Текст книги "Мир империй. Территория государства и мировой порядок"

Автор книги: Сергей Бабурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 57 страниц)

На уровне ООН и Совета Безопасности решался территориальный спор между Ираком и Кувейтом. Ирак выдвинул свои претензии на территорию Кувейта и островов Бубиян и Варба. В августе 1990 г. с фактического благословения США он захватил Кувейт, но в январе-феврале 1991 г. в результате действий коалиционных сил ООН освободил все занятые территории и подвергся санкциям. Встал вопрос о демаркации ирако-кувейтской границы.

В соответствии с резолюцией 687 Совета Безопасности ООН в мае 1991 г. была создана специальная международная Комиссия. В нее вошли по одному представителю от Ирака и Кувейта и три специально назначенных Генеральным секретарем ООН независимых эксперта. Формально Комиссия не занималась территориальным переделом, а осуществляла техническую работу по делимитации и демаркации.

В основу определения линии границы был положен Согласованный протокол, подписанный в Багдаде в 1963 г., и подтверждавший, в свою очередь, границу, установленную в 1932 г. в результате обмена посланиями между премьер-министром Ирака и правителем Кувейта.

Определяя географические координаты и устанавливая пограничные столбы и указатели, Комиссия произвела параллельно новую съемку и картографирование пограничной зоны по всей ее протяженности.

Работа Комиссии проходила в обстановке антииракской истерии. В апреле 1992 г. большинство Комиссии высказалось за то, чтобы граница, проходящая через спорное нефтяное месторождение Румейла, была отодвинута на 570 ярдов в сторону Ирака. Под контроль Кувейта передавалась и часть города Умм-Каср. С этого момента Ирак вообще не принимал участия в работе Комиссии. В июле 1992 г., завершив демаркацию границы между Батином и Самфаном, Комиссия заявила о том, что нефтяные месторождения, расположенные между этими двумя пунктами, находятся на территории Кувейта.

Демаркацию сухопутного участка границы завершили в ноябре 1992 г. В марте 1993 г. Комиссия приняла решение о демаркации границы по линии мелководья в районе Кхор-Зубейр. Она установила географические координаты, определяющие среднюю линию от точки, ближайшей к пересечению фарватеров Кхор-Зубейр и Кхор-Абдалла, до точки на восточном окончании Кхор-Абдалла, где изменяется общее направление береговой линии.

Формально Комиссия руководствовалась тем, что доступность для судоходства различных участков территорий двух государств, прилегающих к демаркированной границе, должна быть важной предпосылкой обеспечения равноправия и укрепления стабильности, мира и безопасности в районе границы. Это право обеспечения возможности судоходства проистекало, по мнению Комиссии, из международного права, прежде всего оно опирается на нормы Конвенции ООН по морскому праву 1982 г., ратифицированной и Ираком, и Кувейтом.

27 мая 1993 г. Совет Безопасности ООН одобрил решения Комиссии по координатам окончательной демаркации границы и потребовал от Ирака и Кувейта уважать нерушимость границы, подтвердив свое намерение всеми средствами гарантировать эту нерушимость.

Помимо территориальных потерь, Ирак встал перед лицом того, что его гражданам, оказавшимся на кувейтской стороне границы, не было разрешено остаться в Кувейте. Тем не менее Ирак заявил, что «не предпримет никаких действий, которые могли бы быть истолкованы как признание несправедливости, преднамеренно навязанной Ираку», но в то же время «не предпримет никаких шагов, которые могли бы спровоцировать спор или разногласия с Организацией Объединенных Наций»^[683].

Но международному диктату противостоять в одиночку нельзя. К февралю 1994 г. все иракские граждане были перемещены с территории Кувейта в Ирак. В ноябре 1994 г. Ирак вынужден был признать суверенитет, территориальную целостность и международные границы Кувейта, о чем и проинформировал Генерального секретаря ООН.

