Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

наиважнейшие следствия.

Невзирая на сии причины моего правильного подозрения на подлог ключа, нельзя же себе

представить, что известный человек72 выдумал из своей головы всю связь тех депешей. Думать надобно,

что он, бывая часто у принца Рогана, и употребляясь при его канцелярии, почерпнул много в подложные

свои депеши из его рассуждений и его отзывов, а, может быть, и из чтения переписки его с французским

послом в Царьграде. Все оное, без сомнения, заслуживает того, чтоб Ваше сиятельство постарались сей

канал сберечь, и для того покорно прошу Вас, милостивый государь, все то, что к Вам принесено от него,

прислать ко мне с курьером, и, не подавая ему ни малейшего повода к догадке о принятом на него

71 АВПРИ, ф. «Сношения с Австрией», д. 3216, л. 93-95 (с оборотом).

72 Агент Д.М. Голицына в посольстве Луи де Рогана.

правильном подозрении, следовать за ним без всякой огласки, а соображая мои сумнения со всем тем, что

от него выходить будет, размерять по тому и Вашу с ним коннекцию. Ваше сиятельство сами ведать

изволите, что в толь нежных делах, каковы политические, ничего пренебрегать не надобно, и что иногда

обманщик самым обманом своим больше служит, нежели он сам думает. Оставляя оное дело на

собственно Ваше проницательное благоразумие, пребываю с истинным почтением и совершенною

преданностью.

Вашего сиятельства,

Граф Никита Панин73».

На письме есть помета: «Апробовано Ее императорским величеством 10 апреля

1774 года».

6

Осенью 1773 года Дюрана часто видели в штегельмановом доме, где жил Григорий

Орлов – подаренный ему Мраморный дворец еще достраивался. Туда же зачастил Захар

Чернышев, только что получивший (в противовес Панину?) чин генерал-фельдмаршала и

назначенный президентом Военной коллегии.

Зная все это, мог ли Никита Иванович остаться безучастным к небольшому, чуть

более трех листов веленевой бумаги меморандуму, писанному на французском языке,

который в один прекрасный день лег на его рабочий стол?

«О сыне Ее величества, Его высочестве великом князе», – прочел Никита

Иванович, поднял высоко левую бровь, что было верным признаком закипавшего в его

душе раздражения, и произнес скучным голосом:

– Однако.

Меморандум был доставлен верным человеком, головой ручавшимся за то, что это

точный список с записки, переданной французским философом Дидро императрице.

«Человек, осмеливающийся говорить с гениальной женщиной и с такой матерью,

как Ваше величество о воспитании Вашего сына должен быть нахалом, если не дураком»,

– прочитал Панин и соглашаясь кивнул.

Впрочем, многое из того, что Панин узнал далее, почти примирило его с Дидро.

Философ хвалил способности, доброту сердца и возвышенность чувств Павла.

«Теперь он влюблен в свою супругу, хлопочет о создании наследника престола и

хорошо делает», – читал Никита Иванович.

Понравились Панину и рекомендации Дидро.

«Я осмеливаюсь предложить Вашему величеству следующее: пусть великий князь

присутствует при рассмотрении дел в различных административных учреждениях, пусть

он там будет простым слушателем в течение двух-трех лет, то есть до тех пор, пока

73 АВПРИ, ф. «Сношения с Австрией», д. 560, л. 42-44.

хорошо познакомится с государственными делами. Вот настоящая школа для будущего

монарха в его годы. По выходе из заседаний пусть он отдает Вам отчет во всем, что там

происходило, и со своим заключением, которое исправите, если оно окажется

несправедливым».

На этом, однако, позитивная часть меморандума оказалась исчерпанной. Совет

направить великого князя для завершения образования в путешествие по разным частям

империи в сопровождении астронома, географа, врача, натуралиста, юриста и военного,

может быть, и не показался бы Никите Ивановичу особенно странным, если бы не одно

обстоятельство.

«Начальство над конвоем великого князя, – читал он, – я поручил бы одному из

Орловых, которые всегда готовы отдать последнюю каплю крови за Ваше императорское

величество».

