Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"
Автор книги: Семен Бабаевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
Сергею еще на фронте довелось познать, что такое цена времени. Он служил в танковых войсках, и там, на войне, случались минуты, когда он думал о том, как бы хорошо было иметь в танке шестую, седьмую, а то и восьмую скорость. Помнится, последний раз такая дерзкая мысль пришла ему в голову в тот день, когда их дивизия прорвалась в Прагу. Но там, в этом могучем движении войск, а особенно в танковых атаках и маршах, Сергею казалось обычным и естественным то, что он иногда забывал, какой сегодня день, и не замечал, что там, на дворе, утро или вечер.
В ту пору, – а потом уже и позднее, когда демобилизовался, – Сергей был совершенно убежден, что только на войне жизнь набирает такую предельную скорость, а, скаже м, у председателя райисполкома она течет спокойно и размеренно. Был Сергей еще молод, в житейских делах неопытен, и он верил, что председателю райисполкома торопиться некуда, ибо у него нет приказа – непременно к такому-то часу пересечь вражескую коммуникацию, выйти к реке и овладеть переправой. Нет, у председателя райисполкома, думал он, каждый день проходит спокойно, все у него заранее расписано и предусмотрено: он знает, что ему делать сегодня, а что завтра; придет воскресенье – выходной день, в понедельник – заседание исполкома, во вторник – выезд в станицы, в среду – прием посетителей. К тому же есть и часы досуга: хочешь – езжай на охоту, хочешь – отдыхай за чтением книг.
Оказалось же, что и в жизни Рощенского района есть много общего с той торопливой, напряженной жизнью фронта, которую Сергей за годы войны не только хорошо познал, но и полюбил. Это общее и состояло именно в том, что одинаково, как на фронте, так и в Рощенском районе, надо было постоянно торопиться, заниматься срочными и неотложными делами, беречь и ценить время и быть постоянно в движении.
С первых же дней большие и малые дела так захватили Сергея, что вот уже почти год он не знал отдыха, спал, сидя в машине, обедал на ходу – то в тракторной бригаде, то на ферме, то в полеводческом стане.
Такая беспокойная жизнь пришлась Сергею и по нраву и по сердцу. Как перед человеком, взошедшим на гору, вдруг раздвигаются горизонты, так и перед Сергеем, вступившим на должность председателя райисполкома, открылся широкий простор для инициативы – тут можно было и всласть подумать, и помечтать, и вдоволь поработать. Своему новому делу он отдался горячо, со страстью, силы его крепли, и это радовало Сергея. И только одно обстоятельство и огорчало и удивляло – это жалобы, поступившие на него в райком. Об этом он узнал вчера от Кондратьева. После заседания исполкома, оставшись в кабинете с Сергеем, Кондратьев сказал:
– Тутаринов, обижаются на тебя председатели станичных Советов и руководители колхозов.
– Все обижаются? – спросил Сергей, смело посмотрев на Кондратьева.
– Этого еще не хватало, чтобы все! Но есть такие, которые в обиде на тебя.
– Кто же?
– Ну, хотя бы твой друг Остроухов.
– Савва? Знаю, небось жалуется, что Тутаринов забирает у него лес и строит электростанцию не для одной Усть-Невинской, а для всего района?
– В этих жалобах я разберусь, – сказал Кондратьев, прощаясь. – Потом мы поговорим особо. Я знаю, ты горяч, а дело для тебя новое. Тут надо поосторожнее.
Вспоминая этот разговор, Сергей открыл окно. Сырой ночной воздух хлынул в кабинет. Сергей прислонился плечом к косяку и долго смотрел на холодное, в частых звездах, небо.
«Тут надо поосторожнее, – думал он. – Забавно. Но, может быть, я и в самом деле в чем виновен?»
Он задумался, склонивши голову, и перед ним живыми картинами прошли его встречи с людьми – и поездки по району, и споры с бригадирами, с председателями колхозов и станичных Советов, и совещания, и заседания исполкома. Ему хотелось припомнить: в чем же он был неосторожен, где не в меру требователен и излишне тороплив?
Вспоминая, что им было сделано за эти месяцы, он мысленно как бы всматривался в каждый свой шаг, но ничего такого не находил, в чем бы мог считать себя виновным.
