Текст книги "Избранное"

Автор книги: Шон О'Фаолейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Часть третья
НАНА 1990–2024

В то утро после похорон Анадионы, пока он, стуча каблуками расшитых сапог, сбегал по одиннадцати гранитным ступенькам, пока похрустывал гравий на дорожке, я успел прошептать Нане:

– Давай поскорее его спровадим, это просто какой-то американский ирландец, он свихнулся на поисках дальних предков.

Она не послушалась: ей-то нечего было опасаться. Он вошел, и я его поневоле представил:

– Мисс Лонгфилд, это мистер Роберт Янгер. Меня зовут Б. Б. Янгер.

Он сердечно пожал нам руки (ей – пожалуй, слишком сердечно), с улыбкой говоря:

– Вероятно, это с вашим отцом, мисс Лонгфилд, отец мой Джимми Янгер встречался в Филадельфии несколько лет назад. Очень рад познакомиться, сэр. Вы, наверно, все знаете о Янгерах, в том числе и о нашей американской ветви.

Она пригласила его снять пальто и садиться, предложила кофе по-ирландски и, вопреки его благовоспитанному полуотказу, включила кофейник и загремела посудой, доставая чистые стаканы. Что было делать? Она со всеми держалась одинаково: открыто и добродушно, безбоязненно и дружелюбно.

А он в ответ был учтив донельзя. Живет он в Далласе, штат Техас. Есть еще домишко во Флориде. Вернее сказать, в Далласе у него родное гнездо, а сам он все время в разъездах. Инженер. Горняк. Женат ли? Нет, – и, усмехнувшись, прибавил: «Пока нет». Европа для него в новинку. Его сюда не посылали. Но в Париже он побывал. И стал слушать ее. Да, она там времени не теряла, не то что он. Но ведь она же язык знает. Она вовсю расхваливала ему Париж. Он, чтоб не остаться в долгу, похвалил Мексику и развалины древних построек майя. И сейчас он в Европе не на отдыхе. Вовсе нет! Тут ему наконец-то выпала возможность упомянуть каслтаунрошских Янгеров и обратиться ко мне. Я сразу обставил его на один ход.

– Боюсь, от меня вам будет очень мало проку, мистер Янгер! Я почти ничего не знаю о нашей родне, помню только отца, но и тот уж тридцать пять лет, как умер.

– А где вы родились, сэр?

– В Каслтаунроше.

– Но тогда вы должны хорошо помнить и нашего Старика Стивена, моего дедушку, и Дж. Дж., и Б.Б.!

Я покачал головой. Он нахмурился.

– Ну как же, – воскликнула Нана, – ведь ты и естьБ.Б.!

Я отделался улыбкой – каких-то двадцать минут назад я сказал ей, что мне всего сорок лет, и к теперешнему испытанию был готов еще с того обеда на Шарлотт-стрит, когда Дез Моран огорошил меня моим «сыном» Джимми и его «отцом» Стивеном. Я много раз все тщательно продумал и состряпал на первый случай вполне правдоподобную генеалогию.

– Да я-то Б.Б., – подтвердил я, – но не тот, который нужен нашему американскому другу. Ваш Б.Б., мистер Янгер, старше меня на поколение. Вот послушайте.

Я участливо объяснил, что добрую сотню лет назад в графстве Корк, в маленькой деревушке Каслтаунрош жили да были два брата Янгеры, совладельцы кабачка – держали салун, выражаясь по-американски. Один из них остался холостяком, а другой женился, и у него было трое сыновей; Стивен, Дж. Дж., или Джон Джо, и Б. Б., Роберт Бернард, – все они, понятно, уже умерли.

– Эта вот троица вас и интересует, и я вполне могу понять такой интерес – как-никак ирландские предки вашего переселенческого семейства.

– Тут мало сказать «интересует». В глазах отца моего Джимми и моего деда это были три героя, три истых ирландца, три неустрашимых бойца Ирландского освобождения.

– А они правда были бойцы? – изумленно спросила Нана, вручая ему кофе с виски, сдобренный сливками. Он обернулся к ней.

– Дед Стивен нам об этом столько рассказывал! Все с начала до конца и опять с конца до начала. Как они обороняли в 1916-м от англичан дублинский почтамт – я вчера там был: едва очутился в Дублине, первым делом побежал смотреть.