Дальнейшее Никита Иванович прочитал без интереса. Ему даже показалось, что

Дюран не стоил того внимания, которое он ему уделял. Даже если все эти идеи о

воспитании великого князя – плод простодушия философа, а не коварства дипломата, все

равно это непростительная ошибка. Воистину, если Господь хочет погубить человека, он

лишает его разума.

Никита Иванович еще раз перечитал конец меморандума и недоуменно передернул

плечами, как делал только в состоянии сильнейшей душевной ажитации. Мнение его о

Дюране было окончательно разрушено. Прожить более года в Петербурге, иметь

каждодневный доступ ко двору – и так не понять характера этой женщины. Вспомнилось

вдруг, что братья Орловы в тайных письмах друг другу называли императрицу Димоном74.

И вот этому Димону, честолюбием одержимому, советовать сына своего, ею же престола

лишенного, вровень и с собой, и с Петром Великим поставить?

– Присоединить их памятники к его памятнику, – произнес Панин, не замечая,

что говорит вслух, – поставив их по обеим сторонам монумента Петру Великому.

Неуютно, зябко стало на душе у Никиты Ивановича. Не Дюран его заботил и не

смешной чудак Дидро. О чем бы он не думал, чем бы не занимался в последние месяцы —

перед мысленным взором стояла зловещая тень голштинского интригана.

Д е й с т в о п я т о е

Вы должны сформировать молодую нацию,

74Демон – (арх.).

Мы – омолодить старую.

Дидро в беседе с Екатериной II, ноябрь 1773 г.

1

После свадьбы в императорской семье воцарилась идиллия. Характер великого

князя, казалось, изменился. Он был счастлив и не скрывал этого. Наталья Алексеевна

выполняла роль ангела-примирителя. Императрица была совершенно довольна невесткой,

публично благодарила ее за то, что та «вернула ей сына».

Впрочем, в тайных закоулках души молодой супруги Павла Петровича в первые

месяцы ее жизни в России происходили процессы непростые. В хранящемся в ГАРФ фонде

728 «Рукописные материалы библиотеки Зимнего дворца» есть дело 218 «Бумаги,

относящиеся к первому браку Павла Петровича с великой княгиней Натальей

Алексеевной», а в них – сшитые в тетрадку копии писем великой княгини к ее матери

ланд-графине Каролине за 1773—1774 годы.

Заглянем в них.

Вот письмо от 8 ноября 1773 года: «Le Grand-Duc ira aussi toutes les semaines deux

fois chez elle, le matin pour être un peu instruit des affaires, enfin»75.

Самое выразительное в этом отрывке – словечко enfin – наконец. За ним многое

– и сдерживаемая гордыня, и игра честолюбия, уязвленного ложным положением мужа,

и недоумение вызванное порядками, сложившимися в России.

Невольно вспоминается письмо барона Ассебурга, знавшего Гессен-

Дармштадтскую принцессу с детства, Н.И. Панину от 23 апреля 1773 года, приведенное

лучшим биографом Павла Д. Кобеко «Принцесса Вильгельмина, – предупреждал он, – до

сих пор еще затрудняет каждого, кто бы захотел разобрать истинные изгибы ее души…

Удовольствия, танцы, наряды, общество подруг, игры, наконец, все, что обыкновенно

пробуждает живость страстей, не достигает ее. Среди всех этих удовольствий

принцесса остается сосредоточенной в себе самой и когда принимает в них участие, то

дает понять, что делает это более из угождения другим… Не знаю, что сказать и

простодушно сознаюсь, что основные черты этого характера для меня еще закрыты

завесою».

Однако, продолжим. В письмах к матери Natalie (так, с довольно грубой

75 Великий князь будет также ходить к ней (Екатерине – П.П.) дважды в неделю, по утрам, чтобы, наконец,

получить некоторое представление о (государственных – П.П.) делах (фр.).