«Ну, хорошо, – рассуждал он, – пусть перед Саввой я и виновен, но только перед Саввой, не перед районом, а это не так уж страшно. Допустим, что друзья так не поступают. Но в этом случае я руководствовался не интересами моей дружбы с Саввой. Нет, нет, Савва меня поймет».
Сергей, как бы вспомнив что-то необыкновенно важное, закрыл окно и, мельком взглянув на часы, накинув на плечи шинель, взял фуражку и торопливо вышел. Он направился во двор. Рядом с гаражом стоял домик – там жил шофер райисполкома. Сергей постучал в окно и сказал:
– Вставай, Ванюша! Поедем в Усть-Невинскую.
Ночь была темная и сырая. Степь куталась в туман, такой мокрый и плотный, что его с трудом пробивали прожектора фар. На землю легла изморозь, – всеми цветами радуги горела по дороге и на стерне тонкая корка инея. Сергей приподнял воротник шинели, ссутулился и привалился плечом к дверцам.
«Кто ж еще, кроме Саввы, на меня обижен? – мысленно спрашивал он себя и тут же отвечал: – Конечно, Артамашов. Кто ж еще? Ему-то есть на что обижаться. А кто же еще? Директор Усть-Невинской МТС? И у него есть причина. А еще, наверное, Нарыжный – хитрый старик! Грозился жаловаться в Москву. Может быть, в Москву не пожаловался, а у Кондратьева побывал непременно. Как же, Тутаринов обидел старика, заставив перемерять семенное зерно. Да, кстати, надо сегодня побывать у Нарыжного. Как он думает рассчитаться с государством? А кто же еще? А еще мой батько. Приезжал, уму-разуму учил. – Сергей закрыл ладонью от ветра глаза и припомнил весь разговор с отцом об Ирине. – И кто это выдумал всю эту глупую историю? Сегодня же поеду к Ирине».
Обычно, бывая в Усть-Невинской, Сергей всегда заезжал к Савве на дом. В этот же раз он подъехал к станичному Совету, хотя знал, что в такую позднюю пору Саввы здесь не будет. Не слезая с машины, Сергей сказал дежурному, сонному, протиравшему кулаком глаза парню, чтобы он побежал и побыстрее вызвал Савву Остроухова.
Начинало рассветать. Белели покрытые легкой изморозью крыши домов. Вся станица в этом сумеречном свете была похожа на огромный лагерь из парусиновых палаток на берегу Кубани. Сергей слез с машины и поднялся на крыльцо. Отсюда хорошо было видно, как рождался над еще спящей станицей пасмурный рассвет. Осень давно изменила вид Усть-Невинской. Сады оголились и потемнели, дома теперь стояли открыто, улицы стали просторнее. Летом, бывало, куда ни посмотри, сочная зелень деревьев так и вставала перед глазами. Теперь же от станичного Совета сквозь серые голызины веток хорошо был виден берег Кубани, красноватые штабеля леса, дощатая крыша лесопилки, а вдали под бугром здание гидростанции, еще без крыши, но такое высокое, что его видно отовсюду.
Под крышей лесопилки кто-то заводил трактор и никак не мог завести: отрывисто, как очередь автомата, трещал и умолкал мотор, а к воде тянулась сизая ленточка дыма. Но вот мотор заработал спокойно, с каким-то убаюкивающим гуденьем, и в ту же минуту, как бы подпевая ему, тонким голосом запела пила.
«Пилят, торопятся», – подумал Сергей и стал смотреть в другую сторону.
Верблюд-гора тонула в тумане. Там низко-низко опустились тучи – не было видно не только знакомого Сергею птичника, но и крайних домиков.
Пришел Савва. Одет он был по зимнему. Куцый полушубок красиво сидел на его коренастой и статной фигуре. Серая кубанка была надвинута на глаза. На ногах – валенки.
– Сергей, – сказал Савва, здороваясь за руку, – и чего ты так рано явился?
– Захотелось посмотреть этот серый рассвет в родной станице, – пробовал отшутиться Сергей. – Да и тебя вот пораньше поднял. А то ты любишь со своей Анютой отлеживаться на мягкой постели.
Сергей старался быть веселым, улыбался, но и эта улыбка, и небритое, усталое его лицо точно говорили: «Я, Савва, чертовски хочу спать, и рассвет мне этот не нужен, а вот ты нужен, и ради этого я приехал».
