Текст книги "Избранное"

Автор книги: Шон О'Фаолейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

– То есть ты хочешь сказать, – уточнила Айлин, – что у ангелов нет ног.

– Ну… – сдался Майло без большой охоты, – пожалуй, что, в общем, так.

– Профессор, – сказала Айлин, испустив протяжный вздох, – сейчас спросит тебя, как же они могут стоять, если у них нет ног.

Майло беззаботно рассмеялся. Он повернулся к Джеки. Он любил объяснять непонятное, из-за этой своей любви он и стал учителем.

– Все очень просто, Джеки. Позволь, я тебе объясню. Видишь ли, когда ты говоришь «стоят», ты ведь не имеешь в виду, что они «стоят» на самом деле. Такие вещи нельзя понимать буквально. К примеру, ты прекрасно знаешь, что, когда мы говорим «вознесся на небеса» или «был низвергнут в ад», ты не подразумеваешь под этими словами движение вверх или вниз, это ведь не то же самое, что подниматься или спускаться по лестнице. Точно так же и все остальное. Ведь не представляешь ты себе господа бога старцем с бородой и бакенбардами? Ты меня понял?

Его уверенность внезапно испарилась. Джеки взирал на него холодным взглядом – вероятно, главарь шайки так глядит на одного из своих бандитов, многословно объясняющего ему, как получилось, что он выходил вчера в полдвенадцатого ночи из полицейского участка под ручку с прокурором.

– Айлин, ты-то хоть меня понимаешь? Я имею в виду, что стоит нам заговорить о вещах такого рода, как в нашем воображении возникают картины, сбивающие нас с толку. Но конечно, – добавил Майло, плавно взмахнув рукой, – это вовсе не означает, что рождающиеся в нашем воображении картины хоть в какой-то степени реальны. Ведь не думаем же мы, что у ангелов действительно есть крылья, в самом буквальном смысле этого слова, и все такое прочее, верно?

Он заискивающе улыбнулся, ожидая, что она одобрительно улыбнется в ответ.

Она не улыбнулась. Она смотрела на него печально. Потом перевела взгляд на Джеки.

– Продолжайте, профессор!

– Тем не менее, Майло, – продолжил Джеки, – я полагаю, никто из нас не станет отрицать тот факт, что ангелы способны согрешить.

– Что говорить, они и в самом деле согрешили однажды, – согласился Майло довольно спокойно, но у него подозрительно забегали глаза. – Падшие ангелы и так далее. Мильтон, – добавил он с отсутствующим видом. – «Потерянный рай».

– Ну и каким образом, – вопросил Джеки с учтивым любопытством, – ты полагаешь, они согрешили? Без ног и всего прочего?

– В помыслах своих! – отчаянно выкрикнул Майло.

– Ясно, – сказал Джеки. – В своих помыслах.

Воцарилось долгое молчание. Айлин пришла на помощь бедняге гостю: «Бутылочку портера, Майло?», очень напомнив при этом секунданта на ринге, который после десятого раунда говорит боксеру, мечтающему только о том, чтобы никогда на этот чертов ринг больше не возвращаться: «Глоточек бренди?»

Майло ответил, что да, спасибо, он выпил бы, огромное спасибо, бутылочку портера, да, если таковая найдется. Айлин пошла за портером и по дороге к двери слышала, как Майло говорит ее «герою», что действительно, мол, существует множество вещей, постичь которые нам, простым смертным, трудно, а Джеки снисходительно соглашается, и потом:

– Возьмем хоть Эдем!

Когда она вернулась в спальню с подносом, она увидела две головы, низко склонившиеся над черным томом – и больной, и гость внимательно читали текст. Она заметила также, что у Майло сейчас гораздо менее веселый вид, чем четверть часа назад, когда он столь бодро прошествовал в эту комнату.

