Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)

покойного кабинет-секретаря, скорее всего был бы уничтожен). О существовании его

знали Державин, Гнедич; в 20-е годы XIX века Свиньин опубликовал значительные

выдержки из него в своем журнале «Отечественные записки». Отдельным изданием

дневник был опубликован Н. Геннади в 1862 году по копии А.С.Уварова. И наконец,

подлинник дневника попал к известному археографу Н.П. Барсукову, который и издал его

в наиболее полном виде в 1874 году, спустя без малого век с тех пор, как он был начат.

Записки первых четырех лет весьма кратки и занимают всего около пяти страниц в

издании Барсукова. Это по большей части вполне канонические изречения Екатерины,

сделанные по различным поводам. С 1786 года дневник становится несколько подробнее,

затем следует перерыв, после которого, собственно, и начинаются те записи, которые

составили дневнику Храповицкого славу одного из самых ценных и беспристрастных

источников для изучения екатерининского времени. Среди них – поразительные по

откровенности отзывы Екатерины о самых различных людях: Фридрихе II, Потемкине,

Орловых, Вольтере, интимные подробности ее частной жизни, государственного управления

и многое другое, никогда не предназначавшееся для посторонних глаз.

Без Храповицкого мы вряд ли могли бы представить себе Екатерину и ее эпоху в

той бесстрастной правдивости, которой добивается объектив современного фотоаппарата.

155 Герцог Курляндский Петр Бирон был женат третьим браком на графине Шарлотте Медем.

156 И.И. Местмахер – посланник в Митаве (до 1789 г.), затем в Дрездене.

157 Г.И. Шелехов – известный сибирский купец и мореплаватель, основатель поселений на островах Тихого

океана и побережье Северной Америки.

158 «Памятные записки А.В. Храповицкого…», с.59.

Это, на наш взгляд, достаточно убедительно объясняет, ради какой цели еще

одному достойному человеку довелось узнать, что, служа при дворе, нельзя стать

Тацитом159, но можно Прокопием160.

4

Запись в дневнике Храповицкого за 21 июня: «Зубов сидел, через верх проведенный

после обеда, с Анной Никитишной, а ввечеру один до 11 часов».

22 июня, в пятницу, разнесся слух, что выбор нового фаворита свершился. Нашлось

немало желающих дежурить на личной половине вне очереди – единственно для того, чтоб

хоть один разик взглянуть на счастливчика. Им оказался Платон Александрович Зубов, молодой

человек двадцати двух лет, секунд-ротмистр конного полка. Он имел приятную наружность —

брюнет со стальными с голубым отливом глазами, роста среднего, но строен, подтянут и

чрезвычайно опрятен. Отец его, вице-губернатор в провинции, был принят при дворе.

Екатерина знала Платона Александровича еще мальчиком, когда он в одиннадцатилетнем

возрасте представлялся по случаю отъезда на учебу за границу.

Любопытная деталь: в придворной иерархии Зубов был персоной настолько

ничтожной, что в первые дни его даже в камер-фурьерском журнале именовали Александр

Платонович вместо Платона Александровича.

Запись в дневнике Храповицкого 22 июня: «Указ о деревнях и о 100 тысячах рублях

положил на стол. После обеда еще не были подписаны.

Зубов за маленьким столом и начал ходить через верх (добавим: уже в чине

флигель-адъютанта)».

23 июня: «Подписан Указ о деревнях и 100 тысячах из Кабинета. Я носил. Он

(Мамонов – П.П.) признателен, не находит слов к изъяснению благодарности, говорил

сквозь слезы…

Потребовали перстни и из Кабинета десять тысяч рублей».

24 июня: «Сказал, что вчера после обеда приходил со слезами благодарить. Свадьбу хотели

сделать в понедельник, чтоб немного людей было. «Нет, в воскресенье, il est pressé, ainsi d’aujourd’hui en

huit»161 – десять тысяч я положил за подушку на диван – отданы Зотову и перстень с портретом, а

другой в тысячу рублей он подарил Захару»162.

159 Тацит, Корнелий – великий древнеримский историк (ок. 55 – ок. 120).