– Опоздал меня будить, – сказал Савва. – Я давно поднялся и уже на лесопилке побывал.
Сергей промолчал. Они вошли в кабинет. Здесь окна были закрыты, но и сюда проникал назойливый голос пилы.
– Доски пилите? – спросил Сергей, садясь на стул возле окна.
– Шалевки.
– Для себя?
– Пилили для станции, а теперь себе.
– Торопитесь?
– А чего ж медлить? Пока лес дома, надо поторопиться.
Сергей сделал вид, что ничего не слышал, и нарисовал на вспотевшем стекле цифру шесть.
– Как у Атаманова с конюшней? – спросил он. – Фундамент заложил?
– Фундамент-то заложили, а стены нечем выводить. На своем заводе выжгли кирпич – весь отвезли на гидростанцию. А теперь станция не наша. Работаем, стараемся, а все для дяди.
Некоторое время они сидели молча.
– Кондратьеву жаловался? – наконец спросил Сергей, выводя пальцем на оконном стекле еще одну цифру шесть.
– Специально не жаловался, а такой разговор был, – понурив голову, сказал Савва. – Понимаешь, не мог я не сказать об этом Кондратьеву, потому как я считаю, что поступил ты не по закону.
– В чем же не по закону? – Сергей не спеша нарисовал на стекле цифру восемь.
– Сережа, доказывать мне трудно. Я человек маленький, а у тебя такое высокое звание.
– Мое высокое звание оставим в покое, – сердито перебил Сергей. – Ты говори мне как председателю райисполкома, в чем я поступил неправильно… или, как ты говоришь, не по закону?
– А зачем лес забираешь? – Савва побагровел, встал и отодвинул ногой стул. – Куда же это годится? Разве это по закону? Помнишь, как ты сам же выговор объявил Рубцову-Емницкому за то, что он посягнул на наш лес, и теперь то же самое делаешь?
– И чего ты дурачком прикидываешься? – стараясь быть спокойным, негромко проговорил Сергей. – Ты же знаешь, что я не собираюсь устраивать торговлю усть-невинским лесом. – Сергей перечеркнул цифры на стекле. – Обидно за тебя. Ты смотришь на жизнь с колокольни своей Усть-Невинской, а колокольня эта невысокая, и ничего, кроме своей станицы, ты не видишь, да и гордишься этим. А ведь ты подумай вот о чем. По вашему примеру во всех станицах составлены пятилетние планы, и всюду нужен лес, чтобы эти планы не остались только на бумаге. И если ты болеешь о двенадцати объектах строительства, то я беспокоюсь о ста двадцати. В эту зиму и весну во всех колхозах надо построить первонеобходимые постройки – у кого конюшню, у кого баз, свинарник, коровник. К тому же электролинию строить нужно – сколько потребуется столбов!
– При чем же тут устьневинцы?
– Вот это здорово! Инициаторы, вожаки – и ни при чем? Гордиться этим надо, а ты рассуждаешь, как какой-нибудь некультурный хуторянин.
– Я согласен и вести вперед других и гордиться, но как же так получается: мы сплавляли лес, затратили и силы и средства, а этот лес у нас забирают!
– Я уже тебе говорил, что лес мы даем взаймы. Летом начнем сплав и вернем. За зиму и весну надо поставить не один километр столбов. Ждать же до лета и не строить – значит потерять полгода. Не день и не два, а полгода. А это – преступление. Поэтому я считаю, что поступил правильно, то есть по закону, решив взять у устьневинцев лес. – Сергей встал, как бы показывая, что разговор окончен. – Об этом есть решение исполкома, и ты обязан его выполнить. Завтра из Белой Мечети, из Родниковской и Краснокаменской приедут подводы за лесом. Так ты смотри, чтобы все обошлось по-хорошему. Понятно?
– Мне понятно, – грустно проговорил Савва, – но я не согласен. Подчиняюсь, но не согласен. – Тут Савва с усмешкой посмотрел на Сергея. – Вот ты говоришь, что лес берешь взаймы. Я знаю, какой это заем! Это все равно, если бы я сам у себя занял сто рублей.
– Опять ты рассуждаешь по-устьневински. – Сергей сдержанно улыбнулся. – Но моему честному слову ты веришь?
– Тебе-то верю, но… – Савва не договорил и махнул рукой.
– Вот и хорошо. – Сергей снова сел на стул. – Еще я хотел поговорить с тобой о рытье канала.