Майло не показывался к ним несколько дней, а потом в один прекрасный вечер вдруг нагрянул. Он пробыл в спальне, болтая о том о сем, не больше десяти минут, когда в дверь позвонили. Айлин пошла отворять и вернулась в сопровождении отца Милви. Она ввела его преподобие в комнату и, пока он и Майло приветствовали друг друга с таким изумлением, словно не виделись по меньшей мере полгода, повернулась к мужу и, встретившись с ним глазами, слегка подмигнула. (У них в приходе любили пошутить насчет фирмы «Малви и Милви».) Отец Милви был аккуратный маленький человечек, всегда опрятный и чистенький, словно только что полученная из прачечной манжета; аккуратный, жизнерадостный маленький человечек – пожалуй, это было бы исчерпывающим его описанием, если бы не глаза – они слегка косили и придавали ему несколько загадочный вид. Он поздоровался с Джеки с той сердечностью, какую принято изливать на больных. Айлин спустилась вниз за бутылкой виски, а когда она вернулась и налила всем по рюмке, в том числе и себе, она заняла привычную свою позицию, облокотившись о спинку кровати, и стала ждать, как подберется его преподобие к райским кущам. Он сделал это очень просто.

– Ух ты, что это у тебя за книжища, Джеки? Надеюсь, не из тех, что издают в Америке, где все слова из одного слога, а картинок столько, словно Ватикан стал Голливудом? Ну что же, господь свидетель, давно тебе пора проявить хоть каплю интереса к чему-нибудь, кроме лошадей.

Джеки с такой же простотой парировал его выпад. Он оттолкнул книгу в сторону и небрежно сказал:

– Так быстрей проходит время, отец мой.

Наступила короткая пауза. Потом Майло без обиняков приступил к делу:

– У него были кое-какие недоумения на днях, отец, по вопросам, касаемым Эдема. Говоря по правде, они и меня поставили в тупик.

– О, в самом деле? – сказал крошка священник. Он издал при этом бодрый смешок. – Ни с чего так не трудно начинать, как с начала, так, что ли, говорят? Ну и что же вас смущает? – спросил он Джеки, и Айлин увидела, как его рука медленно двинулась к карману и вытащила кончик бледно-зеленой брошюрки. Она отчетливо представила себе, как он с изумлением произносит: «Поразительное совпадение…»

– Да ничего особенного, – сказал Джеки.

– Что же это все-таки?

– Ад!

Отец Милви стрельнул глазами в сторону Майло. Взгляд этот отчетливо говорил: «Речь шла об ангелах, если я тебя правильно понял?» Его рука потянулась к стакану. Он улыбнулся Джеки.

– Более удачной темы в твоем положении, Джеки, просто нельзя себе представить. Слышал ты когда-нибудь историю, как один старикан помирал и священник сказал ему: «Ну, Майкл, теперь-то наконец ты отрекаешься от сатаны?» И вы знаете, что ответил ему старикан? «И хотелось бы, отец мой, – сказал он с тревогой, – да боюсь, сейчас мне лучше бы ни с кем не ссориться!» – Отец Милви подождал, когда утихнет смех, и спросил как ни в чем не бывало: – Так что там насчет ада?

– Адское пламя! – сказал Джеки. – Вот нистолечко в него не верю.

Лицо его преподобия потемнело. Одно дело – помогать смиренным, и совсем другое, когда гордыня становится на твоем пути. В его голосе зазвучали ядовитые нотки.

– Полагаю, – сказал он, – тот старик, о котором я вам только что рассказал, был несколько благоразумнее в вопросе об адском пламени.

Его ирония обидела Джеки.

– Нет никакого адского пламени! – резко выпалил он.

– Да, конечно, мистер Нисон, если вам угодно опровергать общеобязательные богословские положения! Но если вы уж так мудры, то как вы соизволите истолковать, к примеру, такие слова: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его»?

– Ангелам? – спросил Джеки и поднял брови.

Тут поспешно вмешался Майло:

– Я полагаю, отец, Джеки волнует вопрос о бестелесности ангелов, о том, что они духи в чистом виде.

– Ну и что тут такого?

Джеки, чья деликатность не знала пределов, опустил глаза и стал смотреть в стакан.

– Признаюсь, мне трудно уловить, в чем заключаются ваши сложности, – продолжал его преподобие и, так как неугомонный Майло уже приготовился вмешаться вновь, остановил его мановением руки. – Нет, Майло! Мне хотелось бы послушать, что говорит наш доморощенный теолог.

– Ох, да ничего особенного, отец мой, – смиренно молвил Джеки. – По-моему, все очень просто, если только я все правильно понял. Если только. Так вот. Духи в чистом виде, говорите? А огонь настоящий? То есть могут они его, так сказать, ощущать?