160 Прокопий Кесарийский – византийский историк VI в. н.э. Наряду с официальной хроникой войн

Юстиниана создал «Тайную историю», в которой описал деспотическое правление этого императора.

161 Он торопится, поэтому через восемь дней после сегодняшнего дня (фр.).

162 «Памятные записки А.В. Храповицкого…», с.196.

Впрочем, и после этого «дворцовая эха» еще не считала дело окончательно

устроенным. К смене фаворита привыкли относиться, как к делу, которое не могло быть

окончательно решено без конфирмации Потемкина.

В Молдавию полетели многочисленные billets163.

«Хлипок, – доносил верный Гарновский, ожидавший сурового реприманда за

проявленную беспечность, – второй том Корсакова. Одного появления Вашей светлости в

столице будет достаточно для восстановления порядка».

Впрочем, в этом не было особой необходимости. Подробности разрыва с Мамоновым

Потемкин знал из несохранившегося письма Екатерины от 20 июня 1789 года. Об этом,

секретном письме упоминает Гарновский в своей записке Попову от 21 июня. О его

существовании он узнал от Зотова. Существенно и то, что Гарновский, имевший широкие

связи в придворных кругах, считал, что Екатерина, заметив охлаждение к себе Мамонова,

сама вызвала его на откровенность, стремясь развязать туго завязавшийся любовный узел.

В письме Светлейшему от 29 июня 1789 года Екатерина, уже заметно успокоившаяся,

так излагала подробности разрыва: «Я сказала ему, что если мое поведение по отношению к

нему изменилось, в том не было бы ничего удивительного ввиду того, что он делал с

сентября месяца, чтобы произвести эту перемену, что он говорил мне и повторил, что,

кроме преданности у него не было ко мне иных чувств, что он подавил все мои чувства и что

если эти чувства не остались прежними, он должен пенять на себя, так как задушил их, так

сказать, обеими руками…

На следующий день после свадьбы новобрачные отправятся в Москву. Именно я

настояла на этом, так как я почувствовала, что он вопреки браку чуть было не пожелал

остаться здесь. И если говорить правду, имеются очень странные противоречия в его деле, на

которые у меня есть почти несомненные доказательства. Что же касается до меня, то я

нашла развлечение: я думала, что я смогла бы его вернуть, но я всегда предвидела, что это

средство может сделаться опасным. Через неделю я Вам поведаю больше относительно

некоего Чернявого, знакомство с которым, возможно, зависит только от меня самой, но я

сделаю это лишь в последней крайности. Прощайте, будьте здоровы»164.

Потемкин, как мог, утешал императрицу. «Матушка, Всемилостивейшая

Государыня, всего нужней Вам покой, – писал он Екатерине 5 июля, – а как он мне всего

дороже, то я Вам всегда говорил не гоняться, намекал я Вам о склонности к

Щербатовой, но Вы об ней другое сказали. Откроется со временем, как эта интрига шла.

163 Записки (фр.).

164 «Екатерина II и Г.А. Потемкин…», с.356.

Я у Вас в милости, так что ни по каким обстоятельствам вреда себе не ожидаю,

но пакостники мои неусыпны в злодействе; конечно будут покушаться. Матушка родная,

избавьте меня от досад: опричь спокойствия, нужно мне иметь свободную голову»165.

В письме Екатерине от 18 июля Светлейший ставит точку в конце этой, судя по всему,

изрядно надоевшей ему истории: «По моему обычаю ценить суть я никогда не обманывался

в нем(Мамонове – П.П.). Это – смесь безразличия и эгоизма. Из-за этого последнего он

сделался Нарциссом до крайней степени. Не думая ни о ком, кроме себя, он требовал всего.

Никому не платя взаимностью. Будучи ленив, он забывал даже приличие. Цена не важна, но

коль скоро если что-то ему нравилось, это должно было, по его мнению, иметь

баснословную цену. Вот – права княжны Шербатовой»166.

Внушения Потемкина подействовали на императрицу. Особенно оценила она

сообщения о том, что Светлейший взял к себе в дежурные офицеры старшего брата Зубова —

Николая, служившего в армии в чине подполковника.

