Текст книги "Мир империй. Территория государства и мировой порядок"

Автор книги: Сергей Бабурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 57 страниц)

– у государства наличествует определенное место в мировой системе разделения труда;

– государство смогло сформировать собственную уникальную цивилизационную миссию, иными словами, оно способно ответить на вопрос, зачем оно существует^[275].

Относя к «обобщенным Империям» только США, Японию, Китай, приравнивая к ним Европейский Союз и Россию, С. Переслегин оперирует, как мы видим, только психолого-этническим, экономическим и цивилизационным критериями, что не может быть достаточным.

Заслуживает принципиальной поддержки иной подход, предложенный М. Б. Смолиным, утверждающим, что в империи благополучно решается неразрешимый дуализм национального (почвы) и всемирного (мира) – без смерти первого и тотального господства второго, «уравновешивается глубина национального начала и широта вселенского»^[276]. Применительно к США С. Хантингтон пишет, что космополитическая альтернатива открывает Америку миру, и мир пересоздает Америку, а «в имперской альтернативе уже Америка пересоздает мир»^[277]. Эта черта характерна для империи как таковой. Следует согласиться с определением сущности этого явления, как его дает М. Б. Смолин, утверждающий, что империя – это высшее состояние государства, рождающееся из иерархии человеческих союзов (семьи, рода, сословия) и перерастающее свои национальные границы как проект государственного и культурного объединения для внешних народов^[278]. Действительно, в состав империи бывают включенными как завоеванные территории и народы, так и те, кто добровольно принял тот идеал человеческого общества, которым живет сама империя. В империи как особой форме государственно-территориальной организации, как ни в какой другой, присутствует сущность монархического начала в понимании Л. А. Тихомирова – Верховная власть нравственного идеала^[279].

Именно в этой имманентной черте – отличие империи от государства-территории и государства-континента в понимании К. Шмита, ориентирующегося только на стремление государства к наибольшему пространственному объему (теория «большого пространства»). Отсюда фундаментально прав И. Р. Шафаревич, который видит причину кризиса, переживаемого человечеством, в духовной и даже религиозной сфере^[280].

Потому и называл И. Л. Солоневич империю внутренним национальным миром^[281].

Отсюда и совершенно иное понимание имперскости. Империализм как политическое и социально-экономическое явление переоценивать задним числом нелепо, но ныне следует выделить в нем и цивилизационную составляющую, говорящую о закономерности возникновения империализма, о том, что связан он не только с капиталистическим способом производства, но и с достижение государством как таковым вершины своего развития, со стремление государства перейти в новое качество.

Само понятие «империя» (Imperium) пришло от римлян, которые так называли отражение высшей государственной власти, принадлежавшей народу, в полномочиях сначала царей, затем старших магистратов, т. е. консулов, преторов, диктаторов, проконсулов, пропреторов, префекта городского и преторианского, цензоров. Младшие магистраты империи не имели. Империя магистрата в зависимости от ее вида давала широкие военные и гражданские полномочия. Высшая степень империи давалась в республике только диктатору. С течением времени смысл понятия «империи» изменился, так стали называть территорию, на которую распространяются правомочия, связанные с этой властью.

Империями назывались Римское государство (30 г. до Р.Х. – 395 г.), позднее – Западно-римская империя (395–476 гг.) и Византия (395—1453 гг.), Франкское государство (начиная с коронации Карла Великого в 800 г.), Священная Римская империя германской нации (962—1806 гг.). Россия называлась империей с 1721 по 1917 г., Франция – в 1804–1814, в 1815 и в 1852–1870 гг., Австрия – с 1804 (с 1868 – Австро-Венгрия) по 1918 г., Германия – с 1871 до 1918 г. Империями были Мексика в 1821–1822 и в 1863–1867 гг., Бразилия – в 1822–1889 гг. В 1804–1806 гг. называл себя императором монарх Гаити.

