Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)
В марте, в пору безлунья, ночи на юге бывают такие темные, что и в двух шагах не видно ни холмов, ни деревца, ни взгорья, а степь кажется сплошной пахотой. Кое-где на дороге встречаются лужи, тоже черные, похожие на стекло, облитое мазутом. Кони переступают робко и боязливо, иногда сбиваются с дороги. Кучер Афанасий, подбадривая лошадей вожжами, говорил:
– Куда, куда пошли? Слепые, что ли?
Спиной к Афанасию, закутавшись в бурку и низко склонив голову, сидел Стефан Петрович Рагулин.
«С лошадьми, как с людьми, разговаривает, – подумал он. – Интересно, понимают они его слова?»
Стефан Петрович прислушивался к стуку колес и все думал о том, что было на совещании. Выйдя на трибуну, он не утерпел и прибавил десять пудов к той цифре урожая, которую наметил сам себе еще осенью.
Ему аплодировали, и это так взволновало старика, что он сейчас же после совещания, несмотря на просьбу Сергея посмотреть кинокартину, уехал в Усть-Невинскую, рассчитывая на заре появиться в поле.
– Пусть мои бригадиры поглядят картину, а я поспешу домой, – говорил он Сергею, уже усевшись на линейку.
Теперь он смотрел в темноту и почему-то видел себя на трибуне. Затем выступали председатели колхозов, бригадиры, взял слово и Ефим Меркушев, – и Стефан Петрович, вспоминая речи, видел лица ораторов и даже слышал их голоса. Ему приятно было думать о своем выступлении, о том, что именно он сделал почин и призвал всех следовать его примеру; мысленно он переносился в большой клуб, заполненный народом, и на сердце у него было радостно.
«Эге, так вот ты какой, Стефан! – добродушно думал он о себе. – То говорил, что прибавить к двумстам сорока пудам никак не можно, а заговорил перед людьми – и сразу прибавил. И я знаю, тебе от этого приятно, ты этим гордишься. А мог бы, конешно, и не прибавлять. Мог бы, а прибавил. Оно, конешно, хорошо, что прибавил, а вдруг не дотянешь – последние десять пудов самые трудные. Эх, смотри, Стефан, не опозорься. Эго ж не то что сам себе на уме подумал, а люди про твою думку ничего не знают. Сам объявил, а слово не воробей, выскочило – не поймаешь.
Радостное чувство омрачала навязчивая мысль о том, что как бы и в самом деле не случилось чего такого, что навеки опозорило бы перед людьми имя Рагулина. А что ж может случиться? Не уродит столько зерна – вот и все! И как там ни было торжественно у него на душе, а старик Рагулин понимал: получить двести пятьдесят пудов зерна с гектара – дело не шуточное. Такого урожая не видели в Усть-Невинской даже те из стариков, кто старше Рагулина лет на тридцать.
Почему, к примеру, Никита Мальцев пообещал только сто восемьдесят пудов? – думал Рагулин. – Молодой, побаивается. А выходит, что я уже и не молодой, а побаиваюсь».
Он стал припоминать: Дарья Байкова, сославшись на каменистую почву, сказала, что не сможет взять с гектара пшеницы более ста двадцати пудов.
«Прибедняется, окаянная баба, – думал Рагулин. – Земли-то у нас лежат рядом, и я – то знаю, какая там у тебя почва. Ты не можешь, а я могу. Выходит так: старик Рагулин стоит в два с половиной раза дороже Дарьи Никитишны?»
Вокруг стояла темь. И опять тревожные мысли не давали Рагулину покоя, и все чаще приходило на ум: а вдруг случится недород?
«Не может того быть, – успокаивал он сам себя. – Вдруг ничего не случается. А если ударит сушь – начну поливку, а хлеб спасу. И все ж таки почему-то мне боязно. Погорячился. Скажем так: все сделаю, чтоб спасти посевы, а тех десяти пудов и не доберу – вот тебе и позор на голову. А что, ежели соберу столько, как в прошлом году?»
Стефан Петрович так задумался, что на лбу у него выступили капельки пота. Он смахнул их рукой, сбросил бурку с плеч и, расправляя плечи, сказал:
– Не допущу!
– Это вы об чем? – осведомился Афанасий.
