Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Странная, надо сказать, это была война. Впоследствии Густав III объяснял ее то

опасениями, вызванными в Швеции вооружением русского флота на Балтике, который

хотели направить, по примеру первой турецкой войны, в Архипелаг, то недовольством

поведением русского посла в Швеции А.К. Разумовского, объявленного им персоной нон-

грата за открытую, можно сказать, демонстративную поддержку шведской оппозиции.

Впрочем, сохранившиеся документы рисует несколько иную картину. 1 июля 1788

года вице-канцлеру Остерману через секретаря шведской миссии в Петербурге Шлаффа,

единственного шведского дипломата, остававшегося в русской столице, после того как

Екатерина выдворила из Петербурга посланника барона Нолькена в знак протеста против

высылки Разумовского из Стокгольма, был вручен ультиматум.

Ультиматум шведского короля состоял из трех пунктов. В первом Густав с

неподражаемым, вполне опереточным (вспомним «Горе-богатыря») высокомерием

требовал «наказать» графа Разумовского «за его интриги, которыми он безуспешно

занимался в Швеции». Вторым пунктом Екатерине предъявлялось требование «уступить

королю и шведской короне навечно все части Финляндии и Карелии с административным

центром в Кексгольме, переданные России в силу мирных трактатов в Ништадте и Або,

восстановив границу по Систербеку».

Особенно любопытен третий пункт. От него веяло уже не просто стремлением взять

реванш за Полтаву, но вернуться к геополитическому мышлению времена Карла XII.

Приведем его полностью: «Императрица должна принять посредничество короля в

обеспечении мира с Портой Оттоманской. Она обязуется уполномочить Его величество

предложить Порте полное возвращение Крыма и восстановление границ в соответствии с

трактатом 1774 года(в Кючук-Кайнарджи – П.П.) или, если этих условий будет

недостаточно, чтобы побудить Порту к миру, предложить ей восстановление границ,

существовавших до войны 1768 года. В знак обеспечения своих предложений императрица

должна незамедлительно разоружить свой флот, отозвать корабли, уже вышедшие в

Балтийское море, отвести войска к новым границам и разрешить королю оставаться

вооруженным до заключения мира между Россией и Портой». Не менее колоритна и фраза,

заключавшая ультиматум: «Король ожидает «да» или «нет» и не примет малейших

изменений этих условий, поскольку это нанесло бы ущерб его славе и интересам его

народа»127.

Указы вице-адмиралу фон-Дезину и контр-адмиралу Тололишину о начале военных

действий против Швеции на море Екатерина подписала 27 июня 1788 года, в годовщину

Полтавской победы. «Сей анекдот принят с приметным удовольствием», – пометил

Храповицкий в своем «Дневнике»128.

А между тем летом 1788 года исход шведской войны многим казался неясным.

Неожиданное нападение с севера застало Россию врасплох. Основные силы армии были

сосредоточены на юге. Шведскую границу прикрывали лишь две дивизии, да и те были

далеко не в комплекте. Всего лишь год назад, в июле 1788 года, шведы находились в двух

дневных переходах от Петербурга. Бои шли так близко, что на улицах столицы пахло

порохом и слышался гул морских сражений. Иностранные посольства ожидали, что двор

со дня на день переедет в Москву.

Казалось, одна Екатерина в эти критические дни сохраняла самообладание. Она

подсмеивалась над малодушными и радовалась, что ей тоже пришлось «понюхать

пороху». Панику в столице пресекла, приказав отслужить торжественный молебен по

случаю полученного от Потемкина известия о победе над турецким флотом. Выйдя из

церкви, громко сказала Салтыкову, что толпы народа, собравшейся вокруг храма, вполне

достаточно, чтобы побить шведов камнями с мостовых Петербурга.