– Цыц! – крикнул отец Милви. – Суарес… – Он запнулся. Давненько не читал он своего Суареса. – Ориген… – начал он. И снова замолчал. В Оригена он не заглядывал и того дольше. Он с минуту поколебался, затем опять превратился в симпатичного маленького человечка. Его лицо расплылось в благожелательной улыбке. – А скажи-ка ты мне, Джеки, почему это вообще интересует тебя?

– Да просто время так быстрее проходит, отец.

Отец Милви засмеялся.

– Ты знаешь, ты похож на одного человека… это хорошая история, мне ее рассказали на днях.

Айлин выпрямилась. Она знала, что теперь все пойдет без сучка без задоринки.

Майло явился только на пятый день. Джеки показалось, что под глазами у соседа черные круги, но он решил об этом промолчать. Собственно, он и не успел бы ничего сказать: Майло швырнул ему на кровать шляпу, сел на стул, наклонился вперед, опершись ладонями о колени, и уставился на Джеки пронизывающим взором. Вообще-то Майло – такой пухленький, самоуверенный толстячок; ротик маленький, губки сложены безмятежно, как у ребенка, который вот-вот засвистит; мысли его находятся в столь же образцовом порядке, как три ручки в нагрудном кармане, каждая с цветным пятнышком, обозначающим цвет пасты. Но сегодня ничего похожего. Джеки взглянул на его изборожденный морщинами лоб, на глубокие складки, ведущие от ноздрей к уголкам рта, и подумал, уж не наклюкался ли он.

– Джеки! – сказал Майло решительным тоном. – Я хочу поговорить с тобой насчет ада.

– А ну его! – беспечно отмахнулся Джеки. – Мура собачья, не о чем там говорить. Ты мне все уже объяснил. Это все фигурально. – И, меняя тему, он приподнялся на кровати и похлопал Майло по мясистой коленке. – Теперь послушай-ка ты меня, Майло, приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что антипапы…

Майло поперхнулся. Откинулся на спинку стула.

– Стой! – заговорил он плачущим голосом. – Сперва ангелы. Потом падшие ангелы. Потом ад. А теперь пошли антипапы. Держись ты, Христа ради, чего-нибудь одного. Меня, например, чертовски волнует проблема ада.

– Плюнь ты на нее, – успокоительно произнес Джеки. – Такие вещи нельзя понимать буквально. В смысле огонь там, пламя и все прочее.

– Но отец Милви говорит, а он прочел об этом в своих книгах, что именно буквально-то и надо все понимать. Бог ты мой, да это же краеугольный камень христианского учения. Все эсхатологические концепции в текстах, относящихся ко времени после вавилонского пленения евреев…

– Ты слишком много об этом думаешь, – сердито сказал Джеки.

– Думаю? – Майло задохнулся от возмущения, и его круглые глазки запылали. – Четыре дня и четыре ночи я ничегошеньки не делаю, а только думаю об этом! У меня от этих мыслей шарики за ролики зашли!

– Я скажу тебе, как я считаю, – доверительно произнес Джеки. – Ад, конечно, существует, я в это верю, но в нем никого нет, ни души.

– То же самое утверждает отец Конрой!

– А это еще кто?

Голос Майло стал угрюмым. Он неохотно пояснил:

– Иезуит. Отец Милви консультировался с ним по этим вопросам. Но отец Сатурнинус говорит…

– Сроду о таком не слыхивал. А этого где откопали?

– Он капуцин, читает проповеди на этой неделе в церкви святого Гавриила. Их там трое капуцинов каждый вечер в пресбитерии. Сам знаешь, в таких проповедях коронный номер – рассказ о геенне огненной. Из носа грешников вылетает огонь, из глаз огонь, из ушей огонь, и они тянут руки, моля плеснуть им хоть каплю холодной воды… картина, тебе известная! Учти, я этого не одобряю! Но пронимает это безотказно даже самое заядлое хамье, какое ничем другим не проймешь. Так вот отец Сатурнинус говорит, что все эти споры да разговоры сбили его с панталыку. Ты представь себе! Каждый вечер люди ждут, что им расскажут про геенну огненную, и Сатурнинус влезает на кафедру, зная, что они этого ждут, и зная, что рассказать он ничего не сможет. Он, конечно, запросто мог бы описать им ад как такое унылое, пустынное, заброшенное место, где все стонут и молят показать им хоть на секундочку рай, а увидеть рай у них нет ни малейшей надежды, но ведь ты же знаешь не хуже меня, что в аду должен быть огонь, навалом, много, а иначе он не стоит ни черта.

