Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)
Станица Усть-Невинская лежит в верховьях Кубани, на ее левом отлогом берегу. Улицы, узкие и тенистые, с востока подходят к реке, а с запада упираются в подножие горы, похожей на верблюда. Между горбами этого зеленого верблюда проходит дорога. Как только «газик» выскочил на седловину, Сергей увидел внизу знакомую с детства картину: зеленая шаль садов раскинулась вдоль берега, отчетливо выделялась квадратная площадь, виднелись белые дома, изгородь, серебристо-белые тополя, обступившие высокий, из красного камня собор…
Сергей приподнялся, хотел издали увидеть свой дом, но найти не мог: слишком густая и сочная зелень укрывала и улицу и строения. Только уже вблизи, когда машина пронеслась по площади и завернула в переулок, в просвете деревьев Сергей заметил старенькую, изъеденную дождями камышовую крышу, а на гребне ее желтый стебелек сурепки; и гостеприимно раскрытые ворота, сплетенные из хвороста; и две ветвистые белолистки, посаженные еще в ту пору, когда он был ребенком. С их ветвей, как груши, посыпались мальчуганы и побежали навстречу, оглушая станицу звонким криком… У Сергея тревожно забилось сердце, к горлу подступили слезы, и сделалось так радостно, что захотелось соскочить с машины и бежать по улице вместе с детьми.
У двора шофер затормозил. Сергей не помнил, как очутился в объятиях сестры. Взволнованная, раскрасневшаяся Анфиса обнимала брата, прижималась горячими губами к его небритой щеке. «Ой, братушка, какой же ты колючий!» – сквозь радостный смех прошептала она и быстро, словно боясь, что брат это заметит, посмотрела на Семена. Видимо, гость ей чем-то не понравился: на минуту лицо ее сделалось скучным, брови сдвинулись. Она отвернулась и снова смотрела на Сергея своими веселыми, блестящими от слез глазами, как бы» спрашивая: не тот ли это танкист, о котором он ей писал с фронта? А Семен, догадавшись, что это и есть сестра Сергея, добродушно улыбнулся и протянул ей руку. Они познакомились. Сергей незаметно подмигнул Семену одним глазом, что означало: «Ну, Семен, какова моя сестренка?» Семен все еще улыбался, не сводил глаз с Анфисы и на его вопрос отвечал также взглядом: «Дескать, погоди, Сережа, я еще не рассмотрел…»
А в это время загремел оркестр. Весь двор и часть улицы были запружены людьми. Тут собрались и старики в старомодных чекменях – стояли они в сторонке, подперев бороды толстыми сучковатыми палками; и молодежь, занявшая большую половину двора и часть сада, где гостей уже дожидались столы, с которых свисали чуть ли не до земли расшитые петухами скатерти; и женщины с детьми, и женщины без детей; и молодые вдовушки, смотревшие на Сергея с грустной радостью; и бывшие фронтовики, еще носившие военную форму, с орденами и медалями на груди.
В этой пестрой и разноликой толпе Сергей сразу отличил одну старушку, с седыми прядями волос, выбившимися из-под чепца. Да и как же можно было не отличить, не выделить из толпы эту маленькую старушку, как можно было не увидеть ее голову, – ведь это же была его мать, Василиса Ниловна. Какими счастливыми и тревожными глазами смотрела она на сына, как бы еще не веря тому, что вот он, веселый и улыбающийся, подходит к ней. Ее добрые, ласковые глаза в мелких морщинках ничего не видели от слез. «Мамо, мамо, как же вы постарели без меня», – подумал Сергей, крепко обнимая ее. Ниловна приникла лицом к его широкой груди, плечи ее мелко вздрагивали, и трудно было понять, плакала она или смеялась.
– Мамаша! Зачем же слезы! – сказал Рубцов-Емницкий, ловко накручивая на палец кончик пояса. – Поздравляю, мамаша! Такой сын! Для ясности, настоящий кавалер Золотой Звезды! Папаша! А вы чего ж стоите?
Тимофей Ильич Тутаринов, мужчина высокий и сухой, похожий на старого пастуха, видавшего за свой век виды, стоял в кругу стариков, щурился и дрожащей рукой поглаживал седые, куцо подстриженные усы. Он ждал, чтобы сын сам к нему подошел, и поэтому сердился на жену: уж очень она долго, как ему казалось, держала возле себя Сергея.