Нана глядела на меня. Недоверчиво? Просительно? Ожидая от меня помощи этому красивому и бойкому молодому человеку, который взывал то к одному, то к другому из нас? Я спокойно стоял на своем:

– Что бы вам, мистер Янгер, ни рассказывал ваш дед или ваш отец о подвигах Роберта Бернарда Янгера, рассказ был не про меня. Это уж позвольте мне знать. Я родился через тридцать четыре года после 1916-го. А тот легендарный Б. Б. должен быть мой отец.

– Ну и пусть, – захлебнулся он от волнения, – но отец-то ваш непременно же рассказывал вам про нас, как мой дед – про вас?

Я понимал его чувства и сказал, что понимаю, но, увы, не стоит обманываться, – и покачал головой.

– Дело это очень давнее, мистер Янгер. В нынешней Ирландии память о 1916-м омертвела. Одни писатели пытаются оживить ее в исторических пособиях. Но представьте-ка все, как было. В 1916-м вашему Б. Б., моему отцу, – шестнадцать лет. Паренек думает, что разразилось великое восстание, которому суждено сокрушить мощь Британской империи. Ему выпал скромный удел – он связной, мальчик на побегушках; таких в те дни именовали Фианна Эйреанн, в честь юных героев древних саг. Но мальчик страстно мечтает о славе. А тут грубая действительность: стрельба, кровь, грабеж, ругань, мертвецы и пожары, страхи и раздоры, трусость, дезертирство, поражение. Помнится, он частенько поносил этот злополучный мятеж. Может, оттого он и женился поздно и умер сравнительно рано.

Заокеанский гость взирал на меня в замешательстве. Кажется, выходило впечатляюще – что ж, на то я и журналист. Я продолжал:

– Ваш дедушка вел речь о трех бойцах Янгерах. Похоже, он преувеличивал. Уверяю вас, Дж. Дж. к восстанию был никак не причастен. Ведь он, как и большинство ирландцев, не поверил в его успех. Учтите еще, что за несколько лет до восстания судьба разбросала сыновей разорившегося кабатчика. Родитель их с братом повадились играть на скачках, сначала помалу, потом себе на пагубу. Кабак пришлось продать, и Стивен остался с отцом, Дж. Дж. послали в Корк к почтенной тетушке, которая воспитала из него приятного и благонравного британского юношу, а Б. Б. – к дяде: тот, по словам моего отца, был завзятым фением, потому-то Б. Б. и оказался среди повстанцев.

– Может быть, этот дядя-фений еще жив?

– Через семьдесят пять лет? Словом, в итоге Дж. Дж. стал британским журналистом, а Б. Б., уцелев после восстания, долгие годы мыкался в Дублине – типичный обнищалый, разочарованный, озлобленный неудачник. Потом к власти пришла публика, именовавшая себя подлинными республиканцами – с тех пор, как легенда о 1916-м стала житийной, какая-нибудь публика обязательно именовалась подлинными республиканцами. Они вспомнили о юном герое шестнадцатого года и пристроили его в какую-то правительственную газету. Тогда он и женился: в тридцатых. Мой дядя, Дж. Дж., перетянул его в британскую прессу. Колчестер, Манчестер, Лидс, «Ивнинг ньюс». Там его жизнь пошла на лад. Умер он в Колчестере.

(Я тут же пожалел о своих словах: сработала журналистская привычка к мелким выразительным подробностям. Почерпнутым из моего собственного досье. Но какая разница! Если он туда и съездит, то разузнает про Янгера не больше моего.)

– А вы, – спросил он, – вы тоже стали журналистом?

– Да.

И, чтобы запутать след:

– Но я тоже на месте не сидел. Лидс. Дарем. Йоркшир. Лондон.

(И опять пожалел о своих словах. А вдруг он доберется до архива регистрации браков в Сомерсет-хаусе, на который у меня пороху не хватило? Нет, довольно подробностей.)

– Ну, а про Старика Стивена, вашего дедушку, я совершенно ничего не знаю.

Нана участливо глядела на нашего гостя. Он примолк; может быть, задумчиво, скорее – как я думал – протестующе, и я был неправ: он оказался куда доверчивее, чем я мог предполагать.

– А эту историю своих предков, – мягко спросила она, – вы знаете от вашего отца, от Джимми?