– Все о том же! – Стефан Петрович облегченно вздохнул и снова натянул на плечи бурку. – Слыхал, какое я дал обещание? Тут, брат, есть о чем призадуматься.
– Слыхать слыхал.
– Ну и что?
– Обещание высокое. Трудно будет.
– Я и сам знаю, что нелегко. Афанасий, ты, как человек сведущий, скажи: сможем?
– Смотря по тому, какой выдастся год. Хлеборобское занятие такое.
– Что ты мне говоришь про хлеборобское занятие? Я тебя спрашиваю: в любой год сможем?
– Ежели не случится засухи.
– Опять ты свое! Ты не гадай, что там случится, – скажи прямо: сможем? Сил у нас хватит?
– Силов-то хватит, почему ж не хватить. А только трудно. Но я так думаю: ежели все постараемся – сможем. Тут такой расчет – единоличнику, сказать, такая задания не под силу, а колхозом возьмем.
– Ну, вот это ты говоришь справедливо. Значит, сможем? А я малость побаивался.
Стефан Петрович, довольный ответом своего кучера, повернулся к Афанасию и предложил ему свой кисет. Курили молча.
Не заезжая в Усть-Невинскую, Стефан Петрович велел Афанасию завернуть в стан третьей полеводческой бригады. Ночь к тому времени была на исходе. Белел край неба, с востока дул свежий ветер, предвещая ясное, но холодное утро. На стане было тихо. На зов Афанасия из сенец вышел мужчина, на ходу надевая шубу.
– Кто тут еще не спит? – спросил Стефан Петрович.
– Це я, Никанор.
– Чего ж ты, Никанор, не спишь?
– Девчат сторожую, – зевая, ответил Никанор. – В хате зараз такого храпака задают.
– Выпрягать? – спросил Афанасий.
– Погоди. – Стефан Петрович слез с линейки. – Значит, девчата меня послушались и ночуют в поле. Так ты, Афанасий, поезжай по соседним станам и скажи всем людям, чтоб зараз же собирались сюда, до меня, на важный совет. А потом поедешь в станицу и привезешь членов правления.
Стефан Петрович прожил на свете немало, но не помнит, чтобы когда-либо так быстро, как в эту весну, бежало время. Да и хлопот по хозяйству стало еще больше. А после того как Стефан Петрович провел собрание в поле, а затем состоялись заседания правления и бригадные собрания, жизнь в колхозе и вовсе ускорила свой бег. Из края приехали корреспонденты, и вскоре в газете были напечатаны портрет Рагулина на фоне широкого поля озимой пшеницы, а ниже – его статья, которая называлась: «Мое слово нерушимо». Затем к Рагулину пожаловал Ефим Меркушев, и не один, а с девушками. Они приехали на бричке, запряженной волами, и въехали в Усть-Невинскую с такой звонкой песней, что вся станица всполошилась.
Следом за Меркушевым стали приезжать то председатели колхозов Белой Мечети, то бригадиры из Родниковской, а то примчалась на коне Глаша Несмашная из «Светлого пути». Гости были людьми дотошными – все им хотелось разузнать, и все они старались не только увидеть пшеницу, но и пощупать ее руками.
«Ишь какие хитрые, – думал Рагулин. – Все им раскрой да покажи».
И хотя гости отнимали у Стефана Петровича много времени, но он был доволен их приездом, даже нарушил свое обычное правило – выписал из кладовой продуктов и устроил для гостей обед с вином.
– Что-то ты, Стефан Петрович, дюже расщедрился, – не без резона заметил кладовщик.
– Тут, брат, иначе нельзя, – жмуря глаза, отвечал Рагулин. – Это ж гости не простые, и надо нам себя перед ними показать, чтоб они всем были довольны и ничего плохого о нас не могли сказать.
Но самое значительное и притом неожиданное событие принесло двадцатое марта: в этот день во всех московских газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда передовикам сельского хозяйства. В числе награжденных был и Стефан Петрович Рагулин.
Рано утром, как только Стефан Петрович пришел в правление и велел Афанасию запрягать лошадей, ему позвонила телефонистка станичного Совета. Девушка волновалась и то поздравляла, то подробно передавала свой разговор по телефону с Сергеем Тутариновым. Рагулин слушал молча и не знал, что отвечать. Только когда повесил трубку и закрыл ладонью глаза, он сказал сам себе:
– Тарахтела, тарахтела, а толком ничего не сказала.