– Ниловна! – крикнул он. – И чего ты к нему прилипла! Дай хоть на него людям посмотреть!
Сергей подошел к отцу.
– Ну, здравствуй, сыну! – Тимофей Ильич строго и ласково обмерял сына взглядом. – А! Подрос на войне, слава богу, с отцом поравнялся… И со Звездой! Молодец, сыну, молодец. Кто ж вручал? Михайло Иванович? И про батьку небось распытывал?
Медаль «Золотая Звезда» и орден Ленина Сергей получал под Сталинградом, в перерыве между боями, и он помнит хорошо, что во время торжественного вручения наград об отце его никто не спрашивал, но сказать сейчас об этом не решался, боясь обидеть старика.
– Моя биография, батя, всем известна, – пробормотал Сергей. – Даже в газетах была напечатала.
Такой ответ хоть и не удовлетворил Тимофея Ильича, но он одобрительно кивнул головой, надеясь еще поговорить об этом с сыном наедине. Теперь же было не до расспросов! К Сергею подходили то тетушки, жившие где-то на хуторах, то двоюродные братья, – все в один голос поздравляли его с приездом, обнимали и целовали; то окружали станичные парубки, одногодки и друзья детства. Смущенно смотрели они друг на друга: «Ого-го-го! Как мы подросли!» – говорили их удивленные взгляды… А в сторонке стояли девушки и смотрели на Сергея с нескрываемым любопытством.
Сквозь гущу народа к Сергею протискался Федор Лукич Хохлаков – председатель здешнего райисполкома, рослый и толстый, эдак пудов на шесть, казачина с седыми, стриженными под ежик волосами, в военном костюме и добротных сапогах с таким поразительным скрипом, точно под подошвами у него всегда были рассыпаны мелкие жареные орехи.
Так как Федор Лукич был на торжествах лицо официальное, то тетушки, двоюродные братья, парубки и мальчуганы уступили ему место.
Федор Лукич заслонил Сергея своей богатырской фигурой, молча обнял, точно хотел померяться с ним силой, так же молча троекратно поцеловал и только тогда произнес краткое приветствие голосом ласковым, иногда даже трогательно ласковым. Сперва он похвалил «нашу военную молодежь» и тут же, как бы между прочим, упомянул о кочубеевской коннице и о своей собственной молодости, знавшей, «что есть такое кочубеевский рейд по кубанской земле»; после этого стал восхвалять кубанское казачество, «каковые традиции живут в сердце вот такого молодца».
Речь свою Федор Лукич продолжил за столом, когда были наполнены вином первые стаканы и нужно было произнести здравицу в честь долгожданного гостя. Где бы ни выступал Федор Лукич, его излюбленной темой всегда было казачество. А сегодня, в такой торжественный момент да еще в присутствии молодого казака-героя, он и вовсе не мог удержаться: решительно оседлал своего надежного конька и от Запорожской Сечи провел прямую дорогу к кочубеевским походам. Затем обратился к Отечественной войне, перебрал по памяти все казачьи полки и всех казачьих генералов, поругал своих сыновей, не захотевших служить в кавалерии, пожурил и Сергея опять же за то, что тот был танкистом, а не конником.
– Какие там теперь из наших детей казаки, – заговорил Тимофей Ильич, чокнувшись с Федором Лукичом. – Да они и коня как следует подседлать не могут. Машину им подавай – тут они мастера. Эх, нема, нема тех казаков!
– Ой, господи, – вмешалась в разговор Ниловна, – и на что Сереже твое казачество! Ему теперь надо подобрать женушку по сердцу, а мне, старой, дождаться внучат. А о казачестве плакать нечего.
Стаканы в который раз наполнялись вином, сходились и расходились над столом. В другом конце сдвинутых столов поднялся Рубцов-Емницкий. Потное, умиленно-радостное лицо его лоснилось. Он начал речь таким торжественным тоном, что даже рука его, державшая стакан с вином, дрогнула, – казалось, он не говорил, а сладко пел, и из этой песни можно было понять лишь одно: все на этой земле устроено удивительно хорошо и нет границ людским радостям. Когда он сказал, что «…вот в эту незабываемую минуту мы поем славу нашим победителям…», там, где сидели изрядно подвыпившие старики, возникла песня. Старики, видимо, вспомнили свою молодость, ибо песня их была невеселая и всеми давно забытая. Рубцов-Емницкий умолк, выпил вино и, подцепив вилкой чуть не половину гусака, сел на свое место.