орфографической ошибкой – Nathalie – подписывалась великая княгиня) она предстает

женщиной порывистой, своевольной, безумно скучавшей по семье, сестрам Амалии и

Луизе: «Господи, как я хотела бы увидеть королеву au lit76 и, особенно, физиономию Луизы

при этом. Эта сумасшедшая написала мне, что была dégoutée77 коричневыми

перчатками, которые были на королеве», – так откликается великая княгиня на

впечатления сестер от остановки в Берлине на обратном пути в Дармштадт.

Дни Натальи Алексеевны, судя по ее письмам, проходили в послесвадебной суете:

балы, маскарады, катание на санях, манеж, охота на куропаток, в часы послеобеденные

– с 3 до 6 – читали вслух. Великого князя очень развлекала «История Англии» Хьюма.

«Чем больше я его (Павла Петровича – П.С.) узнаю, тем больше уважаю», —

письмо от 29 января 1774 года78. Т ут же благодарный отзыв о bontés79 Е е величества. К

великокняжеской чете в прислуги определены два «petit turc»80, а к с упруге сына – еще и

молоденькая армянка. Фальконе и Колло начали работу над бюстами Павла и Натальи

Алексеевны.

И тут же – вновь диссонанс. Сообщая 6 января о свадьбе герцога Курляндского с

княгиней Юсуповой, пишет: «Cela m’a fait une certaine peine de ne pas avoir la femme, qu’il

devait légitimement avoir»81. З а этими неосторожными (письмо не шифровано)

признаниями – обида за сестру, которую прочили в герцогини Курляндские. Однако по

политическим резонам – на Курляндию засматривалась не только Саксония, но и

Пруссия – герцог должен был жениться на русской, а не немецкой княжне.

После свадьбы организм восемнадцатилетней великой княгини вдруг стал бурно

развиваться. Она начала расти, так что пришлось перешивать платья, которые

сделались коротки. Наталья Алексеевна просила мать прислать ей тафты для новых

нарядов.

Возникли естественные вопросы. «О моем состоянии нельзя сказать ни «да», ни

«нет» – сообщала супруга великого князя в письме от 1 февраля 1774 года. – Здесь

думают, что «да», потому что хотят этого. Я же боюсь, что «нет», но веду себя как

будто «да»82. В таком же духе высказывался в апреле 1774 года в письме к Нессельроде

барон Гримм: «Я хотел бы подтвердить известие Лейденской газеты о беременности

великой княгини, но боюсь, что это будет еще одним несбывшимся пророчеством»83.

76 На парадной постели (фр.).

77 Была шокирована (фр.).

78 ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч. 1, д. 218, стр. 54.

79 Благодеяния (фр.)

80 Турчонок (фр.).

81 Мне было немного больно узнать, что он не мог жениться на той, на которой обязан был по закону. (фр.)

82 ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч. 1, д. 218, стр. 55.

83 ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч. 1, д. 156, стр. 7-8.

Далее в том же февральском письме великой княгини есть нечто, еще более

любопытное: «Я с огорчением прочла статью упомянутого Вами человека (судя по

помете на полях, сделанной по-немецки, речь идет о бароне Ассебурге – П.С.). Как

утаено все это, я и не подозревала ничего подобного. Я прочитала Вашу статью, как Вы

мне приказали, дорогая матушка, господину де Райсамхаузену, который был поражен и

отнес все это на счет черных мыслей этого человека. Дай Бог, чтобы так оно и было,

дорогая матушка, потому что Вы, делающая всех вокруг счастливыми, вовсе не

заслуживаете того, чтобы быть обманутой, тем более людьми, которые пользовались

Вашим доверием.

Я крайне удивлена недоброжелательностью, выказанной этим человеком

относительно Ваших бесед с ее Величеством, а также насчет истории с деньгами,

которые Вы якобы взяли. Я очень переживаю за Вас, дорогая матушка. Впрочем, я была

очень довольна, когда мой супруг посетил сегодня после обеда ее Величество и рассказал

ей все о коварстве некоего человека, заставившего графа Герца, пруссака, оставить свою

прежнюю службу. Это проявление доверия к матери тронуло и обрадовало меня. Я

думаю, дорогая и уважаемая матушка, что Вы будете того же мнения»84.