– В чем дело? – раздраженно сказал Джеки. – Я-то как могу тебе помочь? Если тебе угодно верить, что там пылает огонь и пахнет серой…

Майло схватил его за руку.

– Джеки, – прошептал он, – я совсем в это не верю, вот ни столько!

– Так чего же ты психуешь?

– Я психую потому, что не могу в это поверить! Я был счастлив, пока верил во все это! Я хочу в это верить!

Джеки возмущенно вскинул руки.

– Как же ты не понимаешь, Джеки, если ты не веришь в ад, ты не веришь в чертей, а если ты не веришь в чертей, то ты и в рай не веришь.

Он снова испуганно зашептал. Схватил Джеки за руку. Джеки уткнулся в грудь подбородком и вдавился спиной в подушки, отстраняясь от этих бешеных глаз, придвигавшихся к нему все ближе, целившихся в него, как пули.

– Джеки! – шепотом воззвал Майло. – А яблоко – это что?

– Метафора!

Майло раскинул в жесте отчаянья руки, вскочил, схватился за голову и расхохотался могильным хохотом, как театральный злодей. Затем своим обычным голосом он спросил:

– Ты можешь съесть метафору?

Это было сказано с подчеркнутой любезностью.

– Там никто ничего не ел. Это тоже метафора, так же, как ангелы, у которых нет ног.

– Я полагаю, ты хочешь этим сказать, – произнес Майло с ласковой и учтивой улыбкой и деликатно пожал широченными плечами регбиста, – что у Адама не было рта?

– Адам тоже метафора, – бесстрастно изрек Джеки.

– Я сойду с ума! – взвизгнул Майло так громко, что Джеки уже начал вылезать из постели, чтобы позвать Айлин, но тревога миновала так же быстро, как возникла. Майло сразу сник и теперь улыбался бледной улыбкой. – Прости, старина, – сказал он придушенным голосом, как пансионерка, которая, прогуливаясь по берегу Амазонки, вдруг наступила на анаконду. – Что-то нервы расходились в последние дни. Плохой признак. Скорей бы конец всему этому. И что самое плохое, отец Милви говорит, виноват во всем только я – незачем держать в доме такие книги. Да еще дал тебе почитать. О господи, ну зачем я дал тебе эту книгу! Господи, зачем она вообще мне попалась!

Джеки вытащил злосчастную книгу из-под пухового одеяла и вернул владельцу.

– Забери ее, – сказал он. – Мне она осточертела. Кишмя кишит всякими «тот сказал», «этот сказал». Детектива хорошего у тебя не найдется?

– Но, Джеки! Как же нам быть с геенной огненной?

– Забудь о ней! – сказал Джеки. – Айлин! – рявкнул он. – Притащи-ка нам бутылку виски.

– Нет, спасибо, – сказал Майло, с мрачным видом встал и сунул под мышку зловещий том. – Сегодня вечером меня навестит отец Милви и нам с ним предстоит довольно неприятный спор. – Он жалобно посмотрел на Джеки. – А ты отлично выглядишь!

– Еще бы мне не выглядеть – живу как бог!

– Что ж, это хорошо, – кисло выдавил из себя Майло и медленно пошел к дверям.

Вскоре снизу поднялась Айлин и принесла бутылку виски, две рюмки и большую красную книгу.

– Что это? – настороженно спросил Джеки.

– Майло принес для тебя. Это «Тысяча и одна ночь». Он сказал, чтобы мы не показывали ее отцу Милви. Говорит, там такие картинки, от которых у тебя подскочит давление.

Джеки хмыкнул. Он смотрел, как Айлин наливает виски.

– Подойди-ка сюда, Айлин, – сказал он, задумчиво глядя на рюмку. – Не приходило ли тебе когда-нибудь в голову…

– Ну, что еще придумал? – грозно спросила она и придержала рюмку.

– Я только хотел спросить, – проговорил он кротко, – не приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что донышко бутылки отстоит слишком близко от горлышка?

Она окинула его одним из тех холодных и в то же время любящих взглядов, на которые способны только жены, и долила полдюйма ему в рюмку.