– Конечно. От Джимми Янгера. А он – от Старика Стивена. Помню, дед выдавал ее, точно грамзапись, под Пасху и 17 марта – из года в год. Как его старуха услышит, что он завелся, так сразу из комнаты: ей уже обрыдло. В годовщину восстания и в день святого Патрика.

Не упомню, о чем дальше у них шел разговор с Наной. Я со страхом думал, до чего я досочинялся. Я сделался собственным отцом и объявился собственным сыном, а тут еще мой настоящий внук силком навязывал мне хитросплетения вымысла, будто играл со мной в «кошкину люльку». Я окончательно отрекся от своей жены, от его бабушки Кристабел. И все же я чуточку гордился тем, что покамест сбил его с толку, выиграл день и следующую ночь, без которых – это я понял, как только увидел его, – и думать было нечего снова заполучить Нану. Я очнулся: они оживленно толковали о чем-то между собой, сдвинув головы, – и мне стало ясно, что выиграл я всего лишь одну стычку. Это немедля подтвердилось – он вдруг уверенно поднялся и сказал:

– А почему бы нам, милые люди, нынче же не пообедать вместе у меня в номере в гостинице «Шелбурн»? Сдается мне, что я все-таки много еще могу из вас обоих вытянуть про всех здешних Янгеров.

Я бы не поехал, если бы не Нана. Пока он подгонял к крыльцу свой большой кремовый «мерседес», а она наводила красоту, я попенял ей, что, по ее же словам, она предпочитает «мужчин постарше, которые знают, что почем». Она с усмешкой возразила, что ее устраивают и мужчины помоложе, с которыми не знаешь, что почем; и хотя она заведомо презирала подобную расчетливость, я все же досадовал на этого явственно преуспевающего молодого человека. Досадно мне было и то, что он усадил ее впереди, рядом с собой, а меня, якобы сведущего представителя нашего драгоценного рода, на заднее сиденье. Возле меня лежала черная кожаная папка с прозрачным кармашком снаружи, а в кармашке – карточка, на которой было напечатано: «Янгеры». Я раскрыл папку. «Содержание: 1. Дублин. Архивы Национальной библиотеки. Дублинский замок. Генеалогическое ведомство. 2. Каслтаунрош. 3. Город Корк. Церковные метрические книги: рождения, браки, смерти. Коркское историческое общество. Кладбищенские архивы. Ассоциация виноторговцев. 4. Газеты и журналы в Ирландии и Великобритании. 5. Лондонское отделение Государственного архива. 6. Клубы, напр.: Бойцы Старой ИРА. Гэльская лига. ГАА. Ордена и др. знаки отличия. Список пенсионеров Старой ИРА».

Я захлопнул папку. Стало быть, он начал розыски еще в Америке, еще там извел на них немалые деньги – и не постоит за расходами ни здесь, ни в Британии, да и вернувшись в Соединенные Штаты.

Мы обедали в «Шелбурне», в столовой-гостиной апартаментов третьего этажа; высокие окна глядели на юг, где за голыми деревьями парка святого Стивена теснились непросохшие георгианские крыши Дублина, а над ними нависало однообразно-серое небо. Снизу едва доносился рассеянный, за отсутствием домов визави, шум уличного движения. Мебель была старомодная, комнаты высокие, светлые, просторные. Торфяные брикеты пылали в камине во вкусе Боцци. Аперитивы, обеденный заказ, междугородный деловой звонок из Хьюстона и обсуждение роскошной обстановки помогли скоротать неловкий промежуток. Его отец Джимми Янгер – имя это каждый раз произносилось, точно известное во всем мире (может, когда-нибудь так оно и было среди людей его профессии), – наказывал ему останавливаться в Лондоне – в «Конноте», в Париже – в «Крийоне», в Мюнхене – в «Байришер хофе», в Риме – в прежней «Минерве». Где поприличнее. В Дублине – в «Шелбурне». Меня-то интересовало другое – зачем такие апартаменты? Это выяснилось, когда он разговорился – самодовольно, как и подобало удачливому американо-ирландскому эмигранту третьего поколения, явно желая порисоваться и старательно избегая хвастовства. Старик Стивен изучал металлургию и горное дело в Массачусетском технологическом. Были упомянуты копи в Южной Америке, в Африке, на Ближнем Востоке.