Презрение к опасности соседствовало в ее душе с непоколебимой верой в свою

счастливую судьбу. Во время первой русско-турецкой войны она, несмотря на дружное

сопротивление со всех сторон, не дожидаясь доставки карт и лоций, заказанных в Англии,

направила флот в Средиземное море, и он, потрепанный в долгом походе, едва

державшийся на плаву, сжег многократно превосходящую его турецкую эскадру в

Чесменской бухте. «Не спрашивали древние греки, идя на неприятеля, – сколько его, но

– где он?» – подбадривала она Румянцева, медлившего перейти Дунай. В итоге русская

армия одержала ряд самых блистательных побед в своей истории.

Ей казалось, что, только ставя великие задачи, можно добиться успеха. Как никто,

она понимала значение сверхусилия, того таинственного «чуть-чуть», которое и приводит

к решающим победам.

Когда 11 июня в Петербург прибыл курьер от Мусина-Пушкина с известием о

взятии генералом Михельсоном затерянного в чухонских болотах городишки Сент-

Михель, радости императрицы не было предела. Лейб-гренадерского полка майор

127 АВПРИ, ф. «Сношения России со Швецией», оп.96/6, д.1117, лл.1-8об., подлинник.

128 «Памятные записки А.В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины II», М., 1862, с.72.

Сазонов, доставивший в Царское Село два знамени и штандарт, отбитые у шведов,

получил в награду пятьсот рублей и золотую табакерку.

– Распорядись, чтобы трофеи шведские, присланные от Валентина Платоновича,

выставили и на Чесму, и на восшествие в Зеркальной зале, где буду послов принимать.

От внимания кабинет-секретаря не ускользнуло, что при этих словах по лицу

императрицы пробежала тень. Вспомнилось, что Сазонова представлял Дмитриев-

Мамонов, дежуривший в тот день во дворце.

Впрочем, предаться размышлениям о переменчивости человеческой судьбы

Храповицкому не удалось. Едва успевая записывать сыпавшиеся на него распоряжения, он

невольно проникался воодушевлением, владевшим Екатериной. Здесь, в рабочем кабинете

императрицы, легко и сладостно дышалось Александру Васильевичу Храповицкому.

Д е й с т в о ч е т в е р т о е

Последние годы царствования великих королей часто

портили дело, начатое в первые годы.

Д. Дидро

1

В десятом часу в кабинет ввели великих князей Александра и Константина.

Екатерина с младенчества взяла внуков от родителей и сама занималась их воспитанием.

Александр, стройный одиннадцатилетний мальчик, первым подошел к руке. Императрица,

просветлев лицом, поцеловала его в мягкие душистые волосы – у Александра они были

длинные и ниспадали на белый отложной воротничок аккуратными, загибающимися

внутрь прядями.

– Qu’est qu’on fait aujourd’hui, de l’histoire?129 – Екатерина привлекла к себе внука,

с удовольствием пожимая его хрупкое плечо.

По странной, казавшейся многим необъяснимой прихоти императрицы воспитание

великих князей было поручено республиканцу. Полковник Фридрих-Цезарь Лагарп,

выписанный из Швейцарии, штудировал с ними не только латинских и греческих

классиков, английских историков, но и французских энциклопедистов.

Александр, души не чаявший в Лагарпе, неуверенно улыбнулся и ничего не

ответил. В последнее время он становился туг на правое ухо. Мать, великая княгиня

Мария Федоровна, имела дерзость связывать это с неудачным расположением комнаты,

отведенной ему в Зимнем дворце, окна которой выходили на Петропавловскую крепость.

129 Чем мы сегодня занимаемся, историей? (фр.).

С ее стен еще по петровской традиции в полдень била пушка. Дошло до Екатерины.

Вспылив, она помянула недобрым словом гатчинскую потешную артиллерию и отменила

на время пятничные поездки внуков к отцу.

Между тем Константин, который был младше брата на полтора года, но живее,

предприимчивее и развязнее, прочел на память отрывок из Наказа:

– Равенство всех граждан состоит в том, чтобы все подчинены были одним и тем

же законам! – слегка грассируя, продекламировал он с совсем не детской хрипотцой в

голосе.