Поговори лучше с родниковцами, они ж теперь тоже хозяева, наравне с нами.
– Вот что, Савва Нестерович! – Сергей строго посмотрел на Савву. – После мы разберемся, кто тут главный хозяин. Строить же станцию будем всем районом. Машины уже прибыли. Надо нам поторопиться с каналом. С понедельника сюда съедутся колхозы шести станиц. Жить они будут у вас – надо тебе заранее побеспокоится о жилье. Поговори об этом с председателями своих колхозов, – гостей надо встретить как полагается. Кроме того, Усть-Невинская по нашему плану должна дать на строительство канала три бригады по пятьдесят человек, тридцать пароконных подвод, шестьдесят носилок, сто пятьдесят лопат и ломов.
– Мы готовимся.
– Поторапливайся. И еще: как ты думаешь, если я назначу прорабом на канале Семена Гончаренко? Тут нужен хороший помощник инженеру. Семен – парень честный, трудолюбивый.
– Что ж, я не возражаю.
Расстались они сухо. Сергею было неловко оттого, что он говорил с Саввой таким строгим и подчеркнуто официальным тоном.
«Хороший же парень, работяга, – думал он, проезжая по площади, – а вот рассуждает, как допотопный единоличник. Смешной, ей-богу. «Моя Усть-Невинская, ее я люблю, о ней печалюсь, а что делается за станицей – меня это вовсе не интересует…»
Глава VIIIСергей увидел Верблюд-гору, за которой стоял птичник, подумал об Ирине, и рука сама потянулась к лицу, ощутив на щеках и на подбородке густую и колючую щетину.
– Заскочим на птичник? – спросил Ванюша.
– Нет, сперва к нашим. Там мы умоемся, позавтракаем, а к тому же у Семена есть чудесная бритва. Тебе тоже надо помолодеть!
– Еще терпимо, – сказал Ванюша, заворачивая в знакомый переулок.
В доме была одна Ниловна. Приезд Сергея ее так обрадовал, что бедная старушка прислонилась спиной к печке и не могла сойти с места. Сергей поцеловал мать в старчески мягкую щеку. Губы у Ниловны дрогнули, а всегда ласковое ее лицо в мелких морщинках озарялось то улыбкой, то грустью. Концом платка она вытерла слезы, усадила сына на лавку, сама села рядом и стала рассказывать свои домашние новости.
– А еще скажу тебе, сынок, что Семен и Анфиса по весне уйдут от нас, – с горечью сообщила мать, – Чересчур спешат, стараются. С утра и до вечера – все там, на своем плану. Вот и сегодня чуть свет ушли.
– Парочка подобралась дружная, – сказал Сергей. – Анфиса небось довольна своим мужем?
– Лучшего ей и желать не надо. И скажу я тебе, что Семен – парень славный, смирный, со старшими обходительный. Он бы и с нами жил, да только Анфиса не желает. Молодая, а уже захотела стать хозяйкой. «Будем строить свою хату», – вот и весь ее разговор. Не хочет жить со стариками. – У Ниловны снова задрожали и скривились губы, а глаза затуманились слезами. – А дура Анфиса. Она того и не знает, как трудно нынче строиться. Весной саман надо делать, а там стены ставить, мазка, потолок накладывать, побелка. Какую силу нужно, а Анфиса – ты только, сынок, молчи, уже затяжелела Анфиса, к лету будем ждать внучонка. Какая же из нее будет работница? Как же тут хату строить?
– Ничего, мамо, Семен и сам управится.
– Зачем же, скажи на милость, семью нашу разделять? Ну и жили бы с нами. Гуртом жить легче, да и мы с батьком жильцы на этом свете уже недолгие. Останемся на старости лет вдвоем, и некому за нами присмотреть. Ты в большие начальники пошел, по месяцу дома не бываешь, – Ниловна вытерла глаза, – а дочка свое гнездо свивает.
– Мамо, вы не печальтесь, – успокаивал Сергей Ниловну. – В обиде мы вас не оставим, а что Семен и Анфиса мостят себе гнездо, так в этом виноват, мамо, я. Это ж я побеспокоился, чтобы фронтовикам дали планы, вот и Семен сразу разбогател. – И Сергей, желая переменить разговор, спросил: – А где же батя?