Раздел VI

Территориальный смысл современной государственности

Глава 19

Триумф территориального сознания в современном развитии государств

19.1. Государственность и территориальное сознание

Рассматривая правовые и политические реалии современности, следует отметить различие между государством и государственностью. Если государство – явление статическое, сиюминутное, как всякая система институтов и признаков, существующая на данный конкретный момент, то государственность – это континиум, продолжение, разворачивающийся во времени и пространстве процесс самовыражения нации, создавшей свою, отличающуюся от других цивилизацию. В этом смысле и следует понимать Е. Ф. Морозова, определяющего Россию как геополитический процесс, развивающийся в Евразии^[684], так и А. П. Лопухина, писавшего о прирожденности человеку идеи государственности^[685].

Л. А. Тихомиров не случайно начинал анализ содержания государственности с критической оценки организмических аналогий Г. Спенсера, выделяя в качестве бесспорных черт государственности сознательность и преднамеренность творчества, и уже затем – присутствие власти и принуждения^[686]. Но саму государственность он рассматривал лишь как идею государства. В этом же смысле Н. С. Трубецкой писал о русской государственности как о преемнице и наследнице государства Чингисхана на территории Евразии^[687].

С другой стороны, и утверждение Ц. Хасегава о том, что государственность порой может сливаться с классовостью^[688], свидетельствует об излишне суженной интерпретации понятия «государственность». Понимая государственность как обобщающий и одновременно особый качественный признак, характеризующий отношения между властью и человеком, экономическую, политическую, идеологическую и культурную ориентацию общества, С. В. Рогачев обоснованно выносит ее в качестве одной из центральных в сфере трансформационных процессов в России^[689]. Смена режимов и конкретных государственных форм есть история государственности. В период войн народ защищает не столько государство, сколько свою государственность. Разрушение, распад, гибель государства еще не означает прекращения государственной истории народа. Она существует до тех пор, пока сохраняется идея государственности, ее концепция, ее внутренняя привлекательность и сила.

Направленность, например, Версальской системы против Российской государственности сказалась прежде всего на том, что ст. 116 и 117 Версальского мирного договора 1919 г. предписали Германии не только считать отмененными Брест-Литовский и другие договоры с «максималистским правительством в России» (это можно было бы еще толковать как заботу о восстановлении на территории России легитимной дореволюционной власти), но и «уважать как постоянную и неотчуждаемую независимость всех территорий, входивших в состав бывшей Российской империи к 1 августа 1914 г.». А это было уже разрушением и единого государства и общей государственности.

Именно поэтому И. А. Ильин был стратегически неправ в безоговорочном утверждении, что Советский Союз – не Россия^[690]. В словах И. А. Ильина – горечь и боль, запальчивость и предвзятость искреннего русского патриота. Если точнее, СССР не был Российской империей, но, продолжая общую линию развития, на новом историческом этапе был конкретно-исторической формой русской государственности. Именно поэтому мы говорим о сохранении непрерывности русской (российской) государственности.

Государственность предполагает стремление к созданию государства, а значит и к обретению территории. Понятие территории было центральным в политической доктрине украинского мыслителя начала XX в. В. Липинского, который полагал, что «осознание» своей территории и стремление иметь на ней свое государство является определяющим фактором настоящего национального движения. Если национализм и социализм были, по его мнению, идеологией «громады», «чувством людей одного класса, одной веры, даже если они живут на другой территории», то только территориальная идеология способна стать определяющим элементом построения государственности^[691].

С позиции территориального сознания О. Р. Ширгазин ставит вопрос о минимальном территориальном объекте геополитики, выдвигая в этом качестве не только национальные государства, но и административные образования, имеющие политический статус^[692]. С другой стороны, Д. Икеда утверждает, что «сама идея государства не является ни жизненно необходимой для человека, ни чем-то заслуживающим высочайшего уважения», а чрезмерная преданность государству представляет собой серьезную угрозу будущему человечества^[693]. Именно поэтому прав А. Дугин в утверждении, что геополитика – это мировоззрение^[694].

