Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

– Знаю, ты гордая! Но вот такую я и люблю тебя!

– Нет, не гордая я, а несчастная.

Из станицы, извиваясь по дороге, выползал обоз. На передней арбе стоял Никита и махал шапкой.

– Меня зовут, – сказала Ирина.

– Останься, Ирина, – проговорил Сергей, беря ее за руку. – Мы их догоним. Я тебя на машине подвезу.

– Не могу, Сережа.

Ирина оправила на голове шаль и, высоко подняв голову, пошла к обозу. Сергей видел, как она села в бричку, взмахнула кнутом и погнала быков, а потом встала и помахала платочком. Последняя подвода давно скрылась за Верблюд-горой, опустела серая лента дороги, а Сергей все стоял и с грустью смотрел на блеклую степь под низким, в тучах, небом.

Глава X

Вдали лежала озимь, густо припудренная инеем, и над ней низко-низко кружились грачи. «И чего они кружатся над этой неуютной и обезлюдевшей степью? – думал Сергей. – Только еще больше одолевает грусть, когда перед глазами рябит серое, в тучах, небо».

И в какую сторону Сергей ни смотрел – всюду лежали нерадостные краски поздней осени. По одну сторону дороги широким размахом простиралась зябь, по другую – тянулись то редкие, выбитые скотом будылья кукурузы, то жухлая, совсем бесцветная стерня, то редкие, сломанные и приглаженные бороной стебли подсолнуха. Мимо дороги то пробегали стога соломы, то вставали бригадные станы – пустые, с наглухо закрытыми дверями. А небо было темное и холодное, ветер гнал тяжелые тучи на запад и там, по изогнутому горизонту, прессовал их в иссиня-черную, как чугун, высокую стену.

На дороге показалась женщина. Опираясь на палку, она устало переступала ногами, обутыми в тяжелые сапоги. На левой руке у нее висела кошелка.

– Подвезем? – спросил Ванюша, когда женщина была от них шагах в десяти.

Сергей кивнул. Ванюша нажал тормоза, колеса завизжали, поползли и остановились. Женщина посторонилась.

– Куда путь держите, тетушка? – спросил Сергей.

– Иду, сынки, до дому. В колхоз «Светлый путь» – туточка на хуторах.

– Садитесь, подвезем.

Женщина не спеша залезла в машину и, подобрав руками полы кофты, удобно уселась на заднем сиденье, не сказав ни одного слова. Когда «газик» набрал скорость, ветер ударил ей в лицо, она воскликнула:

– Ой, как же ловко!

Сергей полуобернулся, закинул руку за спинку сиденья, посмотрел на свою случайную спутницу. В машине сидела немолодая женщина, суровая на вид. Широкие и сильные ладони ее лежали на коленях. Лицо скуластое и сухое, а глаза в мелких морщинках. На ней была просторная ватная кофта, голову ее покрывали сперва белая косынка, завязанная узлом ниже подбородка, затем теплый полушалок, а поверх всего – шаль с махрами, лежавшими и на плечах, и на груди, и на спине.

– Где же вы были? – поинтересовался Сергей.

– А где была – там уже нету. Ходила в Рощенскую.

– На базар?

– На базар бы не потащилась в такую даль. – Женщина тыльной стороной ладони вытерла губы. – Дело было такое, что пришлось иттить. А только получилось так, что зазря ходила.

– А что у вас за дело?

Жалоба, – неохотно ответила женщина. – Ходила в район, думала пожаловаться.

– И что же? Пожаловалась?

– Не смогла. – Женщина тяжело вздохнула. – Только ноги набила, а все без толку. Тех начальников, до которых было мое дело, на ту беду не оказалось в районе. Сказать, Кондратьев Николай Петрович, наш первый секретарь райкома, меня очень хорошо знает. Летом, бывалоча, сколько разов приезжал до меня прямо в поле и завсегда спрашивал: «Ну, как поживаешь, Лукерья Ильинишна?» К нему-то я и направилась. Он человек душевный, простой, ему-то во всем доверишься, а только не было Николая Петровича в районе. Говорили, что уехал по станицам. Сидел на его месте второй секретарь или дажеть третий – тех я не знаю. Но я было хотела пойти и к третьему, а мне сказали, что он сильно занят, принять не может, потому как готовится к выборам. Что тут поделаешь? Пошла я в райзо, а в райзо тоже никого нету, выехали в Усть-Невинскую, что ли. Беда! Тогда я направилась в райисполком. Там у нас теперь председатель новый, демобилизованный. Тутаринов по фамилии, местный, из Усть-Невинской. Его я еще и в глаза не видела, а люди, кто с ним встречался, очень даже хвалят. Герой со Звездой. Старательный, говорят, а только еще совсем молоденький, дажеть и неженатый. Пошла я к нему. И тут мне неудача. Секретарь сказал, что этот Тутаринов не сидит в кабинете, а все по району мотается.