Трудно, да, наверное, и не стоит подробно разбираться в сути проблем, с

которыми ланд-графиня столкнулась по возвращении на родину. Они понятны:

германские газеты не могли, конечно, обойти молчанием переход принцессы

Вильгельмины в православие, немало спекуляций возникло и в связи с крупными суммами,

пожалованными Екатериной при расставании своим новым родственницам – 100 тысяч

рублей Каролине и по 50 тысяч – дочерям, не считая бриллиантовых табакерок,

бижутерии и прочих мелочей.

Для нашего рассказа важнее другой взгляд на атмосферу, складывавшуюся вокруг

великокняжеской четы после свадьбы. Против своей воли они неожиданно оказались как бы

на авансцене придворного театра, в партере которого заняли места не только

екатерининские вельможи со своими жадными до пересудов женами и дочерьми, но и, так

сказать, международная коронованная общественность, включая многочисленную

полудержавную родню невесты.

Надо отдать должное Екатерине. Всю жизнь обитавшая в этой среде и

научившаяся когда – не замечать, когда – направлять к своей пользе злоречивость

больших самолюбий, она еще в сентябре предупреждала Павла: «Перед публикою

ответственность теперь падает на Вас одного; публика жадно следить будет за Вашими

поступками. Эти люди все подсматривают, все подвергают критике, и не думайте, чтобы

84 ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч. 1, д. 156, стр. 55-56.

оказана была пощада как Вам, так и мне… О Вас будут судить, смотря по благоразумию

или неосмотрительности Ваших поступков, но, наверное, это уже будет моим делом

помочь Вам и унять эту публику, льстивых царедворцев и резонеров, которым хочется,

чтобы Вы в двадцать лет стали Катоном и которые стали бы негодовать, коль скоро вы

бы им сделались». И еще одно. В бумагах князя Безбородко, найденных после его смерти,

была и такая записочка, писаная рукой Екатерины: «Злословников почитать ли за

неблагодарных? Сей вопрос опасаюсь решить, ибо дело есть царское: делать добро и

сносить поношения, как говорил Александр Великий»85.

Но молодость самонадеянна – и уже осенью 1773 года между императрицей и

великой княгиней нет-нет да и пробегали тучки. Наталья Алексеевна никак не хотела

учить русский язык. Ее больше привлекали прогулки, танцы, домашние игры, в которых

она, по мнению императрицы, не знала никакой меры. Не нравилось Екатерине и то, что

Павел, пользуясь свободой, доставленной ему браком, настоял на том, чтобы его

ближайшему другу, Андрею Разумовскому, сыну гетмана, было разрешено поселиться во

дворце, на великокняжеской половине.

Павел, Разумовский и великая княгиня были слишком дружны, чтобы не возбудить

сплетен. К сожалению, через год Екатерина сама вмешается в семейные дела своего сына,

поделившись подозрениями относительно Разумовского – и этим отдалит его от себя.

Впрочем, все это будет потом. В первые же, безоблачные дни начавшейся взрослой

жизни сына Екатерина больше заботилась составлением великокняжеского двора. Никиту

Ивановича, как мы уже упоминали, заменил при царевиче генерал-аншеф Николай

Иванович Салтыков, известный тем, что весьма твердо знал придворную науку. Главное

его правило состояло в том, чтобы никогда не высказывать по официальным делам

противных мнений. Современники много злословили на его счет, утверждая, что в

вопросах служебных Николай Иванович управляем был своим письмоводителем, а в

домашних – супругой, женщиной властной и крутонравной. Гнева жены он

действительно боялся, как грома небесного, покорно исполняя ее прихоти и наказы.

Однако и со служебными обязанностями Салтыков справлялся неплохо, сумев сохранить

не только доверие Екатерины, но и уважение ее сына, обид не забывавшего.