Идея Родины: территориальное сознание как самоотождествление людей с территориями. Государственная территория не только преобразуется действиями людей в своих размерах и качестве (через объединение или разделение государств, осушение и окультуривание земель), но и сама оказывает влияние на людей, которые начинают сакрально к ней относиться. Так, русские князья были первоначально, по словам В. Н. Пешкова, «не крепки земле русской», не имели с ней постоянных отношений (Олег и Игорь оставили без сожаления свое новое отечество – Новгород, а Святослав и вовсе собирался переселиться на Дунай, навсегда покинув свою вотчину – Киев). Лишь со времен Св. Владимира князья начали привязывать себя к территориальным пределам Руси^[695]. К моменту же становления Русского царства и зарождения теории «Москва – третий Рим» отношение к территории государства стало частью русского самосознания.

Территориальное сознание включает в себя процесс самоотождествления людей с территориями, что ведет к их борьбе за право определять границы этих территорий. При отождествлении себя именно с территорией, а не с государством. Л. Фейербах, соединяя представление о Боге какого-либо народа с его национальным чувством, национальным point d'honneur сознанием чести, даже был убежден, что этим сознанием чести для древних, примитивных народов была их страна^[696]. П. Устинов, характеризуя русских, даже пришел к выводу, что все их особенности (например, способность абсорбировать тех, кто первоначально пытался господствовать над ними) и психические комплексы являются следствием огромных размеров России^[697]. А. Гийу, констатируя наличие географического мышления у жителей Древнего Рима, особо выделил, что не видит в нем никакого анахронизма, более того, именно с этого приступил к своему анализу византийской цивилизации^[698].

В этом смысле П. Б. Струве в 1911 г. утверждал, что Финляндия и Царство Польское даже при неразрывной связи с Российской империей никогда не могут стать русскими^[699]. Не смогут стать русскими потому, что на территориях этих государств исторически сложились своеобразные, богатые традициями культуры, независимые от русской и ей не уступающие. «Ни венгры, ни болгары не забывают оторванных от них и присоединенных к Румынии провинций, – писал со знанием предмета в 1923 г. X. Г. Раковский М. М. Литвинову. – Трансильванский и Добруджанский вопросы, несомненно, когда-нибудь всплывут опять в отношениях между Румынией и ее соседями… Не говоря уже о трениях, которые существуют между Румынией и Сербией по поводу Баната»^[700]. В 2000 г. премьер-министр Венгрии В. Орбана во время визита в Будапешт его болгарского коллеги И. Костова заявил о том, что границы венгерского государства не совпадают с границами венгерской нации.

Исключительно ярко территориальное сознание воплотилось в родившейся в XIX в. идеологии сионизма как духовно-политическом мировоззрении, нацеленном на возвращение евреев на историческую родину – в Израиль, и создание там своего национального государства.

Общеевропейская интеграция XX в. углубила кризис идеи государства-нации, что выразилось в рождении процесса перехода от Европы государств к Европе регионов. Но уже с 90-х гг. стал нарастать подогреваемый США «евроскептицизм», а за лозунгом «Европы народов» просматривается тенденция к этнонациональной обособленности на новом витке истории. Особую остроту дискуссия приобретает, как только речь заходит об исторически спорных территориях^[701]. Таким образом, и в благополучной Европе территориальное сознание сохраняет свое влияние.

Не случайно практически все народы Балканского полуострова отождествляют современные территории своих государств и существующие государственные границы с определенными опасностями и несправедливым к себе отношением в прошлом и настоящем^[702].

Безусловно правы те исследователи, которые обращают внимание на сохранение различного понимания как «нации» (для Западной Европы это совокупность индивидов-граждан, для Восточной Европы – это полуфольклорный народ, почти мистическая коллективная единица^[703]), так и государственности (западноевропейское понимание нации-государства почти отождествляет национальное и демократическое, в то время как на востоке Европы формирование национального единства не совпало «с освобождением человека»^[704]).