Вспомнив, что ему давно пора выехать в поле, что у Киркильского родника его ждет агроном, Стефан Петрович сердито посмотрел на Афанасия, стоявшего у двери с кнутом в руке.
– Ты чего стоишь? – спросил Рагулин. – Кони запряжены? А почему не запряжены? Да чего ты на меня так смотришь?
Афанасий смущенно двинул плечами и ушел запрягать лошадей, а Стефан Петрович снял телефонную трубку, подержал ее у уха, хотел позвонить, но передумал. Он еще ничему не верил и хотел уехать в поле, но тут прибежал, запыхавшись, Савва Остроухов и минут десять пожимал и тряс руку.
– Стефан Петрович, от всей души, именно от всей души поздравляю! – говорил Савва, все еще держа в своих руках руку Рагулина. – В вас, Стефан Петрович, мы видим замечательного человека!
– А я в степь собрался, – смущенно проговорил Стефан Петрович, хотя думал сказать Савве что-то совсем другое. – Давно бы выехал, да вот Афанасий задержал. А там, на Киркилях, меня поджидает агроном.
– Да какая же теперь может быть степь?! – воскликнул Савва. – И какой там еще агроном? Не в степь вам надо ехать, а на станичную площадь, где вас будет чествовать вся станица. Я говорил с Сергеем по телефону. Он и Кондратьев скоро приедут.
– И чего ты, Савва, горячишься? – спокойно спросил Стефан Петрович. – Покудова я своими глазами не увижу Указ, митингов проводить не надо. Где же газета с Указом?
– Да не успела еще прийти. А радио! Вся страна слышала!
По радио можно ошибиться. Может, то говорилось про моего однофамильца, на Кубани Рагулиных много.
Стефан Петрович так бы и уехал в поле, – он уже сел на линейку, но в это время во двор вкатился тутаринский «газик», и из него вышли Сергей и Кондратьев. Они тоже пожимали Рагулину руку и поздравляли, а тем временем возле правления сами по себе собирались станичники, и людей во дворе становилось все больше и больше. Афанасий понял, что тут случилось очень важное событие и поездка в поле не состоится, без разрешения Рагулина отъехал в сторонку и стал поджидать, что же будет дальше.
На линейку взобрались ребятишки и, стоя гурьбой, жадно смотрели через головы взрослых, видели Стефана Петровича, но ничего понять не могли.
Митинг состоялся тут же. Через час весь двор был запружен народом, у ворот даже стояли трое верховых, а на улице остановились подводы, – возчики взобрались на дробины и смотрели во двор, прислушиваясь к голосу оратора. Не только у Сергея и у Кондратьева, а у каждого, кто подымался на крыльцо, нашлось столько хороших, от сердца идущих слов, что Стефану Петровичу становилось как-то даже неловко. Слушая, он склонил голову, комкая в кулаке бородку, и думал:
«Все разом хвалят, будто во мне ничего плохого и не осталось».
Выступил и Никита Мальцев и говорил с такой любовью, с какой только сын может говорить об отце.
– Мы все будем учиться у Стефана Петровича!
Стефан Петрович кивнул и мысленно почему-то опять обратился к Киркильскому роднику, где его с утра поджидает агроном, с которым они условились разведать источник, посмотреть его, чтобы потом решить, нельзя ли родник использовать для поливки посева.
«Небось клянет меня на чем свет стоит. Ну, я еще подоспею. Где это Афанасий?»
После митинга Рагулин уехал в степь и четыре дня не появлялся в Усть-Невинской. Он бывал то в одной, то в другой бригаде, разговаривал с сеяльщиками, старался быть спокойным, но не мог. Мысль о присвоении звания Героя Социалистического Труда не давала ему покоя. Ему казалось, что теперь колхозники смотрят на него как-то по-особенному, не так, как смотрели раньше, и ни днем, ни ночью он не мог не думать, что вот уже четыре дня он не просто Стефан Петрович Рагулин, а Герой Труда, человек в стране видный и всеми уважаемый. Он уже дважды осматривал родник, мысленно прикидывал, как бы лучше устроить водохранилище на случай вынужденной поливки, а в голову лезли думки все о том же: как же ему теперь руководить колхозом – так же, как руководил и раньше, или как-то по-другому?