Сергей заметно покраснел.

– А вы бы изложили свою жалобу секретарю райисполкома, – посоветовал он.

– Ничего тот секретарь не поможет. – Лукерья Ильинишна поправила у подбородка шаль и снова ладонью вытерла губы. – Пошла я к судье. Выслушал он меня со вниманием, дажеть головой качал, а потом и говорит так внушительно: «Все правильно; у тебя, тетка, есть патриотизм, а только, говорит, к твоим словам требуется, чтобы сперва райпрокурор все расследовал, дело составил, а тода уже это дело само по себе пойдет в суд. А пока, говорит, от прокурора такого дела нету, суд судить не может». Закон, что тут поделаешь! Поплелась я и к прокурору, и все одно своего добилась бы, а у прокурора, на мою беду, уже весь прием кончился. Куда пойдешь? Харчей у меня нету, жить, сказать, не на что. Так я ни с чем и вернулась. – Она на минуту задумалась. – Но я завтра снова пойду, только теперь буду умнее – запасусь харчами.

– Лукерья Ильинишна, – заговорил Сергей, – а что же у вас за жалоба? Вы так и не сказали.

– И не скажу. – Лицо Лукерьи Ильинишны сделалось еще более строгим. – Жалоба, сынок, не лично моя, а, сказать, от колхоза. Тебе-то зачем же знать?

– Хотелось бы знать. Я и есть тот самый Тутаринов, что еще совсем молодой и неженатый.

– А не обманываешь? – спокойно спросила Лукерья Ильинишна. – А ну, покажи Звезду.

Сергей вынужден был расстегнуть шинель и откинуть левую полу.

– Вот не думалось и не ждалось на дороге повстречаться.

– Ну, теперь рассказывайте, что там у вас?

– Разговор у меня с тобой будет длинный, – сказала Лукерья Ильинишна, – а «Светлый путь» уже виднеется. Так что милости прошу ко мне в дом, накормлю я тебя борщом, а там и будет время нам побалакать. – Она вдруг оживилась, точно что-то важное вспомнила: – Так это ты у нас был на той неделе? А я как раз ходила на соседний хутор к сестре. Возвернулась, а в нашем хуторе переполох. Евсей Нарыжный разъезжает по улице на коне, злой, как все одно черт. У амбаров собрались люди. Галдеж такой, как на базаре. «Что такое случилось?» – спрашиваю у Нарыжного. А он стеганул плетью коня и говорит, что приезжал новый председатель райисполкома и заставил перемерять семенное зерно, чтобы все лишки и хлебопоставки сдать.

– И что же? Перемеряли?

Лукерья Ильинишна махнула рукой и ничего не сказала. Они въезжали в широкую, как проспект, хуторскую улицу.

– Мамаша, где ваш дом? – осведомился Ванюша.

– Езжай до тех белолисток, вон туда, где гуси сидят.

Возле купы деревьев, распугав гусей, Ванюша повернул к низкой изгороди и уперся радиатором в ворота из трухлявых от времени досок. Ворота открыла молодая красивая женщина, в одном платье и без платка. Машина вкатилась в небольшой дворик, со всех сторон обставленный низкими строениями – сарайчик, закут для коровы, свинарник, курятник. Следом за машиной полный двор набежало детворы.

– Эй, сопливая гвардия! – крикнул Ванюша. – Не цепляйтесь: все одно катать не буду!

Та красивая, на вид не хуторская женщина, что открыла ворота, стояла на пороге, скрестив на полной груди голые выше локтя руки.

– А это моя дочка, – сказала Лукерья Ильинишна. – Среди нас – белая ворона.

– Мамо, вы такое наговорите! – Она протянула Сергею руку и, покраснев, сказала: – Лена.

– Тутаринов. Председатель райисполкома.