Только теперь, когда за столами разговаривали все и каждый был доволен самим собой и своим соседом, Сергей вдруг заметил, что Семен, сидевший с ним рядом, куда-то исчез. «Наверно, Анфиса его к себе приворожила», – подумал Сергей, вылезая из-за стола.
Он прошел в глубь сада и увидел трогательную картину: Семен и в самом деле был «приворожен» Анфисой. Взобравшись на самую высокую черешню, он рвал крупные спелые ягоды, а внизу стояла Анфиса и держала, как сито, фартук. Семен бросал черешни ей в фартук, но некоторые падали мимо и разбивались о землю. Анфиса заливалась смехом.
– Эй, сестренка, куда это ты запрятала моего друга!
– Нахожусь в секрете, – отозвался Семен. – Превосходный пункт для наблюдений.
– Так, Семен, делать не годится, – с нарочитой серьезностью сказал Сергей. – Сидишь себе на ветке, как коршун, а меня одного оставил старикам на расправу. А ну, слезай!
– Убери преграду, тогда слезу, – ответил Семен, намекая на Анфису, но слезать с дерева и не собирался.
– Да забери ты его, братушка, – краснея, заговорила Анфиса. – Он совсем не умеет бросать черешни. Все летят мимо.
Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.
Обед в саду затянулся. Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор. В этом общем разноголосом хоре слышался то хриповатый бас: «А силища каковая! Откель она? Ага! Не знаешь? А я тебе скажу, откель она есть…», то визгливый женский голос: «А что? Разве красавиц у нас мало? Да ты заходи в любую хату!»
Стемнело. Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району «дорогого гостюшку» и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер. Усевшись в машину, он сказал:
– А ну, белая голова, пришпорь.
Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору… После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились, одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное. Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря… Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:
– Скучаете?
– В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.
– А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, – заговорил он негромко и почему-то таинственно. – На вас мы возлагаем большие надежды. Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.
– Почему теперь?
– И раньше старались, но ты понимаешь, – он перешел на «ты» и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, – мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе. Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре.
– Разве вам запрещалось это делать?
– Ах, дорогой мой, жизнь – штука трудная… И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все… А взять нашего Федора Лукича – ты с ним познакомился. Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак. Добряк, романтик – все о казачестве печалится. Но он уже старик, к тому же больной сердцем. С ним в вышестоящих организациях мало считаются. Секретарь райкома Кондратьев – ах, как жаль, что он не мог приехать! Чудесный человек, большая умница, превосходный организатор. Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции… С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть! И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.
– Почему «для ясности»?
– Поговорка, еще с детства. – Рубцов-Емницкий засмеялся. – Ты представляешь, как было бы здорово!
– Что же я буду делать в районе? – спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.
– Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, – все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. – Важно твое имя, авторитет. Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем. Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.
– Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.
– И пожалуйста, ради бога, и отдыхай, и готовься ехать на учебу. Важно, чтобы ты числился нашим работником.
– Нет, нет! – решительно заявил Сергей. – Об этом и думать не надо.
Глава IIIДавно над станицей гуляла луна, голубоватый ее блеск отражался в окнах, а сады, укрытые прозрачной пеленой, казались и пышнее и выше.
Гости все еще веселились; мужские голоса заглушали женские. Над садами плыла модная на Кубани песня, начинавшаяся словами: «Молодой казаче, ой, чего ж ходыш-бродыш…»
Подойдя к воротам, Сергей с такой любовью посмотрел и на тихую улицу, и на сады в белой дымке, и на свою хату, с какой, очевидно, смотрит молодой, оперившийся орел, пролетая над тем местом, где когда-то было его гнездо. Снова, как и днем, увидел на гребне крыши стебелек сурепки – при свете луны он был похож на серебряную палочку. Почему-то стало грустно, – странное, никогда еще не испытанное чувство охватило его. И он не мог понять, был ли тому причиной одиноко-печальный стебелек на крыше, навеявший воспоминания о детстве; а может быть, настроение испортила песня, оплакивавшая горькую судьбу молодого казака; или же всему виной была Смуглянка с ее озорно-ласковыми глазами, – нет, нет, видно, совсем не случайно он увидел ее на этом скрипучем возу!