«А может, это еще ошибка? – думал он. – И чего так долго газеты не приходят?»
На пятый день в степь приехал Сергей. Он побывал во всех полеводческих станах и отыскал Рагулина у истоков Киркильского родника. Старик стоял на взгорье, а перед ним расстилалась в низине озимая пшеница, – зеленя были такие густые и сочные, что издали они напоминали темно-зеленое полотно, раскинутое по земле. Пшеница еще не поднялась и коню по щиколотку, и по ней еще не играл ветерок.
– Стефан Петрович! Что это вы тут стоите, как полководец?
– Думаю, как бы мне повернуть киркильскую воду на эти зеленя.
– Да зачем же ее поворачивать? Пусть себе течет по ложбине. – Сергей вынул из кармана шинели «Правду». – Читайте!
Стефан Петрович развернул газету и, вытянув руки, насколько только можно было, стал читать вслух:
«За получение высоких урожаев в тысяча девятьсот сорок шестом году присвоить звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и медали «Серп и Молот»…
Ниже видел набранные жирным шрифтом фамилии и среди них никак не мог найти свою. Чем он пристальнее всматривался в строки, тем смотреть ему было труднее, и строчки сливались одна с другой так, точно по ним текла мутная вода, – глаза его слезились, и смотреть было больно.
– Ниже, ниже, – подсказал Сергей. – Вот где буква «Р». Читайте. «Восемь. Рагулину Стефану Петровичу – председателю колхоза имени Буденного станицы Усть-Невинской Рощенского района, получившему урожай озимой пшеницы тридцать центнеров с гектара на площади четыреста восемьдесят гектаров».
– Вижу. Совершенно справедливо, – сказал Стефан Петрович. – Было, верно, четыреста восемьдесят гектаров, а в нынешнем году мы шагнули вперед. Взгляни, какое поле! Но тут меньше половины. Главный массив на Иван-венце.
Они сели на зеленом холмике, поросшем низкими кустами боярышника. Чуть ниже, шагах в трех, бурлил родник Киркиль. Вода в небольшом котловане колыхалась, точно вскипала, но была такая чистая, что сквозь нее виднелось коричневое, из мелкого песка дно, усыпанное, как бусинками, разноцветными камешками. По песку метались цветные жучки, и нельзя было понять, бегают ли это водяные жители или передвигаются камешки. Из котлована вода вырывалась тремя мощными струями и с глухим шорохом катилась по камням, как по ступенькам, вниз, в густой лесок; затерявшись на время в леске, она выходила в неглубокую балку и текла в Кубань.
– Сергей Тимофеевич, – заговорил Рагулин, срывая пальцами молодую и сочную траву, – надо бы нам побалакать об одном важном предмете.
– Какой же он, этот важный предмет?
– Про геройство. – Стефан Петрович тяжело вздохнул. – Зараз в этих местах двое нас, Героев. Правда, мы с тобой Герои разные – ты получил ту почесть на войне, а я ее приобрел тут, среди этого поля, но спрос с нас, можно сказать, одинаковый. Сказать, так: идем мы в одной упряжке. Но ты в Героях ходишь не первый год, а я человек в таком почете совсем новый. Скажи мне по совести: как мне держать себя с людьми? Ты чего смеешься? Я у тебя серьезно спрашиваю.
– А оттого я и смеюсь, что вы об этом серьезно спрашиваете.
– Да как же мне не спрашивать? – Стефан Петрович загреб пальцами кустик травы и вырвал его с корнем. – Ну, вот ты посуди сам: то я был простым человеком и мог говорить с людьми запросто, по-свойски: где с шуткой, где прикрикнешь, а где и острое словцо пустишь в обиход для складности. Теперь же, как я понимаю, мне надобно разговаривать как-то очень вежливо, всякими там умными словами.
– Стефан Петрович, знаете, что я вам на это отвечу?
– Ну, ну?
– Будьте самим собой – это же самое главное. И нечего вам перестраиваться. Вы Рагулин, так и будьте им же!
– Значит, все делать так же запросто? – вполне серьезно спросил Стефан Петрович.
– Именно запросто.