Александр, вздрогнув от неожиданности, посмотрел на брата с немым укором. Не далее как

третьего дня, Константин, с юных лет отличавшийся склонностью к беспричинной и необузданной

жестокости, собственноручно распял на козлах в каретном сарае кота Ермолая и высек его

вымоченными в рассоле розгами.

Провинность Ермолая состояла в том, что он по неосторожности опрокинул

чернильницу на домашнюю работу великого князя.

Лагарпу, привлеченному дикими криками кота, в оправдание было приведено то же

извлечение из бабкиного Наказа о равенстве всех граждан перед лицом закона.

Ошеломленный такой византийской логикой, швейцарец только смог выговорить:

– Несчастливы будут ваши подданные, Ваше высочество, если в понимании

законов вы будете действовать не как Периклес, а как Нерон.

Как известно, Константина готовили занять престол Греческой империи, о

восстановлении которой мечтала его бабка.

Слушая младшего внука, ничего не подозревающая императрица одобрительно

кивала, но задумчивый ее взгляд был устремлен на Александра.

Александр был ленив с детства, но не эта черта в характере старшего, любимого

внука с недавнего времени все больше беспокоила Екатерину.

– Что за странная для его возраста послушность, – поверяла она свою тревогу

воспитателю великих князей Николаю Ивановичу Салтыкову. – Запретишь ему проказничать

– тут же остановится, напомнишь, что не сделан урок по арифметике – бежит в классную

комнату. Как маленький старичок, право.

Салтыков, маленький, осанистый, с необыкновенно живыми глазами на желтоватом

лице, имел возможность наблюдать за Александром не только в толпе ханжей и льстецов,

наполнявшей бабкины раздушенные салоны, но и на субботних гатчинских вахтпарадах,

где тот под одобрительным взглядом отца до изнеможения муштровал второй батальон, в

котором значился командиром. Он мог бы ответить и на этот и на многие другие вопросы

Екатерины, но не делал этого – и потому сохранял свой пост распорядителя малого

двора, а затем и воспитателя сыновей наследника престола на протяжении вот уже более

пятнадцати лет.

Павел по воцарении назначит Салтыкова фельдмаршалом.

2

Следом за детьми в кабинете появилась великокняжеская чета. Павел, облаченный

в мундир гатчинских войск, был ниже жены на голову. Мария Федоровна, высокая,

статная, с неестественно ярким румянцем, присела, шелестя тафтяным подолом, в

книксене – и, едва обронив несколько слов, устремилась к сыновьям. Интриганка

вюртембергская, как окрестила ее Екатерина, почитала их насильно у нее отобранными.

Екатерина ее не задерживала. Внимательным женским взглядом она сразу заметила

в ушах великой княгини бриллиантовые серьги, подарок Мамонова. Зная характер Марии

Федоровны, можно было поручиться, что серьги надеты не случайно.

История эта была давняя.

Как-то, еще в самом начале своего «случая», Мамонов преподнес Екатерине

великолепный бриллиантовый гарнитур, за который, впрочем, она сама и заплатила —

бриллианты стоили целое состояние.

К несчастью, Екатерина, глубоко равнодушная к драгоценностям, не оценила по

достоинству душевный порыв своего фаворита и передарила серьги из гарнитура Марии

Федоровне, с которой в то время поддерживала вполне приличные отношения.

Великая княгиня, не избалованная вниманием, настолько расчувствовалась, что

пригласила Мамонова в Гатчину, желая выразить ему свою благодарность.

О приглашении стало известно.

Разразился ужасный скандал.

– Как она посмела тебя звать? – крикнула Екатерина в приступе ревности.

Мамонов был вынужден отказаться от приглашения, сказавшись больным. Вскоре

из Гатчины прискакал курьер, передавший Александру Матвеевичу усыпанную

бриллиантами табакерку.

Екатерина успокоилась:

– Ну, теперь можешь ехать благодарить великого князя, но только с графом

Валентином Платоновичем (Мусиным-Пушкиным), а не один.

