Текст книги "Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1"

Автор книги: Семен Бабаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

IV

Плетеная изгородь. Дом под сопревшей соломенной крышей. Покосившиеся ворота, и старенькая, плаксивая калитка. В глубине двора – навес, сарайчик. Возле сеней старик рубил хворост, с усердием взмахивая топором.

– Здравствуйте, хозяин! – сказала Чикильдина. – Как оно живется-поживается?

– Спасибо на добром слове, – ответил старик, продолжая заниматься делом. – Только ты, Ольга Алексеевна, знаешь, что я тут не хозяин, а квартирант. – Он снял шапку-ушанку, вытер пот на лбу. – Эх, был когда-то и Корней Нечипуренко хозяином. Был у меня и свой дворик, и сарайчик, и погребок. Все было да пропало. Спалил проклятый Миллер нашу Грушку. Может, слыхали про сельхозкомиссара Миллера? Мой сын Аверко дюже ловко подкараулил того Миллера и сразил картечью наповал. Ту картечь я приберегал для волков – вот она аккурат и пригодилась. Эх, какой же был у нас хутор. Любо глянуть.

– Кто ж живет в этом доме? – поинтересовалась Чикильдина.

– Нас тут, как в тереме, не пересчитать. – Старик вонзил топор в дерево, снял рукавицы. – Зараз сосчитаю. Стало быть, я, Корней Нечипуренко, с внучкой-сироткой, Фекла Рыбальченко с двумя детьми, твои сестры – Секлетия, Антонина и младшая Таисия, по мужу Масликова. Ну, и хозяйка с детишками. Семейство громадное, а только казаков нету – один я.

Чикильдина знала, и как был убит Миллер и как были повешены Аверко Нечипуренко и его жена Екатерина. Но она впервые видела отца Аверка и слушала его печальный рассказ о сыне.

– Не успел мой Аверко схорониться. Схватили, беднягу, скрутили руки. Когда повели Аверку на виселицу, Катерина, стало быть, мать Ксюши, бежала следом. Сердце не выдержало, шибанула Катерина каменюкой и размозжила глаз какому-то главарю. Смелая была баба! Тут и ее схватили, а я вижу, что не жить на свете всему нашему семейству, кинулся спасать Ксюшу. В ту ночь, когда полыхала Грушка, мы с внучкой прятались в глинищах… Два месяца блуждали по степи.

– Что это за гости у нас? – нараспев спросила Фекла Рыбальченко, выйдя в сенцы. – А, Васюта! И Ольга Алексеевна? Так чего ж вы стоите? Проходите до нас в хату. Своей нету, так я в чужую приглашаю.

Две просторные комнаты. Всюду кровати, столы, сундуки и сундучки. Слабо светила привешенная к стене лампа. В плите горели дрова. Дед Корней подкладывал в огонь короткие полена. Хозяйка дома, высокая казачка в чепце, из-под которого выбивались седые волосы, месила в корыте тесто. Введя в хату гостей, Фекла вытерла тряпкой табуретки и пригласила сесть.

Антонина чистила картошку. На печи смирно сидели дети. Таисия Масликова в стареньком, с широкими рукавами халате лежала на кровати, как раз возле лампы, и читала книгу. На сестру она даже не взглянула.

– Все в книгу смотришь, сестренка? – спросила Чикильдина, подойдя к Таисии.

– Других дел у меня теперь нету, – сухо ответила Таисия, хмуря согнутые брови. – Вот читаю про горе одной женщины. Несчастная она была, мужа разлюбила, а я несчастнее ее вдвое.

– Тесно живете, – сказала Чикильдина, обращаясь к женщинам и поглядывая на детей. – И верхняя палата заполнена.

– Живем, верно, в тесноте, но дружно, – проговорила хозяйка, очищая ножом прилипшее к пальцам тесто. – Горе сдружило…

– А лучше сказать, сестренка, не из-за чего нам ссориться. – Антонина высыпала в чугун очищенную картошку и усмехнулась. – Мужья на войне. Ежели бы мужья были при нас, то, гляди, чего доброго, либо поругались бы из-за них в этой тесноте, либо с радости перепутали б.

– Зря ты, Антонина, шутишь, – рассудительно заговорила Фекла. – Веселого в нашей жизни мало. Надо нам что-то думать.