О чем бы ни думал Сергей, куда бы ни смотрел, а перед глазами стояли то огненно-красные быки, то маки в траве, то девушка на берегу реки… А может, сердце его печалится о друзьях, оставленных в дивизии? За четыре года он и сроднился с ними, и полюбил их той особенной любовью, которая рождается только на войне. Как знать! И хотя ему приятно было сознавать, что он дома, хоть и радостно было всем телом ощущать мирную жизнь, видеть в лунном свете родную станицу, но одна мысль беспокоила его: как сложится новая жизнь без фронтовых друзей, без привычных занятий. «Мать хочет, чтобы я женился, ей уже мерещатся внучата. Эх, мамо, мамо, разве трудно жениться и обзавестись детьми». В голову снова лезли мысли о Рубцове-Емницком. «На тебя мы возлагаем большие надежды. Теперь мы смело…», – вспомнил он и улыбнулся. «А почему – теперь? И почему – смело? – мысленно спрашивал он себя. – Да и вообще весь этот разговор мне не нравится. Ему мое имя, авторитет нужен. И зачем мне кабинет? Тьфу ты, чертовщина!»
В сенцах было темно, пахло увядшими степными цветами, должно быть, где-то в углу лежала трава. Сергей ощупью отыскал дверную щеколду и рассмеялся оттого, что уже забыл, где находится вход в хату. На пороге остановился, удивленный тем, что и комната ему показалась маленькой, и стены низкими, и окна, смотревшие в сад, крохотными. Неужели все это было таким и раньше? На припечке так же, как и пять лет назад, стояла лампа, и оттого, что в окна светила луна, слабый ее огонек был почти не виден. Анфиса разливала в кувшины молоко. Увидев Сергея, она поставила дойницу на лавку и посмотрела на брата счастливыми глазами.
– Слышишь, какое выделывают наши старики! Теперь до утра будут песни играть.
– Пусть веселятся.
– А ты чего такой кислый? Спать хочешь?
– Просто так… Не знаешь, где Семен?
– Твой гость, ты его и оберегай. – Анфиса поманила брата пальцем. – Тебя Соня ждет. У плетня за углом.
– Какая Соня?
– Забыл? Как быстро!
– А… Соня. А ее муж?
– Разошлись… Сережа, она очень несчастна.
– Сама виновата. Ну, я пойду разыщу Семена.
Семен сидел за столом и разговаривал с Тимофеем Ильичом. Сергей не стал им мешать, вышел на улицу и за углом, в лунном свете на фоне плетня, одетого в зеленую шубу хмеля, увидел белую кофточку… Сразу вспомнился весенний темный вечер, берег Кубани, тревожный шум воды и ее голос: «Отстань! Прицепился, как смола». Она вырвала руку и ушла к хороводу – там был Виктор Грачев. А Сергей сел на камень у берега и просидел так, бесцельно глядя на воду, до глубокой полуночи. Тогда он любил ее, а она любила Виктора. Теперь же смешной и детской казалась ему эта любовь. «Виктор, Виктор, где ты? – думал он. – Уехал учиться и забыл и меня и Соню».
Соня стояла, прислонившись спиной к хмелю, и листья венком обрамляли ее непокрытую голову. Белая кофточка выделялась на темной зелени. Сергей поздоровался. Она смотрела на него выжидающе ласково. Сергей сказал, что хочет пройтись по улице и поглядеть станицу, и они пошли молча, не зная, как начать разговор.
Высоко в небе висела луна, плиты камня вокруг церкви казались красными, как слитки меди, а купола и шпиль колокольни горели багряным пламенем. Просторная площадь, и полукругом стоявшие тополя с шапками грачиных гнезд, плетни палисадников с кустами сирени – все приобрело в этот полуночный час какие-то таинственные очертания…
Сергей никогда еще не видел свою станицу в таком красивом ночном убранстве. Сады, тонувшие в сумеречном свете, были то совсем темные, как шатры, то пепельно-серые в розовых пятнах, то белые. Он любовался знакомой площадью и не узнавал ее: всю правую сторону заливал такой яркий свет, что были отчетливо видны не только окна домов с занавесками и головками цветов за стеклом, но даже щеколды на закрытых дверях, бусы красного перца, развешанные вдоль стены. Самые обыденные предметы выглядели загадочными: то покажутся из-за плетня причудливые папахи, а подойдешь ближе и увидишь: не папахи это, а кувшины на кольях, и они уже не черные, а красные, как будто только что вынуты из обжигальной печи; то забелеет на базу платок какой-нибудь молодайки, а присмотришься и увидишь не платок, а лысую голову коровы; то замаячат бычьи рога, но не бурые, как днем, а прозрачные, точно выточенные из слюды; то на каком-либо крылечке зачернеет овчина, а подойдешь ближе и увидишь собаку; то зарябят под кровлей куры, сидящие цепочкой, точно нанизанные на шест…
Чтобы не молчать, Соня заговорила о молочной ферме, где она работала учетчицей. Сергей слушал ее рассеянно. Мысли о Смуглянке снова унесли его к берегу Кубани, он видел девушку в синем тумане и так задумался, что уже не слышал, как Соня, тихонько смеясь, поведала ему какую-то забавную историю из жизни животноводов.