В покоях Павла Салтыков появился впервые в зеленом военном мундире

нараспашку. В свои пятьдесят шесть лет был он весьма худощав, росту

незначительного, голову его венчал тупей, густо напудренный и напомаженный. Острый

небольшой нос, живые карие глаза, рот, искривленный в полуулыбке, довершали его

сходство с хитрым лисом. При ходьбе граф прихрамывал, потому что по совету

85 ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч. 1, д. 424, л. 2.

докторов имел на ноге фантонель. Вместо сапог он носил черные штиблеты и подпирал

себя костыльком.

«С женитьбой кончилось Ваше воспитание, – писала Екатерина Павлу, извещая

его о назначении Салтыкова. – Отныне невозможно оставлять Вас долее в положении

ребенка и в двадцать лет держать под опекою».

Самое важное, однако, императрица приберегла на конец.

«Чтобы основательнее занять Вас, я, к удовольствию общества, назначу час или два

в неделю, по утрам, в которые Вы будете приходить ко мне один для выслушивания бумаг,

чтобы познакомиться с положением дел, с законами страны и моими правительственными

началами».

Именно на это письмо Екатерины Наталья Алексеевна и отреагировала

многозначительным «enfin».

«Императрица решила дать сыну наставления о способах ведения государственных

дел, – докладывал Дюран в Версаль. – Трижды в неделю великий князь бывает в кабинете

матери. Кроме того, она объявила, что доклады по адмиралтейской части будет отныне

выслушивать только из его уст».

К счастью в архивах библиотеки Зимнего дворца сохранилась собственноручная

записка Екатерины, адресованная, как можно предположить, Павлу и относящаяся как раз

к описываемому нами времени. Она дает представление о вопросах, которые могли

обсуждаться во время их бесед.

«Ecoutez mon cher Ami vous m’avez dit hier que les avancements etc. ne dépendent point от

постороннего доклада или запамятования, но от моей власти. Dans un sens sans doute oui, mais

dans un autre non, has oui. J’ai prise pour but de mon Règne le bien de l’Empire, le bien public, le

bien particulier mais le tout à l’Unisson». И далее: «J’ai cru necessaire d’enter dans ce compte

rendu. Si vous avez des objections ou des questions à me faire je vous prie de me les dire

parceque j’aime à rendre compte en ce que je fais ou ai fait»86.

Павел на первых порах был очень польщен такой доверительностью.

Можно ли было предположить, что участие его в государственных делах не

продлится и года? Осенью 1774 года он подаст Екатерине записку под заглавием

«Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты

оного, и касательно обороны всех пределов». В документе этом, соединявшем верное

86 «Слушайте, дорогой друг, вы вчера мне сказали, что повышения по службе и т.п. не должны зависеть от

постороннего доклада или запамятования (т.е. от того, забыли или не забыли доложить – П.П.), но от моей

власти. В каком-то смысле, безусловно, да, но в другом – нет, не «да». Я поставила целью моего

царствования благо Империи, общественное благо и благо частных лиц, но все это – вместе, в унисон».

«Я сочла необходимым дать этот отчет. Если у вас есть возражения или вопросы ко мне прошу

высказать их, потому что я люблю отдавать отчет в том, что делаю или сделала» – ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч., д.

432.

понимание государственных задач России с абсурдными представлениями о методах их

достижения, собственно, уже и заключалась вся программа будущего несчастного

павловского царствования. Предлагая отказаться от наступательных войн, разорявших

страну, призывая навести порядок в гражданской администрации и армии, Павел думал

достичь этого жесткой централизацией и регламентацией как служебной, так и частной

жизни своих подданных. Россия представлялась ему необъятным плацем, на котором все,

от генерала до солдата, должны были маршировать так же стройно и покорно, как

деревянные солдатики в его задней комнате.

Екатерина пришла в ужас. Немедленно явилась мысль: кто научил? Однако на все

вопросы Салтыкова, допросившего великого князя с необходимым пристрастием, тот не

выдал Петра Панина, отвечая упрямо, что о непорядках и неустройствах узнал сам и как

верный сын Отечества молчать не мог. Беседовать с сыном Екатерина не стала.