– А я вас знаю, – сказала Лена, – в газете о вас читала. Проходите в горницу. У нас все здесь по-деревенски.

Сергей вошел в просторную чистую комнату. Вдоль глухой стены стояли две кровати – одна с никелированными спинками, убранная тонким одеялом с кружевами, другая – обычная. На лавке, на подоконниках расставлены цветы – одни росли кустами, расправив широкие листья, другие тоненькими стебельками плелись по лесенкам. Между окнами уместился стол, покрытый скатертью; и на столе и по стене расположились большие и малые фотографии. На Сергея смотрели и бородачи в казачьей форме, и еще голые малютки, и красноармейцы с винтовками и с оголенными шашками, и невеста под фатой рядом с женихом. Лена охотно пояснила, кто такие эти люди, а сама украдкой посматривала на Сергея и одними глазами улыбалась.

«Бровастый, как сыч, – думала она. – Нехорошо, когда такие некрасивые брови, они даже какие-то страшные. Почему он их не подправит! Ведь многие мужчины это делают».

– Вы тоже колхозница? – спросил Сергей, увидев Лену на фотографии: она стояла у реки в летнем сарафане и в широкополой соломенной шляпе.

– Нет, что вы! – Лена удивленно подняла брови. – Я здесь гость, по несчастью. Оттого мать и называет меня «белой вороной».

– Что ж вы здесь делаете?

– Живу у матери. – Лена тяжело вздохнула. – Я с мужем развелась. Не сошлись взглядами на жизнь. Не характерами, а взглядами – вот что обидно. Знаю, знаю, в душе вы уже осуждаете меня – все мужчины эгоисты, но я – то ни в чем не виновата.

– Давно вы здесь?

– Еще с весны, – с грустью ответила Лена, не глядя на Сергея.

– Чем же вы занимаетесь?

– Летом купалась, – повеселев, ответила Лена. – Кубань тут близко, и есть небольшой пляжик. А зимой вот так живу.

– И ничего не делаете? – Сергей сдвинул брови.

– А что? – Лена непонимающе смотрела на Сергея и смущенно улыбалась. – Не пойду же я в поле. Я училась в техникуме.

– Н-да.

Сергей хотел что-то сказать, но в это время вошла Лукерья Ильинишна.

– Сергей Тимофеевич, – сказала она, – думала накормить тебя борщом, а он, окаянный, без меня не сварился. Так что угощу тебя салом с яичницей, моченым арбузом, а еще и сметаной. – Она обратилась к дочери: – Лена, сходи позови Глашу. Она мне нужна. А чтобы быстрее явилась, скажи ей, что из района я прилетела на легковике.

Лена надела шубку из беличьего меха, на голову примостила шапочку, скрытно от матери улыбнулась Сергею и ушла. А Лукерья Ильинишна усадила Сергея за стол, где уже весело шкварчала на сковородке яичница, вздувая пузыри между кусками сала. Тут же стояла глубокая алюминиевая чашка, до краев наполненная сметаной. На тарелке небольшими ломтиками был порезан арбуз, только что вынутый из кадушки, – малосольный, холодный и сладковато-терпкий.

– Твоего шофера я накормлю опосля, – сказала Лукерья Ильинишна, – а зараз, пока мы одни, скажу, зачем я ходила в район. А потом тебе еще Глаша добавит – она более меня знает. – Лукерья Ильинишна перешла на шепот: – В нашем колхозе хлеб растаскали по домам, и все это – шито-крыто. Нарыжный раздавал зерно по домам и всем говорил, чтобы помалкивали. «Вам, говорит, я добра желаю, – вот и помолчите».

– Занятно! – сказал Сергей и перестал есть. – Расскажите, как все это было, только поподробнее. Я никому не скажу, что от вас узнал.