Р. Э. Севортьян, размышляя над раздирающими постсоветское пространство процессами, вполне оправданно делает вывод о том, что к концу XX в. идея государства-нации не отошла на задний план, а, начиная новый виток развития вслед за целой полосой становления молодых государств Азии, Африки и Латинской Америки, неминуемо приобретет в России и на территории сопредельных суверенизировавшихся республик черты реинтеграционного возрождения^[705]. Отсюда и неполнота политологического анализа фундаментальной работы Ч. Эндрейна, анализирующего рождение и смерть политических систем без учета не только территориального сознания, но и национального самосознания вообще^[706].

Триумф территориального сознания не противоречит интеграции, он сдерживает в ней поспешность и вненациональность, ибо заставляет учитывать традиции и интересы конкретных народов, живущих на конкретных территориях, строить механизмы сегодняшнего единства с учетом истории былых территориальных размежеваний. О таком соединении географических воззрений и исторического разъяснения писал еще Ф. Ратцель, закладывая основы антропогеографии^[707].

Не случайно, отвечая на вопрос, как можно определить французскую идентичность, В. Жискар д'Эстен пишет, что эта идентичность «принадлежит народу, живущему на определенной территории, вернее – в определенном природном окружении, ландшафте. Отношения между этим народом и этим ландшафтом являются сложными, но неразрывными»^[708]. Последний труд одного из крупнейших французских историков XX в. Ф. Броделя называется «Что такое Франция?», и начинается этот труд с книги «Пространство и история»^[709]. В предисловии Ф. Бродель отметил, что попытался выявить в своей работе многоликие, перепутанные, трудноуловимые узы, связующие историю Франции с территорией, которая «сплачивает эту страну, служит ей основанием и определенным образом (хотя, разумеется, и далеко не полностью) ее объясняет»^[710]. Это и есть Родина.

19.2. Территориальный аспект национального самоопределения

Без самосознания нет истории, без истории – нет человека и рода людского. Каково самосознание человечества в данную эпоху, подчеркивал еще в XIX в. П. А. Астафьев, такова и совершающаяся под его руководством, направляемая им в ту или другую сторону действительная жизнь его в эту эпоху^[711]. Если при этом помнить, что современные информационные технологии позволяют целенаправленно, глубоко и относительно произвольно перестраивать массовое и тем более индивидуальное сознание^[712], то возрождение национального самосознания выступает и как естественная реакция народов на унижения и утеснения, и как направленный против мировой стабильности и сложившегося порядка вещей элемент общего процесса глобализации со всеми вытекающими из этого последствиями.

Ходом истории в Старом Свете было определено, что границы государств мало соответствовали границам этнографическим, приводя в период формирования национальных государств к рождению национальных стремлений и национальных движений. Последние имели характер объединительный, когда речь шла об объединении частей разделенного этноса, или характер освободительный, когда движение имело целью освободить одну народность (этнос) от господства другой. Часто эти две цели оказывались соединенными.

«Дух нации», объединяя население государства, толкает к осознанию своего места и своих возможностей как отдельных людей, так и целый народ. Характеризуя путь Индии к независимости и пути становления национального движения, А. Мухарджи отмечал, что «конкретизация исторического прошлого действует на воображение, изображая величавую картину духа, принципов, высоких идеалов, и таким путем ведет к углублению привязанности к общей национальности»^[713]. О. Бауэр, высмеивая введенное в оборот исторической школой права понятие «народного духа» как логически ошибочный национальный спиритуализм, тем не менее, не мог определить нацию вне национального сознания и национального чувства^[714].

Народы, как подчеркивал П. Чаадаев, – существа нравственные, их воспитывают века подобно тому, как людей воспитывают годы^[715]. Но, как отмечал Н. И. Кареев, какую бы окраску ни принимали национальные стремления в XIX в., «они заключали в себе элементы междуплеменной розни, которая впоследствии и сделалась одной из причин общей победы реакции не только над новыми политическими и социальными стремлениями, но и над самими же стремлениями национальными»^[716]. Ситуация не зависит от того, идет ли речь о неких архаичных формах традиционализма, или об архитектуре, гармонично сочетающей современные ценности национального возрождения с прогрессом и гуманизмом.