– Думка у нас одна, – сказала Василиса, – Грушку отстраивать.

– Как же без мужей строиться?

– Ни ума у нас, ни силы.

– Ждать казаков с войны – песня дюже длинная.

– Поможем, – сказала Чикильдина. – Специалиста строителя подберем, лесу, кирпича раздобудем.

– Нам хотя бы землянки вырыть.

Наступило молчание. Таисия читала книгу: разговор этот ее не касался. Шипел и пенился чугун, потрескивали дрова.

– Ну чего ж все молчите? – спросила Василиса. – Таисия, брось свою книгу, скажи хоть слово.

– А что мне сказать? – Таисия приподняла красиво причесанную голову. – Я жду весны, чтоб улететь в жаркие края.

– В какую ж сторону собралась? – спросила Чикильдина.

– Куда глаза глядят. – Таисия поджала ноги, застегнула халат. – Я – птица вольная, куда захочу, туда и улечу. Свой муж теперь не запретит, а чужой не станет держать.

– Все улетают, все улетают, – задумчиво проговорила Фекла, подойдя к плите. – Люди стали как перелетные птицы. А куда ж мы полетим? Нет, мы летать не умеем. Приросли к земле. И веришь, Ольга Алексеевна, прожила я в Грушке сорок два года, и кажется мне, что лучшего места на всем свете нету.

– Тетушка Фекла, ты же ничего, кроме своей Грушки, не видела, – заговорила Таисия, перелистывая книгу. – А я в Киеве жила. Ты посмотрела бы, какой это город!

– На что мне твой Киев, – ответила Фекла, наклоняясь к чугуну. – Мне бы земляночку, чтоб свое гнездышко было.

– Вот об этом-то и речь, – сказала Чикильдина. – И надо не землянки рыть, а настоящие дома строить.

– Легко сказать – Грушку возродить.

– Видно, подождем мужиков с войны, а тогда уже и начнем богатеть.

– Тетушка Фекла, ты каждый день расхваливаешь Грушку. – Таисия сунула книгу под подушку, соскочила с кровати, легко ступая босыми ногами, подошла к Фекле. – Не хвалитесь тем, что у вас было, а за дело беритесь. Эх, если б я не собиралась в Баку, я показала бы, как надо строить жилье!

Слушая сестру, Чикильдина с улыбкой подумала: «А молодец Таисия. Надо ее уговорить остаться у нас. Да и куда она поедет, одна, без мужа…»

В это время вошла Секлетия, женщина рослая, сухопарая, с мужским лицом. В короткой, чуть ниже пояса чабанской бурке с обдерганными полами Секлетия напоминала дрофу – высокую, с отвислыми крыльями птицу. Резким движением плеч Секлетия сбросила бурку и сказала:

– Сестра Оля, здравствуй! Мне Осадчий говорил, что ты здесь. Надолго к нам? – Не дождавшись ответа, широким шагом прошла по комнате и ногой распахнула дверь. – Как в бане! Эй, дедусь, чего так жарко натопил хату? На дворе весна, теплынь, а ты печь нажариваешь?

– Вечерю готовим для всего семейства, – угрюмо проговорила хозяйка. – Артель такая, что только подавай на стол.

– Да, живем колхозом. – Секлетия села рядом с Чикильдиной. – Вот, сестра, в чем наше счастье – колхозная жизнь приучила к уважению. Ну скажи, кто приютил бы нас в своем доме? Дедушка Корней? – обратилась она к старику. – Не раздобыл газетку? Говорят, продвигаются наши на Тамань.

– Почтальон не приезжал, – буркнул Корней.

– Наши, верно, продвигаются, – заговорила Василиса, – а вот мы свои дела обсуждаем: надо строить Грушку.

– Где? – живо спросила Секлетия. – На старом месте?

– Еще не решили, – ответила Чикильдина.

– Нет, старое место не годится, – решительно заявила Секлетия. – Его надо распахать и засеять пшеницей. Новую Грушку построим на развилке Кубани. Знаешь, Оля, где темнеет Круглый лес. Хорошее место!

– Вот нашла местечко, – возразила Фекла, дуя в ложку и пробуя суп. – Уже сварился. В твоем Круглом лесу одни грачи с ума сведут. День и ночь орут.