– От добра добра не ищут, решил я в свою очередь. Не хотите попробовать бордо 1970-го с бифштексом minute [40]40
  Мгновенного приготовления (франц.).


[Закрыть]? Говорят, в тот год оно особенно удалось, – это к Нане. И ко мне: – Вы меня, конечно, чуток осадили: я никак не думал, что Б. Б. во время восстания было всего шестнадцать; у нас-то считалось, что он старше Старика Стивена, что он крепко стоял на своих ногах, потому и смог помочь малышу Джимми в те трудные месяцы между Дублином и Нью-Йорком. А может, дед имел в виду Дж. Дж.? Младшего брата?

– На старости лет мог и перепутать.

Наш хозяин медленно повертел в пальцах ножку бокала.

– Потому-то я и приехал. Мне иной раз кажется, что он вполне мог перепутать. Джимми Янгеру иной раз казалось, что он здорово напутал. Кстати, ваш рассказ о переживаниях юного Б. Б. тут кое-что, возможно, объясняет. Как вы думаете, может быть, Старик Стивен пережил такое же тяжелое разочарование, и оно потом давило ему на психику?

Я плавно развел руками, точно мальчишка-велосипедист, который едет, не касаясь руля.

– Так что я действительно последний в роду?

– Похоже на то! Вам помнить, вам и забывать.

Он вскинул подбородок, гневно и возмущенно.

– Забывать! Да я вчера вечером только приехал и сразу бегом на Мур-стрит, а оттуда на О’Коннелл-стрит, к огромной колоннаде почтамта, штаб-квартиры повстанцев шестнадцатого года. Стоял там и вспоминал рассказ Старика Стивена, как он оглянулся на прощанье, увидел языки пламени из верхних окон и стремглав побежал по Мур-стрит. Мимо трупа О’Рейли на тротуаре; тот перед смертью успел расписаться на стене кровью. И переулками, а вражеские пули свистели вслед. Чудом заскочил в полуоткрытое парадное, захлопнул за собой дверь и, задыхаясь, кинулся наверх по темной лестнице, с револьвером на взводе, готовый застрелить всякого, будь то друг или враг. На первом этаже он увидел в огневых отсветах смятую постель, на ней – шлюху с британским солдатом. На втором – в углу спал на голом полу мальчишка в лохмотьях. На третьем этаже – умирающая старуха. А на верхнем – скромная и опрятная комнатка, свеча на столе; девушка неописуемой красоты на коленях молилась за мятежников – она была рада помочь ему, приютила, полюбила и зачала от него сына во имя Ирландии.

Медленная, тяжелая поступь вражеского патруля под окном: возвращаются в казармы. Лилипуты в хаки. Бессонная ночь любви. На рассвете удалось пробраться к пристани. Пароход сейчас отойдет, порт назначения – Лондон. Бери все, что есть. Пойдем, спрячу. Это плещется Лиффи, а вот мы выходим в море. Дублин остался позади, он виден в иллюминатор и сверкает под сумрачными облаками, как восходящее солнце. Пропала любовь. Но родится сын. Проиграна битва. Но страна возродится. Дерьмо дерьмом!

Я покосился на Нану и обрадовался при виде ее поднятых бровей и опущенных углов губ. Я словно услышал, как Старик Стивен пичкает свое техасское семейство нелепыми россказнями. И все-таки он был. Он жил на свете. Но кем же был на самом деле этот старый самозванец? Ну и личину же выдумал он, вдохновляясь трубочным дымом и водочным угаром, для невыдуманного человека в тоске по невыдуманному прошлому!

Молчание подзатянулось. Наконец я спокойно спросил, откуда Стивену Янгеру было знать, что он действительно зачал сына в то пасхальное утро. Боб-два смотрел сквозь высокое окно на пустой парк, созерцая, как мне подумалось, увеличенный временем облик предка. Потом, к моему удивлению, испугу и смущению, он запрокинул голову и звонко расхохотался, а я понял, что свалял дурака. И какого дурака!