Павел не захотел видеть Мамонова.

В кабинете матери он, по своему обыкновению, держался как на плацу. Императрица

молча следила за тем, как он мерно маршировал на негнущихся ногах от стены до стены, не

останавливаясь ни на минуту. В движениях и облике его развязность странным образом

мешалась со скованностью. Высокие прусские ботфорты, трость и треугольная шляпа,

короткая косица, вздрагивавшая от каждого шага, надменно вздернутый подбородок – и

такая боль, такая беззащитность во взгляде больших влажных глаз... Год от года Павел

казался ей все более похожим на покойного императора Петра Федоровича.

После короткого пребывания в финляндской армии великий князь безвыездно жил в

Гатчине, предаваясь мрачной романтике прусской муштры. До Екатерины все чаще доходили

слухи о том, что в Гатчине и в Павловске, при малом дворе, чуть ли не в открытую ведутся

крамольные разговоры: то примутся обсуждать плачевное состояние финансов, истощенных

войнами, то вдруг Мария Федоровна появится с утра с покрасневшим носом: проплакала-де

всю ночь, расстроенная запретом на ношение при дворе французских платьев и причесок130.

Появление Павла в неурочный день (обычно он наезжал в Царское раз в неделю)

настораживало. В тяжелом, исподлобья, взгляде сына мнилось скрытое злорадство, и

Екатерина не без удовольствия отказала ему в просьбе оплатить просроченный вексель —

в Гатчине велось бесконечное, казавшееся ей бессмысленным строительство.

3

Как только дверь за великим князем затворилась, Храповицкий неслышно, как тень,

вновь возник в кабинете. Одного взгляда на озабоченное лицо императрицы было для него

достаточно, чтобы мгновенно и точно почувствовать ее настроение и сделать именно то,

что надлежало сделать.

На овальный столик легла только что полученная от переписчика рукопись «Горе-

богатыря».

Екатерина надела очки, без которых уже не могла обходиться при чтении бумаг, и,

не произнося ни слова, принялась перелистывать пухлую, добротно переписанную

тетрадь. Глубокая складка на ее переносице разгладилась, сухие, обычно плотно сжатые

губы раздвинулись в задумчивой полуулыбке, обнаружив нехватку двух передних зубов.

«Угодил», – понял кабинет-секретарь и, расслабившись, задышал глубоко и

покойно, чуть посапывая, как это случается у тучных и одышливых людей.

Редактирование, или, называя вещи своими именами, соавторство в сочинении

театральных пьес, опер-буфф, драматических сценок, в изрядном количестве выходивших

из-под монаршьего пера, входило в служебные обязанности Храповицкого. Екатерина

обычно лишь вчерне набрасывала сюжеты и диалоги своих литературных произведений.

130 Атмосферу недоверия и взаимных подозрений, создавшуюся к 1788 г. между «большим» и «малым»

дворами, сложные отношения великокняжеской четы с приближенными Екатерины и иностранными

послами при русском дворе характеризует «Шифр для переписки с великой княгиней Марией Федоровной

во время пребывания великого князя в финляндской армии», публикуемый в Приложениях.

Свободно освоив разговорный русский язык, она до конца жизни была не в ладах с

российской грамматикой и орфографией. По этой причине изрядные куски ее опусов,

вошедших впоследствии в школьные хрестоматии, попадали на стол Храповицкого

написанными по-немецки или по-французски.

Кабинет-секретарь быстро наловчился соединять в единое целое и излагать

литературным языком разрозненные заметки Екатерины. Стихотворные вставки кропал с

Божьей помощью сам или без особых церемоний заимствовал у Сумарокова, Хераскова, а

то и Тредиаковского, хотя последнего в литературном окружении Екатерины не жаловали,

считая наивным и архаичным.

Александр Васильевич знал, что сама императрица была неспособна зарифмовать

два слова на любом из известных ей языков. Сегюр, взявшийся как-то посвятить ее в

тайны стихосложения, вынужден был признать бесполезность этого дела после двух часов

занятий.