– А мы тех грачей разгоним. – Секлетия вытерла губы платочком и посмотрела на сестру. – Оля, начальница ты наша, Круглый лес это же дюже подходящее место. Засучим рукава и построим жилища. Только просим тебя, Оля, помоги нам умными людьми, деревом, гвоздями.

– По правде сказать, мы, бабы, строители поганые, – заговорила Фекла. – Ольга Алексеевна, сестра твоя правильно говорит насчет леса и гвоздей. Но ты вместе с гвоздями пришли десятка два мужиков. Хоть бы каких никудышных инвалидов – хоть для одной видимости. А то есть у нас один, вот он сидит у печки, так этот…

Фекла махнула рукой. Женщины смеялись. Рассмеялся и дед Корней. Его и радовало и удивляло такое доверчивое к нему отношение казачек.

– Ах ты, ядрена палка, так это обо мне такие речи? – старик не мог удержать давивший его смех, и крохотные его глазки заслезились. – А может, зря меня не пужаетесь? Может, я с большой хитростью, как тот кот, каковой безо всякого труда изловил доверчивую птичку. Прикинулся тот котище неживым, растянулся на крыше, откинул хвост, закрыл свои кошачьи очи и лежит себе, ну натурально мертвец. Тут птаха осмелилась, сделала нужный прицел и клюнула кота в нос – лежит, вражина, и не ворохнется. Тогда птичка-дура прыгнула коту на морду, а кот ее цап-царап… Так и я смогу. Вот оно какая есть поучительная притча.

Рассказ деда Корнея рассмешил всех женщин. Смеялась и Чикильдина. Корней же важно поглаживал бороденку и смотрел на всех гордо, как бы говоря: «Вот я какой хитрый. Со мной по женской части шутки плохие…»

Мимо окна глухо застучали колеса. Кто-то ударил кнутовищем о калитку, послышался женский голос: «Эй, хозяева! Пустите переночевать!» На зов вышла хозяйка. У ворот возвышался нагруженный мешками воз. Быки дышали тяжело, порывисто – видно, дальняя была у них дорога. На возу сидела женщина, повязанная башлыком. Возница с кнутом приоткрыла калитку, сказала, что она и ее подруга Настенька едут из Белой Мечети и быки у них совсем приморились. Тут же она добавила, что сено у них есть и что они могут спать на возу, если в хате тесно.

– Тетушка, ты нас не пужайся, – сказала женщина, сидевшая на возу. Мы ваши соседи, из Садовых хуторов. Меня зовут Настенька Давыдова. Пустите, не оставьте на улице.

Хозяйка молча отворила ворота, и воз со скрипом и писком вкатился во двор. Возница распрягла быков, положила им на ярмо сена. Настенька, рассказывая хозяйке, какая грязная, разбитая дорога лежит от Белой Мечети, вошла в хату. Поздоровалась и держалась так непринужденно, точно все здесь ей были знакомы и давно ее поджидали. Развязала на голове башлык, бросила его на лавку, подошла к зеркальцу и, поправляя растрепанную косу, сказала:

– Ой, бабоньки, да вас тут взаправду полная хата! Наш брат, баба, повсюду. В Белой Мечети, верите, на всех главных постах казачки. Председатель стансовета – бедовая вдовушка, секретарем у нее – девушка из десятилетки. Председатели колхозов тоже в юбках. На иную посмотришь – простая хлеборобка, детей рожать умеет и пишет закорючками, а дело ведет исправно.

– А сами вы издалека? – спросила Чикильдина.

– Садовские. Быки совсем из сил выбились. Груз большой, а дорога – это же ужас!

– Какие у вас дела? – Чикильдина узнала Настеньку.

– Известно, дела весенние, только не любовные, – смеясь ответила Настенька. – Агитировали за семфонд.

– Случаем, не Крошечкина вас сюда послала? – спросила Таисия, не отрываясь от книги.

– А разве Крошечкину вы знаете?

– Как же не знать, сестра моя, – ответила Чикильдина.

– Ольга Алексеевна – это ты? – Настенька всплеснула руками. – Не узнала! Вот чудо! Плохо светит ваша лампа – у всех лица черные. Почему же не приезжаешь в Садовый? Старики соскучились. Недавно ваш братец Кондрат Алексеевич прислал с фронта отцу коня с седлом. Дедушка Чикильдин аж помолодел! Назвал его «Венгером» – конек тот из венгерской кавалерии. Сядет дед верхом, проедет по хутору, детвора за ним гонится, а он подъедет к старикам и скажет: «А посмотрите, казаки, какого сын-генерал скакуна прислал!» А конек так себе – трофей.