На несколько мгновений меня пленила заветная святость и прелесть, грозная прелесть, рождавшаяся тогда на свет, и мне был мерзок старый враль с его дешевой подделкой драматизма самоотверженного поражения; а между тем для этого молодца «неустрашимый боец» значило просто человек действия, подобный ему, отцу и деду: поиск и риск, стужа и зной, терпение и труд, блеф и мошенничество – лишь бы любым путем пробиться к Успеху, который и выкроил его в нынешнем виде, на зависть нынешнему миру, бесконечно далекому от тех тусклых, гнетущих образов прошлого, которые встали передо мной, когда я взглянул на пятнистую стену кабака в рыбьем безмолвии заброшенной деревушки. Но через секунду я понял, что опять обманываюсь. Он хохотал от восторга перед живительной выдумкой своего великолепного до нелепости прародителя.

– Венера и Марс! – воскликнул он. – Таков был девиз деда Стиви от старта до финиша. А стартовал он рано. В двадцать лет, говорил он, зачав моего отца в дымящемся Дублине, он уплыл вниз по Лиффи в Англию и Америку, и пусть даже он близко не подходил к почтамту, все равно жизнь-то его вот она, и все равно черт его знает, как он унес ноги из Ирландии без гроша в кармане. С пеленок был отчаянный малый.

Враль? Это Старик-то Стивен враль? Ну конечно, враль! Но какой враль! Да и не совсем враль!

– Если бы я думал, что он просто враль, разве я бы сюда приехал? Я убежден: кто что ни говори, а отец мой Джимми все-таки его сын. Как он узнал? А они записали имена и фамилии друг друга. Он потом будто бы нанял детективов, и те разыскивали ее по всей Ирландии и Англии. Наконец отыскали – в Лондоне. Хотите взглянуть на фото нашей ирландской бабушки?

Он извлек из своей черной папки, лежавшей на столике сбоку от него, фотографию кабинетного формата и протянул ее Нане. Она закатилась безудержным смехом.

– Ну прямо Олимпия, женщина-тяжеловес из цирка Даффи.

И передала мне фото слоноподобной тетки. Я спросил:

– Такая громадина?

И вернул ему фотографию, кипя негодованием. Эта бегемотиха – моя жена?

– Да это может быть кто угодно!

Он кивнул. Я было подумал: «Но откуда они узнали ее имя?» И понял, откуда. От маленького Джимми, отправленного в США с розовой биркой на пуговице пальтишка. («Меня зовут…», «Мне нужно попасть в…».) Он много чего помнил: собаку, церковные колокола, мальчишек на своей улице, красные автобусы, дядю Джеймса, тетю Брайди, еще одного дядю, которого называли Биби, который иногда заходил на целый день. И поверх обрывков памяти неизбывно витало от кого-то (от кого?) слышанное, красивое, легкое танцующее имя: Кристабел Ли.

– Эта фотография, – сказал Боб Второй, – единственный фамильный документ, какой был у Стивена. Конечно, это чепуховина. Это может быть кто угодно. Старик Стивен всего-то и говорил, что, мол, получена от сыщика из Лондона.

– Однако же, – вмешалась разумная Нана, – ваш дедушка Стивен хоть раз или два писал своим братьям в Ирландию или в Англию?

– Говорил, что писал. А там кто его знает. На чужбине человек удивительно меняется. Сил и на одну-то жизнь едва-едва хватает. На две не хватает почти ни у кого. Вот и сжигаешь свои корабли. Вдобавок, если он даже писал и ему отвечали – где эти ответы? Перед смертью Стивена случилась беда – то есть буквально за месяц до смерти. Пожар. Сгорел только его кабинет, но все бумаги пропали.

Я с усилием спросил, в каком году это было, вполне предвидя ответ. Anno Dominorum [41]41
  Год богов (лат.)


[Закрыть]. 1965.

– Да, – сказал я вошедшему официанту, – да, пожалуйста! Двойное бренди.

За кофе и бренди я дошел до того, что стал его прямо-таки умолять, чтобы он не ездил в Каслтаунрош, не занимался там тщетными розысками. Тут он меня опять обескуражил. А он туда и не собирается. Что ему деревенская главная улица после дублинской главной улицы восстания, Мур-стрит? Каслтаунрош и тому подобное он препоручит своим помощникам. И, обернувшись к Нане, ласково коснулся ее руки.

– Не хотите стать моим главным помощником? Я чувствую, что могу вам доверять. Вот вы и съездите за меня в Каслтаунрош. Хорошо?

– Почему именно я?

