Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

Александра в сопровождении Шарлотты Карловны Ливен была призвана к

императрице. На строгий вопрос Екатерины Александра чистосердечно отвечала, что король

действительно дважды говорил ей, что будто бы в день коронации она должна будет

причаститься по лютеранскому обряду вместе с ним.

– А ты что же? – вскричала Екатерина.

– Я ответила: «Охотно, если это можно и бабушка согласится».

– Про бабушку точно говорила?

– Конечно.

– А давала ли руку королю в знак согласия?

– Jamais de la vie243, – воскликнула княжна в испуге.

Екатерина одобрила ее поведение.

17 сентября в Кавалергардской зале Зимнего дворца состоялось подписание

брачного договора, с той, однако, оговоркой, что он останется без исполнения, если через

два месяца, когда наступит совершеннолетие короля, он не согласится его утвердить.

Статья о вероисповедании великой княжны осталась в нем с небольшими изменениями, на

которых настояли шведы. Трактат и все четыре сепаратные статьи были подписаны

русскими и шведскими полномочными и скреплены – каждая в отдельности – их

личными гербовыми печатями.

При подписании присутствовали члены Государственного совета, камер-фрейлины,

придворные. Король явился в сопровождении всей своей свиты. Атмосфера в

Кавалергардской зале была натянутой, все понимали, что радоваться нечему.

Подписанный договор не имел никакой силы до ратификации, относительно которой

сохранялись сильные сомнения.

После подписания Густав и регент посетили Екатерину, но в продолжение часовой

беседы о только что подписанном трактате не было сказано ни слова.

243 Никогда в жизни (фр.).

18 сентября между шестью и семью часами вечера король и регент пришли

прощаться.

«Я приняла их в Бриллиантовой зале при закрытых дверях. Как только они вошли,

регент сказал мне: «Король желает беседовать с Вашим величеством один, без

свидетелей» и в ту же минуту повернулся и поспешно вышел. Когда регент ушел, я

пригласила короля сесть со мной на диван; он затруднялся несколько сесть от меня по

правую руку, что случалось с ним всегда в подобных случаях. Наконец, он сел и произнес

речь, которая показалась мне приготовленной заранее. Он благодарил за прием, который

был ему оказан, говорил, что память о нем он сохранит на всю жизнь, что он весьма

огорчен тем, что непредвиденные затруднения помешали исполнению его желания

сблизиться со мной еще теснее, что он распорядился узнать мнение шведской

консистории относительно его брака, однако это нисколько не умаляет его власть, чего

я, по-видимому, опасаюсь, что он действовал по совести и вследствие совершенного

знания своего народа, преданность коего ему следует сохранить».

Речь Густава, как ее передает Екатерина, выглядит сбивчивой, но искренней. К

сожалению, императрица поняла это много позже.

«Я дала ему высказать все, что он хотел. Слушала его с большим вниманием и с

самым серьезным видом, сохраняя при этом глубокое молчание. Когда он кончил и

замолчал, я сказала, что мне приятно слышать, что он доволен приемом и сохранит о

нем память; что касается препятствий к более тесной связи между нами, то мне

также они кажутся прискорбными. Я, как и он, действовала сообразно моим

убеждениям и обязанностям».

Когда императрица закончила свою речь, Густав принялся расхваливать

Александру Павловну, расспрашивал о ее здоровье.

Екатерина ответила, что все четыре великие княжны больны простудой. В ответ

король вновь сказал о том, как он огорчен тем, что вопрос о религии воспрепятствовал

исполнению его желания.

«Так как вместо речей, приготовленных заранее, начался простой разговор, то я

ему сказала между прочим: «Вы должны сами понять, что Вам следует делать и вольны

делать все, что Вам угодно; но я не могу переменить моего мнения, а мнение это таково,

что Вам вовсе не следовало бы говорить о религии; этим Вы сами себе наносите большой

вред, так как если бы когда-нибудь моя внука была настолько слаба, что согласилась бы

переменить религию, знаете ли Вы, что из этого вышло бы? Она потеряла бы к себе

всякое уважение в России, а вследствие того и в Швеции».

– Напротив, – вскричал король.

– Пусть так, но на что же вам она, если она потеряет уважение в России?

Этот последний аргумент, видимо, смутил Густава. Он замолчал. Пауза была

длинной и тягостной для обоих. Наконец, Екатерина спросила о погоде в Швеции. Король

ответил, после чего Екатерина предложила пригласить регента. Густав сам подошел к

двери, чтобы позвать герцога. Простились, затем все вместе вышли к свите и шведы

удалились.

«Во все время разговора моего с королем, – вспоминала Екатерина, – он не

произнес ни одного слова о трактате, он сказал только, что полагал достаточным

данное им слово. На это я отвечала ему, что на словах можно согласиться о принципе,

но что выводы из принципов и их развитие между государствами, делаются на письме. Я

сказала ему еще, что до совершеннолетия ему лучше не предпринимать ничего

относительно этого дела».

8

20 сентября, в субботу, в день рождения Павла Петровича, графы Гага и Ваза

отправились со своей свитой, как записано в хронике их пребывания в России, «обратно в

свое отечество».

Ни Екатерина, ни Павел, ни Мария Федоровна прощаться с ними не приезжали.

Великие княжны также сказались больными.

