Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)
Давно наступила ночь, а до Низков – небольшого степного хуторка – езды оставалось еще более часу. В степи гуляла метель, дорога, освещенная фарами, курилась и вздымалась поперечными рубцами. След постепенно терялся, колеса вязли в сугробе, с визгом вращались на месте, – гремели комочки льда о крылья, и зад машины точно кто-то сильными руками заносил то в одну, то в другую сторону. Сергей кутал лицо в бурку и одним глазом посматривал в маленькое отверстие на дымившуюся поземку. Ванюша поддал газу, и машина, прорезав сугроб, выскочила на совершенно голый пригорок. Ветер здесь свирепел еще сильнее, с яростью кружил снежную пыль, унося ее в темную ложбину, как в пропасть.
– Держи влево, – посоветовал шоферу Кривцов. – Нам бы проскочить этот яр.
Машина свернула влево, свет метнулся в глубокую низину, заваленную мягкими дымящимися сугробами. Проехали еще немного, и радиатор зарылся в белую стену; стало темно – фары точно кто укрыл шалью.
– Что-то я дорогу не вижу, – смущенно проговорил Ванюша, приглушив мотор.
– Погоди, сделаем разведку, – сказал Кривцов, вылезая из машины.
За ним молча, не снимая бурки, вышел и Сергей. Ванюша вывел машину задним ходом на расчищенную от снега площадку. Внизу, в глубокой ложбине, горой лежали завалы снега.
– Эге-ге, – негромко проговорил Ванюша, – тут нам не проехать.
Не подымая полы бурки и погружаясь в снег выше колен, Сергей взобрался на высокий карниз, но от ветра не мог удержаться на ногах и упал. Тут же стоял, сгибаясь, Кривцов. Сергей крикнул Ванюше, чтобы подъехал ближе и осветил низину. Когда свет раздвинул темноту, совсем близко показалась длинная, лежащая на снегу крыша, – вероятно, овечья кошара. В морозном воздухе Сергей уловил свежий запах кизячьего костра и разглядел над низкой трубой срезанную ветром сизую полоску дыма.
– Чую жилье и людей, – сказал Сергей. – А ну, пойдем к ним, они-то дорогу разыщут.
– Постой, постой, – заговорил Кривцов. – Теперь я распознал местность: перед нами овцеводческая ферма колхоза имени Калинина… Но как же мы сюда попали?.
Домик чабанов, стоявший вблизи кошары, был завален снегом. Кривцов и Сергей отворили тяжелую, обитую войлоком дверь и вместе с холодным ветром и паром вошли в дом. Чабаны сидели у костра; двое из них вскочили и, схватив за ошейники рычавших собак, оттянули их в темный угол. Третий чабан – рослый, могучего телосложения мужчина с пышной бородой – подошел к Кривцову и посмотрел ему в засыпанное снегом лицо.
– Андрей Федорович! – воскликнул он. – Какими судьбами?
– Буран загнал.
Внутри чабанское жилье напоминало горскую саклю из двух комнат. В первой – прихожей, или кунацкой, – не было потолка, с крыши свисала труба, сплетенная из хвороста наподобие огромной корзины. Как раз под ней горел костер, на треноге стоял казанок. Вторая комната служила чабанам спальней, – там были и окна, и стол, и обычная печка, и нары вдоль стен, устланные сеном и овчинами. Сергей и Кривцов подсели к огню.
– Скажи, Мефодий, – обратился Кривцов к старшему чабану, – как нам добраться в Низки?
– Це дило неможное. – Мефодий развел руками. – На Низки отсюда не проедешь. Ложбину еще с утра так засугробило, что там ни пройти, ни проехать. А в объезд, на Суркули, тоже нельзя – там мост разобран.
– Катайте на Вросколеску, – посоветовал мужчина, сидевший на корточках у костра. – На Вросколеску – самое верное дело.
– А! Ефим Петрович! – сказал Кривцов. – Ты чего здесь?
