Текст книги "За закрытыми дверями. Вы бы мне поверили?(СИ)"

Автор книги: Полина Лазарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Потом этот бурный и долгий всплеск утих, повернувшись в другое русло – я увлеклась одной группой и вскоре стала слэшером. Почти тогда же у меня появилась алкогольная зависимость и я влюбилась в Таню. Шли самые насыщенные года моей жизни. Наверное, непомерное употребление алкоголя и депрессия объясняют, что три года своей жизни я не могу вспомнить точно, они все словно слились в нечто единое.

До двенадцати где-то и была очень зациклена на Дане, "солнечном мальчике", обсуждала его с Таней, мамой. Просила Таню написать.... Думала о нём.

С появлением "фанатизма" моя жизнь очень изменилась, последовала череда событий, которые сильно повлияли на меня: чувства к Дане отошли на задний план, хоть любовь к нему ещё была жива, из-за некоторой ситуации, подкреплённой настроением времени (модой на эмо и тому подобному), группа, фанатизм, один мальчик, Даня – всё это вылилось в депрессию, которая продлилась два года – со слезами, истериками, алкоголем. Таня была рядом. Но уже тогда мне хотелось с ней поделиться переживаниями, но я не могла, мы много виделись, начиная с одиннадцати лет, говорили – но не о том.

Влюбилась я в неё где-то в 2011 году, когда мне было почти двенадцать. Незаметно и робко это чувство с двенадцати лет стало захватывать меня больше и больше, я постоянно сроила какие-то мечты о нашем будущем, представляя её рядом на каждом жизненном шажке. Я была зависима от неё не меньше, чем от бутылки, которая была моей страстью тогда же. Она была моей лучшей подругой, мы вроде как влюблялись в парней, сами нравились кому-то, я была с каким-то мальчишкой, она рассказывала мне о своей симпатии, а я как старшая давала ей советы и поддерживала, а после разговоров представляла, что она – моя. Я, сколько себя помню в то время, постоянно подвергала все её симпатии остракизму.

В двенадцать-тринадцать я постоянно выпивала. Я открыто забирала оставленную где-нибудь водку и "выкидывала" её в укромное местечко, а потом в течении нескольких дней приканчивала эту бутылочку. Эта страсть приутихла лишь тогда, когда я впервые напилась до чёртиков – в конце седьмого класса, когда мне было тринадцать с половиной. Многое к этому времени уже поутихло, только любовь к Тане разгоралась всё больше и больше.

Многие, напиваясь, звонят бывшим. Я, напиваясь, звоню Тане. И говорю всякую чепуху: в тот первый раз, когда я выпила дикую смесь рома, джина и сангрии, я говорила ей о том, как обидно мне было, когда пару лет назад она в лагере постоянно проводила время с какой-то девочкой вместо меня, а ведь я тогда могла поехать в другое место и второй раз встретиться с "солнечным мальчиком". На самом деле, кроме этого я не особо помню, что ещё наговорила – тогда вроде был серый денёк, а потом я очнулась на полу среди бардака, в тёмной комнате, но с зажжённым светом в коридоре и ванной, а Таня спрашивала "ты спишь?" и послала пить чай и реально спать. Ну, я наверняка последовала бы совету, но в следующую минуту, повесив трубку, я, встречая каждый угол, уже летала к унитазу, потому что "смесь" рвалась наружу. Удивительно, как родители, вернувшись из театра, не заметили ни полуопустошение аж трёх бутылок ни полупьяную дочь.

Тем летом она жила у меня пару недель на даче, вот тогда моя влюблённость переросла в нечто большее. Я полюбила её.

