила копия свидетельства о браке, датированная 1925 годом и напечатанная в церковном вкусе пурпуровым и черным шрифтами – выдержка из приходской книги храма святых Петра и Павла в городе Корке. Оказалось, что я помню это старинное здание, огромное и высокое, красный песчаник и серый известняк. Мне памятны были мощные своды и пыльный сумрак. Бриджет Олден я не помнил. Не мог припомнить ни свидетелей, Роберта Олдена и Ханору Фостер, ни совершителя обряда его преподобие Г. Куэна. Адреса сторон отсутствовали, и этот изъян стал для меня показательным: в подкинутых бумагах пока что невосполнимо не хватало тех простых бытовых подробностей, без которых нельзя восстановить в воображении забытый или полузабытый облик, – таких, как черты лица, одежда, выговор, гримасы, пристрастия по части еды и питья, политические предпочтения, предрассудки; скажем, пришел ли человек пешком или приехал на такси, трамвае, своей машине, – словом, всех тех пустячных мелочей, которые так обособляют всякую личность и в чрезвычайных, и в самых обычных обстоятельствах. Я, наверно, говорю о тайном изобилии крохотных штришков, создающих живописную глубину и отличающих первоклассный портрет от намалеванного подобия. Если я был репортером, я непременно пробавлялся такими вот подробностями. А тут их не было. Голые факты.

Другие два документа были как два удара под ложечку, бац справа, бац слева. Во-первых, свидетельство о рождении моего сына, Генри Янгера, появившегося на свет июня 6-го дня 1926 года в особняке номер 5, Вечерние Виллы, Нижняя Глэнмайр-роуд, Корк. Я не помнил о нем ничего. Во-вторых, коричневатая карточка, удостоверяющая мое «Право на бессрочное владение» могилой на кладбище св. Иосифа в Корке, участок номер 30, первая секция, ряд св. Финбарра. По-видимому, я приобрел это право затем, чтобы похоронить вышеупомянутого сына через неделю после его рождения.

От начальных дней своей второй жизни я убеждался, что я – стойкий приверженец всех основополагающих установлений и традиций; и поэтому, когда меня так немилосердно лишили удела мужа и отца, я сразу понял, сколькими давними, бесконечно близкими, домашними воспоминаниями пришлось пожертвовать ради прелестей нового будущего. И было стыдно за себя. Их опыт уже отнял у меня сына. А у кого-то еще – сына, отца или брата, который до нынешнего утра водил грузовик. Еще кто-то потерял шестилетнего ребенка. Не многовато ли жизней за одну?

В тот день я больше не работал. Я блуждал по окрестностям, возле гавани и залива, пока первый луч плавучего маяка не блеснул над еще светлым морем. Я не чувствовал голода, не замечал восточного ветра. Не огни ли это Брэя светились на побережье мили за три к югу? Дома, и семьи, и тесно сплетенные жизни? А позади меня – уютно освещенные дома Киллини, и еще, и еще много, вокруг маленьких пристаней Долки и Сэндикоув. В полумраке Дан-Лэре таились закрытые пансионы, заколоченные кафе, запертые купальни; колыхались и шелестели зимние вороха водорослей на обнаженных отливом скалах. Почтовый пароход в огнях, отплывающий в Британию, на выходе из гавани коротко загудел. Меня почему-то тронула мысль о том, что здесь сошел на ирландский берег в 1821 году полубезумный Георг IV; но гораздо трогательнее было зрелище возведенной на мысе круглой сторожевой башни, той самой, из «Улисса» Джеймса Джойса, человека с бездонной памятью, которая вдохновляла и терзала его, которой он обязан был своим мужественным жизнелюбием. В последнем из тех баров, что подвернулись на моем петлястом пути, я, все думая о Джойсе, задался вопросом, взаправду ли время облегчает скорбь. Может, и облегчает, раз хоронит утраты под слоем новых переживаний, которые в свой черед становятся горестями. Я наблюдал за толпой, втискивающейся в дублинский автобус. Такова жизнь для большинства людей: надо поспеть на автобус. Ну, а для немногих мыслящих? Трагедия, воспринятая комически, чтобы сберечь рассудок, или несуразица, принятая всерьез, чтоб сохранить достоинство, не постыдив тупых богов, сдуру все это затеявших.