– Пришел к брату в его «имение», – ответил Ефим, искоса посмотрев на Мефодия. – Мы с ним редко видимся, а тут выпал важный случай – готовимся к выборам. Наш завагитпунктом вызвал меня и сказал: «Ты, Ефим, как агитатор, сходи к чабанам и почитай им положение о выборах и расскажи о Тутаринове». Вот я и явился. – Ефим взял из костра горевшую палочку, посмотрел на нее. – А вообще я чабанов недолюбливаю. Избалованный народ.
– Так ты советуешь ехать на Вросколескую? – спросил Кривцов. – Далеко же!
– Зато наверняка доедете.
– И такое ты, братуха, придумал! – обиделся Мефодий. – В такую вьюжную ночь – ехать на Вросколеску? А дороги? Их же повсюду замело. Мой совет, Андрей Федорович, и вам и вашему товарищу, не знаю, как его звать, – Мефодий посмотрел на Сергея, – совет мой вам – заночевать у чабанов. Спальня у нас теплая, под бока постелем овчину, укроем шубами, а сверху буркой.
Кривцов взглянул на Сергея:
– Ну, как? Останемся?
– Надо сказать Ванюше, пусть подъезжает, – проговорил Сергей, потирая руки у огня.
– Вася, Коля, – обратился Мефодий к молодым чабанам, державшим в углу собак, – привяжите волкодавов, а сами бегите на бугор. Там стоит машина – скажите шоферу, чтоб подъехал сюда.
Молодые чабаны, погремев возле собак цепью, вышли из дома, а Мефодий обратился к гостям:
– Подсаживайтесь ближе к костру. У нас – как у черкесов: в доме огонь горит. Без костра не можем. В казанке доспевает баранина. А какая молодая да жирная! Кажись, ради такого случая у нас и по рюмочке найдется.
– Чабаны – народ богатый, – сказал Ефим, с любопытством посматривая на Сергея. – Чабаны завсегда при деньгах, а только живут некультурно.
Мефодий, не отвечая брату, посмотрел в угол, где негромко рычали собаки.
– Ну, ну! – прикрикнул он. – Эх, и славные у нас волкодавы! Не собаки, скажу тебе, Андрей Федорович, а истинное зверье. Позавчера волка в шмотья разнесли. При себе мы держим только двоих, для личной охраны, а остальные там, в кошаре.
– Брось, братуха, – сказал Ефим. – У тебя иного и разговору нету, как только об этом зверье. Странный народ чабаны! Живут в степи, как кочевники, хвастают своими волкодавами и никакой техникой не интересуются.
– Ефим Петрович, а как там поживает твой «Герман»? – спросил Кривцов.
– Действует вовсю!
– Я вам зараз поясню, – шепотом заговорил Мефодий, подсев к Сергею. – Мой братуха привез из Германии моторчик и дал ему кличку «Герман». И была охота тащиться с таким грузом!
– Тяжесть невелика, а вещь в колхозе нужная, – ответил Ефим, взглянув на брата, как бы говоря: «Эх, голова! Ничего ты, окромя своих овец, не знаешь».
– Ефим Петрович – человек хозяйственный, – одобрительно отозвался Кривцов. – Он знает, что ему нужно.
– И за границей себя хозяином держал? – спросил Сергей.
– Да это уже само собой, – с достоинством ответил Ефим, тронув ладонью усы. – Но отчего ж было и не взять нужную вещь? Трофей! А тут еще у меня была и такая думка: кончилась война, хозяйство наше от фашистов пострадало, а восстановить его необходимо в быстрые сроки. Так что тут всякий моторчик надобно к делу пристроить.
В это время вошли молодые чабаны и Ванюша.
– Ефим Петрович, – сказал Кривцов, – так ты пришел агитировать чабанов, чтобы они голосовали за Тутаринова? А в глаза видел этого Тутаринова?
– Не приходилось.
– А ты посмотри! – Кривцов кивнул на Сергея.