«Я здорова и весела и, как муха, ожила», – успокаивала она Потемкина в письме,

отправленном 5 августа 1789 года из Царского Села167.

Д е й с т в о ш е с т о е

Удивления достойно, сколь те предметы, которые из дали

его Олонецкой губернии казались ему божественными и

приводили его дух в воспламенение, явились в приближении к

двору весьма низкими и недостойными. Охладел дух его, И.,

сколько ни старался, не мог написать ничего горячим и чистым

сердцем в похвалу ей.

Г.Р. Державин

1

Обвенчать Мамонова и Щербатову немедленно, как они того желали, оказалось

невозможно. Настоятель царскосельской церкви Дубинский наотрез отказался

производить обряд венчания до окончания петровского поста, который истекал в конце

июня.

165 «Екатерина II и Г.А. Потемкин…», с.357.

166 Там же, с.361.

167 Там же, с.364.

Дни, оставшиеся до свадьбы, Мамонов провел, как постоялец, которого не сегодня-

завтра попросят съехать. Каждый день слуги выносили из его комнаты то диван, то козетку,

требовавшиеся для устройства покоев нового фаворита.

Более изощренную пытку придумать было сложно.

Приемная Мамонова, которая еще недавно с раннего утра была полна посетителей,

опустела. Те, кто вчера еще искали его дружбы, перестали узнавать его при встрече.

Пошел было посоветоваться о свадебном ужине с церемониймейстером Григорием

Никитичем Орловым – тот сказался больным. Нарышкин, прежде захаживавший к

Мамонову чуть не каждый вечер, скрылся в своей приморской мызе Красной.

Однако самое тяжелое испытание ждало Александра Матвеевича в Таврическом

дворце, у Гарновского.

– Всем известно, что по причине расстроенного моего здоровья я еще летом

просился в Москву, – говорил Мамонов, сидя перед Гарновским. – Меня уговорили

остаться, но после всего того, что мне тогда из разных уст было сказано, я почитал себя от

прежней своей должности уволенным.

Гарновский недоверчиво хмыкнул:

– Уволенным? Это, право, странно. Кто мог вас уволить, помимо его сиятельства?

Как посмели вы, боевой офицер, адъютант князя, решиться самовольно покинуть

вверенный вам пост, да еще во время войны?

– Иногда обстоятельства бывают сильнее нас, – мрачно возразил Мамонов. —

Отвращение к придворной жизни, которому причиной были интриги подлых

недоброжелателей, еще весной перешло в болезненные припадки. Клянусь, я порой сам не

сознавал, что делаю, – так сильна была во мне гордость стесненного духа. И вот —

будучи на грани безумия – я открылся во всем Ее императорскому величеству и как

единственной милости просил дозволения жениться на княжне Щербатовой, в которую

давно уже был влюблен смертельно.

При этих словах Гарновский сделал пометочку в лежавшей перед ним записной

книжке.

– Спросили ее – оказалось, что и она меня любит, о чем я до сих пор не знал, – с

нарастающим вдохновением фантазировал Мамонов. – Для государыни все

происшедшее, конечно, неприятно, но что делать? Сама советовала мне жениться, да и

князю я, сколько мог понять из ее речей, был ненадобен.

Гарновский вновь быстро застрочил.

– Дай Бог, чтобы это не потревожило князя. Я не хотел обмануть его доверия.

Просите его светлость, – тут глаза Мамонова увлажнились, – чтобы он навсегда остался

моим отцом. Теперь я больше прежнего нуждаюсь в его милости и покровительстве, ибо

со временем мне, конечно, будут мстить.

Заключительные слова Мамонов произнес нетвердым от волнения голосом.

Вернувшись к себе, он принялся обдумывать создавшуюся ситуацию.

Вчера еще ничто не казалось Александру Матвеевичу столь желанным, как

женитьба на княжне. Однако, когда дело это вдруг устроилось таким неожиданным для

него образом, Мамонова охватили сомнения.