В 1858 г., после упразднения формально существовавшей в Индии империи Великих Моголов, титул императора был перенесен на английского короля, Великобритания стала именоваться Британской империей. С точки зрения формы правления империями были Оттоманская Турция до революции 1922 г., Китай – до революции 1912 г., Корея с 1897 г. и до ее присоединения к Японии в 1910 г. Япония до сих пор остается империей.

В правовом отношении империей исторически является монархическое государство, главой которого является император. С позиции сегодняшнего дня можно выделить следующие признаки империи:

1. Значительные размеры государственной территории.

2. Включение в территорию империи территорий многих народов и государств, порой с сохранением на этих территориях не только автономии, но даже ограниченной государственности.

3. Единое вероисповедание, ведущее к существованию общего «национального духа» и торжеству нравственного идеала.

4. Централизованная система органов высшей государственной власти.

5. Сохранение полиэтнического состава и культурного разнообразия при развитии общества.

6. Имперские законы имеют силу на всей ее территории, включая государства, входящие в состав империи.

Наличие наследственной или выборной монархии признаком империи не является, но может быть ее атрибутом.

По внутреннему структурированию территории империи могут выступать и как унитарные государства, имеющие различные автономные территории, и как союзные или федеративные государства.

На историческом опыте пяти евразийских империй – Габсбургов, Османской, Российской, Иранской и Китайской – А. Рибер выделяет три фактора, способствовавших сплочению, приспособляемости и обновлению евразийских империй: имперскую идею, имперскую бюрократию и защиту границ. Он обоснованно указывает на связь концепций власти в империях с традициями и мифами, ибо такие концепции становились частью нравственных и (или) религиозных представлений^[282].

Именно «национальный дух», без которого нет ни национального государства, ни империи, и называл М. О. Меньшиков духом народным, духом кипучей борьбы за существование, духом нужды и энергии, живым духом^[283]. Происходила вульгарная фальсификация, когда А. Розенберг проповедовал только расовую основу этого духа, полагая христианство в силу его безрасового массового движения разрушителем государственности^[284]. Идеологи нацизма были надлежащими партнерами теоретиков как классового, так и либерально-гуманистического атеизма.

И вот тут мы приходим к неожиданному выводу, что империя перерастает рамки особой формы организации государственной территории или даже самого государства. Империя выступает как государственно-территориальная форма цивилизации, преодолевающая как крайность государственно-правового универсализма, уничтожения национальных организмов с их самобытностью и неповторимостью, так и крайность обособления, самоизоляции нации в своих этнических стандартах и границах. Внешне может складываться впечатление, что цивилизаций больше, чем империй (сравнить, например, количество государств Африки с расово-культурной общностью основной части континента), и наоборот (вспомним многообразие культур Российской империи или СССР). Это не так, просто форму Империи достигает не всякая модель человеческого общества, как и сохраняет она ее не вечно.

Именно в империи государство дорастает до цивилизации, «до целого автаркийского и культурного мира». Империя становится универсальным государством. М. Б. Смолин видит универсализм империи в том, что объединяющей основой, общим мировоззрением становится вероисповедание, религия, а не секулярная политико-экономическая идеология. Религиозное мировоззрение, как подчеркивает ученый, не заменяет национальное, а возводит его как часть в более высокий принцип – вероисповедный, могущий духовно объединить другие народы, усвоившие его с господствующей в империи нацией^[285].

И здесь нам следует помнить, что со времен византийских императоров Константина и Феодосия империя в подлинном смысле слова воспринимается как образ Царства Божия на земле.

Имперская модель мироустройства восходит еще к ветхозаветным пророчествам, отводя центральное место идее удерживающей государственности. «Богоустановленное государство как форма организованного бытия народа в его служении замыслу Божию, – пишет А. В. Логинов, – мыслилось в качестве силы, противостоящей разгулу мирового зла и удерживающей мир от беззакония»^[286]. Высшим воплощением такой удерживающей государственности является вселенская империя с ее богоустановленной властью, альтернатива этой империи – воцарение в мире антихриста.