– А чего ты боишься? Говори всем, что это я тебе сказала. От своих слов я не откажусь, потому как вижу в этом одну правду. Так я начну по порядку. Мы с Глашей – это которая придет – в одной бригаде. Я – вдова, муж мой погиб в войну, а Глаша еще совсем молодая, ровесница моей Лене, даже подружка ее. А бригада у нас по пшенице, – стало быть, все зерно проходит через наши руки. Уродило его в нынешнем году порядочно. Думали – теперь наш «Светлый путь» рассчитается с государством, а вышло опять не так. Выдали зерна на трудодни, семена засыпали, а хлебные поставки опять недовыполнили. Куда девался хлеб – никто не знает. Нарыжный не делает никакого отчету, а все валит на нас. «Вы погано работали – вот и зерна нету». Такое меня зло взяло, что я хотела побить Нарыжного, – и одолела бы! Сдержалась. Думаю себе: не иначе, тут идет махинация. Так по-моему и вышло. – Лукерья Ильинишна посмотрела на Сергея своими молодыми, смелыми глазами и усмехнулась. – Ты слушай и ешь. Бери сметану, да ложкой. Так вот. Когда ты побывал у нас и сказал, чтобы семенное зерно перемеряли, вся эта махинация наружу и вылилась. Лишку в семфонде оказалось не один центнер. Куда его девать? Сдать государству – значит себя выдать. Испужался Нарыжный, ночью под секретом созвал членов правления – там их было всего только четверо. Нас не приглашали, но Глаша все знает, как они там совещались, – у нее муж член правления. И решили они то зерно раздать колхозникам под расписку и со строгой тайной. Все вышло шито-крыто, семена перемеряли, излишков нету. Дажеть такой акт составили. Хитро сделано.

– И вы тоже взяли зерно? – спросил Сергей.

– Взяла. Отказаться никто не мог.

– И много взяли?

– Два мешка. В кладовке они так и стоят. Признаться, я не хотела брать, потому как была злая на Нарыжного. Но пришел ко мне Нарыжный, стал со мной вежливо разговаривать, упрашивать, даже прослезился. «Ты же, говорит, моя лучшая стахановка по зерну, ты моя первая опора – и желаешь загнать меня в тюрьму? С тобой же, говорит, мы вместе это зерно кохали, и я же не воровал его, государство я не хотел обидеть, а только хотел сберечь до весны, а весной пустить его в общественное питание. Не себе, говорит, на стол, а колхозу. А еще, говорит, нужда по песне будет и в кузнечном угле, и в железе, и в бричках, а за хлеб все это можно легко приобрести. Хлеб, говорит, что золото, и это золото не где-нибудь, а в нашем колхозе». Подумала я, подумала и решилась взять. – Лукерья Ильинишна протяжно вздохнула. – Взять-то взяла, а смолчать не смогла. Всю ночь не спала, все думала: как же мне понимать Нарыжного и почему он так непонятно для меня печалится о колхозе? Голова разболелась. Встала я утром, посоветовалась с Глашей – и гайда в район до Кондратьева. Вот она, какая новость в «Светлом пути».

– Да, новость, Лукерья Ильинишна, очень важная.

– Важнее и придумать нельзя. – Лукерья Ильинишна посмотрела в окно: – А вот и Глаша бежит. Она тебе еще больше расскажет.

Глава XI

Глаша Несмашная была из тех постоянно веселых, знающих себе цену молодых казачек, которые любят пошутить и в любом разговоре смелы и находчивы. Лицо ее с красивыми светлыми бровями было живое и выразительное, а в серых, здоровьем светящихся глазах ее скрывалась хитрая усмешка. На Сергея она смотрела смело и с той по-женски приятной улыбкой, которая точно говорила: «Вот ты спрашиваешь меня о том, как у нас растаскивали зерно, а я смотрю на тебя – и ты мне нравишься, и думаю я совсем о другом, а вот о чем – ты об этом никогда не узнаешь».

– Откуда мне все это известно? – Глаша блеснула глазами. – Мой муженек – член правления, а я его уже так изучила, что как посмотрю на него, так и знаю, что у него на уме. А в ту ночь он пришел домой мрачный, в глазах – тоска тяжкая. Приступила я к нему с допросом. Ну, он и рассказал все, как они там дело вершили. «Как же тебе, Петро, говорю ему, не стыдно было соглашаться с Нарыжным? Ведь это же мот, каких свет еще не видал. Его давно надо сместить, да все никак мы за него не возьмемся. А ты, говорю, фронтовик, на войне руку оставил – и тоже за Нарыжным поплелся». – «Мы, говорит, действовали по уставу: меньшинство подчиняйся большинству. А я был в меньшинстве, что я мог поделать? А я ему и говорю, что такого дурацкого устава нету в жизни. Ну и давай его по-своему, как жена.