Он с хитрецой поглядел на нее, взял фотографию якобы Кристабел Ли, поднес ее к глазам, презрительно отшвырнул и сделал нам приятное и полезное сообщение об идентификации.

Существуют, заявил он, лишь два способа идентификации, о которых стоит говорить. Первый предполагает максимальное накопление опознавательных признаков данного лица. Рост, вес, особые приметы – родинки, бородавки, шрамы, – глазные параметры, кровяное давление, сердечная деятельность, состав крови, коэффициент умственного развития, снимки челюстей, официальные документы – и надо, чтобы все сходилось. Второй способ идентификации основан на последовательной повторяемости, иначе говоря, традиции. Никакой документ не сравнится с человеческой памятью. Паспорт можно подделать. Свидетельство о крещении можно выкрасть. Из них мы всего лишь узнаем, что такой-то мальчик или девочка тогда-то родились, были крещены или вступили в брак, что они носят такую-то фамилию, но откуда нам знать, что предъявитель этого свидетельства – именно тот, кто в нем упомянут? И не можем мы этого знать, пока многолетняя повторяемость явлений не сделает для окружающих такого-то мальчика или девочку признанными обладателями вышеуказанных документов.

– Последовательная повторяемость есть традиция, традиция есть память, память есть истина. Вот послушайте историю из жизни Джимми Янгера.

Он разыскивал в Западной Анатолии местонахождение древних серебряных копей, ни к селу ни к городу упомянутых – где бы вы думали? – в туристическом путеводителе по Константинополю («и окрестностям»), который составил, дай бог памяти, некий турок по имени Деметриус Куфопулос и опубликовал его в Лондоне примерно в 1890-м: Джимми откопал книжонку у лоточника на Чаринг-Кросс-роуд и отдал за нее два пенса. Куфопулос, или как его там, разумеется, давно умер, проверять не у кого. Джимми взял с собой пару техников-ассистентов и потратил уйму времени, сил и долларов на отлично поставленные, упорные, но тщетные поиски. Наконец помощники предложили ему бросить это дело. Джимми поразмыслил и припомнил давнишние наставления отца. Свято место, говорил он, любовно описывая, как в Ирландии увешивают ленточками обетный терновник у «святого» колодца, пусто не бывает: можешь голову прозакладывать, что и терновник не просто так торчит, и какое-нибудь святилище в Греции или Малой Азии недаром построено – была, значит, специальная экономическая надобность возносить моленья на этом самом месте. «Ребята! – сказал Джимми. – Мы не то искали. Давайте-ка поищем святилище. Жертвенник. Или какой ни на есть храм. Что-нибудь такое, что византийские горняки, сами или по приказу начальства, воздвигли бы на разработках в дикой местности. Оставим геологию, займемся археологией». Они начали заново искать и расспрашивать. И нашли. Заросшие развалины маленького храма. В двух шагах от него была штольня. Где вы родились?

Вопрос был ко мне. Я быстро ответил:

– В Лондоне.

Подальше отсюда, в многолюдье?

– Ну, конечно! Вы же говорили, отец ваш там женился.

Разве говорил? Я кивнул.

– Чрезвычайно любопытная история про штольню, – парировал я. – Но какой, по-вашему, надо искать жертвенник?

Рассказ о византийских горняках не оставил Нану равнодушной. Это было заметно по тому, как она подошла к зеркалу и поправила волосы.

– Вы серьезно приглашаете меня в помощники? – спросила она, не оборачиваясь.

– Совершенно серьезно. Вы явно из тех, кто никогда не сдается.

Это ей. А мне:

– Жертвенник Янгеров? Тут как бы не ошибиться. А может, будем искать надгробие? По-моему, наш краеугольный камень – это надгробие Боба Первого. – Он посмотрел на меня. – Вашего отца.

Она не обращала на меня внимания. Я думал о своем надгробии. Она сказала:

– Все-таки у Старика Стивена были бумаги. И он из них ничего не помнил?

– Я буду с вами начистоту, мисс Лонгфилд. Кстати, а как вас зовут? Ведь, если нам работать вместе, не могу же я называть вас мисс Лонгфилд? Нана? Чудесное имя. Меня называйте Боб-два. Так вот, Нана, дело в том… Тяжело говорить, но Джимми Янгеру иногда казалось, что Старик Стивен, как вот вы, – взгляд в мою сторону, – говорили, порядком понапутал. Зазорчики в памяти образовались. Плохо вязалось одно с другим.