Истинная империя может быть только теократией. Речь при этом не идет лишь о подчинении, как полагал Блюнчли, государственной власти религиозному авторитету. Соглашаясь с А. П. Лопухиным, теократию не следует рассматривать и как какую-либо особенную государственную форму правления в противоположность монархии, олигархии или демократии, как ее понимал Иосиф Флавий, впервые употребивший этот термин. Теократия «выражает только особенное отношение Иеговы к народу, как к избранному, – отношение, выражающееся в духовном главенстве Его над народом посредством обязательства в сохранении договора и исполнении законодательства»^[287]. А поскольку Иегова все свои отношения к народу мог осуществлять только посредством самого народа, посредством своих органов, взятых из народа, то А. П. Лопухин и предложил понимать теократию как «принцип, дающий общую норму общественной жизни, сообразуясь с которой народ имел полную свободу развития и мог бы вырабатывать из себя, по своим потребностям, историческим обстоятельствам и условиям, все частные формы государственной и общественной жизни»^[288]. Главное следствие теократического принципа для государственной жизни – социальное, экономическое и политическое равенство всех в государстве, которое лежит в основе всех государственно-общественных отношений.

Отсюда и суть религиозного фундамента императорской власти, дающейся Божественной инвеститурой (предоставлением властных полномочий), которая дошла до Рима, а от него – к Москве от Александра Македонского и эллинистических правителей, основа которой – в персидской этической традиции – использование власти имеет целью победить зло. При этом, как признают исследователи, концепция императора, избранного Богом, в принципе исключает любые правила наследования власти^[289].

Фактор вероисповедания для империи безусловен. Дополнительно к нему необходима энергетика, с которой вероисповедание или подменяющая ее идеология будут соединять и использовать во имя развития элементы государства. Речь идет о той самой пассионарности, когда работа, выполняемая этническим коллективом, прямо пропорциональна уровню пассионарного напряжения^[290]. Отсюда и представления Л. Н. Гумилева об этногенезе как дискретном процессе, о биосфере как оболочке Земли, обладающей антиэнтропийными свойствами, о том, что под влиянием христианства первых веков нашей эры сложился самостоятельный византийский этнос, и именно этот византийский христианский суперэтнос стал основой Империи, обеспечив ее тысячелетнее существование^[291]. В этом отношении империи – это пассионарные государства. Классический образец – современная Япония. Отголоски именно такой империи видел И. П. Якобий в итальянском государстве конца 20-х гг. XX в.^[292]

О Русской империи будем говорить отдельно, а сейчас отметим, что в XX в. предпринималась попытка создать на Балканах империю Южно-славянскую. Этой попытке предшествовал опыт воплощения вселенского православного царства в VII–XIII вв. в Болгарии и в XII–XV вв. в Сербии. С созданием после Первой мировой войны Югославии крепло не только стремление к «Великой Сербии», но стали зарождаться процессы полиэтнического единения государственно объединенных южных славян. Проблема заключалась в трудностях, с которыми столкнулась Сербская православная церковь в хорватских и словенских районах проживания католического населения. Противоречивые цивилизационные тенденции были смыты гитлеровским рейхом и возродились уже при коммунистическом режиме И. Броз Тито.

Строительство цивилизации возобновилось, тем более, что социалистическая Югославия заняла беспрецедентно значительное место на международной арене, в том числе став лидером Движения неприсоединения. Вновь камнем преткновения стала слабость православия как скрепляющей силы. Эта слабость даже возросла, ибо на место скрепы стала претендовать и коммунистическая идеология, причем небезуспешно, вплоть до рождения этнополитической категории «югослав». Злую шутку с югославскими коммунистами сыграла их вера в свой особый европейский социализм, приводивший к идеологическим компромиссам без формирования четкой новой мировоззренческой парадигмы. А главное – югославские коммунисты, как и коммунисты советские, недооценили фактор национального развития. «Расслоение» скрепы между православием и половинчатым социализмом предопределило распад сербской имперской идеи.