– Брат мне писал, – задумчиво проговорила Чикильдина. – Ну как, Настенька, добыли семян?

– Хвалить себя не буду, а скажу: воз нагрузили сполна.

– Ну, нам с Васютой пора на заседание, – сказала Чикильдина. – Кто пойдет с нами, бабы?

Секлетия и Фекла отказались от ужина и начали повязывать платки. Настенька упросила и ее взять с собой. Женщины поочередно подходили к зеркальцу, заглядывали в него, поправляя волосы, складки платков. Одна Секлетия не подошла. Она накинула на плечи бурку и первая оставила хату. Чикильдина подсела к Таисии, спросила:

– Что будешь дальше делать, сестренка?

– А тебе что за печаль? – буркнула Таисия, глядя в книгу.

– Ну все же? Нельзя так…

– Ты меня не учи, я не Крошечкина. – Таисия подняла злые, полные слез глаза. – Иди, тебя там ждут.

– Нехорошо так. Дело бы себе искала.

Таисия не ответила. Сунула под подушку книгу и отвернулась. Чикильдина немного постояла, покачала головой и ушла.

На дворе моросил дождь. Ночь стояла тихая и темная. Шатром чернел воз. Тяжело вздыхая, возле ярма лежали быки. Чикильдина подошла к возу, сунула руку под брезент, где хранились набитые зерном мешки, и вышла за ворота.

V

Еще в мирное время Осадчий не только не любил собрания или заседания, а даже боялся их. Он был глубоко убежден, что ничего хорошего в них нет. Выступают ораторы, критикуют так, что потом тебя пронимает, а иной раз подымется такая перепалка, что не знаешь, куда деваться. И кому больше всего достается? Осадчему. Если бы не Чикильдина, сам бы он и не подумал созывать депутатов да еще и давать им отчет. Поэтому он невольно подумал о Соломнихе: хоть бы эта не в меру говорливая и острая на язык женщина не пришла. Без нее было бы спокойнее. По словам Осадчего, Соломниха «никому не давала жизни». Не без радости он вспомнил, что Соломниха еще с утра ушли к дочери в соседний хутор и, кажется, в станицу не возвращалась.

Помогая мальчугану-посыльному седлать коня, Осадчий наказывал:

– Егорка, ты говори так: вызывает Чикильдина Ольга Алексеевна по важному делу. К Соломнихе не заезжай, ее все одно дома нету. Да не очень шуми, а то на твой крик вся станица соберется.

В сумерках Егорка проскакал по улицам и всполошил всю станицу. Узнав о приезде Чикильдиной, станичники наскоро ужинали, женщины укладывали детей и шли в Совет. Кабинет Осадчего и смежная комната были заполнены народом. На передних скамейках перед столом Осадчего разместились депутаты, среди них Соломниха в оборчатой юбке и просторном мужнином пиджаке. «Явилась-таки», – подумал Осадчий.

– Посмотри, Ольга Алексеевна, – сказал он с наигранной веселостью, – сколько активистов. Не только у Крошечкиной есть актив. У меня тоже. Одна Соломниха десятерых стоит! – Косо посмотрел на Настеньку Давыдову. – А это ж чья такая бабочка в башлыке?

– Из Садового, – вполголоса ответила Чикильдина. – Крошечкина в гости к тебе прислала.

– Да ну? – удивился Осадчий. – Вот прицепилась ко мне эта Крошечкина. Репей-баба! – Встал, позвонил карандашом о графин. – Товарищи, начнем! Доложу вам о подготовке к севу.

– Пора сеять, а не докладывать, – сказала Соломниха.

– Помолчи, Соломниха, дай Тихону Ильичу высказаться.

Осадчий говорил мало и сбивчиво. «Весна пришла? Пришла. Семена есть? Нету семенов. Где их взять? Не знаю, потому в станице их нету. Район помогает? Нет, район не помогает. На сегодняшний день…» Широкой простынкой перед ним лежала сводка. Наклоняясь над столом, он с полчаса вычитывал из нее нерадостные цифры. В заключение, боязливо поглядывая на Настеньку Давыдову, ругал Крошечкину.