– Сергей Тимофеевич? – спросил Ефим. – А я посматриваю – и что-то мне твое обличие будто знакомое. На портрете видел. Доброго здоровья! – И Ефим крепко пожал Сергею руку. – Это получается так: нет худа без добра! Не случись на дворе пурги, ты проехал бы на Низки – так бы и не повидались.
– Пожалуй, верно, – согласился Сергей. – Ну, а что ж такое ты тут рассказывал обо мне?
– Все только хорошее. Хвалил! А как же! У меня есть твоя биография!
– А еще о чем рассказывал? – поинтересовался Сергей.
– Еще был кое-какой разговор, – неохотно ответил Ефим.
– Братуха, и чего ты умалчиваешь? – сказал Мефодий. – Скажи, что была у нас балачка насчет Черчилля. И еще про ту, как ее? Про Улсуриту, что ли… – Мефодий поперхнулся.
– Эх ты, чабан! – засмеялся Ефим. – Иностранное слово как следует выговорить не можешь!
– Да его сам дьявол не выговорит!
– Разговор, конечно, у нас был, но не специально про Черчилля, – сказал Ефим, обращаясь к Сергею.
– Слов нет, беседа у нас была интересная, – заговорил Мефодий, поправляя костер. – И все ж таки никак я не могу уяснить. Ну, допустим, Черчилль или там еще кто из той шатии-братии – понятно. Мы издавна сидим у них бельмом в глазу, оттого им и мерещится война, – болезня, ничего не поделаешь! – Мефодий погладил бороду. – Но вот я не могу разобрать, что оно такое – Улсурита? Человек это или же черт?
– И не то и не другое, – ответил Ефим. – Какой же ты, братуха, нерассудительный! Русским же языком говорил: в главном американском городе есть такая улица.
– Опять про улицу! – перебил Мефодий. – Что ж, на этой улице одни сумасшедшие живут?
– Да ты послушай, голова! – сказал Ефим с досадой и посмотрел на Сергея, как бы говоря: «Вот и расскажи ему». – Кто живет на той улице, я не знаю, а только называется она Уолл-стрит, и стоят на ней банки миллионщиков-капиталистов. Они-то и мутят белый свет, и не дают трудовому народу жить спокойно. Понятно?
– А-а. Оно-то вроде и понятно. – Мефодий задумался. – А скажи, этот Уолсурит и на пашу страну зарится?
– Око видит, да зуб неймет! – сказал Ефим. – Была у них такая думка, чтоб пустить свои щупальцы и в нашу землю, да и присосаться к ней.
– Ишь вражина! – воскликнул Мефодий. – Нет! К чертям собачьим! Мы у себя сами хозяева!
Пока варилась баранина и пока Мефодий готовил стол, Кривцов в самых кратких словах рассказал Сергею, кто такие братья Меркушевы. Выросли они в батраках, хотя и дед и отец у них были казаками. Петр Меркушев умер в бедности, оставив малолетних детей и жену в полуразваленной хате. Вскоре умерла и мать, и Мефодий и Ефим рано начали ходить по найму. Женились они тоже на батрачках. Жили у богатых хозяев, кочуя из одной станицы в другую. Мефодий со своей женой и с сыном-подростком обычно нанимались пасти отары овец, а Ефим то работал в кузне молотобойцем, то зубарем на молотилке, а то с женой поступал «на срок» – пахали, сеяли, косили траву и с весны до осени безвыездно находились в поле.
Но в тридцатом году кончилась батрацкая жизнь Меркушевых: в колхозе имени Калинина Мефодий был назначен чабаном, а Ефим – механиком молотильной машины. Шли годы, и братья Меркушевы постепенно обзавелись и хатами с подворьем, и коровами. Перед войной Мефодий уже заведовал овцеводческой фермой, а его брат руководил полеводческой бригадой. Еще в те годы Ефим критиковал чабанов. «И что за народ, – говорил он, – никакой механизации и знать не хотят. Положат герлыги на плечи и разгуливают по степи, как на курорте».