Сергей еще некоторое время поговорил с Лукерьей Ильинишной и Глашей, сказал им, что если будет собрание, то чтобы непременно приходили, и пошел в правление.

Наступал вечер. По хутору шли на водопой лошади, сзади верхом на серой кобыле ехал конюх. В бригадном дворе, у плетеных яслей, стояли волы и жевали сено. В правлении светились окна. Жизнь небольшого хуторка казалась тихой и спокойной.

Члены правления давно узнали о приезде Сергея, собрались в кабинете Нарыжного, удивлялись и не могли понять, почему он заехал не в правление, а к Лукерье Коломейцевой.

– Может, Лукерья заманила его к своей дочке? – высказала предположение Евдокия Нагорная.

– Глупости говоришь, – сказал старик Горшков.

– И моя вертихвостка туда помчалась, – проговорил Петр Несмашный. – Ежели моя Глаша побежала, то тут что-то такое неладное.

– Товарищи, – угрюмо сказал Нарыжный, – то, зачем Тутаринов заехал к Лукерье, – не наше дело. Я собрал вас сюда не за этим. Нам надо поговорить вот о чем. Как вам известно, в газетах напечатали Указ о выборах в Верховный Совет РСФСР. Партячейки у нас нет, так что за все придется отвечать самим.

Тут Нарыжный увидел в окно идущего к дому Сергея и побежал к нему навстречу. В соседней комнате, так называемой «большой канцелярии», толпились и курили колхозники. Не давая Сергею задержаться, Нарыжный провел его в кабинет и закрыл на крючок дверь. Сергей поздоровался с членами правления за руку и сразу узнал мужа Глаши – молодого лобастого парня в шинели с пустым рукавом. Петр Несмашный был на фронте только первые месяцы войны. В первом же бою под Бердичевом получил тяжелое ранение, приехал домой и вскоре был избран членом правления. По соседству с ним сидел старик Федор Кириллович Горшков, круглолицый, с седой, кольцами, бородкой, похожий на цыгана. Третьим членом правления была Евдокия Ивановна Нагорная, пожилая и злая на вид женщина. Повязанная толстой шалью, она сидела в углу и ни на кого не смотрела.

Пока Евсей Гордеевич Нарыжный будет любезно приглашать Сергея сесть за стол, говоря при этом, что дорогому гостю – почетное место; пока он будет расспрашивать, как Сергей ехал, какой именно дорогой, заметил ли озимые «Светлого пути», – мы тем временем попытаемся бегло нарисовать его портрет. Представьте себе мужчину старше средних лет и выше среднего роста и не то чтобы солидного, а так себе – весьма щуплого и худощавого. Всем своим видом Нарыжный был похож на этакого хуторянина времен нэпа, когда на Кубани появились «культурные хлеборобы» и снимки их подворьев с племенным скотом печатались в журнале «Сам себе агроном». И одет Евсей Гордеевич был так просто, как только может одеваться человек, вечно занятый неотложными делами по большому хозяйству. В его костюме ничего не бросалось в глаза. Простой пиджак, простые брюки, сапоги из обычной кожи. На голове – простенькая кепка. Все в нем было обычным – и худощавое, гладко выбритое лицо, и седые виски, и, наконец, усы – не пышные и не тощие, а средние усы, какие бывают у мужчин, ничем особенным не выделяющихся. И только глаза у Нарыжного были не такие, как у всех людей. Темно-серые, они казались одновременно и веселыми и грустными. Смотрели на Сергея то с чуть заметной хитрецой, то с усмешкой, то с лукавством. По глазам Нарыжного не трудно было определить его душевное состояние. В ту минуту, когда он упрашивал Сергея сесть за стол, глаза его сузились, образовав лишь щелочку, и в этой щелочке вспыхивали искорки, нет, не искорки, а какие-то прыгающие чертики.

– Что это у вас – заседание? – спросил Сергей, усевшись рядом с Несмашным.

– Маленькое совещание, – поспешно ответил Нарыжный, и чертики забегали в его глазах. – Готовимся к выборам. Решили, Сергей Тимофеевич, заранее обсудить, как и что. Партячейки у нас нет, так что надеяться не на кого.

– И что же вы решили? – Сергей нарочно оттягивал разговор о зерне.

– Пока обдумываем в общих чертах. Надо помещение выделить, средства и прочее.