– А все ж таки мне нужно как-то себя показать, что-то такое важное сделать, отличиться. Посоветуй, что б мне такое сделать!
– Первое – вам нужно ехать в Москву, – сказал Сергей. – Есть телеграмма, и вам необходимо выехать послезавтра. Побываете в Кремле, получите награду, а когда вернетесь, то и сами увидите, что вам нужно делать. Так что готовьтесь к отъезду. Я за этим и прибыл к вам.
– Так сразу и ехать? – Стефан Петрович задумался. – Хоть бы отсеяться.
– Не беспокойтесь, без вас отсеются.
Более двух педель Стефан Петрович Рагулин пробыл в Москве. Только в первых числах апреля он вернулся домой. На разъезде Стефана Петровича встречали Савва Остроухов, приехавший сюда на тачанке еще утром, Сергей Тутаринов, Никита Мальцев, Семен Гончаренко и еще небольшая группа станичного актива. Стефан Петрович не спеша вышел из вагона и остановился. На нем был новый темно-синий костюм, на голове – тоже новая и такая же темно-синяя кепка, бородка так ловко подрезана и подчищена, что Стефан Петрович всем своим помолодевшим видом стал похож на Михаила Ивановича Калинина. На борту красиво сшитого пиджака чуть повыше ордена Ленина горела Золотая Звезда «Серп и Молот».
Стефан Петрович поставил чемодан и долго восторженным взглядом смотрел на поля, на зелень ярового ячменя вблизи дороги. Он снял кепку, вытер платком голову, со всеми поздоровался за руку и спросил:
– Ну, как тут наши посевы?
Глава XXXIОднажды ранним мартовским утром Виктор собрал курсантов не в школе, а на площади. Они пришли с лопатами, с «когтями», подпоясанные широкими поясами, на которых висели тонкие звенящие цепочки. На молодой ярко-зеленой травке Виктор развернул карту Усть-Невинской и начал объяснять по чертежам, в каком порядке и по каким улицам должны пройти провода электросети. Тем временем на подводах были подвезены бревна и ящики с крючьями и изоляторами. С восходом солнца начались земляные работы, и это было такое значительное событие, что на площадь сошлись почти все жители станицы – кто рыть ямки, кто развозить столбы, а кто просто посмотреть.
Прохору было поручено руководство развозкой столбов. Он принял это назначение охотно. Всякий, глядя на его сосредоточенно-строгое лицо, думал: да, только Прохор и никто другой может справиться с этим делом.
– Виктор Игнатыч, да я и без чертежов все вижу! – нарочно говорил он громко, чтобы все слышали. – Я же всю станицу наизусть знаю!
Однако чертежи у Виктора взял, стал их рассматривать, что-то отмечать карандашом, умышленно подойдя ближе к толпе.
– Прохор Афанасьевич! – кричали ему станичники. – В первую очередь вези столбы буденновцам!
– Нет, давай на ворошиловский край!
– Все буденновцам! Буденновцы подождут!
– Сперва на фермы!
– До клуба!
– Лучше всего – к домам!
Прохор слушал молча.
– Граждане, не горячитесь, – начальствующим тоном сказал он. – Все движение столбов у меня пойдет по карте! Вот она, глядите! – И он показал чертежи.
Два дня от лесосклада по всем улицам тянулись подводы, груженные бревнами, а следом за ними направились с лопатами землекопы. Повсюду, куда ни глянь, у дворов лежали бревна и чернели бугорки земли.
Утром третьего дня на площадь к Прохору пришли бабка Параська и дед Евсей.
– Прохор! – сказала бабка Параська гневно. – Ты тут старшой или есть еще и повыше тебя?
– И я старшой, и есть еще и повыше меня, – поглаживая усы, отвечал Прохор. – Смотря по тому, какое дело.
– По столбам ты главарь? – допытывалась Параська.
– По столбам – я и есть, – с достоинством отвечал Прохор.
– Само собой, – буркнул Евсей. – Рази не видишь?
– А в чем дело, бабуся? – официальным тоном спросил Прохор.
– Почему ты нас с дедом обходишь? – Бабка Параська подступилась к Прохору и продолжала: – Почему нам не везешь те дрючья? Возле каждого двора сваливаешь бревна, а мы с дедом разве не такие люди? Наш двор разве ты не знаешь, где он стоит?