Если бы я писал сейчас роман, то я, вероятно, оставил бы открытия и подвохи моего досье в таком виде, в каком их пока что преподнес, и отложил бы на потом объяснения, примечания и уточнения: некоторая невинная загадочность поддразнила бы и позабавила читателя. Однако нельзя секретничать, если пишешь для прояснения собственных мозгов. А то недолго и самому запутаться. Я стоял у могилы малютки Генри Янгера на многолюдном кладбище города Корка. Звенели весенние птичьи голоса. Я стоял возле дома, где его мать произвела его на свет и где он умер, – стоял, предварительно удостоверившись по старым домовым книгам, что мистер и миссис Дж. Янгер действительно обитали там в 1925 году. Я испытывал то чувство утраты и одиночества, которое описал. Все без обмана. Я не солгал ни в чем: это мне солгали. Понадобилось немало времени, чтобы обнаружить, что досье было не мое. Уже за неделю-другую стала очевидна его обманчивость, так что я должен был или мог бы и раньше сделать итоговое открытие: я не был женат на Бриджет Олден, и Генри Янгер – не мой сын. Но только добравшись до Каслтаунроша, я выяснил, кто я такой на самом деле. Да и тут у меня в душе возникла такая, метеорологически выражаясь, турбулентность, что очень не сразу признал я Джеймса Янгера собственным братом. Много лет спустя оказалось, что я проглядел третьего брата, Стивена. И все же направление моих поисков было не совсем ложное. Я копал, как сыновья того старика из басни, который поведал им, что в его земле зарыто сокровище, но не сказал где, и они перекопали всю землю пядь за пядью, а вознаградил их урожай. Если бы я искал без толку, я бы так и сказал с самого начала, опорожнил бы пустой кузов, как самосвал. А я был должен, должен и теперь встряхивать, промывать и просеивать золотоносный песок, выискивать сокрытые крупицы. Нет-нет, назад, лихорадочно, пускай даже озлобленно, – назад к той груде сведений, за ними слово.

У меня сразу отлегло от сердца. На радостях я даже рассмеялся. Остальные, еще не разобранные материалы показались мне россыпью изобилия, и подлог исключен, все легко поддается проверке: счета и квитанции об уплате подоходного налога, перечни акций, паспорт на старенький «вулзли-1500» в моем гараже, счета и квитанции об уплате коммунальных налогов, и не только за этот дом, но и за другие, в разных районах Дублина и в Англии, длинный список местных телефонов с фамилиями нужных людей – терапевта, окулиста, дантиста, бакалейщика, зеленщика, виноторговца, мойщика окон, водопроводчика, садовника; телефоны фирм, готовых или не готовых чинить мое центральное отопление или посудомоечную машину. Всего-то и требовалось объездить свой район и потолковать кое с кем из этих добрых людей, мне уже слышны были их возгласы: «Привет! Да это никак Джим Янгер? Что-то вас давно не видать!» И несколько наводящих вопросов с моей стороны.

Я поднял трубку и набрал номер против первой фамилии.

– Алло! Доктор Кьюзек? Говорит Дж. Дж. Янгер. Вы меня помните? Росмин-парк, дом 17.

Он был вежлив, но суховат.

– Доброе утро, мистер Янгер. Простите, я вас не помню. Вы были моим пациентом? Я, конечно, получил недели две назад ваше письмо из Лондона, где вы сообщали, что перебираетесь на жительство к нам. Вы нездоровы?

– Здоров как бык! – весело воскликнул я. – Звоню для порядку. Надеюсь с вами не скоро увидеться.

Я сказал еще несколько любезностей, положил трубку и впал в раздумье.

И так они будут все? И для всех для них я буду только именем или числом? Сглотнув, будто в страхе, как сглатываешь, заслышав плевки пуль над головой – а где же это, черт побери, я слышал плевки пуль над головой? – я сообразил, что боги обещали мне всего-навсего социальное обличье, и вот оно, пожалуйста, насмешливо расползлось передо мной по столу. Паспорт? А для чего вообще нужен паспорт, ведь только для того, чтобы такой или сякой чиновник признал владельца оного гражданином А в отличие от гражданина В, но мне-то – с мольбой к бумажной лавине, – мне-то надо знать, что за тип именуется гражданином А! Увидеть себя можно только чужими глазами – и не глазом Часового, Могильщика, Первого Убийцы или Призрака, а глазами близких друзей, которые знают меня и доверяют мне, которым я доверяю.