– Потом все узнали, что Катюша никогда в жизни не любила этого пастуха.
– Какая Катюша? – спросил Сергей и покраснел.
– Эх ты… О чем размечтался?
– Виктор тебе пишет? – вдруг спросил Сергей.
– Писал… Но я ему не отвечала.
– Почему?
– Так… – И Соня грустно склонила голову. – Он в этом году получит диплом инженера, а у меня так странно сложилась жизнь.
Всю дорогу по пути к ее дому Сергей старался казаться веселым, шутил, но и сам он знал, и Соня понимала, что все это шло не от души. У калитки они остановились.
– Ну, вот ты и дома. До свиданья.
Соня протянула руку, просила остаться, посидеть на лавочке у плетня. Сергей сказал, что он устал с дороги, простился и ушел.
Возле двора стоял «газик» Рубцова-Емницкого, в нем спал шофер. В хате горела лампа. За столом сидели Тимофей Ильич и Рубцов-Емницкий. «Неужели меня поджидают?» – с досадой подумал Сергей, входя в хату. Мать, нераздетая, спала на кровати. Отец был пьян: глаза маслено блестели, усы свисали, образуя у рта желтовато-серую подковку.
Рубцов-Емницкий любезно усадил Сергея за стол, налил стакан вина и, поглядывая на Тимофея Ильича, спросил у Сергея, как понравились ему станичные девушки и кто та красавица, которая посмела в первый же вечер так долго задержать его возле себя.
– А мы тут без тебя, сыночек, толковали насчет важного дела, – заговорил Тимофей Ильич, поглаживая усы. – Доброе тебе находится место, такое, скажу, место, что лучшего и желать не надо. Лев Ильич обрисовал всю картину. Будешь ведать торговыми делами.
Сергей молча выпил вино. Рубцов-Емницкий налил еще, Сергей, не закусывая, снова выпил. «Без меня меня женили», – зло подумал он. Ему стало душно, кровь прилила к вискам, лицо горело.
– Тимофеич, – говорил Рубцов-Емницкий, – и чего ты хмуришься? Для ясности, ей-богу, не пожалеешь. Твоя слава! Да ты знаешь, что это такое…
Сергей не дал договорить. Он не мог совладать с собой, подбежал к двери, распахнул ее ногой и крикнул:
– Вон из хаты! Слышишь?
Рубцов-Емницкий криво улыбнулся и не двинулся с места, а Тимофей Ильич, протирая кулаками глаза, не мог ничего понять. Наконец он сообразил, что сын его ведет себя недостойно.
– Что?! – крикнул он. – Перед родителем геройство выказываешь! Кто в хате хозяин? Я хозяин или кто хозяин?
Тимофей Ильич встал, пошатываясь и засучивая рукава, но Рубцов-Емницкий удержал его и усадил на место. Старик поднял крик, грозя кулаками, чуть не опрокинул стол. Тут проснулась Ниловна и, не понимая, что случилось, закружилась по хате, как наседка, у которой коршун украл цыпленка. Она подбежала к Сергею и увела его из хаты.
– Ой, сыночек, господь с тобою, – шептала она. – Как же можно такое ради приезда. Или ты лишнее выпил, или тебе нездоровится. Пойдем, ляжешь спать.
– А он пусть не покупает меня… Ишь какой ловкий!
В хате стало тихо. Рубцов-Емницкий все так же сидел за столом, о чем-то думая.
– Да, оказывается, и у героев нервы тоже не в порядке, – проговорил он. – Война, что тут скажешь.
– Герой! – сердился Тимофей Ильич. – Отчаюга! В герои вышел, а ума не набрался. Лев Ильич, ты на него не обижайся. Молодой и дурной, что с него взять. Выпьем еще по стаканчику.