– Знаю, знаю, но погодите, бабуся, не глядите на меня чертом. Зараз я рассмотрю и все вам объясню. – Прохор раскрыл папку и долго водил пальцем по бумаге. – Евсей и Параська Семененковы?
– Мы, мы.
– Так, так. – Прохор задумался. – Ваш дом стоит на краю станицы?
– Само собой, – подтвердил Евсей.
– На правой стороне улицы?
– Там, там, – сказала бабка Параська. – Домишко наш под соломой, а соседом у нас будет зять Тутаринова.
– Все понятно. – Прохор решительно закрыл папку. – Возле вашего двора ввод не полагается.
– Какой такой увод? – спросила бабка Параська. – Это ты что придумал?
– Ну, столбу стоять там не полагается. Поняли?
– Само собой, – согласился Евсей.
– Как же так не полагается! – Тут бабка Параська уперлась кулаками в бока и решительно подошла к Прохору. – Отчего ему там стоять не полагается?
– А вот так и не полагается, потому как я действую по чертежу.
– Ах ты дьявол старый! – не на шутку расходилась старуха. – Знаю тебя, сатанюку! Нарошно обошел наш двор! Старые люди живут, – так тебе на них и чертежов нету? Вези зараз же столб – вот и все! Вези!
– Не могу, бабуся, – спокойно отвечал Прохор. – Без света вас не оставим, но провода подведем с соседней улицы. Понятно?
– Знать ничего не хочу! Давай столб!
– Вот прицепилась! Горе, а не бабуся!
– И не отцеплюсь! – стояла на своем Параська. – Я на тебя, сатанюку, управу найду. Сережке пожалуюсь. А вот и он, на счастье, едет. Пойдем, Евсей! – И она повела мужа к станичному Совету, куда подъехал на машине Сергей.
Мимо Прохора, глухо стуча колесами и поскрипывая, проехала подвода, груженная тремя столбами, на верхних концах которых уже торчали крючья. Быков вел Нестор – рослый мужчина лет сорока, в широких суконных штанах и в куцем пиджаке. На бричке сидела Лена, держа на коленях связку белых, как голуби, изоляторов.
– Нестор, обожди! – крикнул Прохор. – Свои точки знаешь?
Бричка остановилась. Нестор повесил кнут быку на рога и развернул кисет.
– Скажи, так и буду знать, – не спеша ответил Нестор, сворачивая цигарку.
– Так вот смотри сюда, – сказал Прохор, показывай возчику чертежи. – Под номером сорок семь сбросишь возле Яценкового сарая, только не по сю его сторону, а по ту, – вот эта точечка. Под номером сорок восемь отвезешь к мальцевскому двору, – вот этот кружочек, наискось от калитки. А под номером сорок девять положи на углу, где стоит курничок. Понятно?
– Не заблудюсь, не бойся, – ответил Нестор.
– Повтори!
– Значит, так: сарай, мальцевский двор и курник.
– Правильно! – сказал Прохор и обратился к Лене: – Елена, ты будешь чашки накручивать?
– Как видите.
– А кто ямки выроет?
– Почем же я знаю, – ответила Лена.
– И где запропал Грицько с хлопцами? – Прохор горестно махнул рукой. – То ж его улица.
– Прохор, а я знаю, где Грицько, – сказал Нестор. – Он ушел до кочубеевских амбаров.
– Эх ты, горе! Возьми, Нестор, лопаты, а землекопов я пришлю.
Первый столб, как и наказывал Прохор, был сброшен возле Яценкового сарая. Нестор уехал дальше, а Лена отвязала два изолятора и стала привинчивать их на крючья. Она впервые без помощи Виктора занималась этим делом. Ей хотелось, чтобы чашечка не косилась, села на крюк плотно и разрезом именно в ту сторону, в какую нужно, но добиться этого было не легко. Или фарфор был уж очень скользкий, или руки у нее дрожали, но чашечка никак не хотела повиноваться и два раза выскакивала из пальцев. К тому же резьба оказалась слабой, и от этого навинченная чашечка сидела несколько боком. А тут еще, как на беду, подъехали Виктор и Сергей. Лена волновалась, но работу не бросала, а только покраснела до слез, еще ниже склонилась над столбом и, конечно же, не видела, с какой приветливой улыбкой посмотрел на нее Ванюша.