Всё шло вперёд. Начался второй год борьбы с депрессией. Я с седьмого класса, когда депрессии был всего год, уже пыталась её побороть, сменив стиль, поменяв какие-то принципы. Вроде, многое налаживалось. Мне стало проще общаться с людьми, хотя мои взаимоотношения с обществом – отдельная тема, как-нибудь распишу. Но тогда все было неплохо. Мы постоянно виделись с Таней, в классе у меня появилась постоянная компания, которая с единственной заменой держится до сих пор, хоть и многое изменилось. Но дело в том, что возникали "побочные эффекты". Да, мне стало проще общаться с незнакомыми людьми – со сверстниками в частности. А просто с незнакомцами, многими мамиными знакомыми я просто превращалась в ледяную куклу. Я уже писала о том, какими эпитетами награждают мой взгляд. В то время я так смотрела на всех. Но надо признаться, такое отношение к людям мне очень помогло. Я не ждала от них симпатии, но умела вызывать интерес – где-то странное восхищение, где-то моментальную ненависть. Но мне нужна была реакция на саму себя – какая – неважно. Мне нравилось любое отношение, нравилось именно чувствовать ненависть и восхищение, безразличие и интерес, я собирала весь спектр чувств на себе, играя постоянно – то милую девочку, то злобную стерву, то замкнутого циника. Мне не нужно было проверять, была реакция или нет – мне казалось, что да. Я никогда не считала себя самой-самой, у меня много комплексов по поводу внешности и стиля, голоса и высказываний, но я просто затыкала это всё в себе и не думала об этом, заставляя себя верить, что – при желании – весь мир может приклониться предо мной. Это было забавно. С тех пор у меня привычка все мерзости на свой счёт принимать с улыбкой, даже с радостью – потому что это всё – лишь комплимент моей игре, ведь саму себя я умудрилась спрятать слишком глубоко, так глубоко, что и сама я не знаю, где границы.

Седьмой класс ознаменовался первой пьянкой "до чёртиков", а потом пришло лето. Не особо помню, что было в тот год, но мы с Таней вновь ездили в тот лагерь, где я когда-то встретила первую любовь. Только всё очень изменилось там, мне было там неуютно, а вожатая меня возненавидела, я отвечала ей холодной взаимностью. Это стало прямым намёком на то, что депрессия ещё не прошла – я так и не отучилась заставлять людей ненавидеть себя. Странное хобби, и я никому – себе в том числе – не могу объяснить, почему для меня это по-настоящему приятно.

Начался восьмой класс, нагрузки по учёбе были колоссальные, я очень уставала. В конце года мы с друзьями постоянно мечтали, чтобы следующий год был классным. Наша семья улетела на отдых в США, а новый, 2013, год встретила на Тенерифе. Так начинался самый лучший год в моей жизни.

С Таней и обеими Настями мы часто выбирались гулять, я успела познакомить Таню со всеми, с кем дружила, но после США из нашей компании утекла одна девчонка, с которой, как мне тогда казалось, у меня были самые близкие отношения. Год начался спокойно, усталость не пропадала, но мы жили ожиданием крутого лета. Так и было: началось с концерта The Offspring, продолжилось поездкой с Таней в Испанию.

Там было хорошо. В первый же день я слегла от накопившейся усталости, Таня меня не трогала, отлежавшись несколько часов, я пришла в себя. Потом мы через день ездили на экскурсии, однажды – одни – в Барселону. Дни между этим проводили в номере, к середине дня выбираясь на пляж, а вечером ходя на прогулки. Там же была первая предпосылка к тому, что я вскоре её "разлюблю". Там было тепло, почти жарко, и мне в какой-то момент хотелось взять ей под руку так, как мы всегда ходим в городе, но мне показалось, что ей будет неудобно из-за жары. Тут же вспомнилось, что как-то в городе не получатся, чтобы мы так ходили с голыми руками – кто-нибудь да был с рукавом. Вот так, маленькая деталь, но она показала мне, что...я могу без неё. Без прикосновений, взглядов. Просто дружба, просто. А потом я бегала у воды, намокла, и Таня заставила меня одеть её джинсовку, чтобы я не замёрзла и не заболела, хотя до отеля идти минуты 3-5. И тогда эпизод с "жарой" отошёл на второй план.