Екатерина, всегда готовая посмеяться над своими недостатками, не скрывала и

того, что не могла отличить Моцарта от Глюка – по ее собственному признанию, музыка

казалась ей просто шумом. Не лучше обстояло дело и с художественным вкусом: при

отборе картин для своей замечательной коллекции живописи Екатерина полностью

полагалась на советы посредников – от Мельхиора Гримма до посла в Вене князя

Дмитрия Михайловича Голицына, известного мецената и покровителя искусств.

Исподволь наблюдая за погруженной в чтение императрицей, Храповицкий привычно

размышлял об этих странных особенностях ее интеллекта.

Между тем Екатерина, дошедшая, видно, до какого-то показавшегося ей особенно

забавным эпизода, вдруг развеселилась. Александр Васильевич давно уже замечал, что в

различных обстоятельствах Екатерина смеялась по-разному. В совершенстве владея искусством

держаться на людях, на официальных церемониях она позволяла себе лишь легкую полуулыбку,

чрезвычайно украшавшую ее и пленявшую сердца подданных. Для дипломатов у нее был

припасен воркующий горловой смех, который Храповицкий называл про себя французским.

По-настоящему же, для души, Екатерина смеялась по-немецки. Трубно, со

свистящим подхрюкиванием и похохатыванием, хлопаньем себя по коленям и

нечленораздельными причитаниями. Завершалось все это долгим обрядом промокания

глаз и вытиранием покрасневшего носа131.

Это был как раз такой случай. «Горе-богатырь» был насквозь пронизан тем

непритязательным и грубоватым юмором, который так нравился Екатерине.

131 См. для сравнения описание Павла Петровича поведения Фридриха Великого в итальянской Опере-буфф

– «Записка разговора Е.И.В. великого князя Павла Петровича с Королем Польским в бытность великого

князя в Варшаве» – Приложения.

Отсмеявшись, императрица не без сожаления перевернула последнюю страницу

рукописи и обратилась к Храповицкому:

– Ну, что же, Александр Васильевич, дело сделано. Потрудился ты изрядно...

Помедлив, добавила с мягким юмором, – пожалуй, даже чересчур...

Храповицкий и сам знал, что виноват. Все сцены, в которых сходство характеров

Горе-богатыря с великим князем проступало наиболее явственно, он переписал. От текста

отступал далеко, своевольничал недопустимо и безоглядно.

– Я тебе не судья, – проговорила Екатерина, посерьезнев. – Впрочем, как и ты

мне. Чтобы меня судить, надо пожить с мое, да еще царствования Елизаветы Петровны и

Петра Федоровича помнить.

Храповицкий, у которого и в мыслях не было осуждать императрицу, знал, что

оправданий от него не ждали. Императрица понимала, что кабинет-секретарем двигало скорее

нравственное чувство, чем симпатии к великому князю.

Не далее как на прошлой неделе Павел Петрович, когда разговор за общим столом

зашел о французских бунтовщиках, разгорячился по обыкновению, и заявил, что в один

день положил бы конец смуте, выведя на улицы пушки.

Екатерина прервала его тогда с необычной резкостью:

– Боюсь, что с такими представлениями вы недолго процарствуете! —

воскликнула она. – Пушками против идей не воюют.

Возвращая Храповицкому рукопись «Горе-богатыря», императрица наказала:

– Посылай, Александр Васильевич, сие знатное сочинение в типографию. Закажи

два издания – одно в осьмушку, другое – с партитурой – в половину листа. Славы оно

нам с тобой не прибавит, но польза, Бог даст, будет немалая.

4

Между тем пришло время читать перлюстрацию. Храповицкий, приободрившись

от возможности переменить направление беседы, торопливо вскрыл тяжелый от сургуча

конверт, присланный из Коллегии иностранных дел. Внутри оказалось несколько

разноформатных листков.