Именно поэтому лидеры атлантизма пытаются дискредитировать идею построения «Великой Сербии», которую видят в действиях В. Шешеля, Т. Николича и даже социалиста С. Милошевича – в ней они ощущают опасность становления равной им по возможностям империи, воплощающей собой Южно-славянскую цивилизацию.

Отметим, что цивилизации могут существовать не только в форме империи, но и в форме сообщества государств, в том числе государств с разными структурами территории. Существовать, или, тем более, развиваться. Государство Александра Македонского стало развиваться в сторону империи, когда великий полководец дополнил завоевания новых территорий внутренней политикой мирного сосуществования народов, но империей не стало в связи с отсутствием объединяющей людей духовной среды, складывающейся вокруг общего вероисповедания.

Мы видим в истории, что империи только тогда состоялись, когда их скрепляло единство веры, общие духовные ценности. А потому нет логики в утверждении А. Буровского о том, что отсутствие общей идеи взорвало языческую империю^[293]. Если общая идея отсутствовала, то империи просто не было, а если империя существовала, то только при условии, что была объединена общими религиозными верованиями, даже древними.

При определенных обстоятельствах духовной средой, скрепляющей многообразие народов и культур, все же могут на некоторое время становиться и светские идеологические постулаты, как произошло в СССР – марксистско-ленинская идеология обладала в определенный период даже некоторыми чертами религии. А поскольку это дополнялось конкретными действиями по собиранию «разрушенного здания империи»^[294], то о существовании российской государственности в форме советской империи говорить уместно и правильно.

Отсюда понятно, почему потерпела исторический провал гитлеровская Германская империя: для ее огромных пространств идеология расовой исключительности арийцев не могла быть скрепляющей. Удивительно, но, имея К. Хаусхофера и его учеников, нацизм начисто игнорировал территориальное мировоззрение. Территория рассматривалась лишь как место проживания высшей расы. Принцип нордической крови заглушал все.

Расизм не смог заменить религии. Сможет ли это сделать либеральный гуманизм? Ведь Соединенные Штаты Америки, например, можно признать империей только в случае, если видеть их скрепой в качестве национального духа своеобразное либерально-гуманистическое мировоззрение. И насколько такой «гуманизм» выдержит свой внутренний кризис эпохи глобального терроризма? Даже при том, что «европеизм» – современная идеологическая конструкция левой направленности – и включает, по мнению В. Клауса, не только отказ европейцев от национального суверенитета, но и отход от индивидуализма, склонность к социальной инженерии^[295].

Национализм конкурирует с религией в деле собирания Арабской империи. «Патриотическая мысль, не имеющая общеарабского содержания, взаимодействия с прошлым, может привести к самоизоляции и замкнутости… – говорил президент Ирака С. Хуссейн. – Ирак – восточное крыло общей арабской родины». Ни одна отдельная страна не в состоянии защитить Палестину. «Ее освобождение – духовная миссия всей арабской нации»^[296]. И в национальном восприятии арабов нет вечных границ внутри арабского мира.

На примерах России и США особенно наглядно видно, что империя расширяется не только через завоевание территорий, но и через включение в свой состав добровольно попросивших этого народов, которые не могли более хранить свою национальную государственность перед лицом внешних опасностей.

Империей называют порой национальное государство, имеющее в своем владении колониальные территории. Форма правления при этом роли не играет: и в середине XX в. колониальной империей называли Францию, которая к тому времени уже давно была республикой. В подлинном смысле слова, как мы видим, наличие колоний далеко не единственный и даже не главный признак империи.