– То есть?

– Ну, датировка хромала. Так, например, Джимми должен же был рано или поздно сообразить, что если он ребенком прибыл в Штаты в 1946-м, то вряд ли его зачали на поле боя в 1916-м. Дед, надо думать, сконфузился и признал, что тогда, спасаясь из Дублина, он второпях не довел дело до конца, а потом Кристабел Ли не так-то скоро отыскалась, но едва отыскалась, он тут же на крыльях любви слетал в Англию и привез ее в Техас, благо она была еще не замужем. Через пять лет она родила ему сынишку, Джимми, но сама, увы, родами скончалась. Ребенка почти сразу отправили в Ирландию к деду с бабкой, а в 1946-м они его по первой же просьбе вернули.

Боб-два жестко посмотрел на меня. Я сказал: «Понятно»; хотя мне, как и всякому бы на моем месте, было не очень понятно; понятно было ему, а до него, наверно, Джимми. К тому времени все мы немного размякли – кофе по-ирландски, аперитивы, две бутылки бордо, бренди. Момент истины не наступал. Нана сказала без обиняков:

– И никаких свидетельств. Ни о рождениях, ни о браках, ни о смертях? А где похоронена Кристабел Ли? Ее-тонадгробие Джимми нашел?

– Он говорил, ее кремировали.

Парк лежал как на ладони. Туман рассеялся. Резко, точно лезвия, обрисовались крыши.

– Где пепел? – спросила она в упор.

Он в упор поглядел на нее.

– Запечатанная китайская вазочка с пеплом стояла у Джимми Янгера в горке в углу гостиной, среди антикварной коллекции Стивена: серебро, золото, эмали, восточные лакированные шкатулочки, керамика и прочие безделушки.

– Пепел достался ему от Старика Стивена?

Он кивнул. Она подвела черту, сказав:

– Надо было отдать его на анализ.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, похлопал по плечу, сказал веско и одобрительно: «Вот такая девушка мне и нужна», – поднялся из-за стола и вручил ей свою черную папку. Мы распрощались, уговорившись не терять друг друга из виду. Когда он затворил за нами дверь, я хватился зонтика, оставленного на стуле в передней, и сунулся за ним обратно. Он стоял у окна спиной ко мне, глубоко заложив руки в карманы, и вглядывался в даль за деревьями парка. Он мог думать о чем угодно, но ревность безошибочно подсказала мне, о чем он думает. Я взял зонтик и тихо отгородился от него дверью.

Я повез Нану в такси на Эйлсбери-роуд. В машине я сразу обнял ее и стал умолять выйти за меня замуж. Она странно преображается, когда взволнована: ее голубые глаза почти чернеют и застывают – то ли незрячие, то ли переполненные запредельным зрением. Казалось, я говорю с оглохшей; но я говорил, я уговаривал ее, что она ведь уже вдоволь нагулялась в своем Париже, в Лондоне, потом еще в Париже. Я знаю, я гораздо старше ее, но она же сама сказала: «Какое значение имеет возраст?» Я домовладелец, у меня неплохой доход, но я на днях подыщу себе настоящую работу. Ради нее я буду работать как проклятый. У нас будет чудесный дом. Мы будем путешествовать. Она не говорила ни да, ни нет. Она глядела сквозь меня, хотя, когда я спросил ее, не стал ли я ей противен, она отрицательно тряхнула головой.

– Ну хорошо, подождем, – просил я. – Ты теперь никуда не уедешь, будем почаще видеться.

Я разжал объятия, и глаза ее опять поголубели и увидели меня.

– Да. Подождем. Я не уеду, во всяком случае пока. Я ведь подрядилась вести расследование за Боба-два, когда он вернется в Америку.

По внезапному наитию я предложил помогать ей в розысках. В конце-то концов, я же Янгер, осколок рода. Я могу возить ее по всей Ирландии и Англии, я прекрасно знаю все места, куда ей нужно. Понадобится в Европу – так и по Европе, а то и по Штатам. Ей мое предложение очень понравилось. Одна у меня была просьба: не говорить Бобу Янгеру, что я ей помогаю. Она рассмеялась насмешливо, но беззлобно, хотя и с горьким призвуком – обидно она никогда не смеялась, – с призвуком безнадежности, точно жизнь для нее, теперь-то я это знаю, – неиссякаемый источник веселого отчаяния.