– Я кончил. – Осадчий вытер лысину платком, тяжело вздохнул. – Кто желает слово?

– Поругай себя, а не Крошечкину!

– На своих хуторах у нее семян не хватило, так она приехала к нам.

– Жаль, что среди нас нету такой казачки, как Крошечкина!

– Есть! А тетка Соломниха – чем не казак в юбке?

– Тихон Ильич, – сказала Мария Горобченко, – а по-моему, зазря ты на садовских баб серчаешь. Разве ж они повинны в том, что в нашем доме нету порядка? Ты нас не созывал, с нами не советовался. И дело у нас не двигается. Не речи нам надо говорить, а идтить к людям, как Крошечкина. Так, мол, и так, люди добрые, мужья наши на войне, а мы тут хозяйствуем. И на Садовые хутора надо поехать, посмотреть. Может, там бабы какие особенные, не такие, как мы.

– Да какие они особенные? – спросила Чикильдина. – Посмотрите на Настеньку Давыдову, вот она сидит. Настенька, подымись, пусть на тебя посмотрят. Такая ж, как и вы, простая колхозница, а везет воз семян, и завтра садовцы начнут сеять. Пример поучительный.

Послышались голоса:

– На вид она, верно, простенькая.

– А копни ее поглубже!

– Тихон Ильич тоже старается!

– Стараемся языками! – выкрикнула Соломниха. – На языке мы мастера! А закрома пустые, тягла нету, плуги не годятся!

– Ну, держите Соломниху! Пошла строчить!

– Тише! Граждане! – Осадчий стучал карандашом.

– Какой у нас опыт? Нету у нас опыта. – Настенька встала, сняла с плеч башлык. – Есть своя выгода. Тут, женщины, расчет простой. – Она задумалась, посмотрела на Марию Горобченко. – Вы, тетя, депутатка?

– Все мы тут депутатки, – ответила Горобченко.

– Чересчур вы мирные люди, – продолжала Настенька. – Сидите, как в гостях, и ждете, чтоб Осадчий все сделал. А что он один может сделать? За дело надо браться сообща. Как говорится, гуртом и батька легко бить!

Осадчий одобрительно кивал головой.

– Слушала я речь товарища Осадчего, – продолжала Настенька. – И того нету, и этого нету, и там дырка, и тут рвется. Да кому ж это не известно? А как поправить дело, докладчик не сказал. Крошечкину Прасковью Алексеевну ругал во всю мочь. А разве этим делу поможешь? Есть у вас бригады по сбору семян? Нету. А у нас их шесть – по три бабы в каждой.

«Бедовая бабенка, молодая еще, а скажи, какая деловая, – думал Осадчий. – Мне хоть бы одну такую на всю станицу…»

– Ну конечно, – продолжала Настенька, прикрывая концом башлыка красивые, улыбающиеся губы, – подобрали баб словоохотливых, по-нашему сказать, с острым язычком.

Из-за двери мужской голос:

– У нас свои есть красотки с острым языком. Соломниха – чем не говоруха? Не баба, а сущий горох!

– Ах ты, черт клещеногий! – крикнула Соломниха, вставая. – Да какой же это я есть горох – это ж пища, дурень ты чубатый!

– Товарищ Соломниха, умоляю, сядь! – со вздохом вырвалось у Осадчего. – О горохе Стефан упомянул иносказательно, в том понятии, что с тобой вести речь надо не иначе, как наесться гороху. Продолжайте, гражданка приезжая!

– Чего тут продолжать? – Соломниха подошла к столу. – Завтра начнем обход по дворам. Я покажу этому ябеднику Стефану, какая я есть горох! Жди, Стефан, гостюшку!

Когда были созданы бригады, женщины, с шутками, оживленно разговаривая, начали расходиться. Осадчий был доволен и собранием, и тем, что на этот раз его никто не ругал.

– Ольга Алексеевна, ручаюсь головой, Крошечкину обскакаем! – сказал он нарочито громко, чтобы услышала Настенька. – Так и передай своей настырной сестре.

Станица давно спала. Новикова пригласила к себе Чикильдину: хоть и тесная у нее комнатка, а переночевать можно. Подруги шли по темной улице. Впереди какие-то женщины вели разговор:

– Подхлестнула Крошечка нашего Тихона Ильича.