В XX в., как отмечал К. Н. Брутенц, национализм, который не избежал влияния политических реальностей, прежде всего борьбы за социальный прогресс, составил наряду с «социалистическим кредо» краеугольный камень в мировоззрении большинства революционных демократов. Речь идет при этом не о классовом отрицании капитализма, а об антиимпериалистическом национализме^[717]. Хотя марксисты продолжали рассматривать его в качестве идеологического производного эксплуататорских социальных отношений, национализм стал признаваться идеологией, политикой и психологией, трактующей нацию «как высшую, внеисторическую и надклассовую форму общественного единства, перед которой отступают на задний план, стираются все другие его формы, в том числе классовые связи и перегородки; как гармоническое целое с тождественными и совпадающими основными интересами всех составляющих его социальных слоев и отдельных представителей, в котором растворяются и нивелируются эти слои»^[718].

Трагедией для сербского национального сознания является албанизация Косово – территории, переполненной сербскими национальными памятниками истории и культуры. Для кого-то дорога сердцу идея «Великой Сербии», для кого-то – «Великой Албании», стоящей за планами албанского меньшинства Македонии отделиться от республики. А территория для реализации этих планов, как правило, одна.

Необходимость построения государства на национальных началах нашла свое выражение в государственно-правовом принципе национальности, который формулировался как целесообразность государству при любых обстоятельствах быть мононациональным. Большевики противопоставили ему лозунг самоопределения наций вплоть до отделения. Но, критикуя буржуазную абсолютизацию нации, они трансформировали национальную проблематику в проблематику этническую. Искусственно соединяя право национального самоопределения с вопросом о целесообразности отделения, советские ученые выводили из права наций на самоопределение и право на объединение с другими национальностями с общего согласия^[719].

Рассмотрение территории как условия существования нации лишь в том случае, если общность территории необходима для общности культуры^[720], окончательно сменяется признанием территории как неотъемлемого элемента нации, делающего само национальное сознание территориальным.

Примером господства территориального сознания может служить Кавказский узел, который скручивает в сложнейшем переплетении не только территории Северного Кавказа и Закавказья, культуру и историю населяющих их народов, но в значительной мере и Восточный вопрос международной политики.

Самоотождествление этноса и территории ярко проявилось в карабахском конфликте, когда и азербайджанцы и армяне стали значительную часть своей самоидентичности выводить из принадлежности территории Нагорного Карабаха. И речь пошла не только о территории Карабаха. Как пример своей национальной трагедии армянские политики и исследователи приводят Московский договор между РСФСР и Турцией от 16 марта 1921 г. Этим договором 24 920 кв. верст территории бывшей Российской империи (Карский, Ардаганский, Кагызманский и Артвинский округа, Южная часть Батумского округа, Сурмалинский уезд Эриванской губернии) перешли под суверенитет Турции. Причем Сурмалинский уезд (3241 кв. версты) никогда ранее не входил в состав Османской империи^[721].

С другой стороны, академик А. Ф. Дашдамиров подчеркивает, что Карабах для азербайджанцев – один из исторических очагов этногенеза азербайджанского народа, политической истории Азербайджана^[722]. А Ч. Г. Гусейнов отмечает, что факторами, ускорившими выработку общенационального азербайджанского самосознания, стали государственность, единый национальный язык, историческая память, многовековая культура, религия. По его мнению, сам единый Азербайджан – историческое воссоединение восьми ханств: Бакинского, Нахичеванского, Гянджинского, Карабахского, Ширванского и др. – через территорию, которую занимает с незапамятных времен, прежде всего и может считаться состоявшимся государством^[723].

Если отойти от государственно-правовой стороны вопроса, то в своем карабахском противостоянии и азербайджанцы и армяне опираются на историческую память. И мы в очередной раз убеждаемся, что лежащая в основе национального характера народа идея движет его историческим поведением.