По возвращению был ещё один концерт, потрясающие гулянья с компанией фанатов и много счастливых дней в компании почти незнакомцев. С Таней виделись несколько раз, ходили и под руку и просто так, но что-то затихало. Двадцать восьмого июля я второй раз в жизни знатно напилась, вот только не дома, а в центре города среди полузнакомых людей. Вырубилась на несколько часов, несла какую-то чушь, висла на парне, с которым, будь я не собой, у нас бы к этому времени были бы "отношения" (кавычки оттого, что ну какой из бабника "парень"), но в итоге мы с ним целовались и, насколько я знаю, он выслушивал от меня не самые приличные и свойственные мне желания и просьбы. А потом меня от станции метро, пьяную в го***ще забрали родители. И угадайте, кому я позвонила в два часа ночи? Я думаю, вы справились. Я позвонила и рассказывала о событиях ночи (опять-таки половину не помню, она мне потом сказала, что я ей рассказывала то, чего по сей день вспомнить не могу), сидя на балконе и угарая на всю квартиру – это уже со слов матери.

Мда. Ну а дальше, ещё через месяц, как вам известно, мне приснился сон, где Таня наконец говорит, что готова, мы становимся парой, а это становится самой большой моей ошибкой. И проснувшись утром, я ещё какое-то время лежала в постели, осознавая, что моя любовь к Тане как к девушке, длившаяся почти два года – плюс минус полгода – прекратилась.

Сегодня...не помню. В общем, началась предпоследняя неделя апреля. Вторник. И всю прошедшую неделю – от прошлого вторника до настоящего, только что перетёкшего в среду, я живу, словно переместившись в личный ад.

У нас скоро экзамены, нам обещали, что эта четверть будет разгружена, но нихрена. Это просто невообразимый кошмар, нас буквально заваливают работой, у меня нет никаких сил – у меня даже впервые в жизни случилась истерика оттого, сколько нам задают. Дурдом. А неделю назад было пятнадцатое число, он укатил на дачу, я осталась одна. У меня не было сил, я, вернувшись из школы, отправилась в гостиную спать, но около девяти вечера он меня разбудил, и мои планы – проспать до четырёх утра и встать – укатились хрен знает куда. Утром мне пришлось пешком шагать несколько километров до школы, не рассчитав время, прийти за двадцать минут и не помня себя от усталости, – в день пробного экзамена. Ад начался ещё во вторник и продолжался, продолжался. Ещё в тот день из трёхдневной "командировки" возвращалась мама. Я очень по ней скучала, но в который раз что-то надломилось, и, когда она приехала я с ней почти не общалась.

Судороги, приступы начались после двухмесячного перерыва с новой силой. Это страшно. Нет галлюцинаций, есть наваждения. Я не вижу, скорее, чувствую.... Постоянно вспоминаю себя и Таню в этой комнате и впервые могу ясно представить себя со стороны – для меня это странно. Истерики стали повторяться как три года назад – частые, почти беспричинные, несвязные. Меня швыряет, мне больно, я кусаю руки, чтобы отвлечься, я хватаюсь за волосы, бью по щекам, падаю на колени, стараюсь не закрывать глаза, потому что иначе ад становиться невыносим! Кто-нибудь бы знал, как у меня болит голова. Чего стоит приходить и улыбаться людям, которые как-то...не отдалились, просто изменились. То, что мы не видимся и не общаемся с Таней, меня нервирует, хотя весь месяц до этого я спокойно переносила отсутствие общения, поняв, что мы всё равно близки, пусть и не видимся по несколько раз в месяц, или два.... А вот вчера.... Это было...просто ужасно.