Великого князя просто перестали приглашать на утренние доклады.

Впрочем, все это будет, как мы уже говорили, потом. Осенью же 1773 года

отмечались лишь первые признаки будущей – и окончательной – размолвки Екатерины с

сыном. Немалую роль в этом, как и опасалась императрица, сыграли льстивые и болтливые

царедворцы. Граф Дмитрий Матюшкин, состоявший при дворе великого князя в должности

камергера, Бог весть из каких видов намекнул Наталье Алексеевне, что Салтыков назначен

императрицей для догляда и донесения, куда следует, обо всем, происходящем при малом

дворе. Павел со свойственной ему безрассудной прямолинейностью отправился выяснять

отношения к матери. Матюшкину через обер-гофмейстера князя Николая Голицына был

сделан строгий выговор с запрещением попадаться на глаза императрице.

Павел успокоился, но ненадолго. В начале ноября его отношения с императрицей

подверглись новому, на этот раз более серьезному испытанию. За ужином великому князю

подали блюдо сосисок, до которых он был большой охотник. Подцепив вилкой сосиску,

Павел отправил ее в рот, как вдруг лицо его исказилось гримасой гнева и изумления.

Исторгнутый на тарелку кусок был подвергнут внимательному исследованию. В нем были

обнаружены осколки стекла.

В порыве чувств Павел вскочил из-за стола и, взяв обеими руками блюдо с

сосисками, поспешил прямиком в покои императрицы.

– Вот доказательство того, как ко мне относятся, – закричал он с порога. —

Меня хотят извести.

Екатерина была настолько поражена этой сценой, что в первый момент не нашлась,

что ответить.

Было предпринято строгое расследование, доказавшее, что единственной причиной

случившегося явилась непростительная небрежность прислуги. Виновные понесли

заслуженное наказание. Однако дворец вибрировал от слухов и подозрений.

2

Устав от бессмысленных объяснений, которые продолжались несколько дней,

Екатерина сочла за лучшее покинуть столицу и переехать в Царское Село, прихватив с

собой великокняжескую чету. В тишине царскосельских парков на Екатерину снизошло

спокойствие.

«Ваша дочь здорова, – писала она ланд-графине Каролине 10 ноября, на

следующий день после приезда в свою загородную резиденцию, – она по-прежнему кротка

и любезна, какою вы ее знаете. Муж ее обожает и не перестает хвалить ее и

рекомендовать; я слушаю его и иной раз задыхаюсь от смеха, потому что она не нуждается

в рекомендации; ее рекомендации в моем сердце. Я люблю ее, и она того заслуживает;

нужно быть ужасно придирчивой и хуже какой-нибудь кумушки-сплетницы, чтобы не

оставаться довольною этой принцессою, как я ею довольна».

14 ноября в Царском пышно отпраздновали именины великой княгини. Бал, данный

по этому поводу, начался любимым танцем Павла – менуэтом. Екатерина следила за

великокняжеской четой с улыбкой тихого умиротворения. Танцуя, великий князь

преображался. Движения его становились строги и грациозны. На грубоватом, с коротким

курносым носом лице появлялось выражение рыцарской учтивости. Наталья Алексеевна

самозабвенно порхала вокруг него, улыбаясь и поворачиваясь во все стороны таким

образом, чтобы было видно дорогое бриллиантовое ожерелье, подаренное ей

императрицей.

Anglaise великая княжна танцевала с Разумовским. Восемнадцатилетний граф был

вызывающе, ослепительно красив. Выражение его лица и манера держать себя выдавали

натуру самоуверенную и страстную. Le roué aimable87, как называли его в обществе, он

тратил тысячи на жилеты. Женщины слабели под его завораживающим взглядом.

Впрочем, искусство покорять женщин было семейной чертой Разумовских: Дядя

графа, Алексей Григорьевич Разумовский, происходивший из простых казаков и игравший

в юности на бандуре в украинском хуторе Лемеши, сделался фаворитом императрицы

Елизаветы Петровны и, как полагали, ее тайным супругом.