Об особенностях государственно-территориального развития Нагорного Карабаха, Абхазии и Осетии уже говорилось (см. гл. 20). Не менее сложны проблемы Российского (Северного) Кавказа.

Народы Дагестана и других северокавказских государственных образований на протяжении веков боролись за каждый метр плодородной земли, утверждая на деле свое жизненное пространство. В конце XX в., когда заполыхали пожарища в Южной Осетии и Абхазии, Пригородном районе Северной Осетии и Чечне, только осторожная мудрость руководителей Кабардино-Балкарской Республики и Республики Дагестан предотвратила разрастание конфликтов и сохранила общекавказский мир. Свою роль в консолидации кавказского межнационального и территориального сознания сыграли и общественные движения, прежде всего Конфедерация народов Кавказа.

И в драме Пригородного района Северной Осетии территориальное сознание этносов проступает в концентрированном виде.

Предыстория ингушско-осетинского конфликта связана с депортацией чеченцев и ингушей в 1944 г. В то время территория Чечено-Ингушской АССР была разделена и распределена между соседними административно-территориальными единицами: Ставропольским краем, Северо-Осетинской АССР и Грузинской ССР. В 1957 г. государственно-территориальная автономия чеченцев и ингушей была восстановлена, в состав вновь образованной Чечено-Ингушетии были возвращены ранее переданные территории, исключение составили земли Пригородного района. Взамен дополнительно в состав автономии были включены два района Ставропольского края: Наурский и Шелковской. Однако это не сняло требования ингушей вернуться к границам ингушской автономии 1934 г.

В1988 г. эти требования оформились в организованное движение за передачу Ингушетии правобережной части столицы Северной Осетии г. Владикавказа (там в 30-е гг. «временно» располагалась столица чечено-ингушской автономии) и всего Пригородного района. Особое значение эти требования приобрели после распада Чечено-Ингушской АССР. 15 сентября 1991 г. съезд депутатов Ингушетии принял решении об образовании Ингушской автономной республики в составе РСФСР, а 1 октября 1991 г. было объявлено о разделении Чечено-Ингушской Республики на «суверенную Чеченскую республику Нохчичо и Ингушскую автономную республику в составе РСФСР». Новая республика нуждалась в определении своих территориальных пределов и столице. Возможность территориальных приращений представлялась ингушским лидерам в присоединении к республике Пригородного района, а в качестве столицы виделся г. Владикавказ, а точнее, его правобережная часть.

Эскалация конфликта имела место с 31 октября по 10 ноября 1992 г., когда произошли вооруженные столкновения ингушских формирований с осетинскими органами МВД, а затем и российским военным контингентом. Противоправные действия незаконных вооруженных формирований на территории Пригородного района были пресечены, но, по сути, конфликт удалось лишь законсервировать, ибо ни образованной Москвой Временной администрации, ни властям Северо-Осетинской и Ингушской республик не удалось окончательно разрешить вопросы межнационального примирения, возвращения беженцев и снятия территориальных претензий.

Чеченская трагедия имеет совершенно иные причины зарождения и разрастания (исключая государственно-территориальное размежевание с ингушами). Речь идет о финансовых и военно-политических проектах как Москвы, так и зарубежных центров, что проявляется и в расколе чеченского общества. Осмысление этой трагедии – предмет других исследований.

Отсутствие сбалансированного подхода к проблемам территориального размежевания на Кавказе достаточно отчетливо проявляется в наличии российских законодательных актов, которые могут быть использованы как для утверждения ныне существующих границ и невозможности их пересмотра во исполнение объявленного в июне 1992 г. моратория на пересмотр границ между субъектами Российской Федерации, так и для обострения территориальных споров, ссылаясь при этом на принятый Верховным Советом РСФСР 26 апреля 1991 г. Закон «О реабилитации репрессированных народов».