– Чудище ты старое, – сказала она нежно и принялась поправлять ему на ночь постель. В знак одобрения она не унесла с собой бутылку.

Оставшись наконец наедине, Джеки открыл огромный красный том. Он стал листать его, принюхиваться, так сказать. Потом он начал его смаковать. Вскоре он себя не помнил от блаженства. Он, как в гнездышке, устроился среди подушек и, одной рукой переворачивая страницы, а в другой держа рюмку, вступил в Тысячу и Одну Ночь. Благодаренье богу, чего-чего, а ног тут было в изобилии. Около полуночи он слегка приподнял штору взглянуть, какая нынче ночь. Взгляд его случайно упал на освещенное окно гостиной Майло Малви, расположенной прямо через газон против его спальни: богословский диспут был в разгаре. Джеки перевел взгляд на ночное небо. Была теплая, ясная майская ночь. Среди мириад звезд одна яркая звездочка смотрела прямо на него. Да, есть многое на свете… Он с наслаждением вернулся к дочери великого визиря. В его руке была полная до краев рюмка.

ДИВИДЕНДЫ
©Перевод Р. Облонская

1

Для Мэла Мэлдрема «дело Анна», как он потом назовет его, началось однажды сырым и ветреным апрельским утром 1944 года, когда в дверь его рабочего кабинета постучался старший клерк Муни, подал письмо с пометкой «Лично» и «С оказией» и сказал, что подательница письма, старая дама в черной шляпке, сидит в главной приемной и «стряхивает свой выцветший зонтик прямо на ваш новый турецкий ковер». Я представляю, как Мэл взглянул на мою подпись, улыбнулся, вспомнив наше студенческое житье-бытье двадцать лет назад, быстро вник в суть письма и распорядился, чтобы мисс Уилен тотчас к нему пропустили. Он учтиво встает, просит ее присесть, смотрит, внутренне забавляясь, как она роется в вязаной хозяйственной сумке и наконец с гордостью, это уж несомненно, достает толстый мятый конверт, в котором лежат 350 фунтов – тридцать пять белых английских банкнотов. Мэл берет их с легким поклоном. Потому я и послал ее к Мэлу: он всегда обходителен с дамами, чуть ли не до елейности.

Тетушка Анна Мария – сестра моей матери. До того, как она получила это скромное наследство от другой сестры, которая недавно умерла в некоем Тугонге, в Новом Южном Уэльсе, никогда у нее не было таких больших денег. Тридцать с лишним лет она существовала на скромное жалованье кухарки-экономки весьма преуспевающего тренера лошадей в графстве Килдэр, а потом на скромную пенсию, которую он великодушно ей назначил, изредка дополняемую крохотными суммами, что посылали племянники или племянницы, когда у нас хватало порядочности вспомнить, как в летние каникулы в Каре, в помещении для обслуги тренерского дома, куда мы любили к ней приходить, она щедро угощала нас пирогами и лимонадом. Отец мой умер в Корке, и тетушка Анна приехала туда, когда ей было лет пятьдесят пять, и поселилась с моей матерью, а когда мать умерла, так и осталась в городе, одна, снимала комнату в старой развалюхе, окна которой выходят на одну из многочисленных заброшенных коркских пристаней, где всегда было тихо, если не считать криков играющих на улице ребятишек из бедных семей, что живут поблизости, да чаек, что с налету хватают плавающую на поверхности апельсинную кожуру, хлебные корки и картофельную шелуху, которые во время прилива относит обратно в реку. Когда Мэл познакомился с моей тетушкой, ей шел семидесятый год. К своему стыду, я не видел ее уже двенадцать лет. Я уехал из Корка еще до ее приезда и потом был там лишь однажды, на похоронах матери. Я теперь женат и живу в Дублине.

Не одна неделя ушла у меня на переписку с ней, чтобы уговорить ее вложить наследство в акции, и я был счастлив, когда она согласилась, ведь иначе она бы наверняка растранжирила его на всякую всячину, либо рано или поздно потеряла на улице, либо засунула дома в какой-нибудь угол и так и не вспомнила бы куда, а банкноты изгрызли бы мыши.