На фронт братья Меркушевы уходили в один день. На станции, поджидая эшелон, Ефим сказал: «Жаль, братуха, нарушилась наша жизнь, а то бы я заставил тебя ввести на твоей ферме электрическую стрижку овец. Ежели успешно завершим войну да вернемся живы-здоровы, то тогда уж непременно я это сделаю».
Ефим Меркушев праздновал День Победы в Берлине, а когда вернулся домой, Мефодий уже по-прежнему находился возле овец.
– Верно, Андрей Федорович, – подтвердил Ефим, – до войны была у меня думка электрифицировать чабанский труд, а теперь я раздумал.
– Почему?
– Чабаны могут подождать. – Ефим покручивал ус и о чем-то думал. – Сперва надобно урожай поднять. А как его поднять? Я уже знаю, как это сделать, и про все свои наметки написал в Москву. Жду ответа.
– Ефим, ради бога, не заводи балачку про свою механизацию, – сказал Мефодий. – Все уже слыхали! Зараз мы чин чином повечеряем, а после – кто куда: кто спать, а кто твои прожекты слушать. Лично я задам храпака!
Ужинали за низеньким круглым столиком – тоже горский обычай. Сидели кто на крохотном стульчике, кто на овчине, кто на свернутой бурке. Мефодий вынимал из котла дымящуюся баранину. В углу блестели черные глаза, – волкодавы, чуя запах мяса, положили морды на вытянутые лапы и не отрывали взгляда от чабанов.
У Мефодия и в самом деле нашлась бутылка водки – как раз всем хватило по рюмке. Ели с аппетитом и разговаривали о погоде, о покрове снега, о выпасах.
После ужина молодые чабаны наведались в кошару и, вернувшись, ушли спать и увели с собой Ванюшу. У костра остались Сергей, Кривцов и братья Меркушевы.
Мефодий бросил в огонь сухие чурки кизяка, и костер стал разгораться. Дым толстым столбом валил в засмоленное отверстие и, не вмещаясь в нем, на землю не садился, а висел, как облако, под крышей. На дворе гуляла пурга, слышался посвист ветра, иногда в дымовую трубу сыпался мокрый, тающий на лету снег. Костер вспыхнул пламенем – в закопченной кунацкой сделалось светло и уютно.
– Ефим Петрович, о чем же ты писал в Москву? – спросил Сергей. – Может, и нам расскажешь?
Ефим не спеша свернул цигарку, прикурил ее, держа в толстых, загрубелых пальцах уголек, и некоторое время молча смотрел на костер.
– Писал я о нашей жизни. Вернулся с фронта, пробыл дома вот уже более года, и все это время одна думка не дает мне покою: не так мы живем, как надо.
– Ого! Это ты, Ефим, далеко загнул! – отозвался Кривцов. – А как же ты еще хочешь жить?
– Как я хочу жить? А так, Андрей Федорович, я хочу жить, чтобы в калининском колхозе хлеба были горы, чтобы государство нами завсегда было довольно и чтобы никто не посмел нас ни в чем упрекнуть. А главное – облегчить труд колхозников, чтобы тяжесть легла на плечи машины. Да чтобы и ты по осени не разъезжал по району, как угорелый, не хватался за голову и не кричал: «Проваливаем уборку! Ах, черт возьми, дожди льют, а у нас опять и там неуправка, и там не поспели!» Вот как я хочу жить!
– Ты бригадир, от тебя и зависит, чтобы я часто не ездил по району.
– После войны мой братуха дюже стал грамотный! – сказал Мефодий.
– Говоришь, от меня зависит? – продолжал Ефим. – Верно, за хлеб я в ответе в первую голову. Но я частенько примечаю: летом проезжаете по полю – и ты, и секретарь райкома, и все людей торопите, а в голове у вас, как я понимаю, тоже думка о темпах – чтобы и то и другое вовремя скосить и убрать. И на небо поглядываете, куда там уходят тучи. Будто и дожди не очень беспокоят, и люди наши стараются, а неуправка мучает. Урожай теряем. А отчего? Все от трудодня!
– Ай, шутник же ты! – Кривцов покачал головой. – При чем же тут трудодень?