Я сидела, читала один фанфик про близнецов. И вдруг посреди обычной заурядицы что-то необыкновенное, то, что смогло помочь мне сформулировать то, что несколько лет крутилось у меня в голове, но не находило правильных слов для выражения. Потому что для меня всегда было странно, как другие люди могут обращаться с теми, кого зовут друзьями. У меня этот вопрос вообще всегда был сложным, даже обретя компанию, я продолжала лишь Таню считать подругой. Благодаря прочитанному я многое заново открыла в нас, наших отношениях. Потому что посреди того, что зовётся дружбой у подростков теперь, наша – совершенно другая. Я не понимаю, почему считается, что, простите, по**ёб – обязательная часть дружбы, мне не понять, зачем сначала смеяться и лишь после этого помогать, зачем быть грубыми и позволять себе обижать других. Я не понимаю многого в современных отношениях. Убей бог, не понимаю. Мне кажется, что это всё – ложь, всё прикрываются масками, потому что проявлять сочувствие – без скрытой насмешки, помогать – без "дружеской ухмылки", быть рядом – без тяжёлых вздохов, теперь слабость. Это так мерзко. И я не понимаю Таню. Я не понимаю, зачем искать лжи. Даже пальцы не ворочаются, не хочу писать что-то о людях, которые делают её счастливой, но.... Правда,, просто не понимаю. Почему она всегда пишет о "боли", о том, что всё плохо. Это и есть лицемерие перед самим собой и перед толпой – она говорит об этом с таким невинным смирением, что начинаешь её жалеть. Но зачем жалеть человека, если он сам не хочет себе помогать? Если тебе плохо – поделись, придумай способ справиться. Она говорит, что эти люди делают её счастливой и постоянно жалуется, жалуется, жалуется. Ничто не меняется. Я пыталась с ней говорить, как с самым близким человеком, – напрямую, сухо, жёстко. Да, покорное признание всех ошибок и ни одного ответа. Если не ищешь способа справиться с тем, что тебя убивает, значит, ты сдался, а если ты сдался, значит, и не был достоин победы. Всё просто.

Ладно. У меня ДИКО болит голова. Мне так больно. Вчера. Да, читая тот фик, я разрыдалась, вспоминая многие моменты, понимая, насколько наша дружба в нашем возрасте в наше время особенная. А потом прочла главу из своего самого любимого фика, который принёс мне немыслимое количество боли, который пишется уже четыре года – с самого моего увлечения группой, и я уже не могла больше успокоиться. Меня так судорогами пробило и так, простите, "колбасило", что было, правда, страшно. Я металась по полу, от стены к стене, от лестницы к пианино, от стола к двери. Я скребла ногтями стены, где-то на фоне слыша мысли, что нельзя ломать ногти, нельзя бить слишком громко, нельзя кричать. Из горла и груди вырывались звуки, коих я раньше в собственном производстве не слышала, меня пробивали слёзы, я почти теряла сознание – два или три раза. Я оседала на пол и вставала, я падала головой на пол и лежала, не видя ничего перед собой, а потом меня пробило, я опустилась у лестницы (кровать на "втором этаже"), и меня пробило истерикой. Я ждала, что кто-то придёт. Я больше всего на свете хотела, чтобы ко мне позвали Таню – так же, как однажды меня к ней. Я сидела без сил, был включён свет, играющая музыка причиняла боль раскалывающейся голове. Мне казалось, я схожу...нет, уже сошла с ума. Господи, как я хотела, чтобы Таня была со мной. Но со мной не было никого. Мама постучалась, но у меня не было сил ни встать, ни, тем более, что-то сказать. Она ушла, что меня задело за живое. Я думала, что смогу в этот день приподнять занавес над тем, чего она никогда обо мне не знала – об этих диких приступах, но она ушла. И пришла лишь через несколько часов. Я уже почти успокоилась, и чувствовала, что ошиблась, потому что, если она придёт, то начнёт говорить чепуху и тормошить меня. Да, так и было, когда она открыла дверь. Во мне проснулась ненависть, злость. Не можешь помочь – не вреди хотя бы. Но она "пыталась". Угрозами и грубостью моя обычно добрая и милая мать пыталась мне "помочь". В такие моменты в ней как будто что-то злое просыпается. Мне нужно было, чтобы кто-то меня просто обнял, успокоил, но она, кажется, больше беспокоилась о себе – своём волнении за меня. Не в первый раз такое. Это не страх и не боль оттого, что твоему ребёнку плохо, это страх за себя – страх потерять своё продолжение. Я прекрасно знаю, что когда ты боишься за кого-то всем сердцем и душой, не говоришь гадости и не грозишься ударить. Но было не так. И я осталась одна. Выключена музыка, погашен свет. Я онемела, потому что, как рассказать о том, что мне не повредило бы общение с психиатром, я не знаю. Она кое-как подняла меня, уговорила лечь, хотя я вновь была в каким-то предобморочном состоянии. Я легла, но во мне бурлила такая злость за то, что вместо помощи я получила это, что я не могла и слова с ней вымолвить, закрываясь в себе который раз.