Это были перехваченные и расшифрованные депеши иностранных дипломатов,

аккредитованных при русском дворе.

Чтение подготовленных в Коллегии экстрактов из посольских депеш давалось

Александру Васильевичу не без некоторого внутреннего сопротивления. Особенно

коробила его необходимость знакомиться с личной перепиской дипломатов. В ней

случались подробности столь интимного свойства, что одутловатые щеки кабинет-

секретаря невольно покрывались пунцовыми пятнами, а из-под парика выступала

испарина.

Зачитывал экстракты Александр Васильевич монотонно, нарочно бесстрастным

голосом, хотя знал, что слушают его внимательно.

Сегодня, однако, против обыкновения, чтение перлюстраций не доставило

удовольствия и Екатерине. И австрийский посол Кобенцель, союзник России, и

английский Фитцгерберт указывали на признаки ухудшения отношений России с

Пруссией.

Это было неприятно, но не ново. Характер братца Ги132, готового душу продать,

лишь бы овладеть польской Померанией и Данцигом, был известен. К каверзам прусским

еще при жизни Фридриха Великого, встревавшего в любой европейский конфликт,

привыкли, обтерпелись. Авось, и на сей раз пронесет.

Хуже было другое. В перлюстрацию попала депеша французского посланника графа

Сегюра, в которой подробно излагалась история с Мамоновым. Понимая деликатность

предмета Александр Васильевич молча положил дешифрант на столик перед императрицей.

Екатерина принялась читать:

«Императрица прилагает все силы, чтобы скрыть отвращение и печаль, которую

она испытывает, – писал Сегюр после того, как изложил основные события, вплоть до

обручения Мамонова с княжной Щербатовой. – Княжне сделаны прекрасные подарки.

Мамонов получил 100 тысяч рублей и 3 тысячи крестьян. Свадьба состоится в следующее

воскресение в Царском Селе. По всей вероятности, она станет еще одним испытанием для

уязвленного раненого самолюбия императрицы, поскольку по обычаям двора, императрица

должна лично присутствовать на свадьбе своей фрейлины.

Между тем в ее интимном кругу появился гвардейский офицер Зубов, уже

осыпанный отличиями. Приближающийся отъезд Мамонова ускорил появление нового

фаворита. Считают, однако, что он пользуется пока только видимостью фавора. Дело в

том, что он не является протеже князя Потемкина, и если новый фаворит не

понравится князю, это станет источником внутренних ссор и размолвок, которых

императрица всегда стремится избегать. Судьба этого фаворита, как мне кажется, не

может считаться решенной до тех пор, пока не поступит письмо от князя. Курьер к

нему был отправлен немедленно.

132 Прусский король Фридрих-Вильгельм II.

Можно ожидать, что князь будет более чем удивлен, нынешним оборотом

событий, поскольку Мамонов, которым он был доволен и который действовал в его

интересах, обещал ему выполнять свои обязанности до его возвращения.

Впрочем, я не хотел бы злоупотреблять вниманием короля, сообщая ему детали

этого дела. Я считал своим долгом объяснить Его величеству лишь его суть, поскольку

происшедшие события позволяют представить характер императрицы, не говоря уже о

том, что они могут в какой-то мере повлиять на политику. Мамонов проявлял большое

внимание к нашим интересам и демонстрировал дружеские чувства ко мне. Он пытался

поддерживать мою репутацию в глазах императрицы, разоблачал клевету, которая

могла бы быть вредна для меня, и использовал любую возможность, чтобы сблизить меня

с императрицей. Вследствие этого его отставка для меня прискорбна. Она лишает меня

средства, бывшего в высшей степени полезным.

К сожалению, в своих депешах я слишком часто вынужден был останавливаться

на обстоятельствах, которые останутся пятном на репутации той, чьим чувством

чести и талантами я восхищаюсь, как и ее редкими и прекрасными качествами. Надеюсь

все же, что Королевский совет сможет придти на основании моих депеш к заключению,

что нужно закрыть глаза и проявить терпимость к ошибкам великой женщины, которая

даже в своей слабости демонстрирует такое умение владеть собой, великодушие и

умение прощать. Весьма редко можно встретить в носительнице высшей власти

способность умерять такое сильное чувство, как ревность. Такой характер могли бы

осудить лишь люди бессердечные или безупречные»133.