Завершая рассмотрение различных структур территории, можно констатировать невозможность получения в практике государственного строительства идеально «чистого» классического территориального устройства, поскольку возможности комбинаций и взаимодействия системообразующих принципов создают объективные предпосылки для множественности вариантов одной и той же формы государственного устройства в различных условиях государственного строительства.

Глава 6

Безопасность территории государства

6.1. Безопасность (защищенность) территории как элемент суверенитета

К основным характеристикам территории государства следует отнести наличие или отсутствие угрожающей ей опасности (безопасность). Способность обеспечить безопасность территории настолько существенна, что должна быть отнесена к основным характеристикам государственного суверенитета. Безопасность (защищенность) территории является условием существования и развития государства, ибо невозможно ни то, ни другое как при отсутствии неприкосновенности границ государства, так и при отсутствии регулирования правового режима территории со стороны государства.

Стремление человеческого общества к безопасности и привело некогда к появлению государства, целью и назначением которого выступает безопасность национального организма. «Потребность безопасности была, несомненно, первоначальным, полубессознательным побуждением образования прочных общественных единиц», – писал П. Л. Лавров^[297]. Именно заботу о безопасности И. Бентам не без основания назвал главным предметом законов и отличительным признаком цивилизации^[298]. «Безопасность – писал И. Бентам, – есть основа жизни, существования, довольства, счастья, – от нее все зависит». Но родоначальник утилитаризма рассматривал безопасность преимущественно в гражданско-правовом аспекте^[299]. Обеспечение безопасности предполагает, однако, активную деятельность государства. Ф. Рузвельт в январе 1945 г. подчеркивал: «Безопасность собственной страны мы сможем обеспечить только в том случае, если используем свою силу и влияние для утверждения принципов, в которые мы верим и за которые мы сражались»^[300].

Из национальной безопасности отдельных государств и народов, региональной безопасности групп государств и регионов мира складывается безопасность глобальная. А. С. Капто с полным основанием подчеркивает, что глобальная безопасность предполагает обеспечение не только прав человека и человечества на устойчивое развитие, но и суверенитета и территориальной целостности государств^[301].

Безопасность территории – понятие многогранное, подразумевающее определенную систему параметров-элементов защищенности, в том числе пространственную безопасность (территориальную целостность), политико-правовую, социально-экономическую, экологическую и культурную безопасность территории.

6.2. Пространственная безопасность территории (территориальная целостность). Анклавы

Расположение государственной территории в мировом пространстве всегда определяло безопасность государства и общества в отношениях с окружающим их миром. Так, удаленность США от веками нестабильных государств Европы и Азии привела к тому, что «географическая безопасность» обеспечивала, по словам С. Хантингтона, даже контекст самоидентификации американцев^[302]. Местоположение играет особую роль в судьбе Англии, в еще большей степени – Австралии.

Внесение в январе 1997 г. на рассмотрение Государственной Думы России проекта закона «Об обеспечении территориальной целостности и неприкосновенности территории Российской Федерации» преследовало цель законодательно обеспечить пространственную безопасность территории государства. Пространственная безопасность предполагает регламентацию передачи (обмена) части территории от одного субъекта Российской Федерации к другому, принятия части территории иностранного государства в состав России, механизм демаркации и делимитации границ государства. Пространственная безопасность ведет к обеспечению территориальной целостности.

Следует согласиться с А. А. Чинчиковым, подчеркнувшим, что целостность как интегративное качество системы может сопутствовать только суверенному государству, только суверенной политической власти. «Одна государственная целостность, одна политическая власть, один государственный суверенитет – таковы объективные основы устойчивости социально-политической системы»^[303]. Конец XX в. показывает, что к этому перечню следует добавить также «один народ». Впрочем, и А. А. Чинчиков, разделяя народ как этнос и народ как демос, определяет в качестве единицы суверенности «все, без изъятия, население данного региона»^[304].