Он заставил себя поступить так, как считал должным, приготовившись пасть

жертвой собственного благородства, – а никакой жертвы, как оказалось, не

потребовалось.

Замену ему – благодаря Антуану он знал это точно – нашли в тот же день.

Было от чего растеряться. Вновь и вновь возвращаясь мыслями к событиям

последних месяцев, Мамонов в новом свете видел многие обстоятельства,

предшествовавшие разрыву. Его фрондерство, все эти разговоры о том, что во дворце жить

– как среди волков, скучно и страшно, – представлялись сейчас глупой и неуместной

позой.

Как ни странно, но только сейчас, сделав решительный шаг, понял он, что,

расставаясь с императрицей, надлежало расстаться и с красным кафтаном, и с местом в

Совете, оказавшимся, как не замедлилось выясниться, вовсе не признанием его

выдающихся достоинств, а всего лишь атрибутом должности, которую он так поспешно

покинул.

Жизнь предстояло начинать сначала, но это уже будет другая жизнь. Без пьянящего

чувства власти, без Екатерины.

Об этом и размышлял Дмитриев-Мамонов, в волнении меряя шагами свои

роскошные апартаменты. С невольной тоской он оглядывался вокруг. Каждая мелочь в его

комнате хранила печать заботливых рук Екатерины.

Остановился у мраморного бюста императрицы, покоившегося на мраморном же

постаменте, представлявшем нечто вроде античной колонны с каннелюрами. Резец

скульптора передал и ум, и благородную осанку, и ту пленительную полуулыбку, которая

очаровывала всех – от канцлера до истопника. Такой она предстала в тот день, когда он,

адъютант Потемкина, вслед за Марией Саввишной Перекусихиной впервые переступил

порог ее кабинета. Мамонов с удивлением понял, что и сейчас, три года спустя, его

благоговение перед этой женщиной, необыкновенной, почти божеством, было живо.

Мысль о том, что она навсегда ушла из его жизни, вызвала щемящее чувство тоски, и

свежее личико невесты сделалось ему вдруг скучным. Даже милая веселость княжны, так

нравившаяся прежде, казалась теперь простоватой.

Отчаяние завладело им с новой силой. Неужели нет пути назад? Покаяться? Не

простит. С внезапно нахлынувшим чувством стыда Мамонов вспомнил последний

разговор с императрицей. Закружилась голова, да так, что пришлось опереться на

холодный мрамор, чтобы не упасть.

2

Единственным человеком, посетившим Мамонова в эти тяжелые для него дни, был

посол Франции граф Луи Филипп де Сегюр.

Решиться на подобный шаг посла побудили чувства, которые и в Париже далеко не

все сочли бы вполне естественными. В Петербурге, однако, в конце царствования

Екатерины поступок его имел мало шансов быть понятым.

У Сегюра, впрочем, были возможности убедиться в этом на собственном опыте.

Незадолго до истории с Красным кафтаном он против своей воли оказался одним из

действующих лиц в шумном скандале, попавшем на страницы европейских газет и

давшем новую пищу для толков о нравах екатерининского двора. Его старый товарищ,

герой американской войны Пол Джонс, служивший в русском флоте в чине контр-

адмирала168, был обвинен (как оказалось беспочвенно) в покушении на честь

четырнадцатилетней девушки. Екатерина, то ли поверив навету, то ли для пущей

острастки другим стареющим прелюбодеям, запретила Джонсу появляться при дворе.

Карьера и доброе имя старого моряка оказались под угрозой бесчестья.

– Клянусь Юпитером, я не виновен, – страстно уверял посла Пол Джонс,

обратившийся к нему за помощью и защитой. – Это подлая клевета. Да судите сами:

несколько дней назад ко мне домой явилась молоденькая девушка с просьбой дать ей шить

белье или починить что-нибудь из одежды. При этом она вдруг стала довольно явно

напрашиваться на мои ласки. Жалко было видеть такую дерзость в ее лета, и я стал

уговаривать ее бросить гадкие намерения. Дав ей денег, я отпустил ее, но она не хотела

уходить. Меня это рассердило: я взял ее за руку и вывел вон. Но в ту минуту, когда я

растворил дверь, эта дрянная девчонка, разорвав рукава своего платья и платок, принялась

ужасно кричать и жаловаться, что я ее обесчестил. Она бросилась в объятья старухи, будто

бы ее матери, которая, конечно же, появилась тут не случайно. Мать с дочерью

раскричались на весь дом и побежали жаловаться на меня. Остальное вам известно.