Голова гудит так, что нет мочи. Завтра...когда-нибудь допишу. В этой истории успел засветиться и отец. И ещё много боли. Очень. Слишком.

Судя по всему, прошло недели две. С Таней мы так и не общались, кажется, она теперь не только не договаривает, но и врёт – МНЕ ВРЁТ! Это уже совсем гнусно. Хочется поговорить, вырвать из неё что-то, но я не знаю, как с ней говорить сейчас. Такое ощущение, словно это другой человек. Я бы хотела быть с ней – чтобы промыть мозги, потому что её подруга-одноклассница, видимо, вообще не обращает внимания. У нас экзамены, она заваливает учёбу, мы не виделись два месяца, она говорит, что забыла позвонить, я четыре часа не могу дозвониться – хотя даже её брат успел меня попросить, чтобы я с ней связалась – а потом она говорит, что думала, что занятие (по математике) начинается на час позже. Только я не обратила в тот момент внимание на то, что это время тоже утекло куда-то часа два назад. Глупая, глупая девчонка. Я давно не чувствовала себя настолько более взрослой, чем она. Я вообще не знаю, что сказать. Что тут можно сказать? Вы, наверное, сами всё поняли. Просто прописывать это я не хочу, это страшно.

Ладно. Знаете, мне почему-то очень обидно, когда люди (мама), пообещав, забывают сделать мне чаёк. Такие мелочи всю жизнь обижают меня больше, чем грубые слова или поступки. Кто б знал, сколько грубых, жёстких, уничижительных слов, оскорблений я слышала от "близких". В кавычках потому, что к настоящему времени из всех них лишь мама мне близка. Хотя она порою говорила мне вещи намного более грязные, чем кто-либо ещё. Самые близкие ведь всегда бьют точнее, больнее – они рядом, им легко.

Меня многие не любят. Потому что я их не люблю, точнее, мне просто плевать – я никогда не полюблю людей, которых не уважаю. Понятие неуважения приходило постепенно, а потом накрыло волной: я перестала общаться с бабушкой, с дядей. Собственно, скромный список. Но кто б слышал, как однажды эта "бабуля" на меня орала. Дело было так. Мы сидели в гостиной комнате на даче, все уже поели кроме неё, а я сидела за ноутбуком и слушала музыку. По обыкновению, выпив, она начала на меня "гнать". Она говорила ТАКОЕ, что мне даже обидно не было, скорее смешно и, особенно, интересно, до чего же она договорится. Она говорила про то, что у меня никогда не будет семьи (с самого "обидного" вообще-то начала), что меня и так многие ненавидят (аж два с половиной человека), что такие люди никому не нужны, что я ПРИШЛА ИЗ АДА и ВЕРНУСЬ ТУДА ЖЕ – вот это моя любимая часть, потому что, будучи трезвой, она редко говорит о моём атеизме. В общем-то, я сначала пыталась ей прояснить: семья меня несильно интересует, отношение большинства людей – просто не трогает, но она распылялась ещё и ещё. Послушав её минут десять, когда она стала повторяться и просто сыпать оскорблениями – обо мне самой, моём характере и далее по списку, я вернулась к музыке, включив погромче, чтобы крики не мешали. Единственное – я реально боялась, что она швырнёт в меня тарелку и заденет ноутбук, таким бешенством горели её глаза, и так жутко перекосило лицо.

И это наверняка звучит неправдоподобно или, может, лицемерно, но меня правда очень веселит и как-то наполняет энергией пламенные речи обо мне – ото всех кроме матери, и может, отца (потому что он обычно говорит, что я нервная и сумасшедшая, а вот это уже правда обидно для человека, у которого и впрямь не всё с нервами в порядке).