В подробном забавном письме Мэл рассказал, с какой «тщательно рассчитанной торжественностью» принял у нее деньги. «Как сам папа римский», он дал ей наилучший совет. Объяснил, что для ренты сумма слишком мала, а для акций, которые вырастут в цене лишь со временем, ей слишком много лет, посему он советует ей купить акции с фиксированным восьмипроцентным дивидендом компании Санбим-Уолси. Он не захотел получить с нее обычный гонорар биржевого маклера и, еще того великодушнее, сказал, что, вместо того чтобы «ждать полгода своих скромных дивидендов (28 фунтов годовых), она, если желает, может приходить к нему в контору первого числа каждого месяца, и старший клерк будет выплачивать ей двенадцатую часть годовых». Она милостиво согласилась, «точно королева». Теперь я мог с удовольствием представлять, как первого числа каждого месяца она, ковыляя, появляется в конторе «Мэлдрем, Гай и Мэлдрем», улыбается, часто кивает головой в черной, украшенной блестками шляпке, а потом отбывает, сопровождаемая довольными улыбками всех служащих, зажав в кулачке, обтянутом перчаткой, шесть шиллингов восемь пенсов, завернутые в две фунтовые банкноты.

Я от души поблагодарил Мэла и забыл думать про тетушку до той минуты, пока ровно год спустя он не написал мне, что она велела ему продать акции. Оказалось, ее одолело внезапное желание приобрести голубое парчовое кресло, которое она увидела однажды утром в витрине «Кэша» на Патрик-стрит. Оказалось также, что в прошедшие месяцы «некая миссис Бестейбл и некая миссис Сили», ее закадычные подруги, такие же чудачки, как и она, живущие в том же доме у Лэвитской пристани, твердили ей, что надо быть «дура дурой», чтобы снести «все свои славные денежки» в распрекрасную контору мистера Мэлдрема на Саут-Мэл и оставить их там лежать без употребления.

Нетрудно было представить, как обрабатывали ее эти две искусительницы.

– Право слово, мисс Уилен, с такими-то деньжищами можно купить все кресла, сколько их есть в Корке! И только поглядите на свою убогую комнату, с потолка так и сыплется покраска, прямо как снег! И занавески убогие, ветер давно изорвал их в клочья! А что бы вам купить электрокамин, и тогда всю зиму будет тепло! И два больших теплых шерстяных одеяла? И розовое стеганое пуховое одеяло? Да и вообще, эти жалкие два фунта, которые вам дает Мэлдрем, на них, право слово, ни шиша не купишь! А случаем, помрете? Тогда они куда денутся? Заберите-ка вы, милая, свои денежки и потратьте их!

Мэл противопоставил их речам свои доводы и свои уговоры. Я тоже ее уговаривал. Попросил тамошнего приходского священника ее уговорить. Предложил даже купить ей в подарок то парчовое кресло. Никакого толку. Мэл продал тетушкины акции, вручил ей чек на триста пятьдесят фунтов, пожелал ей всего хорошего, и мы оба умыли руки.

В следующий раз я получил длинное и несколько раздраженное письмо от Мэла, написанное первого числа следующего месяца – мая. Начиналось оно так: «Твоя милейшая тетушка Анна нынче утром опять объявилась у меня в конторе, сияя улыбкой, со своими обычными кивками и поклонами, и преспокойно спросила у моего старшего клерка, Муни, свои, как она выражается, дивидендики…»

В смятении Мэл сам вышел к ней.

– Но вы же продали свои акции, мисс Уилен! Вы разве не помните?

Тетушка Мария хитро улыбнулась.

– Ну да! – согласилась она. – Но свои дивидендики я не продавала!

Мэл засмеялся.

– Но ваши дивиденды поступали с вашего капитала, который вы вложили в акции. Раз клиент продает свои акции, он изымает капитал, и уже не может быть никаких дивидендов. Вам это, конечно же, понятно?

Улыбка мигом слиняла на лице тетушки Анны. Подбородок ее задрожал, смутный страх отразился во взгляде.

– Мистер Мэлдрем, вы сами знаете, не продавала я свои дивидендики. Мне нужны мои дивидендики. Вы всегда мне их давали. Они мои. Почему ж теперь вы их не даете, вы ж давали всегда первого числа каждого месяца? Почему теперь оставляете их у себя?

– Мисс Уилен, когда клиент продает свои акции, у него их уже нет. А раз у него нет акций, значит, нет и дивидендов. Вы велели мне продать акции. Я так и сделал. Я вернул вам деньги, кругленькую сумму. Если теперь вы желаете опять вручить мне эту кругленькую сумму, я с радостью куплю вам акции и вы опять станете получать дивиденды. В противном случае у нас ничего для вас нет.