168 «Он проберется в Константинополь», – сказала Екатерина Храповицкому, принимая его на службу в

апреле 1788 г. – «Памятные записки А.В. Храповицкого…», с.58.

Сегюр счел своим долгом принять самое деятельное участие в судьбе оклеветанного

контр-адмирала. Удалось достоверно установить, что старуха была обыкновенной сводницей,

выдававшей состоявших в ее заведении молодых девушек за своих дочерей. Помог и

Потемкин, настоявший на том, чтобы дать Полу Джонсу возможность уехать из России.

Несмотря на счастливый исход истории с Полом Джонсом настроение у Сегюра

было неважное. Усугубляло его и до предела обострившееся к лету 1789 года ощущение

собственного бессилия.

– Comment soutenir notre crédit quand nous avouons notre impuissance actuelle?

Comment desirer norte alliance, quand nous le differons jusqu’au moment de la paix des Turсes;

c’est a dire au moment ou la Russie croit n’avoir aucun besoin de notre appui?169 – писал он в

Версаль в мае 1789 года.

В ответ герцог Манморен с ледяным спокойствием советовал Сегюру не

горячиться.

Что ж, во всех странах и во все времена старые порядки рушатся по одним и тем же

законам. Паралич власти – верное предвестие ее конца.

3

За четыре с половиной года, что Сегюр провел в Петербурге, не было, наверное, ни

дня, когда не посещала бы его щемящая тоска по родине, на которой происходили

удивительные события.

И по семье, оставленной в Париже. Весной 1787 года Сегюр женился на Генриетте

д’Агессо, дочери от второго брака знаменитого канцлера. Кстати, его ближайшие друзья

– знаменитый маркиз де Лафайет и виконт де Ноайль, также были женаты на сестрах

д’Агессо. Их мать была внучкой канцлера. Сегюр в шутку, разумеется, называл Лафайета

своим племянником. Дети Сегюра, сыновья Октав и Филипп и дочка Луиза – остались с

матерью.

С каждым курьером Сегюр получал письма от жены. К 1789 году, когда работа во

французском министерстве иностранных дел замерла (случалось, что Сегюр не получал

ответы на свои запросы месяцами), письма жены стали для него едва ли не важнейшим

источником сведений о глубоком кризисе, в который погружалась Франция.

На закате жизни, работая над своими знаменитыми «Записками», Сегюр назовет

XVIII век временем, когда судьбы людей и государств решало случайное стечение

обстоятельств.

169 Как поддерживать наш престиж, если мы сами признаем наше нынешнее бессилие? Кому нужен союз с

нами, если мы откладываем его заключение до подписания мира с турками; то есть до того момента,

когда, как полагают в России, они уже не будут нуждаться в нашей поддержке? (фр.)

«Лабиринты этого мира, пути, которыми мы следовали, опасности, вечно манившие

нас, цели, которых мы все-таки достигали, зависели от множества таинственных причин и

мелких обстоятельств, уловить логику которых не могли ни наша воля, ни сила

провидения», – писал Сегюр.

Первопричинами политического декаданса, поразившего Францию, Сегюру и его

друзьям (а среди них, кроме Лафайета и Ноайля, были лучшие умы эпохи: Ларошфуко,

герцог Лозэн, Талейран) казались легкомыслие похотливого Людовика XV, забывшего о

достоинстве Бурбонов в объятиях куртизанки Дюбарри, фатальное слабоволие и

безликость Людовика XVI, «le serrurié»170, так напоминающего и характером, и судьбой

нашего Николая II. Они видели, что деградация монархии, летаргия власти глубоко ранили

совесть нации. Общество объединило неприятие пороков деспотизма.