Во все время чтения лицо императрицы оставалось бесстрастным, разве что,

голубые глаза ее, имевшие странную особенность темнеть в минуты крайнего душевного

волнения, стали карими. Перелистнув последнюю страницу, Екатерина подняла взгляд на

Храповицкого.

– Так, значит, бессердечные или безупречные. Каков французик? – произнесла

она глухим от ярости голосом.

Александр Васильевич счел за лучшее промолчать.

До конца своей миссии в Петербурге Сегюр так и не узнает, как прав был министр

иностранных дел Верженн, снабдивший его при отъезде новыми, повышенной сложности

шифрами и напутствовавший следующими словами:

– On ne pout pousser trop loin en Russie les precautions pour garder les chiffres avec

sureté134.

133 Archive des affaires étrangères Paris. Corespondance Ségur mai-aoùt 1789 N 44, juillet 1789, pp 146-150.

134 В России нельзя считать излишними самые большие предосторожности по сохранению тайны шифров

(фр.).

5

Впрочем, промашка с шифрами была едва ли не единственной ошибкой

французского посланника за время пятилетней работы в Петербурге.

Граф Луи-Филипп де Сегюр прибыл в Санкт-Петербург в марте 1785 года.

Несмотря на молодость – ему едва исполнилось тридцать два года – в парижском

высшем свете он был фигурой заметной. Потомок одного из древнейших

аристократических родов, сын военного министра и маршала Франции, Сегюр, как и его

друзья маркиз де Лафайет и виконт де Ноайль был принят в салоне Жюли де Полиньяк,

близкой подруги Марии-Антуанетты. Избрав, по семейной традиции, военную карьеру, он,

вслед за Лафайетом и Ноайлем, сражался за независимость английских колоний в Америке

и был награжден республиканским орденом Цинцинната – орлом на голубой ленте.

Письма, которые он писал отцу из Америки в 1782—1783 годах, определили его

дальнейшую судьбу. Верженн, на которого произвел большое впечатление литературный слог

молодого полковника (по возвращении во Францию Сегюр был назначен шефом полка

Орлеанских драгун), его широкие познания в древней и новой истории, предложил ему

испытать себя на дипломатической службе. В то время – в конце 1785 года – как раз

открывалась вакансия посланника в Петербурге. На этот пост хотели назначить графа де

Нарбонна, протеже сестры Людовика XVI мадам Аделаиды, но связи отца Сегюра и влияние

Жюли де Полиньяк, конфидентки Марии-Антуанетты, решили дело в его пользу.

К миссии в России Сегюр готовился очень серьезно. Он внимательно изучил

дипломатическую переписку своих предшественников, встречался и обстоятельно беседовал с

Бретейлем, пытавшимся представить себя в качестве тайного героя июньского переворота

1762 года, Мельхиором Гриммом. Последний, кстати, дал в письме к Екатерине весьма

лестную оценку будущему посланнику.

Задачи перед ним ставились скромные: «Король убежден, что любые попытки

приобрести дружбу Екатерины обречены на неудачу», – говорилось в инструкции

Сегюру, подписанной Верженном 16 декабря 1784 года. Таков был печальный итог

движения России и Франции навстречу друг другу, начавшегося было после опалы

Шуазеля.

С воцарением Людовика XVI, которого Екатерина ставила не в пример выше его

предшественника, дела какое-то время пошли на лад, но затем вернулись в прежнее состояние

взаимного недоверия. Причину этого в Версале видели в наметившемся после опалы Панина

сближении России с Австрией, боровшейся в то время с Францией из-за влияния в

Нидерландах. Сегюру предписывалось противодействовать русско-австрийскому союзу,

рекомендовалось, хотя и без большой надежды на успех, продолжить переговоры о

заключении торгового трактата, которые безуспешно велись французскими послами с XVII

века, со времен царя Михаила Федоровича. Главным противником развития торговых

отношений с Францией в Париже считали Потемкина, в котором видели, и не без оснований,

убежденного англофила.