– В правлении сидит день и ночь. Все Артамашова ревизует, через это и дома не живет.
– Мамо, приготовьте позавтракать мне и Ванюше, – сказал Сергей, вставая, – а я покамест побреюсь.
– Иди, сынок, в ту комнату, там и зеркало, а я тебе горячей воды принесу.
Сергей сидел перед зеркалом и с удивлением смотрел на свое худое и густо заросшее бородой лицо. Таким мрачным и изнуренным он себя еще не видел. Глаза стали большие, щеки заметно ввалились, брови сделались и чернее и шире – они хмурились и тяжело свисали над устало-грустными глазами.
«Мне бы отоспаться, – подумал Сергей, чувствуя тяжесть в веках. – Я чертовски хочу спать. Побреюсь, поеду к Ирине и у нее отосплюсь».
Ниловна принесла в кружке горячую воду и присела рядом на стул. Сергей разводил мыло, накладывая помазком белую пену на щеки, а Ниловна смотрела на него и изредка вздыхала.
– Сережа, – сказала она тихо, – тебе там тяжело?
– Нет, мамо, совсем не тяжело.
– Ох, обманываешь! Отчего ж ты так переменился? Похудел и как бы дажеть почернел. Небось и недоедаешь и недосыпаешь?
– Вот это, мамо, бывает.
Ниловна только сокрушенно покачала головой и с той же грустью в глазах смотрела на сына.
– Женился бы ты, Сережа, – заговорила она, – вот оно тебе и легче жилось бы. Как там ни говори, а жена и постель приготовит, и обед сварит, и чаю согреет.
– Женюсь, мамо, – сказал Сергей, заглядывая в зеркало. – Вот только подуправлюсь с делами.
– На Ирине Любашевой?
– На ней, мамо.
– Так чего ж ты смеешься над девушкой?
– О чем это вы, мамо?
– А все о том же. – Ниловна с упреком посмотрела на сына. – Ты перед матерью не хитри. Все бабы в станице только и балакают о том, что Ирина тебе неровня.
– Мне-то какое дело до этих разговоров?
– А такое дело, что бабы зря языками чесать не станут. Знать, есть тому причина. Как же это так – неровня? Да ты на себя посмотри: какого ты роду и племени? Родители у тебя простые люди. Да и ты такой же, только моли бога, что на войне так высоко продвинулся и, сказать, уму-разуму набрался. Так зачем же унижать других, наших же станичников?
– Да никого я, мамо, не унижаю.
– Помолчи да послушай, коли мать тебе говорит, – строго сказала Ниловна. – Ирина как раз и есть тебе пара. Погляди на нее, какая славная девушка. И красавица первая в станице, и работать умеет, и чистуха, и у печи станет – все, все умеет делать, потому что мать ее всему научила. С такой женой жить да радоваться. С людьми она обходительная, да и грамотная, в школе училась. Грех тебе, Сережа, не любить такую девушку, а тем паче насмехаться над ней.
– Да откуда вы все это взяли? – с удивлением спросил Сергей.
– Сама Ирина мне высказала. Мы с батьком ходили к Марфе Игнатьевне. Думали посвататься, а вернулись с «чайником».
– Так вы уже там были? Вот это совершенно зря. Я вас об этом не просил.
– Велика важность. В таком деле батька с матерью и просить не следует, они и сами знают, что им делать. А с Марфой Игнатьевной мы вели свой родительский разговор, и согласие промеж нас было душевное. Мы уже и выпили и разговорились, а тут приходит Ирина. Вижу – в слезах и в горе. Стала я ей ласковые слова говорить, невесточкой своей назвала, а она смотрит в землю и молчит. А потом сказала.
– Что ж она сказала?
– «Ежели, говорит, вашему сыну я не пара, то передайте ему, чтобы он ко мне не приезжал, я его и видеть не желаю».
– Меня? – Сергей даже приподнялся.
– А то кого же? Не меня. «А вам, говорит, тоже делать у нас нечего». С тем мы и ушли. Нехорошо так, сынок.
– Мамо, – сказал Сергей, вытирая полотенцем смоченное одеколоном лицо, – вы можете мне поверить? Как сын, клянусь вам, что я ничего не только не говорил плохого об Ирине, но даже и думать не смел. Это кто-то в станице придумал. Если бы узнать, кому я стал поперек дороги…
– А ты, сынок, поезжай к Ирине да все, что ты зараз мне сказал, расскажи ей, да приласкай, – вот оно все и будет по-хорошему.