Лавина пододвинула ко мне еще две реликвии прошлого: пухлый альбом, до отказа набитый фотографиями, и солидную пачку записных книжек, перевязанную мохнатой бечевкой. Дневники, как оказалось, за многие годы. Я раскрыл альбом. Вот он я, мальчик, подросток, юноша, взрослый, щурюсь на солнце, ухмыляюсь другу, улыбаюсь фотографу, вот я в компании, на голове бумажная каска, вот играю в гольф, в теннис, я и девушка, я и две девушки, я и женщина с ребенком. Я перевел дыхание. Фотографии не лгут.

Целых три дня я, весело насвистывая, разбирал фотографии, отобрал двадцать пять из них и принялся раскладывать пасьянс. Эту сюда, эту к этой, на этих двух мне двадцать четыре – двадцать пять, а на этих не меньше сорока, эта блондинка, может статься, моя жена Бриджет, а это мой брат, хотя и сильно постарше меня. Где, однако же, мой сын Генри? Одно лицо на нескольких снимках. Эти мальчики все время с этой парой – обойдемся без них. А эта пара все время со мной. Близкий приятель? Нет, не моя это жена, она все с ним да с ним, из той пары, что все время со мной.

И вдруг мне подвернулась первая подходящая отмычка: снимок, где мне лет двадцать пять, я в панаме набекрень, в кремовом полотняном пиджаке, солнце сияет вовсю, и где-то это не то в Италии, не то на юге Франции. Пока что ничего особенного. Только если женщина с того снимка и правда моя жена, то почему же она не заснята в сиянии курортного солнца? Курортники всегда фотографируют друг друга. Подозрительно? Между прочим, во всем альбоме нет больше ни одного континентально-европейского снимка. Очень подозрительно! И ура! На обороте моей фотографии в панаме дата: 20.04.1924 и место. Кан… Кадам… Каденаббиа? Каннобио. Это на Лаго-Маджоре. Где там мой дневник за 1924-й? Ага, запись от 18 апреля, нервически-обстоятельная: «Виктория, встречаемся с К. на платформе в 10.30; одиннадцатичасовой к пароходу. Подчеркиваю: в 10.30. С Лионского вокзала поезд на Стрезу. Оттуда пароходом в Каннобио». К.? Что еще за К.? (Кстати, эти дневники были-таки мои собственные.)

Я вскочил и с фатовским снимком в руке кинулся к зеркалу, чтобы сличить свой веселый призрак с нынешним отражением: рыбий рот, мешки под глазами, крючковатый нос в прожилках, обвислые щеки, жиденькие космы – и все это вместе ухмылялось мне навстречу, словно говоря: «Ха-ха! Ну, немощный старый хрен, недолго ты будешь заедать мой век. Время, назад – назад к итальянским озерам, к блаженному солнцу, в хоровод уготованных мне девиц!» Я провальсировал по комнате, вернулся к своему пасьянсу и занялся женскими фотографиями.

Мое внимание привлекла темноволосая, вызывающе красивая, самоуверенная и осанистая молодая женщина лет двадцати пяти: она сидела на причальной тумбе, демонстрируя точеную ножку, стройную талию, пышные бедра. На обороте снимка карандашом «Б.» и слово «Уэксфорд». Б.? Би? Беатриче? Битрикс? Трикси? Только не Бриджет. Уже никак не Бриджет Олден. Это не моя жена. Не мой женский тип. В чем уверен, в том уверен.

А вот эта, куда более привлекательная, невысокая, белокурая, не первой молодости – вовсе не первой молодости, ей, пожалуй, под пятьдесят, – стоит возле какой-то статуи с белой птицей на голове? Мне она сразу приглянулась. Чайки. Дальние крики чаек. Я долго смотрел на нее. Я чувствовал, что, будь я помоложе, мне бы она потребовалась в большом количестве, – и очень расстроился, просмотрев весь толстый альбом от начала до конца и от конца к началу и не обнаружив больше ни одной ее фотографии. На обороте этого снимка опять-таки стояла одна буква – «А.», и на лицевой стороне, внизу, написано было слово «Чайки»; мол, очень художественное фото, потому и хранится – а это вряд ли, совсем плохонькая была фотография, типичный любительский снимок, застревающий среди других как напоминание о каком-то месте, событии, человеке. Я взял лупу, чтобы вглядеться в лицо женщины, и сразу узнал статую – памятник Уильяму Гарвею, ученому семнадцатого века, открывшему кровообращение. Я, помнится, писал статью к трехсотлетию его смерти в 1957 году. Припомнил я это разочарованно – зря я, значит, заподозрил тут лирическую подоплеку. Но, поразмыслив, остался доволен: предусмотрительно. Положим, некто будет с особым вниманием перелистывать альбом и спросит: «При чем здесь этот снимок?» – а я взгляну и небрежно брошу: «Как то есть? Это же Уильям Гарвей!»