– Все ему не так, все выдумывает, – бурчал Мефодий.
– Вы оба председатели райисполкома, – продолжал Ефим, не слушая брата, – и оба помоложе меня, – так вот что я вам скажу. В калининском колхозе нахожусь уже семнадцать лет. Знать, пережито немало годов, есть об чем вспомнить и есть на что взглянуть. В ту пору, как я вступил в колхоз, ты, Андрей Федорович, наверно, был еще комсомольцем, где-нибудь учился, – твою биографию я не знаю. А Сергею Тимофеевичу в тридцатом году, как мне известно, было всего восемь лет – совсем еще малыш. Про то, как рождались колхозы, вы знаете больше по книгам, а я их своими руками вынянчивал. Я-то хорошо помню, как мы первую весну пахали сообща, как учетчик писал мне за пахоту колья. Я вспахал два гектара, а мой сосед Никита Слюсарев – меньше гектара, а колья нам поставили одинаковые. Чего вы смеетесь? Теперь это смешно, а тогда нам плакать приходилось. Так вот. В скором времени все увидели, что на тех кольях далеко не ускачешь, потому была то не то что уравниловка, а черт знает что это было! Тогда стали учитывать так: вышел ты в поле, пробыл там до вечера – пишется тебе полный день, пробыл до обеда – получай половину дня. Тоже, сказать правду, статистика была незавидная! После этого придумали норму выработки – малость полегчало, стали платить и за труд и за день, и вот родился на свет божий наш теперешний трудовой день. С ним дело пошло веселее.
– Ну, вот и прекрасно! – воскликнул Кривцов. – Чего ж тебе еще надо?
– А он и сам не знает, чего ему хочется, – сердито отозвался Мефодий. – Как пришел с войны.
– А ты, братуха, помолчи, – сказал Ефим. – Я знаю, чего мне еще нужно, не беспокойся! – Ефим посмотрел на Сергея, как бы ища у него сочувствия. – Я хочу, чтобы труд колхозников полегчал, а трудодень потяжелел. Вот чего я хочу.
– Что же для этого необходимо? – спросил Сергей.
– Спаровать трудодень с машиной! – сказал Ефим и искоса посмотрел на Кривцова.
– И такое выдумал! – Мефодий даже махнул рукой. – Да это только молодых бычков спаровывают!
– Ефим Петрович, – заговорил Кривцов, – я тебя понимаю так: ты хочешь, чтобы у нас было больше тракторов, комбайнов и разных машин? Мысль правильная. Все, дорогой мой, идет к тому, что в скором времени недостатка в машинах не будет.
– Не о тракторах я веду речь. – Ефим на минуту задумался. – Тракторы и комбайны – это, сказать, в нашем деле тяжелая артиллерия, и надежда на нее большая. А загляни в полеводческую бригаду. Какая там техника? Для наглядности возьмем меня и моего соседа Андрея Селезнева, – ты его знаешь. Земли у нас одинаковые, лежат они рядышком, сеем поровну, людей, тягла, бричек, разного инвентаря тоже поровну, дажеть бригадиры – бывшие фронтовики – ни дать ни взять одинаковые.
Ефим привстал на колени, выпрямился, взмахнул сильными руками, как бы собираясь взлететь, и начал рассказывать и о себе и о Селезневе с таким жаром, с каким только поэты читают свои стихи. Лицо его, бледное при слабом свете костра, вдруг почернело, глаза с широкими, нависшими бровями то хмурились, то загорались блеском.
– И вот прошло лето. Посмотрим на меня и на моего соседа. Я приспособил к делу моторчик, и получилась у меня совсем другая песня. Всякий мотор, как известно, трудодней не просит, а работает за десятерых. Веялку к нему приставишь – тянет, триер подвезешь – берет и триер. Транспортировку зерна пристроил – и тут дело пошло! Да что там говорить! Нужно мне поспешить с уборкой подсолнуха, а дня мало – ставлю «Герман» на загоне, включаю динамку, и на поле уже светло как днем. Кукурузу нужно ночью срезать – освещаю и кукурузу. Да я этим моторчиком и подсолнух молотил. Все можно делать. Дожди пошли, а у меня уже все убрано. А что получилось у Селезнева – ты, Андрей Федорович, это хорошо знаешь: и людей уморил, и зерно потерял. А к осени такая картина: Селезнев трудодней наколотил много, а дела сделал мало. Вот оно при чем тут трудодень и техника!