Ниловна смотрела на сына мокрыми и счастливыми глазами.
Глава IXЕсли бы Семену сказали на фронте, когда он был радистом-пулеметчиком в танке Тутаринова, что осенью 1946 года он будет строить свою хату на краю какой-то казачьей станицы Усть-Невинской, он бы не только не поверил, но и обиделся. Тогда у него был дом из брони, в котором он так обжился, что ни о чем другом и думать не хотел. Теперь же Семен редко когда вспоминал о танке, – и то как о чем-то далеком. Его ни за что бы не узнали друзья-танкисты – так он изменился во взглядах на жизнь. Своя хата! Своя семья! Эти слова не были для него пустым звуком.
Ночью, оставшись вдвоем, Семен и Анфиса мечтали о том уже близком счастливом времени, когда вот эта обнесенная изгородью делянка земли за станицей будет ими застроена и обжита. Они видели свой дом, аккуратно побеленный известью; видели и окна с белыми занавесками и с головками цветов на стекле, и за домом сад, а в саду белые ульи, и в четырех шагах от порога колодец с высоким срубом, и в сторонке погреб, курятник и от калитки к порогу – дорожку, посыпанную песком. И не раз казалось им, что по этой дорожке идет Семен, возвращаясь из тракторной бригады. Спецовка на нем испачкана и землей и мазутом. Анфиса видит мужа в окно, бежит ему навстречу и на пороге говорит: «Тише, Сеня, не шуми, он спит». И Семен входит в комнату на цыпочках. В люльке, подвешенной к потолку, видит головку сына. Он хочет взять его на руки, но Анфиса не пускает. «Куда ты такой грязный! – шепотом говорит она. – Иди в кухню, я тебя вымою горячей водой». В кухне стоит таз. Семен склонился над ним, а Анфиса, радостная и счастливая, своими проворными руками намыливает ему кудлатую голову.
И хотя ничего этого еще нет, а есть только плетень, ворота и калитка, да лежит серым ворохом камень для фундамента, все же мечтать об этом приятно.
Третий день Семен и Анфиса роют погреб. Продолговатая яма уже выкопана в пояс. Семен, в гимнастерке без ремня, выбрасывает лопатой землю, – сочный чернозем блестит на солнце. Анфиса не успевает за мужем. Она берет землю на пол-лопаты, выбрасывает наверх. Ей тяжело, и она, опершись на лопату, отдыхает, смотрит на Семена, любуясь и сильным взмахом его рук, и его раскрасневшимся лицом.
Анфиса взглянула на улицу, увидела машину и крикнула:
– Сеня! К нам Сережа едет!
– Наконец дождались, – сказал Семен, вытерев рукавом потное лицо. – Ну, пойдем встречать гостя.
Ванюша завернул к плетню и остановился у ворот. Сергей подошел к калитке, внимательно осмотрел ее, потом открыл и, улыбаясь Семену и Анфисе, уже подходившим к нему, сказал:
– Так вот вы где окопались! Это что ж у вас – огневая точка?
– Пока только маленький окопчик, – смущенно ответил Семен. – Видишь, роем.
– Вижу, вижу. Да тут в скором времени вырастет целая система укреплений!
– Ты, братушка, все шутишь, – с обидой в голосе заговорила Анфиса. – А нам не до шуточек. Вот пришли на голое место и роемся, как кроты.
– Не могу без смеха смотреть на вашу затею. Посмотрю на вас – и меня смех разбирает. Зачем вы роете эту нору?
– А как же без своей хаты? – робко возразил Семен.
– Жили бы у родных. Был я у матери. Обижается она на вас. Без причины покидаете стариков.
– Тебе хорошо так рассуждать! – отозвалась Анфиса, косясь на брата. – Ты сел в машину и уехал. А поживи ты с нашим батей! Разве с ним можно ужиться? Бурчит и бурчит, все ему не так, все не по нем. А мы хотим жить по-своему.
– Сережа, ты же сам дал мне этот огород, – как бы оправдываясь, сказал Семен, – а теперь и недоволен.
– Верно, и давал, а теперь жалею. – Сергей сел на кучу хвороста. – Садись, Семен, поговорим. Есть к тебе дело.