Желание перемен сделалось всеобщим, однако, когда слова «liberté, égalité,

propriété»171 были, наконец, произнесены, мало кто из молодых аристократов, к которым

принадлежал Сегюр, понял их как сигнал полной и безжалостной ломки не просто старых

порядков, но их собственной прежней жизни. Свобода привлекала их потому, что

открывала возможность продемонстрировать личное мужество, независимость суждений,

которыми они так восхищались в философах. Равенство они воспринимали как нечто

вроде игры, правила которой позволяют в любой момент сделать шаг назад и вернуться к

привычным привилегиям. Громко крича, что старое социальное здание прогнило, они

продолжали жить в нем, уважая все условности строгого этикета, увлеченные обычной

погоней за чинами.

«Мы, знатная французская молодежь, не жалели о прошлом и думали, что не имеем

оснований заботиться о будущем, – вспоминал Сегюр, – мы беззаботно шагали по

покрытому цветами ковру, не подозревая, что под ним скрывалась пропасть. Смеясь, мы

фрондировали, потешаясь над старыми людьми, феодальной гордостью наших отцов, их

старомодным этикетом. Все старинное нам казалось стеснительным и смешным.

Серьезность старых догм мешала нам жить. Мы страстно любили поэзию и ту новую

философию, которая будучи поддержана самыми блестящими умами нашего века, казалась

нам способной обеспечить триумф разума на Земле».

Сегюр гордился тем, что был одним из трех представителей древних французских

фамилий, первыми предложивших свои шпаги генералу Вашингтону.

Фрегат «Эгль», на борту которого Сегюр отправился в Америку, поднял паруса в Дувре

в начале мая 1782 года, когда Лафайет, только что вернувшийся из второй поездки к

170 Замочник (фр.). Прозвище Людовики XVI, коллекционировавшего замки различных конструкций.

171 «Свобода, равенство, собственность» – первоначальный лозунг Французской революции. «Братство»

появилось позже.

американским инсургентам, танцевал на балу в Версале, дававшемся в честь российской

великокняжеской четы, путешествовавшей по Европе. Уже первая поездка Лафайета в

Америку в 1777 году принесла ему славу. В то время Сегюру, страстно желавшему

сопровождать своего друга, воспрепятствовала семья. Французский двор на первых порах

предпочитал держаться подальше от авантюр Лафайета, казавшихся сомнительными (о

тайном покровительстве ему графа де Брольи, главы Секрета короля, мало кто знал).

Не прошло, однако, и пяти лет, как все переменилось. Сегюр отправился в Америку

под королевским флагом и с официальным поручением к командующему французским

экспедиционным корпусом генералу Рошамбо, помогавшему Вашингтону в осаде Нью-

Йорка. Кстати, вместе с ним на борту «Эгля» были Лонжерон, будущий губернатор

Одессы, и шевалье Александр де Ламетт, отличившийся впоследствии в русско-турецкой

войне, где он сражался под знаменами Потемкина.

Путешествие было опасным. Сегюру и его товарищам чудом удалось спастись от

плена, «Эгль», севший на мель, был захвачен англичанами. Тем не менее, подкрепление,

депеши из Версаля и 2,5 миллиона франков были благополучно доставлены Рошамбо,

стоявшему лагерем вместе с Вашингтоном на берегу реки Гудзон.

Участвовать в сколь-нибудь серьезном сражении в Америке Сегюру не пришлось. В

депешах, врученных им Рошамбо, содержался приказ французскому флоту и десантному

корпусу высадиться на Антильских островах, бывших английским владением. План

состоял в том, чтобы подорвать могущество Англии на море и тем самым способствовать

прекращению войны.

Во Францию Сегюр вернулся если не республиканцем, то, во всяком случае,

убежденным сторонником американских порядков.

«В Америке моим идеалом стал человек независимый, но склонявшийся перед

законами, гордый своими правами и уважающий права других. Следует признать, что

разум, порядок и свобода далеко не повсеместно, как утверждают философы, изгнаны с

лица Земли. Их встречаешь на каждом шагу в Америке».

Рассказы о далекой стране стали излюбленной темой бесед Сегюра с Потемкиным,

австрийским послом Кобенцелем и Мамоновым, с которым он сошелся особенно близко.