– Да, ты, Ефим, прав, – задумчиво проговорил Кривцов. – Честь тебе и хвала!
– Хвала? – с усмешкой переспросил Ефим. – Хвала невелика. Этот моторчик меня только раздразнил. Вот если бы электричество! В Усть-Невинской какое начали дело – завидки берут. Опередить бы нам устьневинцев.
– Э, Ефим, ты, однако, смелый! – сказал Кривцов.
– Зато ты, Андрей Федорович, дюже робковатый. – Ефим усмехнулся, склонил голову и потрогал усы. – Ты смотришь на колхозы так: план сева выполнили – хорошо, хлебопоставки завершили – молодцы! А как мы живем, чем болеем, как бы людям труд облегчить, – сказать правду, ты этого побаиваешься.
– Критику я, конечно, уважаю, – сказал Кривцов, – но при чем тут хлебопоставки?
– А при том они, – Ефим подсел к огню, – при том, что без техники в самой бригаде трудно своевременно управиться с большими планами.
– И чего ты, Ефим, разошелся! – вмешался в разговор Мефодий. – Может, людям пора спать, а ты про технику.
– Техника в самой бригаде – дело нужное, – сказал Кривцов, вставая. – К ней мы идем, но, к сожалению, не все делается быстро. Обидно, конечно, что соседи нас обгоняют. Ну, Мефодий, веди меня в чабанскую опочивальню. Сергей Тимофеевич, ты как насчет сна?
– Еще посижу.
Мефодий и Кривцов ушли в соседнюю комнату. Ефим долго сидел молча. Крупное его тело сгорбилось. Он подсел поближе к костру и начал не спеша подкладывать кизяки. Костер разгорался неохотно. В кунацкой стало холодно. За стенами бушевала метель, в трубу падал снег. Сергей, кутаясь в бурку, прилег на бок и долго смотрел в отверстие трубы, точно прислушиваясь к завыванию ветра.
– Не знаю, какой мне будет из Москвы ответ, – негромко заговорил Ефим. – Ты думаешь, я писал только о себе? Нет, обо всей станице. Две тетрадки исписал, может быть, и не все правильно, но я сужу так: техника нужна всюду, и того, кто ей противится, нужно силой заставить. А таких еще много! За примером далеко не ходи – мой брат. Человек малограмотный, всю жизнь вручную стриг овец, зимой сидел вот у этого костра, а жизнью, как я вижу, доволен. А почему? Не знаком с машиной и не знает, что такое для человека техника. А если бы, скажем, все трудоемкие работы да механизировать, то сколько бы освободилось людских рук! Тогда бы и трудодень возрос в цене, и вся наша жизнь стала бы культурная. Я читал, как на больших заводах – там умная машина все сама делает. А разве в полеводческой бригаде этого нельзя достичь? И еще я писал насчет нашего домашнего житья. Сказать, живем еще по старинке. Тут нам тоже следует пример брать с рабочих, чтобы в хате у нас было чисто, ночью – электрический свет; захотел чаю – вскипятил чайник, пожелал искупаться – искупался в своей ванне. Да чтобы и в станице были и хорошая читальня, и клуб, и такое дело, как канализация, водопровод. Может, я тут и лишнее написал, а только с техникой все это достичь можно.
За стенами гуляла пурга, свистел над крышей ветер, и в дымовое отверстие все чаще и чаще сыпался снег. Костер постепенно чернел, сжимался и потухал, а Ефим все не умолкал.
Слушая Ефима и соглашаясь с ним, Сергей почему-то невольно вспомнил своих земляков – и тех, кого встречал на фронте, и тех, с кем познакомился после войны, и тех, кто давно покинул свой край и стал известен всей стране.