Они закурили и некоторое время сидели молча. Возле Семена, прижавшись к нему, примостилась Анфиса.
– А знаешь, почему я жалею, что тебя наделили приусадебным участком? – спросил Сергей, подбрасывая на руке камень величиной с гусиное яйцо. – Не знаешь?
– Даже не могу и придумать.
– Видишь ли, Семен, ты для меня слишком дорогой человек. Вместе мы прошли войну, вместе жизнь познавали, оба мы молоды, все у нас еще впереди, и мне хочется, чтобы ты знал в жизни не одну свою хату, не один этот маленький окопчик. Красота нашей жизни, Семен, не в этом. Послушай, как я смотрю на нашу теперешнюю жизнь. В ней, как на реке, есть и быстрина и затишье. И мы с тобой должны плыть по быстрине, а ты свернул в затишек, хочешь пристроиться там поудобнее и зажить тихой и спокойной жизнью. А я хотел бы, чтобы ты был на быстрине. Ты понимаешь мою мысль?
Семен склонил голову и счищал ногтем золу с папиросы.
– Сережа, и что ты к нему пристаешь? – вмешалась в разговор Анфиса. – На быстрину да на быстрину, а может Семену уже надоело жить на этой твоей быстрине? Он заслужил на войне и эту хату, и спокойную жизнь.
– Знаешь что, сестренка, – строго сказал Сергей, – ты послушай нас и помолчи.
– А я не буду молчать, – смело возразила Анфиса. – Ты хочешь, чтобы все жили так, как ты, – на колесах. А мы хотим жить по-своему.
– Анфиса, не мешай нам, – грустно проговорил Семе, и Анфиса умолкла, сердито покосившись на брата.
– Мы с тобой не на войне, – продолжал Сергей, – но и здесь, так же как и на фронте, есть передовые, ударные части и есть тылы, есть и обозы. И вспомни: кем ты был на фронте? Где было твое место?
Семен молчал, еще ниже склонивши голову.
– Если бы ты меня понял, ты бы охотно послушал моего совета. Ну, хорошо, скажем так: ты построишь себе эту хатенку, прирастешь к ней пуповиной, обживешься, разбогатеешь. В этом как будто нет ничего плохого. Ну, а дальше что? Вот сестренка говорит, что ты завоевал право на такую спокойную жизнь. Нет, Семен, у тебя права на большее! Ты же бывший фронтовик, член партии, а главное – молод! Тебе ли прятаться в этом житейском окопчике?
– Я об этом тоже думал, – проговорил Семен, не подымая головы.
– Ну и что же!
– Думал, думал и пришел к тому, что лучшей жизни мне и желать не надо. Ну, посуди сам! – Семен поднялся и посмотрел на Сергея своими чистыми голубыми глазами. – Я люблю труд физический – ты это хорошо знаешь, а тут кругом земля, столько работы, старайся – и жизнь будет красивая! Мы с Анфисой все обдумали. Вот ты говоришь, что я прячусь в затишек, что я испугался быстрины, что я не рвусь в бой, а отсиживаюсь в обозе? А мне кажется, что и быстрина, и самый жаркий бой здесь, у нас. Я работаю в тракторной бригаде, пашу землю, сею хлеб. Разве это затишек?
– Знаю, знаю. Но пойми, Семен, ты способен делать больше, чем пахать и сеять. – Сергей тоже встал. – Вот что я тебе скажу, как другу. Берись за настоящее дело. Я решил назначить тебя начальником строительства районной электростанции. Приехал инженер, а ты будешь у него организатором труда. Вот это работа! Что ты на это скажешь?
– Не пойду, – не задумываясь, ответил Семен.
– Нечего ему там делать, – отозвалась Анфиса.
– Не пойдешь? А если будет решение райкома о тебе, как о члене партии? Что ты тогда скажешь?
– А скажу то, что такого решения не будет. Я все объясню Кондратьеву, скажу, что хочу работать в тракторной бригаде, к этому у меня есть желание, и он меня поймет. – Семен умоляюще посмотрел на Сергея. – Сережа, не трогай меня. Я соскучился по земле. Сам же говорил: «Поедем на Кубань». Ну, какой же из меня будет организатор строительства?
– Зачем ты нашу жизнь ломаешь? – уже сквозь слезы заговорила Анфиса. – Сам день и ночь мотаешься по району, домой месяцами не заглядываешь, хочешь, чтобы и Семен так жил? Свою хату хотели построить, чтобы жить по-людски, а ты?