Затем я навел лупу на ее лицо, произнес «фонтаны» и подумал «лошади». Через плечо у нее висел футляр с биноклем. Мы, наверно, были на скачках в Фолкстоне. Но при чем тогда «фонтаны»?

Кажется, именно в тот миг я, дрожа, как пес в погоне за добычей, проскочил вражеские заслоны и оказался, опередив самих богов, на бескрайних и неохраняемых просторах, где целостная, нерушимая память трепетно дремлет, точно струна арфы, и сообщает сознанию образы: скачущие лошади, озеро или дрожащий переливчатый ореол в водяной пыли фонтана, который, чуть лишь я сосредоточился, поник, словно вдруг перевернули кран. Ибо тогда, как и потом, тщетно стал бы я стремиться и силиться вызвать в памяти кентские скачки, фонтаны Версаля, Холируда, виллы д’Эсте или даже фонтанную музыку Респиги.

А.? Лошади? Фонтаны? В пятьдесят седьмом? Я накинулся на свой дневник 1957 года. Вот оно, в сентябре: «Фолкстон. А.». Арабелла? Антея? Альма? Анна? Весь тот день я только и делал, что прочесывал дневник, страницу за страницей, в тщетных поисках пленительной первой буквы алфавита. Короче, на другое утро я обнаружил открытку с фонтанами на Трафальгар-сквер – прежде я не обратил на нее внимания. Она была адресована мне через «Ивнинг газетт», Колчестер, Эссекс, и содержала всего одну небрежно нацарапанную шутливую (?), кокетливую (?) фразу: Je meure de soif auprès de la fontaine [4]4
  Умираю от жажды, возле фонтана (франц.).


[Закрыть]. И подписана крупным размашистым «А». Датирована, однако же, июнем 1924-го. За тридцать три года до поездки в Фолкстон! Да, но мое фото в заломленной панаме – тоже ведь простывший след лета 1924-го? Я проверил: нет, ошибка. То было в апреле, а по вечному календарю дополнительно выяснилось, что Пасха в 1924 году была 20-го, через два дня после зафиксированного в дневнике беспокойного свидания с К. на вокзале Виктория. Никакой связи с открыткой А., полученной два месяца спустя. Вернее сказать, никакой очевидной связи.

Про К. ностальгия поведала мне одно – когда я, откинувшись в кресле, ощутил промозглый холод далекого апрельского утра на вокзальном перроне: угольная пыль, паровозный пар, лязг стали, запах рыбы, шарканье подошв, глухое эхо отгремевших поездов и отзвучавших голосов былых бессчетных пассажиров. Мне открылось, что К. была «она» и что она опаздывала. Ни с Келвином, ни с Колином, ни с Клайвом не могло у меня быть обоюдных воспоминаний о восторженном выдохе «О, боже мой» поутру за моим плечом; я глядел из окна поверх крыш Палланцы на яркое небо и оснеженные горы, а внизу под нами сияла озерная ширь с кипарисовыми островками, окруженная зарослями олеандров, азалий и камелий, – прощай же, лондонская сырость, прощай издали, из-за Альп, от зрелища утреннего преображения природы. Про А. не открылось мне ничего – ни намека. Быть может, когда-то я жизни без нее не представлял. А теперь – что проку в палой осенней листве?

Янгер! Что это ты? Туману напускаешь? Лирику разводишь? Твое дело математика: складывай, холодно подбивай общую сумму. Плохие романисты и дурные репортеры – братья по духу. Ты помни, что ты бывший журналист. Записывай факты, как ты их установил, факты, и только факты. Ладно, факт тот, что я был женат на К., то бишь на Кристабел Ли. И что А., то бишь Ану, я въявь увидел снова примерно через три месяца после того, как взялся с пинцетом за лживое богоявленное досье; что я снова без памяти влюбился в нее, хотя нам и было по шестьдесят пять лет и ей предстояло медленно стареть, а мне быстро молодеть. Я услышал от нее о себе много всякого – правды, когда ей было невдомек, что она приоткрывает завесу времени; полуправды и полулжи, когда ей думалось, будто приоткрывает. Меня это донимало, но духом я не пал. А изыскания стали одержимостью. От фотографий и дневников я обратился к корешкам старых чековых книжек, газетным вырезкам, надписям на коробочках из-под лекарств, врачебным предписаниям, обтрепанным распискам. Большей частью все это барахло оказалось моим собственным, равно как мелкое имущество, которое и самый непоседливый холостяк таскает за собой с квартиры на квартиру, – книги, пластинки, даже обрамленные фотографии. Все остальное, вся обстановка вплоть до половичка и мусорной корзины, принадлежало моему брату; он же был владельцем дома и садового участка, Им купленных и записанных на него и жену.