Все время отвечал Нарыжный. Остальные члены правления, понурив головы, сидели молча. Евдокия Ивановна Нагорная перебирала пальцами махры своей шали и ничего не слышала, ибо с приходом Сергея ее мысли вдруг обратились к дому. Она хотела вспомнить, сколько же у нее было спрятано мешков пшеницы, пять или шесть, и не могла. И еще ее беспокоило то, что мешки стоят в чулане, а надо было бы отнести их в погреб – место куда надежнее. Она перебирала пальцами махры и раздумывала: пойти ли ей сейчас домой и перенести мешки в погреб или уж сидеть и ждать, что будет? Она так задумалась о ворованных мешках, что ей казалось, будто Тутаринов, на которого она и взглянуть боялась, заходит к ней в дом, открывает дверь в чулан и останавливается перед мешками: «Что это у вас? Откуда зерно?» От этих мыслей по телу ее пробегают холодные иголки, и она снова силится припомнить, сколько же у нее мешков, и никак не может вспомнить…

Молчал и Федор Кириллович Горшков. Зажимая в кулаке курчавую бороду, он смотрел себе под ноги и мысленно ругал Нарыжного.

«Ишь куда загнул. Помещения, средства – этим ты ему зубы не заговаривай, он тебя видит насквозь».

Петро Несмашный засовывал в карман пустой рукав, а сам думал о Глаше:

«И чего, скажи, побегла? Это не зря, моя жена зря не побежит. Эх, говорил тебе, Нарыжный: не надо прятать зерно, не годится такое дело, – так не послушал. – Потом он посмотрел на Сергея. – Молодой, видать, не старше моих лет, а какой бедовый».

– А как у вас с хлебными долгами? – спросил Сергей, обращаясь ко всем.

Наступило короткое молчание.

«Вот зараз все и выяснится», – подумал Несмашный и зло покосился на Нарыжного.

– Это ты насчет поставок? – спросил Нарыжный, и глаза его печально потускнели.

– Возили, возили, да и возить уже нечего, – не подымая головы, отозвалась Евдокия Ивановна. – Сколько ж можно возить!

– Помолчи, Евдокия, – сказал Нарыжный и обратился к Сергею: – Сергей Тимофеевич, долг за нами, верно, есть, но совсем пустяковый, каких-нибудь шестьдесят центнеров. И мы не отказываемся, но пусть и государство нас пожалеет, подождет до следующего урожая, а тогда мы все разом и выплатим.

– В нынешнем году нема чем платить, – снова отозвалась Евдокия Ивановна, у которой перед глазами так и стояли не то пять, не то шесть мешков пшеницы. – Если бы было зерно, то почему бы и не вывезти.

– А что показал перемер зерна семенного фонда? – спросил Сергей, точно отвечая Евдокии Ивановне.

– Как я тебе в тот раз говорил, так оно в точности и вышло, – поспешно ответил Нарыжный. – Получается аккурат по площади посева. Все заактировано.

«Ой, мастак брехать! – подумал Петро. – И в глазах стыда нету».

– Сергей Тимофеевич, по плану мы должны посеять яровой пшеницы, – начал было Нарыжный, но Сергей перебил:

– Погоди, Евсей Гордеевич, со своим планом. Сколько вы должны засеять яровой пшеницы – это я знаю. Но мне не известно, сколько вы развезли по домам колхозников семенной пшеницы? Евдокия Ивановна, сколько, к примеру, у вас мешков?

Такой прямой вопрос так озадачил Евдокию Ивановну, что она только встала, раскрыла рот, но ничего сказать не могла.

– Все уже знает, – тихо проговорил дед Горшков.

– Да, я все знаю. – Сергей встал. – И вот что я вам скажу, члены правления: руководить колхозом вы не способны – это вы показали на деле. Но зерно, спрятанное вами по дворам, должно быть сегодня же собрано, погружено на подводы и отправлено на элеватор.

– Петро, – сказал Нарыжный, и чертики в его глазах забегали с необыкновенной проворностью, – иди, Петро, и кажи бригадирам, чтоб запрягали.

– Эх, Евсей, Евсей, идолова ты душа! – крикнул Петро Несмашный и вышел из кабинета.

За ним незаметно убралась Евдокия Ивановна. Торопливо юркнул в дверь и Нарыжный.

– Собрать-то соберем, да позор на голову какой! – проговорил Горшков.