– Опекунша, уже со слезами? – сказал Сергей. – И чего вы так об этой хате беспокоитесь? Вот выстроим электростанцию, а рядом с ней поставим домик, и будет у вас и свой садик, и огород, и корова. Живите и радуйтесь. – Увидев злое, заплаканное лицо Анфисы, Сергей обратился к Семену: – Ты подумай, но я советую согласиться. Тебя я знаю очень хорошо и прямо скажу Кондратьеву, что лучшего человека для стройки подобрать нельзя. Ну, мне пора. – Он пожал руки Семену и Анфисе. – Эх ты, злая хозяйка! Не печалься, я же вам добра желаю!
С пригорка были видны навесы на низких столбах, белые полотнища куриных стай и крохотный домик под камышовой крышей. Как только Сергей увидел и птичник и домик, куда его однажды загнал дождь, сердце у него дрогнуло. Его и радовала и пугала предстоящая встреча с Ириной, и к привычной взволнованности примешивалось чувство не то обиды, не то горечи.
«Забавно, – подумал он, – у меня такое самочувствие, точно я и в самом деле в чем виновен перед Ириной».
Ванюша свернул с дороги к домику и, притормозив машину, медленно проехал мимо окна знакомой Сергею комнаты. Ирина припала к стеклу и тотчас отскочила. Сергей на ходу выпрыгнул из машины, вбежал в сенцы и распахнул дверь. В кухне никого не было. Сергей подошел к порогу соседней комнаты и постучал. На стук никто не ответил. Тогда он ударил в дверь кулаком, распахнул ее и остановился на пороге.
Ирина прислонилась спиной к окну, держась руками за подоконник, и смотрела с таким удивлением, точно не могла понять, почему Сергей сюда приехал. Лицо ее, освещенное с двух сторон, казалось и худым, и усталым, и смуглым до неприятной черноты.
– Иринушка, здравствуй!
Ирина улыбнулась, но невесело: глаза ее, обычно ясные, вдруг потускнели. Сергей подошел к ней, хотел обнять, но она несмело отстранила его руку.
– Ирина! Что с тобой?
– А что! Ничего.
– А отчего невеселая?
Она горестно посмотрела на Сергея, – теперь ее глаза блестели и смуглое лицо сделалось таким гордым и красивым, каким Сергей его еще никогда не видел.
– Эх, Сережа, Сережа! – сказала она грустно. – Когда я тебя ждала – не приходил. А теперь.
– Что теперь?
– Меня ждут в обозе. Я на минутку забежала домой. – Она взяла с подоконника узелок. – Проводи меня до дороги.
Они шли ложбиной, в том же направлении, как и в то памятное утро после дождя. Тогда в этой низине морем блестела росистая трава по колено. И все – и умытая степь под ярким, только что выглянувшим из-за горы солнцем, и птичьи голоса в светлом небе, и пасущиеся коровы, и пастух в полотняных штанах, и даже намокшие изгороди базов – было для них и радостным и значительным. Теперь же ничего этого не было. Нежаркое солнце робко пробивалось сквозь плывущие на запад тучи и лишь на короткое время освещало тусклые поля, серую, вытоптанную стадами траву. У Ирины тревожно билось сердце, хотелось многое сказать Сергею, а мысли путались, и она шла молча, глядя вдаль.
– Ирина, я знаю, отчего ты такая грустная. Поверила бабским сплетням?
– Нет. И не верила и не верю. – Ирина остановилась и почему-то испуганно взглянула на Сергея. – Сережа, мне больно, но я не верю, чтобы ты такое обо мне сказал. А только, Сережа, обо всем я уже передумала. И вот теперь смотрю на тебя и говорю сама себе: напрасно я тебя полюбила.
– Ну, что за глупость, Ирина!
– Нет, Сережа, это не глупость.
– Да я же ни в чем не виноват перед тобой.
– Верю. – Ирина закусила губу, ресницы ее сделались влажными. – И если ты сейчас ничего плохого не говорил обо мне, то всегда можешь об этом сказать, потому что это – правда. Что тут скрывать. Тебе нужна жена не такая, как я, – разве это неправда?.. Мне больно и горько… Но я уже не смогу быть с тобой такой, как была.