Забегая вперед скажем, что в истории русско-французских отношений Сегюр

остался самым выдающимся представителем Франции в Петербурге, не только потому, что

поднял их уровень на казавшуюся недосягаемой высоту, но и потому, что добился этого,

опираясь на доброе расположение Екатерины и дружбу Потемкина, считавшихся в

Париже, как мы видели, недоброжелателями Франции.

Впрочем, уже первые шаги Сегюра на дипломатическом поприще были вполне

неординарны. По пути в Петербург, в Майнце, на обеде у маркграфа Цвайбрюккенского

Сегюр, верный традиции французской дипломатии занимать самые почетные места,

уселся в кресло, предназначенное для российского посланника графа Николая Румянцева,

при этом слегка оттолкнув его, что уже само по себе считалось серьезным нарушением

этикета. Румянцев пожаловался в Петербург, в дело вмешалась его тетка, графиня

Прасковья Брюс, жена столичного генерал-губернатора и статс-дама, – и в результате

первая аудиенция нового французского посла у императрицы состоялась только через две

недели после его приезда – 9 марта 1785 года.

В комнате, где Сегюр ожидал приглашения к императрице, находился австрийский

посол граф Кобенцель. «Его живая, яркая речь, важность некоторых вопросов, которые

он затронул, – вспоминал впоследствии Сегюр, – настолько заняли мое внимание, что в

тот момент, когда меня пригласили к императрице, я вдруг обнаружил, что полностью

забыл содержание речи, которую приготовил (и текст которой ранее передал вице-

канцлеру – П.П.).

Проходя через множество комнат, я бесплодно пытался восстановить в памяти

свою речь, как вдруг передо мной открылась дверь зала, в котором находилась императрица.

Она стояла в богато убранном народном платье, опираясь рукой о полуколонну; ее

величественная наружность, благородство манер, гордость во взгляде, вся ее поза, немного

театральная, так меня поразили, что это окончательно парализовало мою память.

К счастью, поняв бесплодность попыток припомнить текст, я принялся

импровизировать новую речь, в которой осталось не более двух слов из той, что была

написана, и на которую она приготовилась отвечать.

Легкое удивление, отразившееся на ее лице, не помешало императрице ответить

мне со своей обычной утонченной вежливостью, добавив к тому же несколько приятных

слов в мой адрес»135.

Заметим, что непроизнесенная речь Сегюра сохранилась в архивах. В ней есть и

слова о том, что новый посланник Франции надеется «заслужить расположение

монархини столь знаменитой, что если бы я не был направлен к ее двору в качестве

посланника, я, несомненно, прибыл бы выразить мое восхищение в качестве

путешественника»136. Обращение к Павлу, которому он представлялся отдельно, Сегюр

начал словами: «Монсеньер! Я был в Америке, когда Ваше императорское высочество

приезжали во Францию, чтобы завоевать сердца всех французов. Поскольку они говорили

мне о своих чувствах, я могу лишь сожалеть, что не мог разделить с ними счастье

видеть Вас»137.

Впоследствии, узнав Сегюра ближе, Екатерина спрашивала, что заставило его

изменить подготовленную речь – ведь это заставило и ее отложить в сторону

подготовленный в Коллегии иностранных дел текст ответа.

– Великолепие вашего двора, озаренного лучами вашей славы, так поразили меня,

– отвечал Сегюр, – что я излил свое восхищение теми словами, которые пришли мне в

голову.

– И правильно сделали, – заметила Екатерина, – мне нравится

непосредственность. Вот, помнится, один из ваших предшественников настолько

растерялся в подобной ситуации, что не мог выдавить из себя ничего кроме слов «Король,