Обеспечение территориальной целостности требует в критические ситуации мобилизации всех сил государства. Так, если в довоенном 1940 г. расходы на Вооруженные силы СССР составляли 32,2 % всех расходов бюджета, то в 1944 военном году увеличились до 52 %^[305].

Пространственная безопасность территории обеспечивается государством прежде всего через реализацию его внешних функций. Обеспечение пространственной безопасности территории осуществляется и через систему международной безопасности, предполагающую скоординированную деятельность многочисленных международных организаций. И. П. Рыбкин не зря напоминает о получивших после Хельсинки 1975 г. разговорах о создании пояса мира от Ванкувера до Владивостока^[306]: территориальная целостность государств может обеспечиваться в глобальном масштабе только на условиях взаимности.

Двойной стандарт, применяемый Западом к обеспечению территориальной целостности («законно то, что отвечает интересам западной демократии»), особенно ярко был виден при развале СССР. Антиконституционность решений глав советских союзных республик от 8 декабря 1991 г. подтверждает и тот факт, что государства – члены Европейского сообщества в своем согласованном заявлении от 23 декабря 1991 г. точкой отсчета создания Содружества Независимых Государств указали только решение встречи в Алма-Ате 21 декабря 1991 г.^[307]

Именно Совет ЕС на уровне министров иностранных дел, обсудив положение в СССР и в некоторых странах Восточной Европы, выработал 16 декабря 1991 г. (т. е. до 21 декабря!) критерии официального признания вновь возникавших государств. Только на основе этих критериев ЕС соглашался признать роспуск Советского Союза. «Двенадцать», то есть члены ЕС, не без смешанного с опаской цинизма в качестве таких критериев указали:

– «соблюдение положений Устава ООН и обязательств, принятых по Хельсинкскому Заключительному акту и Парижской хартии, особенно в том, что касается верховенства закона, демократии и прав человека;

– гарантии прав этнических и национальных групп и меньшинств в соответствии с обязательствами, принятыми в рамках СБСЕ;

– уважение нерушимости всех границ, которые не могут быть изменены иначе, как мирными средствами и с общего согласия;

– принятие всех соответствующих обязательств, касающихся разоружения и нераспространения ядерного оружия, а также безопасности и региональной стабильности;

– обязательство разрешать по соглашению, в том числе предусматривая в случае необходимости обращение в арбитраж, все вопросы, касающиеся правопреемства государства и региональных споров»^[308].

И совершенно без ответа остались вопросы, почему небольшая элитарная группа государств пересматривает международное право, по какой причине все вышеупомянутые международные гарантии целостности государств не были применены к СССР. Или обеспечение пространственной безопасности СССР не отвечало «интересам западной демократии», а потому полагалось ненужным и незаконным?

Анклавы. Определенную остроту проблеме территориальной целостности государства придают анклавы. Вызывает сожаление, когда даже в научных изданиях имеют место утверждения, что анклавы расположены на территории других государств^[309]. Анклав как часть территории одного государства, полностью окруженная сухопутной территорией другого государства, тем не менее, выступает в качестве неотъемлемой части территории соответствующего государства.

Стремление обеспечить пространственную безопасность государства обычно приводило к попыткам избавиться от ситуации анклавов через военный захват с последующей оккупацией, куплю-продажу или размен территориями. Тем не менее анклавы сохраняются и в современном мире. Сухопутная территория Швейцарии окружает анклав ФРГ Бюзинген и итальянский анклав Кампионе-д'Италия, испанский город Пливия полностью окружен французской территорией, бельгийские анклавы Барле-Нассау и Барле-Хорты – нидерландской территорией и т. д.

Проблема анклавов – это прежде всего проблема транзита между ними и основной частью территории государства, разрешаемая, как правило, двусторонними международными договорами.