Обшаривая дом в поисках улик прошлого, я с торжеством обнаруживал старую наклейку, порыжелую и свернувшуюся на обороте фотографии парусной шлюпки (моей?), обрамленной в Колчестере; веселился, когда в кармане смокинга, явно с моего плеча, нашелся гардеробный номерок стокпортского отеля; радостно подмигивал отпечатанному приглашению на ежегодный бал Национального союза журналистов, то есть, попросту говоря, на пьянку, в Шеффилде; почти узнавал договор о найме квартиры в Лидсе; смеялся расписке за три мешка угля, доставленные на дом в Хайгейте, Лондон.

Через две недели, с помощью дневников и бумажного хлама, мне удалось установить мой предположительный жизненный маршрут из деревни Каслтаунрош в городок Корк («Ивнинг эко»), оттуда в Дублин («Ивнинг мейл», теперь не существует), Колчестер («Ивнинг газетт»), Лидс («Йоркшир пост»), Манчестер (прежняя «Манчестер гардиан») и, наконец, в Лондон («Дейли мейл»). Там след исчезал и после войны не возобновлялся. Однако же, раз боги в 1965-м все еще называли меня «журналистом», я, должно быть, сотрудничал в газетах внештатно.

Так в путь же! Разве что Олимп, в отместку за мои дерзостные попытки обойти ограничения памяти, мне воспрепятствует? Сперва я так и подумал, позвонивши в банк, чтобы выяснить, сколько у меня на текущем счете, и узнав, что я располагаю 15 фунтами и 11 шиллингами. В надежде на какой-нибудь чек невесть откуда я перерыл груду писем, проспектов, счетов и реклам, скопившуюся на половичке у дверей. В основном это были счета – за электричество, телефон, газ. Любопытно, что больше всего с меня причиталось за спиртное. (Не знаю уж, чем я питался, пока перебирал, просеивал, перетряхивал и перекапывал, но виноторговец известил меня, что бренди я выпил преизрядное количество.) Видимо, боги злорадно ухмылялись.

С тех пор мне не раз случалось думать, что я их недооценил. Ведь мы с ними соучастники одного поиска? Что такое вся эта затея с «жизнью, прожитой заново», как не поиск: неизъяснимое стремление обнажить составные пласты нынешнего бытия, раскопав бытие прежнее. Пока я не переродился, я был незавершен, потому что еще жил. Теперь же, мертвый и живой одновременно, я стал подобен заманчивому зеленому участку с холмами и ложбинами, который мне, как и всякому археологу, надлежит разрыть, вооружившись лопатой, совком, черпаком, скальпелем и зубной щеткой-обметалкой. Припоминаю каламбурную фразу учителя французского, объяснявшего, что такое омонимы; я заучил ее на школьной скамье, а теперь вижу в ней подвох. Je suis que je suis, je ne suis pas ce que je suis… и т. д. (Я тот, кто я есть (за кем следую), а не тот, за кем следую (кто я есть)…) Нет, я есть тот, кто следует за собой. Я повествую о своих раскопках.

Но денег-то на раскопки не было! Я расшвыривал ногой по передней письма и проспекты, и в это время грянул телефон. Тонкий женский голос ласково произнес:

– Это мистер Янгер? С вами говорят из конторы поверенного Бейли-Бодайбери. Будьте добры, подождите у телефона, мистер Харольд Бейли-Бодайбери сейчас возьмет трубку.

Заговорил мужчина, звучно и авторитетно.

– Мистер Янгер? Говорит Харольд Бейли-Бодайбери. Приветствую вас. Прежде всего позвольте выразить вам глубочайшее соболезнование по поводу постигшей вас утраты. Мне порекомендовал связаться с вами мистер Рубинштейн из агентства «Богнет, Хикс, Скрип и Рубинштейн», Бедфорд-роу, Лондон, WC – 1. Он предположил, что поскольку вы перебрались на жительство в Дублин, то вы, вероятно, сочтете более удобным вести свои дела здесь, в Ирландии, а не «на том берегу», как еще выражаются некоторые ирландцы старой закваски – ха-ха! Ну, это, разумеется, целиком на ваше усмотрение, однако уже в данный момент желательно, чтобы вы подписали ряд документов и вступили во владение известной денежной суммой, оставленной вам согласно завещанию вашего покойного брата.