Но в ситуации с бабушкой кое-что меня всё-таки задело и очень разозлило. Успокоившись, малость проспавшись, она попросила дядю позвать меня. Я, источая холодное равнодушие, пришла. И что? Эта безм*****я женщина стала меня ОБНИМАТЬ! Я чуть не воспламенилась на месте от ярости, ненависть – так ненависть. А вот это поцелуйчики "я тебе всё прощу, люблю-люблю" просто ААААААААААААААААААААААААААААА. Это чувство, конечно, хочется расписать на пятнадцать страниц, но кое-кому это может быть обидно, так что остановимся на этом.

Что ещё? Давайте я запишу недавний сон, приснившийся мне в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое число (запись из тетради):

"Сегодня снился очень странный сон. Засыпала я с мыслями о истории парня, который "знал", что спасть в позе покойника "нельзя", и с ним творилась какая-то ерунда, когда он всё-таки лёг так. Так вот. Мне снилось озеро со светлым песком на дне, а в нём – русалка. Она напоминала маму – не внешне, но как-то по-особенному. Я её любила, она казалась сильной, но очень хрупкой. Обнаженная по пояс, с длинными каштановыми волнистыми волосами, с невероятно женственным телом – не худая до костей, не даже просто худая, а именно стройная. Я была человеком, но, видимо, много времени проводила с ней там, в воде. Она хотела меня куда-то "отвести" – вглубь озера и дальше, в другой мир, где хорошо и всегда светло.... Но я боялась, боялась за неё – что она не сможет меня туда "донести", что ей не хватит сил, или её в чём-то обвинят; боялась и за себя – что толща воды меня не пропустит, что я захлебнусь в прозрачно-мутной воде, я не смогу.... Это, наверное, один из немногих снов, где образ озера не был связан с кошмаром. И само место тоже: поляна посреди очень светлого, какого-то бирюзового цвета, и озеро, размеры которого неопределимы – оно казалось то небольшим светлым зеленоватым болотом, скрытым деревьями, то огромным водоёмом, конца и края которого не видать, но вода в тот момент становилась тёмной, а деревьев поблизости, разумеется, видно уже не было. Было наоборот: очень светлые, нежные чувства вызывало это место. Хотя, возможно это был лишь дурман от русалки, всё было в некой светлой дымке.

Затем сон несколько изменился. Этот образ светлого озера-болота обволакивал теперь более чёткий образ: Билла и Тома в моей постели – на втором этаже, под потолком. Билл был ангелом (русалка), Том – обычным человеком, и виделись они только во сне Тома. Когда он спал, ангел приходил к нему, ложился на краю, почто не занимая место, они говорили. Говорили обо всём, прекрасные, светлые слова говорили друг другу – их чувства были такими же сильными и крепкими как у нас с русалкой. Том хотел быть с ним, уйти за ним куда угодно, никогда не просыпаться. Но Билл не мог его забрать – не то, что не мог, – не хотел. Он верил, что с Ним Том не будет счастлив, ему, Тому, Там не место. Ангел боялся за мальчишку, он его оберегал – уберёг от всего, кроме этой любви к Ангелу. А Том был зависим от Билла, любил его как самое святое и светлое в этой жизни. Это были очень нежные чувства, Том разрывался на части – от нежности и отчаянья. Но пришедшая кошка заставила Билла уйти: Билл ведь нематериален, и, видимо, когда кошка легла на место, где лежал Билл, это проникло в сознание Тома, и Билл начал уходить, таять, а Том пытался хватать его за руки, больше всего не хотел отпускать....

....

Хороший сон. Светлый и печальный – я невероятно люблю такие сны. Хотя я бы отказалась от снов вовсе, чтобы никогда не видеть кошмаров. Я же писала про кошмары? Хм, нет. Просто я так часто говорю с собой, рассказываю себе вслух о них перед сном, что, кажется, успела рассказать всем, хотя на самом деле знают человека полтора.