От внимательного взгляда Екатерины не скрылось, что в движениях великой

княгини, следовавшей плавной музыке, появилась некоторая томность. Взгляд

87 Милый развратник (фр.)

императрицы невольно обратился в сторону Орлова. Тому, как обычно, было достаточно

полунамека, чтобы понять желание Екатерины. Следующий танец он танцевал с великой

княгиней.

В 20-х числах ноября Екатерине вздумалось по старой памяти устроить маскарад,

где женщины, в том числе и великие княгини, нарядились в мужское платье, а мужчины в

женское. Императрица, питавшая пристрастие к подобного рода грубоватым забавам,

расхаживала среди ряженых, потешаясь от души. Ей, как и Елизавете Петровне, шел

мужской наряд. Младший из братьев Орловых, Владимир, впоследствии ставший

директором императорской Академии наук, вспоминал:

«Я в женщинах лучше всех был. Так щеки себе нарумянил, что и папенька меня не

узнал бы. Федор был передо мною – ничто».

24 ноября в Царском Селе праздновали тезоименитство императрицы. По этому

случаю было сделано большое производство в армии и флоте. Придворным чинам

розданы награды.

Собравшихся в Большом зале Царскосельского дворца придворных поразил Орлов.

Поздравляя императрицу, князь преклонил колено и протянул ей двумя руками овальный

сафьяновый ларец.

– Позволь поднести тебе, матушка, по случаю дня твоего ангела вместо букета эту

безделицу, – громко сказал он.

Открыв ларец, Екатерина не смогла сдержать восторга. На красной бархатной

подушечке всеми цветами радуги сверкал необыкновенной величины бриллиант. Это был

знаменитый бриллиант Надир-шаха, вывезенный из Персии несколько лет назад.

Говорили, что сделал это какой-то неизвестный казак, зашивший драгоценный камень в

рану на своей ноге. Бриллиант долгое время хранился в Амстердамском банке. Владевшие

им армянские купцы Лазаревы предлагали его различным европейским дворам, но

назначенная ими цена даже в Версале показалась чересчур высокой. Екатерина видела

бриллиант и знала, что Лазаревы просили за него 400 тысяч рублей.

Подарок был принят.

Бриллиант, получивший имя Орлова, и ныне украшает императорский скипетр.

Кстати сказать, счет за его покупку был оплачен не Орловым, а из тайных сумм

императорского кабинета.

Занятная история.

Иностранные послы и придворные, толпившиеся в тот день на паркете Большого

зала, сочли поступок Орлова бесспорным свидетельством его скорого возвращения в

фавор.

3

Екатерина оставалась в Царском Селе до 25 ноября. Переезд в Петербург

совершился обычным порядком, без пушечной пальбы и особой помпы.

Через два дня, 27 ноября, на Совете обсуждался вопрос о бунте в Оренбурге. К

этому времени стало вполне очевидно, что местными силами с бунтовщиками не

справиться. Генерал-майор Кар забросал военную коллегию рапортами о неверности

башкирцев, во множестве переходивших на сторону Пугачева, предательстве рабочих

Демидовских заводов, снабжавших повстанцев ядрами. Сообщая о нехватке войск и

военного снаряжения, Кар просил прислать в Оренбург три регулярных полка: пехотный,

карабинерный и гусарский. Для скорости он предлагал отправить седла и оружие на

почтовых подводах, лошадей же брался добыть сам у башкирцев. Требовал также

значительных подкреплений в артиллерии.

Посылать Кару было некого, все боеспособные части были задействованы на

Дунае. Значительные силы приходилось держать в Польше, а после переворота,

совершенного Густавом III, – и на границе со Швецией и Финляндией. В начале ноября

из Москвы в Оренбург отправили два орудия, но их было явно недостаточно. Восстание

ширилось.