– Какая может быть обида! Парень погорячился, а остынет, и совсем другой будет. Ну, для ясности, мне пора домой.
В саду, под грушей, с вечера была приготовлена постель. Ниловна взбила и без того мягкие пуховые подушки, откинула одеяло. Сергей сел на траву, снял гимнастерку, отстегнул погоны и отдал их матери.
– Спрячьте в сундук.
– Аль потребуются? – озабоченно спросила Ниловна.
– Пусть хранятся. На всякий случай.
Сергей лег и устало закрыл глаза. Ниловна сняла с головы платок, завернула в него погоны и тотчас приникла к сыну, гладила рукой его вихрастую голову, любовалась смуглым возмужалым лицом, жесткой, во весь лоб, стежкой бровей.
– Сережа, успокойся и усни, – шептала она и все смотрела на него и не могла насмотреться.
– Я скоро усну, только вы, мамо, посидите возле меня немножко.
Сергей не открывал глаз, но всем телом чувствовал близость матери, ее взгляд, теплоту ее рук, ее дыхание. А Ниловна готова была до утра просидеть у его изголовья. Все, что было в ней нежного и ласкового, все ее мечты и надежды обратились к сыну, и она не смела заговорить с ним, боясь нарушить его покой. Слышала, как Тимофей Ильич провожал Рубцова-Емницкого, как загудела машина и потом снова все стихло, как Тимофей Ильич крикнул: «Ниловна! Долго ты еще будешь возле него сидеть?» Ниловна не ответила, а Тимофей Ильич что-то бормотал, направляясь в хату.
Станица спала в розовом тумане, уснул и Сергей, погрузилось в сон все вокруг – даже листья в саду не шептались, и только одна Ниловна не спала. Она смотрела на спокойное лицо сына, и вся его жизнь – от пеленок до проводов в армию – проходила перед ее затуманенными глазами. Она видела своих детей, стоявших перед ней лесенкой, – Сергей был предпоследней ступенькой. Он родился девятым, и соседки, поздравляя мать с новорожденным, говорили, что девятый ребенок, да еще к тому же мальчик, непременно будет счастливым. Старшие сыновья женились, дочери вышли замуж и разъехались по всей стране. Два сына – Илья и Антон – погибли на войне, дочки жили и в Киеве, и в Ташкенте, и в Грозном. Мать боялась потерять младшего сына, самого любимого, с кем она собиралась доживать век, и была счастлива, что он вернулся к ней. Она мечтала, чтобы к ее счастью прибавилась свадьба да чтобы она увидела рядом с собой невестку, а потом и первого внучонка – вот тогда можно бы спокойно жить!
Об Анфисе она думала так: поживет, поживет и уедет. Забота о ней теперь сводилась к тому, чтобы приготовить приданое и не ошибиться в выборе жениха. Многие станичные парубки заглядываются на Анфису, да кто же их знает, что у них на уме? Вот и другу Сергея приглянулась Анфиса (раньше матери никто не заметит!), вместе ушли на гулянки… И снова беспокойные мысли: и откуда этот парень, и хозяйственный ли он человек, и есть ли у него родители, и если женится на Анфисе, то куда ее увезет, есть ли у него свой дом, – все, все ей хотелось знать. «Надо у Сергея расспросить».
Она долго-долго смотрит на сына. Сквозь листья пробился свет луны и осветил его лоб и глаза. Мать наклонилась и увидела между закрытых ресниц две крохотные слезники. Откуда они взялись? Или это упала роса с листьев? Осторожно, кончиком платка Ниловна вытерла сыну глаза и подумала: «Эх, Сережа, Сережа!.. Значит, и тебе нелегко живется на свете, хоть и почет от людей. Хорошо быть героем на войне, а дома всякий на тебя смотрит, всем надо помогать, обо всех заботиться. И всем ты нужен. Вот и Лев Ильич хочет к себе взять. А почему? Герой… А ты, сынок, не соглашайся, а только и человека не обижай. Он тоже добра тебе желает. А мое суждение – надо тебе, сынок, оставаться дома и жить с отцом и матерью». По простоте душевной Ниловна рассуждала так: война кончилась, теперь бы только жить да радоваться; привел бы в дом молодую жену, работал бы бригадиром тракторной бригады, пахал бы и сеял вблизи Кубани… Еще долго смотрела Ниловна на спящего сына и, успокоившись, тихо пошла в хату.