Кошмары. Первый запомнившийся кошмар мне приснился лет в пять – на даче, где я каждое лето жила с бабушкой. А бабушка всегда боялась, что к нам на участок заберутся, потому что забор – просто сетка, и оставляла иногда дверь на лестницу приоткрытой, а всеет на ней зажженным. И как-то раз проникнув в моё спящее сознание, этот образ подарил мне первый кошмар:

Ракета (самолёт наподобие космического корабля, в сознании отложился именно как ракета) летела над лесом (как раз дачные места), там было как бы два яруса: нижний отсек с большими дверями, ведущими на площадку к лестнице, второй этаж – топливный отсек. Я, мальчик, ставший моей самой первой симпатией, ещё несколько членов экипажа были как раз у дверей топливного отсека, когда двери стали расходиться и потекла лава (сон, напоминаю, детский!), мы принялись бежать по лестнице, но места было очень мало – верхняя площадка квадрат метра четыре с половиной на четыре с половиной, лестница шириной метра в два и нижняя площадка – квадрат шесть на шесть метров. Двери мы, конечно открыть не успели бы. Сон оборвался на картинке сгорающего корабля над лесом и нескольких успевших оттуда выпрыгнуть людей, – среди которых не было никого из тех, кто был у лестницы.

И с тех пор мне постоянно снились кошмары – когда чаще, когда реже. Конечно, во снах никто больше не умирал, сюжеты основывались на другом: преследование. Поначалу часто снилось, как преследуют меня с бабушкой – ведь именно её страхи проникли в мои сны. Я до сих ор помню один такой с её участием: совсем светлый денёк, чистый и пустынный участочек, с одной из сторон окружённый лесом, с другом – безлюдной просёлочной дорогой. Мы с ней забежали в маленьких светленький домик – буквальна одна комната с диваном, креслом, телевизором, столом и какими-то мелочами. Мы вбежали из прихожей в эту комнатку, которая казалось непростительно пустой в ситуации, когда тебе нужно спрятаться. И вот, только я скрылась за креслом, а она где-то ещё (может, там же), в комнату ворвался наш преследователь – безликий мужчина средних лет, холодный убийца, вызывающий ассоциации с волком. Он вошёл и остановился, словно принюхиваясь, рыскал глазами поверх вещей. А я видела его ноги – только ноги. И я не знала, уйдёт ли он сейчас, или я доживаю последние мгновения.

Я не просыпалась с криками, не жаловалась на такие сны, я просто замирала от страха, потому что эти сны тяжелы именно психологически – знать, что ищейка уже здесь и трусливо ждать исхода.

Такие сны снились очень часто. Искали в разных местах: многоэтажки, дворы, леса с широкими лесными дорогами (там за мной и некой компанией вообще волки неслись), какие-то дороги, дома, в которых я жила во снах, музей – один из самых странно-страшных снов был в неком белом музее, из которого я опять-таки с компанией сначала не могли выбраться, а выбравшись оказались в западне, только те, кто эту ловушку придумали, отвлеклись и мы опять-таки стояли в этом самом смятении – найдут, не найдут, заметят ли, что будет через три минуты, когда взгляд вон той женщины у фургона с техникой поменяет направление?

А самый, пожалуй, страшный сон из этой серии был такой: ночь (поздний вечер), я в незнакомом дворе – здесь живёт кто-то знакомый, но где именно я не имела понятия. Я с дико бьющимся от страха сердцем шла по двору, я не видела и не слышала преследователя, но ощущала близость этого момента. И вот, я зашла в какой-то подъезд, и тут же за мной влетел он – весь в тёмной одежде – чёрных брюках и кожанке, с тенью на лице и руках. Я успела только повернуться к почтовым ящикам, как он был уже тут. Вы ведь догадались, почему этот сон – самый страшный? Верно, в нём меня впервые ПОЙМАЛИ. Ничего более страшного, пугающего до шока, я не испытывала в жизни. Сон оборвался....