Глаза Александра Матвеевича приобретали выражение отрешенное, когда французский

посланник принимался вспоминать о нравах квакеров, охоте на змей, обезьян и попугаев

на Антильских островах, романтических приключениях с испанскими монашками или

встреченной на Антильских островах прекрасной девушкой по имени Рафаэлита

Эрментильда.

– Вы счастливый человек, граф! – томно восклицал Мамонов. – Ваши рассказы

сводят меня с ума. О Боже, как я хочу в Америку!

В ответ Сегюр лишь усмехался, роняя:

– Comment, sans y être obligé?172

Мамонов почитал своим долгом разразиться хохотом, хотя шутка эта давно его уже

не веселила.

Впрочем, справедливости ради надо заметить, что автором ее был не Сегюр, а

принц де Линь, про которого Сегюр как-то сказал, что «Декамерон» кажется бледным

подражанием его приключениям и авантюрам, повествовать о которых у де Линя был

особый талант.

Одной из любимых его историй был рассказ о кратковременной связи с постаревшей

и уродливой дамой, муж которой, узнав о происшедшем, счел своим долгом нанести принцу

визит. Одним из вопросов, с которым обратился к де Линю супруг, кстати, никак не

выглядевший огорченным, и стала та фраза, которая произвела такое впечатление на

Сегюра:

– Скажите, мсье, неужели вы сделали это по собственной воле?

Услышав утвердительный ответ, муж вскричал:

– Как, не будучи к этому обязанным?

«J’ai l’esprit en rose»173, – любил говорить де Линь тем, кто был способен его

понять.

4

В гостиную Мамонова Сегюр вошел стремительным шагом.

– Ваш слуга – скрытый англоман, – сказал он поднявшемуся навстречу

Мамонову. – Его ливрея смахивает на фрак. И потом – эти красные каблуки…

Антуан действительно третьего дня вымолил у Мамонова разрешение обкорнать

полы своего ливрейного кафтана.

– Но фрак пришел к нам из Парижа, – возразил Мамонов.

– К вам из Парижа, а к нам – из Лондона. Покрой у него французский, но идея

английская, это костюм свободного человека, в нем есть невидимый экилибр, он где-то

посередине между изысканным и дорогим кафтаном придворного и одеждой

простолюдина.

–Так вам не нравятся фраки, граф? – спросил Мамонов, знавший, что с Сегюром

надо держать ухо востро.

172 Как, не будучи к этому обязанным? (фр.).

173 Я вижу мир в розовом цвете (фр.).

– Вы же сами говорите, что фрак пришел к вам из Парижа, а я француз, более

того, я из тех французов, которые сделали немало для того, чтобы человечество могло

носить эту одежду свободно.

Широкие калмыцкие брови Мамонова поползли вверх.

– Благодарю вас от имени облагодетельствованного вами человечества, – сказал

он. – Ну и, разумеется, за визит к Овидию, готовящемуся отправиться в ссылку.

– Не стоит благодарности, граф, – ответил Сегюр, устраиваясь на диване. – Я

обижусь, если вы скажете, что ожидали от меня чего-либо другого. Я заметил, что ваша

приемная пуста, но знайте, что нравы общества везде одинаковы. Помню, когда в конце

1770 года герцог Шуазель попал в немилость, многие перестали узнавать его при встрече.

Вскоре, однако, все изменилось.

За Шуазелем последовал почти весь двор, во всяком случае, его лучшая часть. Лувр

и Версаль опустели. Даже принцы королевской крови участвовали в этой новой фронде

времен Людовика XV. Мой отец, правда, ему еще не приходилось тогда рисковать постом

военного министра, навестил герцога в его замке Шантели. Кстати, на знаменитой колонне

в доме Шуазеля, где посетители в знак протеста против несправедливости, допущенной в

отношении этого достойнейшего человека, оставляли свои имена, одной из первых

значится наша фамилия.

– Прекрасная идея, – со смехом сказал Мамонов, – почему бы нам не

воздвигнуть такую же колонну в Петербурге.