– А что нам Крошечка? Мы и без Крошечки. Подумаешь, какая цаца!

– Кто же нам даст арбы?

– Дадут.

– А мешки?

– Свои возьмем.

Женщины свернули в переулок, и голоса их постепенно стихли. «Паша молодец, эта сестренка правильно действует, – думала Чикильдина. – А вот что делать с Таисией? К отцу с матерью не поехала: видишь ли, ей стыдно показываться в Садовый. И настроение у нее паршивое…» Вспомнила Садовый, отца, мать. Ей так захотелось побывать у родителей, что она решила завтра же заехать к ним хоть на час. «Может, от брата есть письма», – думала она, ощущая на лице холодный ночной ветерок.

В комнате, куда они вошли, воздух был спертый, пахло пеленками и тем особенным запахом, который бывает в многодетных, тесно живущих семьях. На кровати вповалку спали дети, нераздетые, – видимо, как играли на кровати, так там и уснули. Мишутка сполз к самому краю, обе его ручонки свисали к полу. Василиса припадала к детям, как наседка к цыплятам, стаскивала рубашонки, укладывала поперек кровати.

– Не дождались, мои горобчики, мамку, – сказала она, укрывая детей одеялом. – Позарылись в постель, как поросята в солому.

Неожиданно дверь отворилась. На пороге остановилась Таисия, мрачная, с заплаканным лицом.

– Я гуляла… одна, – заговорила она виноватым голосом. – Вот зашла. Не прогонишь, Ольга? Завтра уедешь; может, мы уже никогда не увидимся?

– Отчего же не увидимся? – Чикильдина подошла к сестре, обняла ее. – Хочешь, поедем завтра в Садовый к родным. Там поговорим, посоветуемся с отцом и с матерью, с сестрой Пашей.

– Зачем я им такая… разбитая? Да и о чем мы будем говорить? Врозь лучше слезы проливать. – Таисия присела, склонила на стол голову. – Я поеду в Баку, к подруге. Мы жили в Белой Церкви по соседству. Тоже вдова, жена летчика, как и я. Пишет, что можно весело прожить и без мужа. – Таисия подняла голову, по бледным щекам текли слезы. – Я поеду к подруге. Все одно мне.

– Вот ты и дура, хоть ты мне и сестра, – строго сказала Чикильдина. – Все равно тебе? Да ты что говоришь? Чего голову теряешь? Разве у одной тебя горе?

– Была у меня дочурка Лена – помнишь, я тебе писала, – не слушая сестру, как бы про себя говорила Таисия. – Тогда мы с Андреем жили в Белой Церкви. Андрей улетел, а я бежала от войны и не убежала. Она нагнала меня на хуторе Грушка. В дороге Лена умерла… Теперь я одна. – Таисия плакала, закрыв лицо ладонями. – В Баку без пропуска нельзя. Помоги, сестра. Мне нужен пропуск.

– Милая сестренка, послушай, что я тебе скажу. – Чикильдина положила руки на вздрагивающее плечо сестры. – Успокойся, не надо плакать. Не понимаю, зачем тебе ехать в Баку? Тут у тебя родные, мы – сестры. Оставайся у нас.

– Что ж я буду у вас делать? – глотая слезы, спросила Таисия.

– Ты же грамотная. – Чикильдина приподняла голову сестры и ласково посмотрела в ее распухшие, мокрые глаза. – Поезжай в Садовый. Будешь помогать Прасковье. Создадим в Садовом библиотеку – вот тебе и работа! Ну как? Согласна?

– В Садовый я не вернусь. – Шмыгая носом и вытирая слезы, Таисия подошла к дверям. – Значит, не поможешь получить пропуск?

– Незачем тебе ехать в Баку.

– Эх, Ольга, Ольга, какое ж у тебя черствое сердце, – гневно сказала Таисия, ища рукой щеколду. – А еще зовешься сестрой! Ну ничего, я и без пропуска уеду. Кто меня удержит? Кто? – Она пошатнулась, плечом отворила дверь и быстро ушла.

– Она у нас и была самонравная, а теперь и вовсе, – проговорила Чикильдина.

– Что тут скажешь – сердце кровью облито, – сказала Василиса.