Из глаз тетушки Анны хлынули слезы, она заплакала в голос, а вся контора уставилась на них обоих.

– На что мне акции? Не нужны мне больше никакие акции. Я вам вернула мои акции. Держите их на здоровье! Не нужны они мне. Мне нужны только мои дивидендики. Да и нет у меня денег, какие вы мне дали. Я купила на них кресло, и электрический камин, и костюм в магазине Даудена и пятьдесят фунтов дала канонику, чтоб служил обедни за упокой моей несчастной души, когда помру, и одолжила десять соверенов миссис Бэстейбл с нижнего этажа и еще десять – миссис Сили с четвертого этажа, и еще ушло на то на се, осталось всего несколько соверенов, и я ума не приложу, куда я их подевала. Голову готова дать на отсечение, что положила их в коричневый чайник на верхней полке, а вчера поглядела – нету их там нигде. Миссис Сили говорит, я, наверно, заварила с ними чай, но знаете, мистер Мэлдрем, нет у меня к ней никакого доверия. Мистер Мэлдрем, дайте мне мои дивидендики. Я только на них и живу, кроме моей жалкой пенсии. Будьте так добры, сейчас же отдайте мне мои дивидендики, не то я пойду позову полицейского!

Вместе с бухгалтером Мэл осторожно препроводил ее в свой кабинет, и оба на все лады битый час втолковывали ей разницу между акциями и дивидендами. Они показали ей запись о покупке акций, о дивидендах, которые они получили за год, запись о продаже акций, и красную черту, подведенную под ее счетом, – недвусмысленный знак, что счет закрыт навсегда. Но все было как об стенку горох. Тетушка Анна просто не могла взять в толк, что кто не рискует, не может быть в выигрыше. От всех объяснений она так расстроилась, а Мэл так рассердился на нее, а потом так расстроился оттого, что расстроил ее, что, желая ее утешить, вынул из собственного кармана два фунта, шесть шиллингов и восемь пенсов, ту самую сумму, которую она законно получала прежде каждый месяц, сказал, что это в последний, самый последний раз, и теперь пусть она будет добра примириться с той простой истиной, что больше ей ничего не причитается. И он проводил ее до дверей, довольную и улыбающуюся и (он надеялся) все наконец понявшую. Он написал мне об этом три страницы. Мне только и оставалось написать ему письмо с подобающими случаю извинениями и глубокой благодарностью, вложив чек на два фунта, шесть шиллингов и восемь пенсов, по которому он, к некоторому моему изумлению, не замедлил получить.

Утром первого числа следующего месяца, июня, он позвонил мне по телефону. Мне послышалось, он задыхается.

– Твоя милейшая тетушка опять у меня в конторе. Сидит напротив. Она как будто в добром здравии. И в распрекрасном настроении. Даже ласково мне улыбается. И однако опять требует дивиденды с акций, которых у нее нет. Будь любезен немедленно скажи мне, чего ты хочешь – что прикажешь сделать для нее, с ней или ей?

– О господи, Мэл! Плохо дело! Мне очень неприятно. Ужасно неприятно. Послушай, Мэл, ты не можешь просто втолковать старушке, что…

Тут голос разъяренного Мэла сорвался на визг.

– Мисс Уилен сидит у меня в кабинете уже чуть не час, черт возьми, и бухгалтер здесь, и помощник бухгалтера, и старший клерк…

– Мэл! Вот что надо сделать. Ты дай ей два фунта шесть шиллингов и восемь пенсов, а я сейчас же отправлю тебе чек, и скажи ей, чтоб больше никогда, просто никогда ноги ее здесь не было.

– У меня нет ни малейшей надежды достичь того весьма желаемого положения дел, которое ты так мило нарисовал. – Голос Мэла зазвучал отчетливо, резко, самодовольно и чопорно и вдруг напомнил ту знакомую мне сторону его натуры, о которой я успел начисто забыть. – Боюсь, пора тебе приехать в Корк и самому поговорить со своей милейшей тетушкой. Более того, должен тебе сказать, что твое предложение касаемо чека противоречит моим принципам человека и биржевого маклера. Оно противоречит всей этике, философии и морали биржевого маклерства. Оно непоследовательно, нереалистично, непрофессионально и нелепо. Как я уже объяснял мисс Уилен, тот, кто откладывает деньги, может их вложить, тот, кто вкладывает, может накапливать, а тот, кто не вкладывает, не может…

– Мэл, бога ради, хватит об этом! Как, черт подери, она может откладывать деньги из своей жалкой пенсии? Кто она такая, по-твоему? Бернард Барух? Генри Форд? Джон Д. Рокфеллер? Галбенкян?