Денежной? Мой брат? Сколько?

– Завещание вашего брата Джеймса Янгера, погибшего вместе со своей супругой Бриджет Янгер в той прискорбной американской авиакатастрофе, официально утверждено, не будучи никем опротестовано. Страховая компания также произвела выплату. Таким образом, вы являетесь единственным наследником состояния, которое, после оплаты всех расходов, включая налоги, нотариальные издержки и т. п., насчитывает 75 543 фунта 3 шиллинга. Если у вас нет возражений и вы согласны встретиться со мной, то заезжайте в любое удобное для нас обоих время. Формальности отнимут у нас буквально несколько минут, и я вручу вам чек на всю сумму. Ах, да! Мистер Рубинштейн также переправил мне ваш паспорт…

– Мой паспорт? Да вот же он передо мной.

– Этого не может быть, он здесь, передо мной. Роберт Бернард Янгер. Журналист, родился в графстве Корк 17-го третьего 1900 и т. д. Иного удостоверения личности вам не понадобится. Тут у нас еще контракт, переуступка и договор об аренде особняка на Росмин-парк, ваш брат Джеймс Джозеф все полностью оплатил перед своей злосчастной поездкой в Соединенные Штаты…

Голос объяснял и объяснял, хотя я уже давно перестал слушать. «Ваш брат… ваш паспорт… Роберт Бернард Янгер». Когда я толком пришел в себя, оказалось, что пол весь усеян растоптанными, изорванными, скомканными бумажками, фотографиями, дневниками, документами, а я, пыхтя и чертыхаясь среди этого кавардака, расшвыриваю их ногами. Я остановился и перевел дыхание. Мой взгляд упал на большой черновой блокнот подле ножки кресла. Видны были какие-то цифры, написанные моей рукой. Я наклонился посмотреть.

«75 543 ф. 3 ш.» [5]5
  Постскриптум: В 1965 году фунт стерлингов был еще на подъеме. Большую часть унаследованных 75 000 с лишним я вложил в недвижимость, и мне этих денег хватило на восемь новых домов и примерно десять с половиной акров земли, которая, как я правильно предположил, со временем понадобится под застройку. Через десять лет стоимость домов утроилась, а землю покупали квадратными футами. Между тем доход мой от арендной платы составил около 7000 в год; жил я очень скромно, по-холостяцки, что называется, «без лишних хлопот», и львиная доля ежегодного дохода опять-таки шла на прикупку недвижимости. Это говорит обо мне как о человеке не менее красноречиво, чем любые мои предыдущие наблюдения. Только Ана сообщила обо мне больше; да еще характерно мое любимое чтение – романтика и приключения в духе Дюма и Купера, особенно Купера, изобразителя американского Эдема, где все герои честные, благородные, смелые и преданные. Идеализм? Сентиментальность? Или просто бегство от действительности? И при этом здорово охоч под себя подгребать. Тут ничего удивительного. Я помню, еще мальчиком в Корке слышал, как моя тетка-лавочница говорила про земляка: «На языке-то у него все привидения да волшебство, а попадись ему блоха – семь шкур сдерет, восьмую в долг поставит».


[Закрыть]

Стояла позднеапрельская погода, солнечная теплынь, когда я ехал на юг в Каслтаунрош. До Блэкуотера мне памятна была каждая миля пути; за рекой пошли неведомые и узенькие проселочные дороги. Каждое поле, которое я миновал, проезжая через графства Килдэр, Куинз, Типперэри и Северный Корк, лоснилось, свежее и шелковистое, дочиста отмытое от зимней слякоти и обсыхающее в ласковом дуновенье юго-западных ветров. Обновленные просторы пестрели дикой сливой, терновником и вербой. В голубой вышине парили легкие облачка. Чистотел, мелкие белые лилии, примула окаймляли дорогу. Да что за разница, кто я такой? Я живой! Омоложенный, восторженный, бодрый, открытый всем дорожным впечатленьям, я узнавал то внезапный поворот, то вывеску закусочной, то горделивую усадьбу конца XVIII века, то ряд мощных берез, то вдруг распахнувшуюся былую даль. Я выспался в Кейре с тем расчетом, чтобы наутро пораньше приехать в деревню, выяснить там окончательно все, что можно там выяснить, – и скорее в Корк, подвести черту и распознать самого себя.