Калининградская область России, граничащая с Польшей и Литвой, как и испанские территории Мелилья и Сеута, окруженные территорией Марокко, или ангольская территория Кабинда, отделенная от остальной территории Анголы Атлантическим океаном и рекой Конго и расположенная между сухопутными территориями Заира и Конго, анклавами в полном смысле не являются. Они имеют выход к открытому морю, а потому сохраняют возможность поддерживать связь с остальной территорией, минуя территории других государств.

Особо опасную угрозу территориальной целостности России представлял «чеченский прецедент». Речь шла о крайне рискованной игре с «особым» статусом территории Чечни, закрепленным целой серией правовых актов 1996–1997 гг. Применительно к «Республике Ичкерии» невозможно не согласиться с В. Тишковым в том, что хорошо вооруженное государство с крайне ограниченными ресурсами, разоренным хозяйством и долго залечиваемой травмой войны не может стать мирным благополучным образованием в уже нестабильном регионе^[310]. К счастью, ныне Чеченская Республика – полноправный и равноответственный субъект Российской Федерации. Но, увы, опробованные на ее примере механизмы государственной дестабилизации переключены на соседний Дагестан.

6.3. Политико-правовая безопасность территории

Стабильность общества предполагает, что режим территории государства определяется только актами органов государственной власти, принимаемыми в соответствии с их компетенцией и в порядке, предусмотренном правом. Лишь развитие политической и правовой систем государства может прямо затрагивать правовой режим территории, менять территориальное устройство государства, приводить к установлению на отдельных частях государственной территории особого правового режима.

В связи с необходимостью саморегулирования государством этих вопросов надлежит говорить о важности политико-правовой безопасности территории государства. Насильственное изменение статуса (правового режима) государственной территории означает посягательство на суверенитет государства, свидетельствует о вмешательстве во внутренние дела извне. Политико-правовая безопасность территории государства является не чем иным, как свободным осуществлением государством своей юрисдикции на всей его территории, нейтрализацией идущих как извне, так и изнутри любых угроз суверенитету государства.

Посягательство на политико-правовую безопасность территории государства может осуществляться разными способами. Во-первых, через прямую оккупацию государственной территории и осуществление на ней правового режима иного государства. Во-вторых, через подготовку и осуществление государственного переворота с последующим изменением правового режима территории. В-третьих, путем формирования неэффективных и противоречивых политической и/или правовой систем, через злоупотребление региональными законодательными актами. Последний способ злободневен для федеративных государств, особенно находящихся в стадии реформирования или обострения внутреннего социального конфликта. Когда Б. П. Курашвили, формулируя материальные возможности сторон в политической борьбе, указывал свойства пространства, которое контролируется и используется данной политической организацией^[311], под этими свойствами подразумевались территориальные характеристики, хотя свойства пространства и не сводились только к ним.

Отсюда и рождение понятия федеральной безопасности, которую И. П. Рыбкин характеризует как опирающуюся на строгое разграничение функций и собственности между федеральными и региональными властями, ответственность регионов за реализацию переданных им из Центра функций и использование средств^[312].

Кроме того, правовая и политическая безопасность территории может быть в опасности при проведении непродуманных реформ и даже принятии отдельных неудачных законопроектов. Роль законов в обеспечении безопасности вообще огромна. Не случайно И. Бентам писал: «Труд производит, закон сохраняет: производством мы исключительно обязаны труду, но сохранением и всеми благами производства мы исключительно обязаны закону»^[313].

6.4. Социально-экономическая безопасность территории

Социально-экономическая безопасность территории современного государства предполагает сохранение на этой территории гражданского общества и экономическое развитие территории при сохранении или укреплении социального благополучия. «Безопасность есть высшее социальное понятие гражданского общества…», – отмечал К. Маркс^[314].

Понятие социально-экономической безопасности территории государства следует различать от понятия экономической безопасности государства, под которой следует понимать безопасность экономического потенциала государства. Именно в этом смысле О. В. Дмитриев пишет об ущербе, который понесла экономическая безопасность от приватизации государственной собственности в 90-е гг. XX в.^[315]