Я, кстати, рассказала матери про свои приступы. Это было как раз после той истерики. Мы не общались несколько дней – она обиделась на то, что я молчала тогда и не открыла дверь, а я полтора дня вообще не могла из себя ни слова дома вымолвить. А в пятницу она уезжала на пару дней отмечать день рождения подруги, а к нам приезжала моя тётя (с которой у нас «отличные» отношения). И мы сидели, она со мной помирилась, а потом опять начала говорить всякую ерунду про моё молчание. И ладно, мы заговорили. Не помню, как. Путано и странно. Она стояла у меня за спиной, а я со слезами в глазах, которые я вовсе перестала прятать на время этого разговора, рассказала ей про это. Конечно, она испугалась. И мы говорили пару часов, всё это время у меня то и дело стекали слёзы по щекам, но я решила позволить себе это. Я поняла, что пока люди не могут показать друг другу свои слёзы, поделиться переживаниями, их нельзя назвать по-настоящему близкими. И поэтому, видя застывшие слёзы в глазах матери, я испытывала противоречие – с одной стороны, она не раскрывается, с другой стороны – это плохо, когда дети видят слезы родителей. Но кое-что я ей всё же рассказала. Она обещала найти специалиста. А дальше всё как всегда. В тот вечер был очень сильный срыв – почти как в Италии месяца два до этого, – после которого у меня, видимо, опять будет затишье. И вот, уже через пару дней она меня спрашивает: «А точно нужно искать врача? У тебя сейчас всё в порядке?». Да, конечно, всё отлично – пока опять не сорвусь, и кто знает, во что это может превратиться через пару лет. И «специалист» уже заменён на «врача» – обычного невролога из поликлиники. Ага, мне не то, что не поверят, меня об этом даже не спросят. Нужно уже к психиатру. Нужно просто понять....что это. И вообще, я ведь знаю, что у дяди – маминого брата – есть психическое расстройство. Неужели он не знает никакого «специалиста», ведь возможно, что это как-то связано. Если я сойду с ума – это будет ад. А ад на земле страшней кипящей выдумки. Я с детства поняла, что сумасшествие – вещь намного более страшная, чем смерть. Когда твои кошмары оживают, когда твоё тело, твой разум тебе не подчиняются, и неизвестно, когда наступит конец этому. Это очень страшно. На следующую после истерики ночь у меня были галлюцинации. Впервые это было так...жутко. Я слышала какой-то звук, не помню, что именно, может какое-то шуршание, а может и неразборчивую речь. Потом, лёжа в постели, я вдруг оцепенела. Я впервые в своей недлинной жизни поняла, что значит ЗАМЕРЕТЬ ОТ СТРАХА. Я, если честно, вообще не очень-то и верила, что такое бывает. А тут по моим костям словно прошёлся электрический ток, всё внутри словно промёрзло – и ни ногой шевельнуть, ни рукой, а в то же время нужно обернуться, а лучше встать, зажечь свет, развеять страх. А ты даже пальцем пошевелить не можешь, и только кажется, что сердце или лёгкие сейчас тоже возьмут и замрут, притаившись под ледяной коркой страха. Я испытывала колоссальный страх. Кажется, слов, чтобы описать ТАКОЕ много, но в то же время их словно нет вовсе – как передать весь этот кошмар, страх, оцепенение. Когда боишься вдохнуть. Но я всё-таки смогла перебороть себя – минут через десять-пятнадцать, сорваться с постели, зажечь свет, сбежать из комнаты, которая часто становится клеткой для всех моих кошмаров, галлюцинаций, истерик, страхов. Сколько боли видела эта комната., сколько слёз, сколько метаний по полу, счастливых улыбок, сумасшедших взглядов, судорог, ударов, укусов, падений, блуждающего взгляда, сколько слышала пустых разговоров – меня со мной. Потому что у меня есть привычка – рассказывать перед сном что-то о себе просто в пустоту – для самой себя. Это интересно – так можно узнать много нового о самом себе, найти ответы на многие вопросы. И просто вспомнить тоже. Я часто говорю о том, кого любила за свою жизнь. Или о тех, с кем дружила. Или вспоминаю светлые моменты. Я много довольно важных мыслей вынесла из ночных разговоров, теперь эти мысли лежат в основе половины моих принципов.