– Ну, Коломейцева, как идет практика? – спросил Виктор.
– Хорошо, – глухо ответила Лена.
– А почему косит изолятор? – спросил Сергей.
– Ну, это не беда! – сказал Виктор и подсел к Лене. – Возьми кусочек пакли. Давай помогу.
– Нет, нет, я сама!
– И в самом деле, Виктор, – сказал Сергей, – не будем мешать. Зайдем на минутку к нашим. Ванюша, ты потом подъедешь.
Ванюше показалось, что он ослышался, и он нарочно переспросил, куда нужно было подъехать. А когда Сергей и Виктор направились в переулок, Ванюша осторожно подошел к Лене и долго смотрел на ее проворные руки.
– А ты чего остался? – не подымая головы, спросила Лена.
– Лена, да ведь это же я, Ванюша, шофер райисполкома.
– Вижу, – сказала Лена, не отрываясь от дела.
– Помнишь, как мы ночевали у вашей мамаши?
– Понравилось? – Лена поправила рукой спадавшие на лоб кудри. – Приезжайте еще!
– Да мы с Сергеем Тимофеевичем были у вашей мамаши, а только никого там не застали.
– Были у матери и никого не застали? Смешно!
Ванюше сделалось жарко. Он снял шапку и пригладил ладонью белую чуприну.
– Лена, а тебя там не было, а мне так хотелось с тобой повстречаться.
– Это зачем же?
– А так, запросто.
Лена удивленно подняла голову, и этот ее строгий взгляд, и ее румяное лицо показались Ванюше такими красивыми, что он уже не мог устоять и присел на столб.
– Лена, в тот вечер…
Ванюша не договорил. Лена вдруг рассмеялась и так радостно, что и ее смех, и белые зубы, и голубые с крапинками глаза были Ванюше до того приятными, что он, и сам не зная отчего, тоже рассмеялся.
– Ванюша, – сказала она ласково, – ты не вспоминай тот вечер. Он давно прошел и уже никогда не вернется, а лучше помоги мне.
– Леночка! – Ванюша вскочил. – Приказывай все, что хочешь, – вмиг сделаю! Да если ты только скажешь.
– А Сергей? Скоро тебе нужно ехать.
– Теперь все обождет! И Сергей Тимофеевич, и все на свете! Раз я решился.
– На что же ты решился? – при этом Лена так улыбнулась, что у Ванюши потемнело в глазах.
– На то я решился, на то… – Ванюша тяжело вздохнул. – На все я решился, потому как люблю тебя, Лена!
– Меня? Так я же замужем была! Разве ты не знаешь?
– Ничего мне не надо знать, ежели ты мне по душе.
– Ва-ню-ша! Ой, какой ты страшный!
– Сам я теперь не свой, вот и страшный! Лена, говори, что мне делать?
– Помоги яму вырыть.
– Хоть десять! – Ванюша ударил шапкой о землю, снял пояс, засучил рукава. – Давай лопату! Где рыть?
– Милый Ванюша! Ты не страшный, а очень славный.
Ванюша вонзил острие лопаты в землю, наступил ногой и уже ничего не слышал.
Прошла неделя, и по Усть-Невинской поднялись, как лес, столбы, отсвечивая на солнце белыми серьгами изоляторов. Вид станицы как-то сразу изменился. От непривычки и улицы казались шире, и дома выше, и изгороди исправней. Будто б все оставалось прежним: и деревья, как и во всякую весну, дружно покрывались зеленью, а только вдоль садов возвышались столбы, и на них то там, то здесь карабкались электрики, уже натягивая провода; и яблони, как всегда зацвели буйным цветом, а только на фоне этой пышной белизны величественно рисовались все те же столбы. На площади они описали размашистый круг и разбежались; одни по улицам, другие вдоль реки, третьи к амбарам и на колхозные дворы, а самая длинная цепь, обогнув Верблюд-гору, протянулась к саманному домику птицеводческой фермы.
А курам в это время не было решительно никакого дела до того, подошли на птичник столбы или не подошли: они встречали весну таким крикливым кудахтаньем, что оно было слышно в самых отдаленных уголках станицы. В курятник, где ярусами вдоль стены, точно ложи в театре, висели плетенные из соломы гнезда, набилось столько хлопотливых несушек, что там образовался настоящий куриный базар. «Я-я несу яйцо! Я-я несу яйцо! А я уже снесла! А я уже снесла!» – разносилось на все голоса.