– В таком случае с ее стороны столь же нелепо ждать поступлений от несуществующего капитала, как с моей стороны пытаться делать вид, будто у нее есть на них право, – возразил он. – Во имя справедливости, законности и реализма, превыше всего во имя реализма, я не буду и не могу делать вид, будто выплачиваю клиенту дивиденды, которых просто не существует… Минутку, извини меня.

Тут я услыхал невнятную разноголосицу, жарко спорили человек пять, к счастью, за сто шестьдесят одну милю от моего кабинета в Дублине.

– Алло! – прокричал Мэл. – Бога ради, как скоро ты сможешь приехать в Корк и уладить это дело со своей тетушкой?

Я понял, выхода нет. Была пятница. Я сказал, что выеду в субботу утренним поездом.

– Я встречу тебя на вокзале.

– Это приказ? – кисло спросил я.

Мэл затараторил в ответ. Он пришел в себя настолько, что прибавил «пожалуйста!» и даже напомнил мне, что в поезде можно перекусить. Услыхав, что я приеду, он успокоился. Стал разговорчив. Даже дружелюбен. Перешел на французский, и я вспомнил, что в студенческие годы он вместе со своей овдовевшей матерью каждое лето и на пасху уезжал во Францию.

– Bon! Nous causerons de beaucoup de choses. Et nous donnerons le coup-de-grace à l’affaire Anna, et à ses actions imaginaires [82]82
  Отлично! Мы о многом поболтаем. И покончим с «делом Анна» и с ее воображаемыми акциями (франц.).


[Закрыть].– И он повесил трубку.

Actions? Словарь давал значения – действие, поступок, театральное представление, сражение, поведение, акция, пай. Я поставил том на место и вспомнил, что Мэл всегда охотно участвовал в благотворительной работе среди бедняков Корка. И слегка удивился, что хоть он не видит ничего предосудительного в благотворительности во имя святого Винсента де Поля, когда она не связана с его служебными делами, но полагает весьма предосудительной саму мысль проявить щедрость в делах, даже и во имя жалости. И еще я осознал, что не виделся с ним лет двадцать.

2

Было превосходное июньское утро. Всю дорогу от Дублина до Корка за окном вагона все выглядело так нежно, свежо, так зелено и молодо, и так я хорошо позавтракал, что в сердце своем постепенно ощутил нежность и к тетушке Анне, и к Мэлу, из-за которых я и отправился в эту приятную поездку в родные пенаты. Поля проносились мимо, волны телеграфных проводов откатывались назад и опадали, и я стал вспоминать Мэла, каким знал его прежде. Спроси меня в ту минуту о нем кто-нибудь – ну хоть старый священник, дремлющий на сиденье напротив, – я разразился бы панегириком или элегией.

Бравый малый! Соль земли! Отличный парень, лучше некуда. Честный, добрый и, безусловно, надежный. Из тех, кто никогда, ни при какой погоде не подведет. Достойный наследник дела, которое вели его отец и дед. Красивый, сильный, высокий, всегда отлично одет – в прежние времена мы все считали его немножко щеголем. А какой спокойный! Ровный и спокойный, как вон то болото. Ну, порой он может и ощетиниться, если погладить его против шерстки, а подчас строит из себя важную персону. И к тому же всегда похваляется, что он первоклассный стрелок. Доброжелательный, чистый человек, проводит много времени на природе. Что еще? Хорошо знает музыку. И оперу. Хорошо говорит по-французски – недаром ездил с матерью за границу. Сильно развито гражданское чувство, всегда гордится родным городом. Кто это мне говорил несколько лет назад, что теперь он с головой окунулся в работу всевозможных достойных обществ Корка? Общество престарелых, Общество первой помощи, Общество святого Винсента де Поля, Археологическое общество, Общество защиты животных, Братство африканских миссионеров…