Декларация о принципах международного права 1970 г. закрепила положение о том, что содержание принципа равноправия и самоопределения народов не должно толковаться как санкционирующее или поощряющее любые действия, которые вели бы к расчленению или частичному или полному нарушению территориальной целостности или политического единства суверенных и независимых государств, имеющих правительства, представляющие весь народ, принадлежащий к данной территории.

Необходима всесторонняя разработка проблемы взаимосвязи принципов территориальной целостности и неприкосновенности и самоопределения наций и народов. Важно при этом уяснить, что принцип территориальной целостности и неприкосновенности границ обеспечивает целостность и государственной, и национальной территории, в пределах которой данная нация исторически сложилась и развивалась как общность населения, которую связывает воедино ряд факторов исторического, экономического, политического характера, общность языка, культуры, географических особенностей, психологического склада национального самосознания, социального развития. Причем все эти связи сложились исторически, являются устойчивыми и осознанными.

Движение об отделении франкоговорящего Квебека от англоговорящей остальной части Канады строится на требовании приоритета прав Квебека как федеральной единицы по отношению к праву Канады как федерации. Этот принцип лежит в основе проекта закона о суверенном Квебеке (декабрь 1994 г.), который едва не был принят на октябрьском референдуме 1995 г. (49 % – «за», 51 % – «против»). Причем теоретическое обоснование принципа, сделанное в феврале 1990 г. профессорами конституционного права Монреальского университета для Квебекской партии Канады, было воспринято и развито в обосновании сецессий республик СФРЮ в 1991 г.^[724]

Сам по себе приход к власти националистических элит, как справедливо подчеркивает А. С. Дзасохов на примере государств, освободившихся от колониализма, отнюдь не равнозначен всеобщему продвижению по пути демократии, прогресса и благосостояния^[725]. При категоричном, но весьма спорном заявлении Б. Гали, что время абсолютного и исключительного суверенитета прошло, тем более, что «его теоретическая концепция никогда не подтверждалась реальной жизнью»^[726], международные традиции исходят из того, что «если каждая этническая, религиозная или языковая группа будет притязать на государственность, то не будет предела дроблению, а всеобщий мир, безопасность, экономическое благополучие станут еще более труднодостижимой целью»^[727].

Рассматривая соотношение самоопределения народа и территориальной целостности государства, во-первых, можно, взяв за основу предложения Т. М. Шамбы и А. Ю. Непрошина^[728], следующим образом сформулировать обязательные атрибуты (условия) самоопределения нации:

• собственная территория и проживающее на ней коренное население, объединенное со всеми населяющими ее народами единством гражданства;

• действующая конституция, принятая законно избранным представительным органом власти;

• легитимные институты государственной власти;

• законы, принятые парламентом и обязательные для исполнения, как гражданами, так и должностными лицами;

• общий для всего населения язык;

• социально-экономическая самодостаточность, способность обеспечить социальные и экономические потребности своего населения.

Выставлять условием политическую и экономическую независимость самоопределяющейся нации от других стран, как это делают Т. М. Шамба и А. Ю. Непрошин^[729], вряд ли точно в связи с современным высочайшим уровнем международной кооперации и взаимозависимости.

Во-вторых, можно и важно, отграничивая национальное самоопределение от сепаратизма, определить систему критериев.

1. Ценностный. Самоопределение нации – это прогрессивное по политическому значению явление, обеспечивающее народам наилучшие условия для успешного развития. Сепаратизм несет в себе отрицательный смысл, поскольку цель сепаратизма – нарушить политическое, экономическое, конституционное единство, расчленить единое государство.

2. Содержательный. При самоопределении отделение – не самоцель, а способ наиболее полного выражения национальных интересов, оптимальная возможность дальнейшего прогрессивного развития. При сепаратизме же гипертрофируется роль отделения; оно становится основной целью, происходит отделение ради отделения, ради отграничения, изоляции.

3. Национальной консолидации. Движение за самоопределение поддерживается всем или почти всем самоопределяющимся народом (этнической группой), большинством граждан данного государственного или национального образования. Сепаратизм же не является массовым движением, он выражает специфические интересы узкой группы населения.