Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)
В последних числах января ударили морозы с восточным ветром, закурилась поземка и полетела мелкая, гонимая с гор снежная пыль. Снег засыпал ров – русло будущего канала, – набивался и за воротник, и в рукава, и за голенища сапог строителей. Самым же большим препятствием на пути землекопов была не пурга с морозом, а скала – она преграждала канал острым углом, похожим на нос корабля. Отрубить этот нос, да тем более ручным способом, было нелегко.
«Подложить бы под нее динамиту, – думал Семен, – да и рвануть».
Но у устьневинцев не было ни минеров, ни взрывчатки. Приходилось клевать ноздреватый известняк кирками и ломами. Со всех бригад были отобраны опытные каменоломы. Белые, заметенные снегом, они облепили скалу, звенела сталь, слышались тяжелые удары – камень, казалось, стонал, но не сдавался. Семен стоял внизу, руки его мерзли, сжимались в кулаки и просили лом или кирку – хотелось согреться, – а тем, кто вгрызался в скалу, было жарко, лица их, пожженные морозом, были мокрые.
Ниже всех, почти на отвесном выступе, стоял Иван Атаманов в синем, небрежно замотанном на голове башлыке. Рослая его фигура в шинели с подоткнутыми за пояс полами напряженно сгибалась, – он часто и низко кланялся и с таким ожесточением рубил киркой, что от камня вместе со щебенкой летели искры.
– Эй, Иван! А ну, дай-ка и я погреюсь! – крикнул Семен, взбираясь на выступ.
Атаманов искоса посмотрел на Семена, лицо его, помеченное шрамом, расплылось в улыбке.
– Трудно ее, чертяку, оседлать, – сказал Атаманов и быстрым движением руки смахнул с лица пот. – Хочешь погреться? У меня есть ломок. Вот этот. Небольшой, а ухватистый. Только ты сперва угости меня папиросой.
Атаманов сел на корточки, закурил и облегченно вздохнул.
– Семен, когда же к нам Сергей явится?
– Ждем со дня на день, – ответил Семен, рассматривая короткий, но увесистый лом.
– Не пойму, что это за порядки, – продолжал Атаманов. – Наш кандидат, можно сказать, свой доморощенный, а к нам в станицу не заявляется.
– Соскучился?
– Да не в том дело. Должна же быть встреча. Мы его первые выдвигали, да к тому же есть к нему личный разговор. Еще осенью наш колхоз заключил договор с артелью «Красный черепичник». Должны мы были получить у той артели пять тысяч черепицы для кровли конюшни. Деньги перевели через банк, а позавчера Стефан Петрович направил туда обоз саней, а он и вернулся ни с чем, только быков зря прогоняли. Артель не дает нам продукцию; ждите, говорят, до весны. Как же тут нормально вести строительство?.. Вот я и хочу Сергею пожаловаться.
– Нам успеть бы до приезда Сергея разделаться с этим утесом.
Семен поплевал на ладони и с силой вонзил лом в узкую расщелину. Сталь звякнула и заклинилась. Семей налег на конец лома, но отломить камень не мог. Атаманов курил и смеялся. Затем он встал, бросил недокуренную папиросу и ударил киркой чуть дальше лома. Кусок камня пудов на пять глухо прогремел вниз.
Не успел Семен как следует погреться, как к скале прискакал на коне мальчуган-вестовой: Семена вызывал вернувшийся из Ставрополя Родионов.
Ветер сдувал снег с гор, кружил, бросал его в низину. Пурга разгулялась и белым полотном затянула все небо, степь, Верблюд-гору, Усть-Невинскую. Виднелись только приземистые строения временных хуторов вблизи берега, Да и то проступали они в этой молочной мгле смутно, точно сквозь матовое стекло. Семен направился к землянке не мимо строений, – там лежали сугробы, – а по чистой, подметенной ветром бровке канала. В этом месте работы были завершены еще третьего дня, и землекопы передвинулись ближе к скале. Глубокий ров начинался у самого берега, где лежал перекат, и отсюда русло реки, круто повернув вправо, уходило все ниже и ниже, а канал, как казалось Семену, постепенно восходил все выше и выше.
«Вот чудо! – подумал Семен. – Как же по нему потечет вода?» Эти мысли часто тревожили Семена, и однажды он поделился своими опасениями с инженером.
– На глаз же видно, – говорил Семен, – что Кубань уходит вниз, а канал подымается в гору, – как же по нему пойдет вода?
– На глаз такие вещи мерять нельзя, – ответил инженер и вынул из ящика стола лист плотной бумаги. – Вот точные расчеты. Они показывают, что русло нашей новой реки все время идет под небольшой уклон.
Семен смотрел на линии чертежей и утвердительно кивал головой. Тогда он верил. Но вот перед ним снова лежал не чертеж, а канал, и опять ему казалось, что инженер не прав. Семен так задумался, что не заметил, как подошел к землянке.
Родионов и с ним какой-то сержант, еще молодой, с широким лицом парень, сидели возле железной печки и грели руки. Семен поздоровался и тоже присел к огню.
– Ну, Семен Афанасьевич, – заговорил Родионов, – как там идут дела?
– Помаленьку роем. А как тебе ездилось?
– Плохо.
– Отчего же так?
– Чертовски холодно.
Семен еще раз посмотрел на сержанта, и ему показалось, что лицом он схож с Родионовым.
«Наверное, его младший братишка, – подумал Семен. – Очевидно, в отпуск приехал».
– Ну, а как дела обстоят со скалой? – спросил Родионов.
– Клюем, но она не сдастся. А тут еще метель одолевает.
– Ну, ничего, сдастся. Я вот привез зубастого солдата – ему не такие скалы подчинялись.
– Минер? – спросил Семен, обращаясь к сержанту.
– Подрывник, – сухо ответил сержант.
– И взрывчатку привез? – допрашивал Семен.
– А мы без этого не ездим, – с достоинством ответил сержант. – Да к тому же есть приказ – отбыть в вашу станицу.
– Вот это замечательно! – воскликнул Семен. – Иван Герасимович, где ты раздобыл такого нужного нам человека?
– Свет не без добрых людей. Знакомый майор выручил. Только ты, Семен, потом будешь радоваться, а сейчас отведи сержанта в станицу и определи его к хлебосольной хозяйке. Пусть он поест, отдохнет, а завтра возьмемся за скалу.
– Накормить сможем! Пойдем, дорогой товарищ, прямо к моей теще. Лучше ее никто не накормит.
На другой день вечером, когда только что начинало смеркаться, над завьюженной Усть-Невинской прокатилась гроза – четыре огромной силы взрыва потрясли воздух. В окнах ближних от реки домов зазвенели стекла.
Протяжный грохот унесся по реке далеко в горы, и снова стало тихо.
Часа через два Семен и Анфиса вернулись домой. Тимофей Ильич спросил:
– Воюете? Садануло, как из мортиры!
– Еще как, батя, воюем! – ответил Семен. (Он называл тестя «батей» по казачьему обычаю, и это нравилось Тимофею Ильичу.) – Верите, батя, – как ножом срезало. Гость наш здорово подсобил.
– И скажи на милость, какой молодцеватый тот сержантик! – отозвалась Ниловна. – А за столом был такой несмелый да стеснительный. Чего ж он вечерять к нам не пришел?
– Уехал к поезду, – ответил Семен. – Его в полку ждут.
– Ну, давайте вечерять, – объявил Тимофей Ильич. – Что-то долго нету наших квартирантов.
– У них собрание. Из Родниковской вернулся Андриянов – свои дела решают.
За ужином Тимофей Ильич вспоминал о сыне.
– Семен, а ты, случаем, не слыхал, где там запропал наш кандидат? – как бы между прочим спросил Тимофей Ильич.
– По округу ездит.
– По округу? – переспросил старик, поглядывая на Ниловну. – А до батьки с матерью и не думает приехать? Да и со своими станичниками как-никак надобно повидаться.
С тех пор как на станичном собрании Сергей был назван кандидатом в депутаты, Тимофею Ильичу не терпелось поговорить с сыном о таком значительном событии – хотелось и ему сказать свое отцовское напутствие. Но прошло уже более трех недель, а Сергей не приезжал не только в дом к отцу, но и в станицу, и это злило старика.
– Все он не по-моему делает, – с обидой сказал Тимофей Ильич. – Перво-наперво ему нужно было явиться ни в какую там другую станицу, а в Усть-Невинскую да собрать народ и поклониться ему. А как же так? Тут он родился, тут живут его родители, сверстники. Или, может, он думает, что его в Усть-Невинской и так изберут?
– И чего ты, старый, бурчишь? – отозвалась Ниловна. – Вестимо, изберут. А почему ж его не избрать? Первые мы с тобой, как родители, пойдем голосовать и всем пример покажем. Мы и за ширмочку не будем хорониться. Наш же сын, и утаиваться тут нам нечего.
– Ишь какая ты грамотная! Надо сказать, чтобы тебя в агитаторы включили. А ты лучше скажи мне, отчего твой сын домой не заявляется? Нет того чтобы приехать к родителям да побалакать по-семейному.
– Знать, некогда ему – вот он и не едет, – сказала Ниловна.
– Как так некогда! Машина имеется, сел да и прикатил.
Ниловна, как всегда, встала на сторону сына и всячески защищала его, доказывала, что Сергей никак не мог приехать. Тимофей Ильич злился и на сына и на Ниловну: «Ежели он чтит отца и мать, то должен был навестить свою станицу».
– Ну, разошлись, – шепнула Анфиса, подойдя к Семену. – Пусть себе поспорят, а мы пойдем спать. Постель уже разобрана, ты иди, а я только помогу матери посуду помыть.
Семен не первый раз ложился в пружинистую кровать с высокими и прохладными подушками и с такой поразительно мягкой периной, что все тело погружалось в нее, как в вату, и всегда у него на сердце было тепло и спокойно. Он радовался всему: и тому, что так горячо любил Анфису, и тому, что породнился со своим фронтовым другом, и, наконец, тому, что помирился с Тимофеем Ильичом и был радушно принят в доме Тутариновых. Вспомнил тот день, как он познакомился с Сергеем, как привязался к нему, как полюбил и стал считать его своим братом. И хотя теперь они виделись редко, а когда встречались, то говорили больше о делах, дружба их, начатая на войне, не только не расстроилась, но укрепилась еще сильнее. Семен был благодарен своему другу и за то, что он привез его в Усть-Невинскую, и за то, что рассоветовал обзаводиться своим домом, и за то, что поставил руководить такой важной стройкой. Только как же быть с Анфисой? Она еще живет надеждами, что муж ее на канале работает временно, что к лету у них будет и свой дом, и молодой сад…
«В самом деле, зачем же мне свое гнездо, когда вокруг столько дела?»
Семен живо представил и профиль канала, и работающих людей, и движение подвод, и вороха свежей земли на снегу. Он подумал о том, что лишь одна его мечта непременно сбудется: скоро он увидит свою Анфису с ребенком на руках. Его радовало и то, что у Анфисы потемнело лицо и появились пятнышки на верхней губе и на подбородке, и то, что ее глаза как-то смешно округлились и сделались еще ласковее, и то, что вся она пополнела и похорошела.
Анфиса работала на канале и в паре с Варюшей Мальцевой таскала на носилках землю. Семен, часто проходя мимо них, видел, как Анфиса быстрыми шагами шла следом за Варей, крепко держа поручни в сильных руках.
«Не тяжело ли ей? Может быть, перевести на более легкую работу – управлять быками или лошадьми?»
Об этом Семен подумал и теперь, когда Анфиса, шурша юбкой, разделась, подлезла под одеяло и прижалась к нему, желая согреться. Он взял ее за руки – ладони у нее были шершавые и твердые, точно припухшие, на изгибах пальцев затвердели мозоли.
– И какой же наш батя смешной! – сказала она шепотом. – Все бурчит, все поучает Сережку, будто братушка и сам не знает, что ему делать.
– Анфиса, ты на канале, наверно, устаешь? – спросил Семен. – Носилки тяжелые, а тебе скоро рожать…
– Ну, это еще когда будет! Я же сильная! – Анфиса прижалась к нему. – Я об этом и не думаю.
– А о чем же ты думаешь?
– О весне, – сказала она тихо. – Канал выроем, а по весне займемся своим домом.
– Анфиса, а что, если у нас не будет ни домика, ни садика?
– Ты опять свое! – обиделась Анфиса. – Почему ж ему не быть? Может, ты уж не хочешь строиться? Может, уезжать задумал?
– Уезжать я никуда не думаю, – серьезно ответил Семен. – Но зачем же нам свой дом, когда и без него нам будет хорошо. Сережа правду говорит – нечего нам прятаться в свою нору, а лучше поселиться возле электростанции.
– Не хочу я там жить. Какая там жизнь на отшибе?
– Но посуди сама, Анфиса, не могу же я бросить порученное мне дело.
– А ты брата не слушайся. Ему ничего не нужно, а нам корову надо завести, птицу, огород.
Семен улыбнулся. Наивными показались ему желания жены.
– Будет у нас и корова и птица, – сказал он, желая успокоить Анфису. – Еще гусей разведем – жить-то будем возле реки.
Она тяжело вздохнула и промолчала.
Анфиса поднялась на заре, умылась, подоила корову и принесла Семену кружку парного молока.
– Эй ты, начальник канала! – смеясь и стаскивая с Семена одеяло, сказала она. – Вставай, пора на работу.
Наскоро закусив, Семен и Анфиса вместе с родниковцами ушли на канал. А когда совсем рассвело и Тимофей Ильич, накинув полушубок, вышел дать корове корму, на пороге появилась Марфа Игнатьевна с кошелкой, в которой сидела белая «леггорнка».
– Здравствуй, свашенька, – приветливо сказала Ниловна. – Что-то ты давненько к нам не заглядываешь?
После неудачного сватовства Ниловна и Тимофей Ильич хотя и обиделись на своего сына и на Ирину, но с Марфой Игнатьевной породнились и стали называть ее свахой. «Дети наши пускай себе там что хотят, то промеж себя и делают, бо родительской воли теперь над ними нету, – рассудительно говорил Тимофей Ильич, покидая птичник. – А мы – люди старые, знаем, как на свете надо жить, и коли мы выпили по чарке и посватались, то и будем считаться сватами…»
– Все, свашенька, управляюсь с птицей, – отвечала Марфа Игнатьевна, ставя под лавку кошелку, из которой выглядывала белая головка курицы с посиневшими от мороза серьгами. – Да и живу я далече от станицы, часто не находишься.
Вошел Тимофей Ильич, стряхивая на пороге прилипшие к полушубку сухие листья.
– Слава богу, сваха заявилась! – сказал он. – А мы частенько о тебе вспоминаем.
– Курочку вам на обмен принесла, – проговорила Марфа Игнатьевна, ставя кошелку на лавку. – На вид красивая, а наседкой быть не желает.
– Ну, как там поживает наша невесточка? – спросила Ниловна. – Слыхала я, будто сын Грачихи приспособился ее обучать.
– Верно, раза два приходил. – Марфа Игнатьевна вздохнула. – Какие-то ей книжки читает – ничего я в том не разбираюсь.
– А она что ж? – спросила Ниловна. – Веселая?
– На вид будто и веселая, да только кто ж его знает, что у нее на сердце.
– Об Сережке вспоминает или молчит?
– Вижу, что-то от меня скрывает.
– Книжки – дело хорошее, – помолчав, заговорил Тимофей Ильич, – а только ты, сваха, присматривайся, чтобы за этими книжками чего другого не случилось.
– Я-то и сама побаиваюсь, – сказала Марфа Игнатьевна. – Один разок дажеть не стерпела, постояла у дверей и послушала.
– И что же он ей наговаривал? – спросила Ниловна. – Не ласкал ее?
– Этого не было, а что он ей говорил – толком и не разобрала. Все какие-то слова непонятные.
– Так-таки ничего и не разобрала? – спросил Тимофей Ильич.
– Называл какиесь альперы или анперы – позабыла. А еще упоминал какую-то вольту и лошадиную силу.
– Скажи на милость: с девушкой – и такой разговор! – удивилась Ниловна.
– Бог же его знает, что значат те выражения.
– Может, оно и есть то самое, – пояснила Ниловна, – он ей говорит надогад буряков, чтоб дали капусты?
– И такую чертовщину придумала! – обиделся Тимофей Ильич. – По всему видать, была у них балачка про электричество. А лучше будет, ежели спросить у знающего человека. Марфа Игнатьевна, давай я запишу те слова, а вскорости приедет Сергей – он-то знает, в чем тут смысл.
– Чего ж мы так стоим? – спросила Ниловна. – Снимайте, сваха, одежину да сидайте до нас завтракать.
Марфа Игнатьевна стала развязывать шаль, а Ниловна уже хлопотала у стола.
Глава XXVЕсли вам когда-либо доводилось смотреть, как работает художник, то вы, наверное, замечали: на сером холсте сперва появлялись лишь неясные контуры и тени, затем выступали очертания головы, плеч, рук. И пока художник не бросал кисть, портрет поминутно менялся, – тона светлели или темнели, взгляд казался неестественным или поворот головы неправильным, плечо несколько поднятым или изгиб пальцев резким. Но вот художник, положив последний мазок, говорит: «Готово», – и с полотна на вас уже смотрит живой человек, и портрет навсегда таким и остается.
То же самое примерно можно сказать о Прохоре Ненашеве, с той лишь разницей, что художником здесь была сама жизнь. За многие годы она, казалось, сделала все, что только могла, и сказала: «Ну, вот это и есть Прохор Ненашев, и тут уже ничего нельзя ни убавить, ни прибавить». И в самом деле! Родился и состарился Прохор в Усть-Невинской, и за полувековую жизнь так отчетливо выразились его внешность, черты лица и характер, что все в станице были совершенно уверены: да, таким Прохор останется до смерти.
Однако же в ту зиму с Прохором произошло нечто непонятное – его стали не узнавать даже те из жителей станицы, кто был с ним в самых приятельских отношениях. Устьневинцев удивляла в нем странная перемена; будто по улице, направляясь на гидростанцию, идет все тот же Прохор, будто и та же торопливая походка, и тот же взгляд маленьких серых глаз, и тот же хриповатый бас, а присмотришься поближе, прислушаешься повнимательнее и скажешь: «Эге! Да это же совсем другой человек!»
Было похоже на то, как если бы к давно забытому портрету вдруг снова подошел вдохновенный художник, увидел свои ошибки и начал писать все заново. Та же история случилась и с Прохором. Если раньше он носил старенький пиджачок, извечно подвязанный веревкой, если на его маленькой голове обычно лежала либо измятая кепка, часто с оторванным козырьком, либо гнездом сидела шапка с облезлой шерстью, а на ногах черевики так истоптаны и искривлены, что вызывали одну только жалость, – это был его обычный наряд, и к этому все привыкли. Теперь же Прохор сшил себе пальто из темно-синего сукна на вате, заставил жену вынуть из сундука еще парубоцкую кубанку с таким красным верхом, что он горел, точно факел, купил на валенки калоши, а в довершение всего повесил на шею шерстяной шарф. И еще устьневинцы привыкли видеть всегда заросшее серо-бурой щетиной лицо с усами, к которым, казалось, давным-давно не прикасалась бритва. Теперь же Прохор щетину сбрил, отчего лицо его помолодело лет на десять. Правда, усы оставил, но это уже были совсем не те колючие и некрасивые усы, – возле них походила опытная рука и подрезала на гвардейский манер. А к таким молодцеватым усам появилась у Прохора не по годам бравая походка. Еще стали все чаще замечать Прохора идущим по улице с книгами. Проходил он тогда неторопливо, поглядывая по сторонам, и кого бы ни встречал, тому и показывал книги, при этом не без гордости заявлял:
– Вот это видал? Научность! Ночью читаю, а днем вершу.
И если кто-либо заинтересуется (а таких уже было много) и спросит:
– Прохор Афанасьевич, а что это у тебя за книги?
– Как «что»? – строго переспросит Прохор и нарочно помедлит с ответом. – Есть это разная научная литература. Погляди, какая тут программа! Это называется «Электрическая машина», – на свете, конечно, бывают разные электрические машины, но тут описаны всякие, какие только есть, так что курс сполна! А это учебник по трансформаторам и линиям электропередач.
– А что оно такое – трансформаторы? – робко поинтересуется собеседник.
– Эге-ге-ге! – протяжно скажет Прохор. – Подробно рассказывать – песня дюже длинная, а вкратце могу ответить: сооружается такая будка, и туда идет ток высокого напряжения, а оттуда выходит низкого… Тебе и это непонятно? Тогда я поясню на примере денег: предположим, у тебя есть сто рублей, а тебе надобно истратить рубль, приходится сто рублей разменять, иначе ничего не получится. Вот в ту будку и поступают крупные ассигнации, допустим, сторублевки, а обратно выходит разменная монета. Вот оно в чем тут дело!
– Скажи, какая важная штуковина!
– А ты что ж думал?
– А куда же ты, Прохор Афанасьевич, путь держишь?
– На ученье!
– Так еще ж рано!
– Кому рано, а мне в самый раз. Меня же Виктор Игнатович поджидает. Перед занятием мы всегда с ним советуемся – как и что. Без меня он ничего не решает.
Нетрудно догадаться, что тут Прохор уже сказал лишнее: Виктор, разумеется, его не ждал. Старику просто хотелось еще засветло пройти по станице, чтобы повстречаться с людьми, а потом на часок заглянуть к Тимофею Ильичу – давно он собирался навестить стариков Тутариновых.
В этот день Тимофей Ильич не ждал гостей. Примостившись на низеньком стульчике возле окна, он чинил сапог. Ниловна сидела на лежанке, задумчиво поглядывая на окна, и думала о том, что куры, наверное, давно уже взобрались на насест, что пора бы доить корову, но не хочется покидать теплое местечко. А между тем начинало вечереть. Наступил тот час короткого зимнего дня, когда на дворе еще светло, а в углах хаты уже гнездятся сумерки. Видя согнутую спину мужа, Ниловна мысленно ругала Тимофея Ильича за то, что так долго не бросал работу.
«И чего сидит? Только глаза портит, – думала она. – Или дня не хватает?..»
Высказать же свое недовольство вслух побоялась. Потом вспомнила Сергея, и сердце у нее тревожно забилось.
«Домой не заявляется, – сокрушалась Ниловна. – Где-то он там, бедняжка, раскатывается? Небось и голодный и холодный».
В эту минуту ей так захотелось, чтобы открылась дверь и вошел Сергей – тогда бы она не пошла, а побежала доить корову и напоила бы сына парным молоком.
Только она об этом подумала, дверь и в самом дело отворилась, но на пороге появился не Сергей, а Прохор.
– Здоровы булы, хозяева! – сказал Прохор, снимая у порога калоши. – Сумерничаете?
– Поджидаем электричество, – ответил Тимофей Ильич, держа в зубах конец дратвы.
– Дело хорошее, – важно ответил Прохор. – Все поджидают.
Тимофей Ильич положил сапог на подоконник, вынул кисет и сказал:
– Хорошее, да дюже длинное. Вот ты, Прохор, там монтерничаешь, а скажи мне по совести: когда ж мы дождемся свету?
Теоретически могу ответить: все дело упирается в воду.
– Знать, за этим только и остановка?
– А как же? – Прохор протянул руку к кисету. – Эта машина не на каком там газе движется, а на воде. Тимофей, да ты пришел бы и поглядел, какое мы там чудо сооружаем.
– Не ходил и не пойду.
– Отчего ж у тебя такое намерение?
– Чего ж мне туда ходить? Ни черта я в том не смыслю, да и не хочу думками себе голову заморочивать.
Прохор рассмеялся.
– Там же ничего нет такого заковыристого! Все просто. – Тут Прохор развел руками, ибо почувствовал, что выпал случай показать свою осведомленность в электричестве. – Я всю эту механику назубок изучил. Ты приходи завтра и ни к кому не обращайся, а прямо задавай мне разные вопросы. Я тебе по-простому и покажу и расскажу. А ты вот меня спроси: что такое есть свет?
– Свет да свет! – перебила Ниловна. – Вот я вам зараз подам свет.
Ниловна зажгла лампу, поставила ее на стол и пошла доить корову.
– Ну, ежели ты такой дюже стал грамотный, – заговорил Тимофей Ильич, – тогда объясни мне одну загадку.
– Какую?
– А вот послушай. – Тимофей Ильич достал из печурки кусочек бумаги, куда он записал сообщенные Марфой Игнатьевной слова, подошел к лампе, надел очки, прочитал. – Что означают такие слова: альпера, вольта и лошадиная сила? Вот оно какая у меня загадка!
– Так, так, – сказал Прохор, поглаживая усы. – Так ты, Тимофей, захотел знать эти слова? А на что они тебе понадобились?
– То дело мое. А ты поясняй!
– Или тоже изучаешь? – допытывался Прохор.
– Какое тебе дело? Хочу знать – и все! – стоял на своем Тимофей Ильич. – Может, у меня есть своя цель.
Прохор задумался и долго мял усы, а Тимофей Ильич терпеливо ждал ответа.
«И где он выдрал такие слова? Сам сапоги чинит, а в голове – погляди на него, какие мысли. Знал бы – и не заходил».
Но надо было как-то выходить из затруднения.
– Поясняй, поясняй! – торопил Тимофей Ильич.
– Могу! – решительно заявил Прохор, снял кубанку и погладил ладонью вспотевшую лысину. – Ну, сказать – лошадиная сила? Что же тут непонятного? Всякая лошадь имеет силу – вот и весь ответ!
– Допустим, лошадь имеет силу, – согласился Тимофей Ильич. – А еще два слова?
– Те слова – то же самое, только на научной почве, не моргнув глазом, ответил Прохор. – Все это – техника!
– Э-э! Прохор, Прохор, скажи, что ничего ты не смыслишь.
– Смыслить-то я смыслю, – оправдывался Прохор, – но тут, Тимофей Ильич, такая научность, что до тонкостев сразу не дойдешь. А вот ежели хочешь, то я тебе поясню, каким путем проникает в твою хату электричество.
– Это я и сам знаю. По столбам.
– Не-е-е! – значительно протянул Прохор. – По столбам-то – еще не главная вещь! Главная вещь, Тимофей Ильич, ежели хочешь знать, в том, чтобы иметь понятие. Для наглядности скажу: та турбина, какую мы на быках привезли, будет вырабатывать такую силу, что ежели, допустим, без ума с нею обращаться, то она может всю станицу вмиг сжечь. Припоминаешь, как у нас в грозу сено горело? Мокрое, а пылает, как свечка.
– Так то ж от молнии.
– Ты послушай меня, а тогда уже и возражай. – Прохор подсел ближе к Тимофею Ильичу. – Ток именно и есть самая настоящая молния, только на небе она как-то сама по себе вырабатывается – этого я не знаю, а тут она от машины идет. А силу имеет могучую!
– Так почему ж та молния не делает человеку вреда?
– А потому, что эта молния, сказать, ручная. Ученые люди приручили и таким путем ввели в обиход.
– Как же это понять? – насупив брови, спросил Тимофей Ильич. – Незримую вещь – и приручить?
– Поясню. – Прохор погладил усы и долго молчал, как бы давая этим понять, что пояснить не так-то легко. – Предположим, что мы имеем реку, – для примеру возьмем нашу Кубань. Что она делает в разлив?
– Известно, – проговорил Тимофей Ильич, – бушует!
– А тебе, допустим, требуется полить огород, и ты направляешь ту реку на плантации… Что из этой затеи может получиться?
– Ну и чудак же! То ж стихия!
– Постой, постой! Стихия – это верно, но можно ее перепрудить, в цемент заковать, а потом уже провести трубы или ручейки и на грядки, и на водопой, и дажеть тебе в хату – и уже нет стихии, а имеется человеку одна выгода. Так оно получается и с током. С помощью таких разных приспособлений эту громадную силу можно направить куда хошь – и в лампочку, и в мотор, и в плитку, чтобы на ней сало жарить, и в чайник, и дажеть в утюг, чтобы было бабам облегчение. Вот в чем главная вещь!
– И ничего я тебе не верю, – склонивши голову, возразил Тимофей Ильич. – Ты говорил про воду – тут я согласен, потому как вода – зримая, ее можно в ведро зачерпнуть, умыться, и ежели она течет по трубам или ручейками, то все наглядно. А вот скажи: ты видел, как ток идет? Э! Не видел! А ежели своими глазами не видел, то и голову мне не морочь!
– Какой же ты непонятливый! – Прохор даже покачал головой. – Я бы тебе все доказал, да нужно мне спешить на курсы.
– А ты докажи, – ежели можешь! Докажи!
– В другой раз докажу, – со вздохом ответил Прохор, вставая.
– Ну, ну, подучись, – с усмешкой сказал Тимофей Ильич, провожая гостя.
Всю дорогу от Тутариновых до школы Прохор не мог успокоиться и продолжал спор с Тимофеем Ильичом. В голове его вдруг появилось столько, как ему казалось, неоспоримых доводов, что хоть возвращайся обратно, да и только! Прохор даже хотел вернуться, и, надо полагать, разговор с Тимофеем Ильичом затянулся бы до полуночи, а то и дольше, но тут совсем близко засветилась окнами школа.
В коридоре собрались курсанты, и Прохор, поправил кубанку, подошел к ним. Вскоре прибыл и Виктор, но не один, а с Ириной, и учеба началась. В этот вечер курсанты изучали «Устройство сетей высокого и низкого напряжения» – тема, безусловно, важная, но мы не станем подробно излагать весь ход занятий, а скажем лишь о том, что Виктор очень понятно объяснял, какие бывают виды электропередачи высокого напряжения; как устанавливаются линии специального сельскохозяйственного назначения; что собой представляют линии электропередач низкого напряжения, какой должна быть высота столбов и какое допускается расстояние между проводами и поверхностью земли в обычных местах и при пересечении дорог…
Словом, много интересного говорил в тот вечер Виктор своим ученикам. Но мы все это опустим и обратимся к будущим электрикам, людям в Усть-Невинской новым и, безусловно, интересным. Они заполнили все парты небольшого класса. Лампа-молния, свисавшая с потолка, освещала их лица, – посмотрите, посмотрите хорошенько, какая в них сосредоточенность, сколько во взгляде вдумчивости и пытливого внимания! Вот сидят два дюжих парня из Белой Мечети. Им тесно за партой – нельзя ни склониться, ни раздвинуть локти, но они слушают и записывают, забыв в эту минуту о неудобствах. За спинами у них – пожилой дядько с усами какой-то гнедой окраски. Он то подымает голову, то пригибается к парте. Его сосед посматривает на Виктора и что-то записывает с таким усилием, что ему время от времени приходится быстрым движением вытирать взмокший лоб, и этот жест как бы говорит: «Эх ты, черт побери, как трудно!» Молоденький паренек слушает Виктора с чуть приоткрытым ртом и светящимися глазами, точно ему рассказывают занятную сказку. А Прохор важно откинулся на спинку парты и только иногда кивает головой и причмокивает губами. Сидящий с ним рядом суровый на вид мужчина не сводит с Виктора глаз и все покручивает ус.
Девушки – их было восемь – занимали передние парты и, казалось, ничего, кроме доски и Виктора, не видели: у той сбился на плечи полушалок, и она о нем забыла; у другой распустилась коса или выбился на лоб завиток, и она не поправляла ни завиток, ни косу, – все ее внимание было обращено к столбам и проводам, которые рисовал мелом Виктор. Лена Коломейцева, – та самая Лена из «Светлого пути», – так пристально смотрела на доску, что вдруг увидела и степь вблизи своего хутора, и линию проводов, убегающую к горизонту. Ирина, сидевшая в паре с Леной, тоже мечтала о том недалеком времени, когда побегут столбы от станицы к станице, понимала, как важно знать то, о чем рассказывает Виктор, но ей казалось, что усвоить и понять все это значительно легче, чем ту программу, которую она изучала вместе с Виктором. Одна только Соня хотя и делала вид, что слушает, а думала о своем: не могла она понять, почему Виктор ни разу ее не проводил домой, а Ирину провожает на птичник каждый день. Ей было до слез обидно, что и Сергей и Виктор, которые когда-то любили ее, теперь не обращают на нее внимания и оба ухаживают за Ириной.
«И что они нашли в этой вознице такого прелестного? Видать, Сережа ее уже бросил, так она льнет теперь к Виктору», – думала Соня.
А когда урок был окончен, курсанты обступили своего преподавателя, – кто угощал табаком, кто задавал вопросы, а тот молчаливый мужчина, что весь вечер крутил ус, развернул тетрадку с записями и чертежами.
– А взгляни, Виктор Игнатьевич, – сказал он басом, – правильно я вершу дело?