Он огляделся вокруг, взгляд его остановился на постаменте в виде колонны, на

котором стоял бюст Екатерины.

– Почему бы нам не начать, граф, – сказал он, взглядом указывая на колонну.

Не в характере Сегюра было отступать. На секунду задумавшись, он вывел под

бюстом Екатерины: «Liberte, égalité, proprieté».

– Вы хитрите, граф! – вскричал Мамонов. – Вы не хотите ставить свою

фамилию.

– Как я могу поставить свою фамилию под лозунгом всех французов?

Сравнение с Шуазелем польстило Мамонову. Герцог был, как говорят, большой

канальей в политике, человеком независимым, упрямым, подал в отставку с поста

министра иностранных дел, протестуя против капризов новой фаворитки короля мадам

Дюбарри.

– Ба, а это что такое? Сегюр вертел в руках взятую с каминной доски деревянную

лопатку с длинной ручкой.

– Неужели вам не приходилось видеть ничего подобного в ваших путешествиях,

если не в Америке, то в испанских колониях, где, судя по вашим рассказам, царит едва ли

не средневековое варварство?

– Нет, никогда, – озадаченно произнес Сегюр.

– Вы подтверждаете мои подозрения, что в данном случае мы имеем дело с

произведением нашего национального гения, – отвечал Мамонов с нарочитым сарказмом.

– Это щекодир, граф. С его помощью наши помещики наказывают своих крепостных.

Бить раба по щекам голой рукой – в России это mauvais ton174.

– Любопытно, весьма любопытно, – повторил Сегюр не без брезгливости. Идея

понятна и, наверное, удобна, но, клянусь, она никогда не могла бы возникнуть во Франции. Наш

помещик бьет своих людей палкой, и, кажется, в этом есть какой-то демократизм. Ваш кнут ему

инстинктивно отвратителен, есть в нем нечто глубоко аморальное, человека нельзя бить тем же,

чем бьют лошадь или осла.

Мамонов скорбно развел руками и пригласил Сегюра сесть.

– Да, хотите расскажу вам одну историю, – продолжал француз. – Мне кажется,

она весьма подходит к этому случаю. После Семилетней войны, когда всех нас поразила

дисциплина прусского солдата, вышел ордонанс господина Сен-Жермена, бывшего в то

время военным министром, который вменял в обязанность офицерам по прусскому

образцу наказывать солдат за дисциплинарные поступки ударами сабли плашмя. Это

нововведение с жаром обсуждалось и при дворе и в городе. Придворные, буржуа, аббаты,

даже женщины – все схватывались по этому поводу в жарких спорах.

Те, кто поддерживал это нововведение, считали, что при помощи ударов саблей

плашмя наша армия быстро сравняется в совершенстве с армией Фридриха Великого.

Другие видели в этом виде наказания покушение на человеческое достоинство,

деградацию нравов, несовместимую с понятием о чести. На это им возражали: «Бить

палкой унизительно, но сабля – орудие чести. В системе военных наказаний нет ничего

унизительного для достоинства человека. Надо еще посмотреть, не предпочтительнее ли

наказывать солдата таким образом, или сажать в тюрьму или в карцер, которые подрывают

их здоровье и нравы». Развернулась целая дискуссия относительно того, как физические

наказания могут способствовать исправлению нравов солдат и в какой мере чувство боли

может служить стимулом к исправлению их пороков, в частности, лени и

недисциплинированности.

И вот как-то спозаранку ко мне пожаловал мой старый приятель, молодой человек

из одной семьи, принятой при дворе. С детства я был связан с ним узами дружбы. Как это

174 Дурной тон (фр.).

часто бывает, в юности он больше думал об удовольствиях, играх, женщинах, но потом им

овладела страсть к армии. Он мечтал об оружии, лошадях, маневрах и немецкой

дисциплине.

Войдя ко мне, он попросил отослать слугу. Когда мы остались одни, я спросил его:

– Скажи, дорогой виконт, что означает столь серьезное начало? Не собираешься ли

ты поведать о каком-либо новом приключении, связанном с честью или любовью?