«Кубань, Кубань, – думал он, – как же ты богата хорошими людьми! Везде, в какой уголок ни заглянешь, встретишь либо какого-нибудь добродушного дядьку, либо сурового усача с надвинутой на брови кубанкой, либо дородную молодайку с насмешливыми глазами, либо молодцеватого парня. С виду обычные люди, нет в них ничего такого, что отличало бы их, а поговоришь по душам – и сразу перед тобой открывается такой самобытный характер, в котором, кажется, сама природа не поскупилась и соединила решительно все: тут и государственный деятель, и пытливый ум, и глядящий в будущее мечтатель, и рачительный хозяин».
А Ефим Меркушев к тому же был еще и ярым поборником машин, страстно верующим в созидательную силу техники, а это особенно нравилось Сергею.
«Побольше бы нам таких бригадиров, – думал он, когда Ефим умолк и стал сворачивать цигарку. – Надо бы ему помочь осуществить мечту. Но как?»
– Сергей Тимофеевич, – заговорил Ефим, – скоро мы изберем тебя своим депутатом, по людям вижу – проголосуем дружно. Поедешь в Москву на сессию, разузнай там – будет ли мне какой ответ?
– Хорошо, – сказал Сергей.
На пороге появился Мефодий в белых подштанниках и в накинутом на плечи тулупе.
– Ефим! Да кончай ты свою балачку! – сказал он. – Идите уж спать. Скоро и рассветать начнет.
– Да, пожалуй, будем спать, – сказал Сергей, вставая. – Ефим Петрович, мне хочется, чтобы ты приехал к нам в район.
– А что я там буду делать?
– Погостишь, я тебя познакомлю с нашими бригадирами и со Стефаном Петровичем Рагулиным – есть у нас такой председатель колхоза.
– Рагулина я немного знаю, в газетах о нем читал – завидный старик. Вот к нему бы я и поехал – на выучку по урожаю.
Утром Сергей и Кривцов позавтракали, поблагодарили чабанов за ночлег и сели в машину. Поехали они не в Низки, – туда не было дороги, – а в станицу Степную, лежавшую на шляху.
На восходе солнца ветер стих, день разгорался погожий, но морозный. По обочинам шоссе возвышались снежные заносы с зубчатыми, наподобие пилы, верхушками.
– Сергей Тимофеевич, – заговорил Кривцов, когда машина мчалась по ровной, слегка заснеженной дороге, – видал, какие у нас имеются бригадиры? Он и в международной жизни разбирается, и чутье у него насчет наших текущих дел верное.
– Толковый человек. Мы еще долго беседовали.
– А я ушел, и ты знаешь, почему?
– Спать захотел.
– Нет. Я еще долго не спал и все думал. Ты для него гость, можешь слушать и молчать. А мое положение? Я молчать не могу. Ефим меня критикует, и он, конечно, прав, но что я могу ему ответить? Я и сам хорошо понимаю, что время у нас такое, что одних тракторов да комбайнов мало. Нужно механизировать ручной труд, и этот паршивый немецкий моторчик ничего не поможет. Тут требуется не десять лошадиных сил. Все я отлично понимаю, но помочь бессилен.
– Нужно строить гидростанцию, – сказал Сергей, – по примеру устьневинцев.
– Думал я и об этом. И знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Надо бы нашим районам породниться. Подключил бы ты нас к устьневинцам! А? Вместе бы строили.
– Не смогу.
– Да почему же не сможешь? Скоро ты будешь в этих местах представитель верховной власти, и если захочешь, то сможешь.
– Нет, Андрей Федорович, и не проси, – сказал Сергей. – Не смогу, если бы даже и захотел. Мощность гидростанции не позволит.
– А мы ее увеличим.
– Нет, сперва мы попробуем, а потом уже и вы пойдете по нашему следу.
Кривцов тяжело вздохнул, сильнее натянул воротник шубы и умолк.
На снежной равнине показалась станица Степная.