Петухи тоже были небезучастны: одни стояли у порога, другие взбирались на крышу и, поднимая головы, кричали изо всей силы:
«А что там за шум! А-а! Мы знаем, что там за шум! А-а! Мы знаем, почему все разом кричите!»
Молодой, зимней выводки петушок с острым, еще не вполне оформившимся гребешком и куцым хвостом молодцевато взлетел на крышу невысокого сарайчика и, топча солому длинными, еще без крючковатых шпор ногами, кричал что есть мочи: «Ага! Я же вам говорил, что пришла весна!»
– Ой, какой же крикун! – сказала Ирина, глядя на молодого петуха. – Все орут – и он туда же!
Ирина вошла в птичник. Длинное и низкое помещение с широкими на юг окнами было залито солнцем. Свет падал полосами, и куры, сбившись у гнезд, казались не белыми, а с зеленоватым отливом на спинках и на шеях. Над головой у нее с паническим криком пролетела курица. Ирина подошла к гнезду. В нем лежала белая горка яиц, – видимо, в этот день побывала здесь не одна несушка. Ирина подоткнула фартук и осторожно начала брать яйца. В другом конце птичника Марфа Игнатьевна тоже выбирала яйца и складывала их в корзину, надписывая на каждом дату и порядковый номер.
– Иринушка! – крикнула мать. – Не приезжал Сережа?
– Обещал, а почему-то нету.
– Ну, приедет, ежели обещал! Дорога теперь у него одна, да к тому еще и знакомая.
Вот уже прошел месяц, как Ирина считалась невестой Сергея, приближалось и время, когда она станет его женой. Все эти дни, занималась ли она с Виктором или была занята каким делом, находилась ли одна или в компании, мысленно она постоянно была с Сергеем.
Постепенно, сама того не замечая, Ирина научилась понимать Сергея с полуслова, умела по взгляду, по одной лишь улыбке или по движению его широких бровей узнавать, чем он взволнован или обрадован. И, может быть, потому, что Ирина так часто и подолгу думала о нем, в ней произошли любопытные перемены: она жила теми же интересами и заботами, какими жил Сергей, и это ее радовало.
Если Сергею хотелось, чтобы как можно быстрее был завершен в районе сев, то такое же желание возникало и у нее, и она, сочувствуя ему, говорила: «Сережа, а ты дай указания председателям, чтобы они поторопились». Как-то раз Сергей в разговоре с ней похвалил Стефана Петровича Рагулина, – и Ирина согласилась с ним, что лучшего председателя колхоза нельзя найти во всем районе. Сергей пожаловался ей, что не любит сидеть на слишком затянувшихся заседаниях, – и Ирина уже считала, что нужно проводить заседания короткие. Из-за Сергея Ирина поссорилась с Анфисой.
Случилось это в тот день, когда по просьбе Ниловны Анфиса и Семен пришли на птичник проведать свою будущую родственницу. Ирина встретила гостей радостно, пригласила в хату, усадила за стол и накормила обедом. Семен был в черной, из мелкого курпея, кубанке, которую купил на базаре, и в этом наряде «под казака» он был смешным, не таким, каким встретила его Ирина на полустанке.
– Семен, это ты что же – в казаки приписался? – спросила Ирина.
– Фасонит, – сказала Анфиса, – бате угождает.
– Просто нравится – вот и ношу.
Анфиса готовилась стать матерью, и хотя она нарочно сшила себе слишком просторный сарафан со сборками и напусками, но и такой костюм уже не мог скрыть ее беременности. Ирина смотрела на Анфису, и этот вид молодой женщины и радовал и пугал ее.
– Анфиса, ой, какая ж ты стала! – шепотом, на ухо, сказала Ирина.
– Скоро и сама будешь такая, – ответила Анфиса.
За обедом Семен частенько посматривал на Ирину.
Видя ее матово-темное лицо, умные глаза, он живо представлял себе и глухой полустанок, и лениво плетущихся огненно-красных быков, и смуглолицую возницу. И думалось ему: как же недавно все было, а сколько за это время произошло перемен! И какие перемены!