11 ноября Кар обратился в Военную коллегию, прося позволения приехать в

Петербург и доложить об обстановке в Поволжье. За два дня до этого основные силы его

отряда были разбиты мятежниками. Ответ последовал незамедлительно. Назвав

намерение Кара оставить порученных ему людей поступком неосмотрительным и

«противоречащим военным регулам», Чернышев приказал Кару «команды не оставлять и

сюда ни под каким видом не отлучаться, а если отъехал, то где бы сие письмо не получил,

хотя бы под самим Петербургом, тут же возвращаться обратно».

Между тем, Кар еще до получения письма Чернышева отбыл в Казань, как

впоследствии объяснил, по болезни, поручив находившийся под Оренбургом корпус

генерал-майору Фрейману. Пробыв два дня в Казани, Кар все-таки явился в Москву, где

был встречен дворянством с негодованием. Главнокомандующий в первопрестольной,

князь Волконский, удивленный его самовольным приездом, доносил, что это «вызвало в

публике худые толкования как в положении оренбургских дел, так и в отношении его

персоны».

На заседании 27 ноября в Совете был обнародован проект манифеста о самозванце,

подготовленный для прочтения в церквях. В нем Пугачев сравнивался с Гришкой

Отрепьевым.

По окончании чтения с места поднялся Григорий Орлов.

– Не много ли чести делать беглому казаку, уподобляя его Гришке-расстриге? —

заявил он. – Во время древнего нашего междоусобия все государство было в смятении, а

ныне одна только чернь, да и то в одном месте. Такое сравнение может только возгордить

мятежников.

Екатерина отвечала:

– Мне самой пришло на мысль велеть сделать такое уподобление, дабы более

возбудить омерзение к возмутителю. Однако извольте, я еще раз просмотрю манифест.

28 ноября на заседание Совета был приглашен генерал-аншеф Александр Ильич

Бибиков. Опытный военачальник, он был хорошо известен в Заволжье – в 1762 году

разумными и справедливыми мерами смог успокоить начавшиеся на заводах Демидова

волнения. Манифест зачитали еще раз и поручили Бибикову обнародовать его по

прибытии на место, также как и указ ко всем духовным, воинским и гражданским властям,

которым повелевалось беспрекословно повиноваться его приказам.

Орлов вновь возражал против сравнения Пугачева с Отрепьевым. Его поддержал

Захар Чернышев На этот раз Екатерина согласилась с мнением Орлова. Бибиков зачитал

заготовленное им обращение к народу. Тому, кто доставит Пугачева живым или мертвым,

было обещано вознаграждение.

– Награду следует обещать только за живого, – возразила Екатерина. – Я не

хочу, чтобы этой наградой был дан повод к убийству. Впрочем, если хотите, можете издать

это обращение от своего имени.

Пройдет совсем немного времени – и на подавление восстания будет брошена

целая армия во главе с лучшими офицерами и генералами – Паниным, Суворовым,

Голицыным, Михельсоном…

«Не Пугачев важен, а важно всеобщее негодование», – напишет в январе 1774 года

Александр Ильич Бибиков своему другу Денису Фонвизину.

4

По возвращении двора в Петербург беседы Екатерины с Дидро возобновились с

прежней регулярностью.

Но легкости и непосредственности в них, однако, уже не было.

– Чем вы занимались эти три недели? – был первый вопрос императрицы.

– Как и все, ожидал приезда Вашего величества, – ответил Дидро.

– А мы с вашим другом Гриммом надеялись видеть вас в Царском Селе, – сказала

Екатерина.

– Уверен, что вы не скучали, – улыбнулся Дидро. – Мой друг Гримм флегматик,

но в вашем присутствии он преображается. Впрочем, это неудивительно: там, где

находитесь вы, нет места скуке.

– И все же, чем вы занимались все это время? Ваше здоровье, я вижу,

поправилось?

– Чем может быть занят философ? Болен он или здоров, днем или ночью, дома, на

улице, в обществе – он занят только одним – он думает.

– И каким же образом это происходит? – улыбнулась Екатерина. – Я так и

представляю себе нашего философа, лежащего в постели в ночном колпаке и

рассматривающего потолок.

– Но потом он встает, – подхватил Дидро, – подходит к своему бюро и