– Он будет не против, пока уверен, что я держу дело в своих руках.

– Ты хочешь сказать, что мнеон не доверяет?

– Доверится наравне со мной. Ему надо, чтоб я никому не доверяла. По-моему, он и себе тоже не доверяет.

В ее тоне звучало сожаление молодой женщины, жаждущей доверия и готовой доверять, однако ничего не принимающей за чистую монету без десятикратной проверки на вес и на звук. Эту жажду совершенной и полной взаимности я радостно утолял с Аной ффренч; никогда этого не было с моей пугливой Анадионой, с виду такой сильной и такой робкой в душе. Глядя в хрустально-голубые глаза своей юной спутницы, я вслушивался в строки «Любви в долине» [42]42
  Поэма английского писателя Дж. Мередита (1828–1909 ).


[Закрыть].

 
Отрада пылкой любви – недостижимость любимой:
Отрадно ее ловить, отрадно ее не поймать.
 

И то сказать, кому нужна пойманная женщина? Любовь – поединок. Эрос – архистратиг. Так, словно состязаясь в любви, мы начали рука об руку нашу охоту: как выяснилось, охоту на меня. Каюсь, я во всем обманывал ее, но, как теперь мне кажется, лишь затем, чтобы наконец во всей полноте раскрыть ей правду.

Обманывать приходилось тем более, что Боб-два все никак не уезжал по своим делам и зловеще присутствовал поблизости. На Рождество он все-таки уехал к друзьям в Лондон, хотя что за друзья у дельцов такого размаха? В его отсутствие она вернула мне часть своей любви – только часть, лишь дружескую теплоту: до полного доверия было так далеко, что какое-то время я боялся, уж не подарила ли мне судьба еще одну опасливую Анадиону? Когда он вернулся в Дублин, мы стали видеться гораздо реже, и ее неуловимость меня очень мучила. Он отбыл в Париж, и мы снова зажили весело и дружно. Потом он опять вернулся, и мы оба развлекали его как могли, но я перепугался – он был к ней слишком явно неравнодушен. К тому же он часто впадал в чувствительность: его одиночество в чужом городе только мы двое и скрашивали. С двойной целью – помочь ему и облегчить себе жизнь – я представил его своим приятелям по яхт-клубу «Ройял Сент-Джордж», и он стал вхож в здешние американские дипломатические и деловые круги. Когда ему устроили временное членство в «Килдэр-стрит» и университетском клубе, он чуть не прыгал от радости, так ему хотелось, так демонстративно хотелось «освоиться» в Ирландии. Я не выдержал и сказал ему, что уж если осваиваться всерьез, то пусть вступает в каслтаунрошское Братство Сердца Иисусова. Зачем я это сказал? Может быть, я надеялся, что боги по благости своей столкнут его «мерседес» с синим грузовиком за милю от деревни? Он съездил туда, но с нею, и вернулся цел и невредим: узнал он то же, что и я, и сверх того год рождения Стивена Янгера. Это могло для него плохо кончиться, но, видимо, какой-то дежурный божок смилостивился ради усложнения сюжета.

Вскоре я начал думать, что он никогда не уедет обратно в Штаты. И почему она застряла в Дублине? Почему то есть откладывались наши поездки, поиски его корней? Она бесследно исчезала на неделю, и когда я спрашивал, где ее черти носили, чем она занималась – не знает она, что ли, что мне без нее одиноко и тревожно? – она надменно щурила свои голубые глаза и говорила: «Дела». Мне, конечно, мерещилась только одна причина ее отлучек, хотя он, собственно, пропадал сам по себе; я надеялся, что он наконец-то уехал, а потом встречал его на улице, один раз в темных очках, и когда я помахал ему рукой, он меня не заметил – или притворился, что не замечает. Однажды она все-таки вернулась с открытием. На кладбище в Корке, почему-то называемом Ботанический Сад, она обнаружила могильную плиту некоего Джеймса Янгера и его возлюбленной жены Брайди; а в кладбищенском архиве отыскались данные об их местожительстве и происхождении, годы рождения и смерти: 1870–1946 и 1875–1945. Я сразу понял значение этих дат; оказалось, что она его тоже понимает. Она объяснила в открытую: