Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)
Еще в первых числах октября на одном из заседаний исполкома Сергей внес предложение – наделить приусадебными участками тех фронтовиков, кто из армии приехал на Кубань, женился или был женат, но у кого своего подворья не имелось и жить было негде. Предложение было принято, затем утверждено в крае, и к поздней осени во всех станицах и хуторах Рощенского района сотни новых семей ставили в конце улиц плетни и строили себе хаты.
В Усть-Невинской в числе других фронтовиков делянку земли под усадьбу получил и Семен Гончаренко. Трудно словами передать его душевное волнение. Ему сделалось и радостно, и как-то боязно от сознания, что совсем нежданно жизнь его после войны сложилась так удачно. Ехал к другу в гости на какой-нибудь месяц, а остался насовсем. Еще вчера у него ничего, кроме оружия, не было, а сегодня он – уже всеми признанный житель Усть-Невинской. У него есть жена, и какая ж славная жена! Своей Анфисой Семен не нарадуется! А теперь вот есть у него и свой огород, а скоро будет и свой дом. Семена приняли членом колхоза имени Ворошилова. «А где тут у вас проживает Семен Гончаренко? – будут спрашивать люди. – Эге, да разве ж вы не знаете? Идите по этой улице аж на край станицы – там и стоит его домишко».
И хотя еще год назад сыграна свадьба, где Артамашов изрядно выпил и кричал на всю улицу: «Семен – ты золотая душа! Вот это и есть настоящий фронтовик, не то что некоторые другие, геройством своим козыряют! Семен, дай я тебя поцелую! Мы принимаем тебя в свою казачью семью с раскрытой душой!»; хотя давно его все называют «станишником», а теперь уже плуг, запряженный парой волов, еще на той неделе описал узкой стежкой квадратное поле, и Савва Остроухов сам поставил на углах колышки, а Семену все еще не верилось и все еще казалось, что это не явь, а сон. Савва вручил ему документ с печатью, и Семен много раз вместе с Анфисой перечитывал слова: «Принимается на постоянное жительство в станице Усть-Невинской и наделяется усадьбой согласно постановлению Рощенского исполкома бывший фронтовик-орденоносец Гончаренко Семен Афанасьевич», и про себя думал:
«Спасибо тебе, Сережа, славный ты у меня друг. Только где ж ты пропадаешь, почему не заедешь ко мне, чтоб мы вместе с тобой порадовались?»
Часто Семену видится груша во дворе Тутариновых, та самая развесистая груша, возле которой он стоял в лунную ночь, понуря голову и тоскуя об Анфисе. «Кубань, Кубань, – вспоминал он свои слова, – знать, не для всех ты ласкова и приветлива». Теперь он даже улыбнулся, думая об этом. Как во сне, видел он тогда свою хату, садок и Анфису, идущую по саду с ребенком, – то была мечта, и казалась она несбыточной. Теперь эта мечта сбылась, и хотя на огороде нет еще ни домика под черепичной крышей, ни молодого садочка, но Семен верил, что все это будет. Верила и Анфиса, помогая мужу рубить и носить хворост и огораживать им двор. Лес стоял по ту сторону реки. Семен и Анфиса с рассветом переезжали Кубань на лодке и до восхода солнца успевали перевезти на свой берег не одну вязанку хвороста.
Семен так быстро и умело плел изгородь, что Анфиса не успевала подносить ему лозу и дивилась, где он мог этому научиться. Не прошло и недели, как свежий плетешок ловко пристроился к крайнему от выгона двору стариков Семененковых. Выросли и ворота и калитка – они стояли лицом на восток. Соседи Семена – бабка Параська и дед Евсей – немало обрадовались, увидев рядом со своим домом новую изгородь.
– Евсей, оце мы зараз не крайние, – сказала бабка Параська.
– Само собой, – ответил Евсей.
Старики пошли осматривать изгородь. Евсей попробовал рукой плетень, одобрительно кивнул Семену и сказал:
– Плетешок – само собой. Ну, давай, сосед, покурим.
Дед Евсей вынул из кармана широкой штанины кисет, пропитанный табачной пылью, и повесил его на мизинец. Они закурили. В это время на улице показалась подвода, запряженная быками. Помахивая кнутом, быков вел Никита Мальцев, а на бричке сидели его жена Варя, остроносая, с быстрыми глазами, чем-то похожая на лису, и сестра Вари – Соня, повязанная теплой шалью. На Никите короткий, подбитый овчиной жакет был подпоясан веревкой, низенькая кубанка сдвинута на затылок.
– Здорово булы, казаки! – сказал Никита, подъезжая к плетню. – Быстро ты, Семен, обгородился. А чего ж людей не скликаешь?
– Да зачем же их созывать?
– Как так зачем? А дом строить?
– Никита, так то ж будет по весне, – пояснила бабка Параська.
– Ах, бабуся, бабуся, долго вы живете на свете, а знаете мало. – Никита повесил налыгач быку на рога. – Меня батько завсегда учил: то, что можно сделать сегодня, никогда нельзя оставлять на завтра. Вот так надо действовать и Семену. И чего же ждать? Например, камень для фундамента можно заготовить и осенью, а весной мы наделаем саману, и к жнивью можно будет новоселье справлять.
– Само собой, – пробурчал Евсей. – Новоселье – оно такое дело, что само собой.
– Вы, бабо Параська, думаете, что я так только языком поучаю? Сегодня воскресенье, моей транспортной бригаде отдых, вот я и прибыл помочь. – Никита посмотрел на Семена. – Прикатил к тебе, Семен, с женой и со свояченицей. Варюша, прыгай на землю.
Варя соскочила с брички и, блестя быстрыми глазами, подала Семену руку, отвернулась и рассмеялась. Соня сидела на бричке и грустно, с завистью смотрела на Анфису.
– И до чего ж хозяйственный человек мой Никита! – сказала Варя, играя насмешливыми глазами. – Все он наперед знает, как старый дед. – Она подошла к Анфисе – Анфисочка, а скучно тебе будет жить на краю станицы? Как в стену.
– А отчего ж скучно? – возразила Анфиса. – В своей хате завсегда весело.
– Был бы муж по сердцу, – отозвалась Соня, грустно улыбаясь.
Камень брали в пойме Кубани. Он лежал по берегу серой полосой – один в один, величиной не больше арбуза, только не весь круглый. Бричку нагружали быстро, и быки, ложась на ярмо и выгибая спины, с трудом выводили ее на пригорке, где стояла станица. Никита вел быков, а Семен шел следом за подводой.
Анфиса, Варя и Соня оставались у реки. Они садились на широкую плиту, как на скамью. Кубань была мелководная – почти до середины синело усыпанное камнями дно. За рекой желтел лес. В чистом небе кружились грачи.
– Анфиса, скажи, тебя Семей сильно любит? – спросила Варя, задумчиво глядя на реку.
– А зачем ты об этом спрашиваешь? – Анфиса покраснела. – Если бы не любил, то не женился.
– То, что женился, еще не все, – рассудительно сказала Варя. – Я вот смотрю на своего Никиту: переменился он ко мне. Пока парубковал да домой меня провожал каждый вечер, так, веришь, был такой ласковый да влюбленный, а теперь…
– Разве что замечаешь? – спросила Анфиса.
– Такого ничего не замечаю, – со вздохом сказала Варя, – а чего-то он сделался такой непоседливый. То бегает на собрание, то на разные совещания, то на лесосплав без меня уехал. А тут еще новость – комсоргом сделался и бригадиром по транспорту. День и ночь ездит. А третьего дня был у нас твой брат, на машине приехал. «Ну, говорит, Никита, я тебя еще на лесосплаве заприметил, готовься, подбирай себе из молодежи бригаду, скоро начнем канал рыть». А мой Никита и рад, и уж только разговору у него что о канале. А знаешь, сколько там будет девчат? Я ему так и сказала: «Поезжай, а только и меня бери с собой».
– Разве за это можно на мужа обижаться? – возразила Анфиса. – То, что Никита старательный, как раз и хорошо, а ты, дурная, в ревность бросаешься.
– Да я не ревную, а только побаиваюсь. – Варя рассмеялась.
– Анфиса, – вмешалась в разговор Соня, глядя на реку и о чем-то думая, – правда, что твой брат женится на Ирине Любашевой?
– А я почем знаю, – с обидой в голосе ответила Анфиса. – Его дело. Пускай на ком хочет, на том и женится.
– Чего ты скрываешь? – Соня бросила камешек в воду. – Об этом вся станица говорит. Ничего себе, подходящая для Героя будет жена, молоко исправно умеет возить.
– Ой, сестренка, – отозвалась Варя, – какая ж ты злая на язык! Разве Ирина плохая девушка?
– Я знаю, – сказала Анфиса, мельком взглянув на Соню, – у тебя, Соня, серденько болит. Так ты сама в этом виновата. Не уберегла ты своего Сережу. Как он тебя любил, а ты замуж вышла назло ему, а получилось – себе же на горе. И Виктор Грачев тебя любил. Ты с ним повидалась?
– Любили. Было время, да быльем поросло, – грустно и ни на кого не глядя сказала Соня, и подруги заметили в ее глазах слезы.
Анфисе стало жалко Соню, и она с чисто женской лаской обняла ее и сказала:
– Да ты не печалься. Не знаю, может, Ирина его чем и завлекла – и она же его на своих быках со станции везла. Может, у него и есть какая думка, да только я так скажу: Ирина не пара нашему Сергею. Он и Герой, и председатель райисполкома, и образованный. А кто такая Ирина? Простая девушка, молоко на сырзавод возит, «цоб-цобе» знает – вот и все.
Соня смотрела на желтую полосу леса за рекой и молчала.
– Не беспокойся насчет культуры, – сказала Варя. – Пусть только Сережка возьмет Ирину к себе в район да косу она себе малость подрежет, завивку сделает да красивое платье наденет – еще какая будет образованная и культурная.
– И такое ты придумала! – рассердилась Анфиса. – Разве нарядами да прическами можно человека переделать? По себе суди. Поезжай в город. Хоть какое красивое платье наденешь, а всякий скажет, что ты из станицы. Да мне-то что? – Анфиса встала, отряхнула рукой юбку. – Пусть женится и на Ирине. Она семилетку кончила, а там еще подучится. Только я думаю, что Сережке сейчас не до Ирины. Уже второй месяц домой не заявляется. Все по району ездит. И хлебопоставки у него, и электростанцию строит. Знаешь, сколько дел? Машины уже пришли. Витька Грачев их будет пристраивать. А вот и наши ползут.
По берегу, осторожно ступая, медленно шли быки. Пустая бричка подпрыгивала и гремела. Семен и Никита сидели на грядке и разговаривали.
– Ты в этом не прав, – доказывал Никита. – Послушай моего совету. Тракторная бригада от тебя не убежит, ты о ней зараз не думай, а становись председателем колхоза. Артамашову, по всему видно, теперь не удержаться. Много за ним грехов. Сейчас работает ревизионная комиссия. Заведующий райзо сидит вторую неделю, Сергей Тутаринов приезжал. Там такая картина открывается, что Артамашову не поздоровится. Скоро будет общее собрание, и колхозники, я слышал, сильно поговаривают насчет тебя. И, по-моему, кандидатура подходящая. А ты что скажешь?
– Не смогу. Понимаешь, Никита, не потащу.
– Ну, почему ж не потащишь? Странный ты человек. Был на войне, столько наград имеешь, член партии – и не потащишь? Не понимаю тебя, хоть что хочешь!
– Тут и понимать нечего. Посуди, Никита, сам. Колхоз наш большой, хозяйство в нем развалено, а у меня нет ни опыта, ни знания в сельском хозяйстве. Как же мне браться за такую работу?
– Кто ж будет колхозы укреплять, ежели все начнут так рассуждать, как ты? – сердито заговорил Никита. – Верно, не легко придется после артамашовского хозяйничанья: и того нету, и другого не хватает. Так для того же и новый председатель, чтоб все направить и наладить.
– Хорошо ты говоришь, Никита. А почему бы тебе не стать на этот пост? Ведь ты природный хлебороб?
– Я бы стал, – смутившись, отвечал Никита. – Если бы был членом партии, я бы поехал к Кондратьеву и сказал: «Буду в своем колхозе председателем». Я бы не испугался и показал бы, как надо работать.
– Разве для этого необходимо быть членом партии?
– Не то чтобы необходимо, а все ж таки доверие.
– Но ты комсомолец да еще комсорг, а потом будешь и членом партии. Покажешь себя на работе.
– Нет, я знаю, собрание не согласится. Скажут – еще молодой. Весной меня хотели назначить бригадиром, а Федор Лукич Хохлаков запретил по причине того, что я еще молодой.
– Эй, молодожены! – крикнула Варя. – Чего ползете, как на черепахе? Да у вас и быки поснули!
Глава VIВаря Мальцева была падкая до всякого рода станичных новостей, любила поговорить, посудачить, сидя вечером с соседками на завалинке. Самой излюбленной темой разговоров обычно были свадьбы, женитьба, сватовство. Поэтому, когда Варя узнала от Анфисы, что Сергей Тутаринов, возможно, и не женится на Ирине Любашевой, то на второй день об этом знали все ее подруги, а от подруг новость разнеслась по всей станице. Слова Анфисы: «…только я так скажу: Ирина не пара нашему Сергею», – были приписаны самому Сергею. Какая-то словоохотливая подруга Вари прибавила от себя, будто бы Сергей сказал, что ему нужна жена не такая, как Ирина, и что якобы он уже нашел себе в Рощенской не то учительницу, не то приезжую артистку.
От ворот Мальцевых слухи поползли по станице и вскоре проникли и на молочную ферму. Как ни старалась Ирина ничего не слышать и ничего плохого не думать о Сергее, а сердце все болело и болело. Вечером, приехав на ферму, она бежала домой и, блестя глазами, спрашивала мать, не приезжал ли Сергей.
– Ох, горе, горе мне с тобой, – вздыхала Марфа Игнатьевна. – Видно, правду люди говорят – не тебе его любить.
– А я не верю! Никому не верю, пока от него не услышу.
Отказавшись от ужина, Ирина садилась у окна и так, прислонившись горячей щекой к вспотевшему стеклу, просиживала всю ночь. Утром мать со страхом смотрела на ее сухие, выплаканные глаза и только сокрушенно качала головой:
– Да ты не больна ли, Иринушка?
– Нет, мамо, я здорова.
Как на беду, проезжая мимо двора Мальцевых, Ирина встретилась с Варей.
– Эй, молочница! Чего так запоздала? – крикнула Варя, выходя из калитки.
– А я всегда в эту пору приезжаю в станицу, – сухо ответила Ирина. – Да на этом бычьем транспорте раньше и не вернешься.
– Иринушка, небось надоело тебе цобкать? – сочувственно спросила Варя. – Ну, ничего, – ее быстрые глаза засмеялись, – может, скоро и не будешь на быках ездить?
– Это почему же так? – Ирина насторожилась, увидя в глазах Вари недобрый блеск.
– А так, твой Сергей… – Она не досказала, залилась смехом, прыгнула на воз и уже на ухо прошептала: – Ты ему не очень верь. Как подружке скажу, что Сергей смеется над тобой. – Она заговорила еще таинственней: – Меня, говорит, Ирина полюбила за Золотую Звезду, а за это каждая полюбит».
– Погоди, – тихо проговорила Ирина, – что ты такое говоришь? Откуда тебе это известно?
– Сорока на хвосте принесла – вот откуда!
– Это неправда! – крикнула Ирина. – Неправда! Сергей так обо мне не скажет. Ты это сама выдумала. Как тебе не стыдно, Варя!
– Дурная ты, что тебе еще сказать! – Варя прыгнула на землю. – Ты не злись, тебе ж добра желаю.
У Ирины так заболело сердце, что она не могла вымолвить ни слова. Желая одного – уехать побыстрее, она взмахнула кнутом, надвинула на глаза платок и за слезами не видела ни быков, ни дороги.
И еще одну ночь Ирина не смыкала глаз. Она вышла на курган – когда-то здесь они стояли вдвоем и любовались лунным светом. Теперь же степь была укрыта такой темнотой, что не было видно ни дороги, ни даже птичника. Ирина ждала – вот-вот вдали вспыхнет зарево автомобильных фар. Она так пристально смотрела в темноту, что ей или показалось, а может быть, она и в самом деле увидела две горящие точки.
– Он! Сережа! – крикнула она и с замирающим сердцем побежала к дороге. Горящие точечки разрастались, все шире и шире раздвигалась тьма, и вот слепящий свет озарил Ирину, курган, птичник, – мимо нее с грохотом и ветром пролетел грузовик. Долго маячили красные огоньки – точно шарики катились по земле. Ирина стояла у обочины дороги и шептала:
– Не он. А может, это правда?
Утром, когда Ирина ушла на ферму, а Марфа Игнатьевна управлялась в хате, на птичник нежданно-негаданно пришли Тимофей Ильич и Ниловна. Старики были одеты по-праздничному. Старый Тутаринов, сухой и высокий, был в папахе из кудлатой овчины, в тулупе, в сапогах, смазанных дегтем. Ниловна была одета в широкополую кофту, повязана теплой шалью. Рядом с Тимофеем Ильичом она казалась совсем маленькой.
Не постучавшись, Тимофей Ильич открыл дверь, на пороге снял шапку и перекрестился. Перекрестилась и Ниловна. Потом они поклонились хозяйке и молча переступили порог. Только после этого, все так же молча, Тимофей Ильич распахнул полы тулупа и извлек оттуда паляныцю, завернутую в рушник, и бутылку водки. Теперь Марфа Игнатьевна не сомневалась, что Тутариновы пришли сватать ее дочь. Обрадованная такой приятной неожиданностью, Марфа Игнатьевна и улыбалась гостям, и не знала, где их посадить, что им сказать. Принимая дрожащими руками хлеб, она перекрестила его, поцеловала и положила на стол. Водку поставила под стол. Потом стала упрашивать гостей раздеться.
– У нас хатенка маленькая, – говорила она, помогая Ниловне развязать концы шали.
Снимая шубу, Тимофей Ильич сказал:
– Гостей не так радует хата, как ласковый прием хозяйки.
Ниловна сняла кофту и, усевшись на лавку, осмотрела хату.
– А и вправду, – сказала она своим тихим и приятным голосом, – хатенка у вас маленькая, а славная хатенка. И тепло у вас. Наверно, дочка печь топит?
– Ирина у меня на все руки.
– А где ж она будет? – спросил Тимофей Ильич.
– В извозе. Щебень на строительство возят. Где ж ей быть?
– Ну, Марфа Игнатьевна, – заговорил Тимофей Ильич, усаживаясь на лавке, – ты уж, наверно, догадываешься, за каким делом мы к тебе пожаловали? Да оно и не трудно догадаться. На столе – хлебина в рушнике, под столом – наизготове горилка, а на лавке – добрые люди. Картина дюже наглядная. Так вот что я скажу про наше посещение. Хоть мы уже люди и немолодые, век свой прожили, можно сказать, в старых обычаях, а все ж таки мы не будем упоминать таких слов, какие говорились допрежь: дескать, у вас имеется товар, у нас купец, у вас живет красавица царевна, а у нас пребывает красавец царевич и прочее. Такие слова нынче не в моде, и нет в них правильного понятия. Скажем по-простому, без обиняков: в вашем доме, Марфа Игнатьевна, есть невеста, стало быть, ваша дочка. По всему нам видно – девушка славная, работящая. А в нашем доме на тот случай приберегается жених, стало быть, наш сын, не будем его здорово расхваливать, а только скажем – парень хоть куда. Ко всему этому, Марфа Игнатьевна, родительскому глазу видно, что дети наши паруются. Знать, и нам не следует стоять в стороне, а надобно поступать так, как поступали наши покойные родители, когда нас женили и замуж выдавали. Правильно я говорю, Ниловна?
– Известное дело, чего же еще, – сказала Ниловна. – Друг дружку они полюбили, так что надо их благословить, – да и всему разговору конец.
– А что вы, Марфа Игнатьевна, на это скажете?
– Ох, Тимофей Ильич и Василиса Ниловна, задали ж вы мне задачу! Я скажу, что так я рада, так я рада, что вы навестили меня с добрыми намерениями, что даже и выразить не могу свою радость. И речи ваши о наших детях приятны моему сердцу. А все ж таки я не знаю, как и быть. Дело-то такое еще неясное.
– А что ж тут неясного? – спросил Тимофей Ильич и посмотрел на Ниловну. – По-нашему – все ясно!
– А слыхали небось, какая идет по станице балачка? Такое бабы поговаривают… – Марфа Игнатьевна запнулась, отвернула лицо. – Будто так выходит, что сыну вашему неровня моя дочка. Так что я и не знаю, как нам и говорить о таком деле.
– Что нам та балачка? – Тимофей Ильич вынул из кармана кисет и стал закуривать. – Люди почешут языком, да и замолчат. Мы же своим детям не чужие люди, а родители.
– Слова ваши, Тимофей Ильич, истинная правда. – Марфа Игнатьевна тяжело вздохнула. – Мы своим детям добра желаем, а только дети нынче гордые да обидчивые. На меня, – так я бы эту людскую молву и слушать бы не стала, а Ирина сильно переживает, даже приболела, стала сумрачная, невеселая. Так что надо бы сперва детей наших спросить, как они между собой в согласии, а мы поладим, чего ж там. Я-то всей душой, лучшего зятя мне и желать не надо.
– Что ж нам детей спрашивать? – возразил Тимофей Ильич. – Что они нам скажут? Невеста покраснеет и убежит, а жених еще и поругает нас. Он в таких делах дюже норовистый. – Тимофей Ильич, раскуривая папиросу, рассмеялся и закашлялся. – Так что сперва нам надо между собой найти согласие.
– А вы своего сына пытали, когда собирались к нам? – поинтересовалась Марфа Игнатьевна. – После всех этих разговоров в станице.
– Сказать правду, затем мы к вам и прибыли, чтобы станичные бабы прекратили ту дурную балачку. – Тимофей Ильич разгладил усы. – Вчера я был у сына. Он же к нам редко заезжает. Так я сам явился к нему. Прихожу прямо в кабинет. Накинул крючок на двери и говорю: «Ты, сынок, управитель всего района, а про тебя в станице всякую чертовщину говорят. Почему ты девушку в такой позор вводишь? Почему не приедешь сам, да и не кончишь свое дело разом?» Стал он передо мной оправдываться, говорит, что замыкался на работе, что некогда ему и в гору взглянуть. Тогда я ему и говорю: «Ежели тебе некогда, то мы с матерью пойдем к Марфе Игнатьевне и будем по-родительски вершить дела». Так что вы, Марфа Игнатьевна, ни в чем не сумлевайтесь, а ставьте на стол закуску, выпьем мы по чарцы, да и породнимся, а дети наши потом обо всем прочем между собой договорятся. Так я понимаю, Ниловна?
Ниловна утвердительно кивнула головой, а Марфа Игнатьевна с сияющей улыбкой уже постилала на стол новую скатерть.