Накануне отъезда короля, 19 сентября, Екатерина написала Будбергу в Стокгольм

письмо, в котором как бы подвела итог всей этой истории:

«Сообщу Вам некоторые мысли, порожденные в моем уме странными

поступками, которые мы видели. Прежде всего, несомненно решено, да и сами шведы в

этом сознаются, что герцог и Рейтергольм потеряли доверие короля. Я приписываю это

собственному их поведению: они в течение многих лет старались отклонить его от

союза с Россией и чтобы достичь того сколь возможно вернее, избрали средство,

которое нашли в уме молодого короля. Они выбрали для него ригориста-духовника и

постоянно внушали королю, что он потеряет любовь и преданность своих подданных,

если женится на женщине не одной с ним веры. Когда в Швеции было объявлено о браке

короля с принцессой Мекленбургской, они в своем манифесте об этом браке подробно

распространялись о счастье, которое приносит брак между лицами одной веры. Когда

вслед за этим король объявил, что не желает этого союза и они решились прибыть сюда

и хлопотать о союзе со мной, то поставлены были в крайнюю необходимость

проповедовать противное. Король же, пропитанный прежней их моралью, побивал их

собственными их словами. Но как в действительности он по многим причинам желал

союза со мной, то думал найти к этому средства, избирая выражения двусмысленные,

неопределенные, темные и вызывающие сомнения каждый раз, как дело шло о вопросе

религии. Это доказывается следующими фактами: великая княгиня-мать думала, что

король чувствует сильное расположение к ее дочери, потому что он часто говорил с ней

довольно долго шепотом. Я разузнала, каковы были эти разговоры. Оказывается, он

говорил вовсе не о чувствах, а беседы его касались исключительно религии. Король

старался обратить Александру Павловну в свою веру под величайшим секретом, взяв с

нее слово не говорить об этом ни одной живой душе. Он говорил, что хочет читать с ней

Библию и сам объяснять ей догматы; что она должна приобщиться вместе с ним в тот

день, когда он возложит на нее корону и пр. и пр. Она отвечала ему, что не сделает

ничего без моего совета. Но королю всего семнадцать лет и он, будучи занят только

своими богословскими идеями, не предвидит важных последствий, которые повлекли бы

за собой и для него, и для великой княжны принятие ею другой религии».

С тем же курьером в Стокгольм отправилось следующее указание, написанное

собственноручно Екатериной:

«Господин посол генерал-майор Будберг. Предписываю Вам объявить в Швеции,

когда представится к тому случай, что с этого времени Швеция должна знать как

вопрос государственный и непоколебимый принцип, что великая княжна Александра, если

когда-нибудь она сделается королевой Швеции, останется в греческой вере, без чего она

будет бесполезна, если не совершенно вредна для Швеции».

30 сентября Будберг сообщил Екатерине, что шведская консистория единогласно

решила, что религия будущей шведской королевы не может представлять никакого

препятствия к браку.

5 октября король со свитой вернулся в Стокгольм. За три дня до этого, 2 октября, в

Выборге регент, Рейтергольм, Штединг и Эсен подписали составленный еще в Петербурге

протокол, в котором излагалась шведская версия происшедших событий244. Будберг,

присутствовавший на церемонии торжественной встречи, проходившей в

Дроттингольмском дворце, отмечал, что общее настроение совершенно не походило на то,

которое царило в шведской столице при отъезде короля в Россию.

«Господа Рейтергольм и Эссен терялись в толпе и вместо них выдавались вперед

другие голубые ленты, которые я видел в первый раз. Все осматривали друг друга,

царствовала полнейшая тишина и мне предоставили все время толковать с дамами, так

как мужчины не знали, следовало ли им подходить ко мне или же нужно меня избегать.

Войдя, король поклонился обществу и оставался с минуту посреди него, не говоря ни

слова. Наконец, он подал руку королеве-матери и вместе с нею отправился в грот

Зороастра».

Там его встретил облаченный в звездную мантию волшебник, призвавший в пещеру

Сибиллу, роль которой исполняла аббатисса Кведлинбургская. Восхищенные

стокгольмские дамы шепотом передавали, что Сибилла была намерена предсказать

королю его будущее. Затем все трое вернулись в зал, где добродетели в лице статс-дам и

придворных во главе с герцогиней Зюдермандляндской, супругой регента, украсили

Густава короной и выразили радость по поводу его возвращения танцами, в коих супруга

герцога Карла исполняла соло.

«Легко может случиться, что этот праздник для того, чтобы выразить

добродетель супружескую, кончится родами, ибо главная танцорка, графиня Мернер,

беременна на восьмом месяце», — не без сарказма отписывал в Петербург Будберг.

По окончании танцев Густав подошел к Будбергу и сказал, что был тронут

обращением, которое он встретил в Петербурге.

– Я не стану распространяться, – прибавил король, – о том, что произошло в

вашей столице, так как предполагаю, что все это вам хорошо известно.

– Да, государь, – ответил Будберг, – но сведения мои простираются до 30

сентября.

На этом разговор короля с послом закончился.

Регент был многословнее. С видимой тревогой он уверял Будберга в том, что

сделал все возможное, чтобы побудить короля принять верное решение.

244 См. Приложение.

«Рейтергольм также постоянно говорит мне о своем отчаянии, – сообщал Будберг, —

он сожалеет, что пребывание короля в Петербурге было слишком продолжительно, поскольку

в конце его король совершенно утратил расположение, которое он питал ранее к нему и

регенту».

В течение всего вечера король выглядел печальным и утомленным. Придворные

заметили изменение его отношения к Рейтергольму, регенту и Эссену, которых в течение

вечера он не удостоил ни одним взглядом.

Екатерина, судя по всему, находилась не в меньшем душевном смятении.

«Вы знаете, с какой искренней дружбой я приняла короля Швеции и регента и

каким черным вероломством мне за то заплатили, – писала она Будбергу 1 октября. —

Они сделали мне честь принять меня за дуру, которую легко обмануть. В то время, когда

составлялся трактат, сам король старался в величайшем секрете своротить с пути

религии мою внуку. Теперь, говорят, он опечален более всего тем, что с 10 сентября его

апостольские труды были прерваны, так как с этого дня он не видел более Александру

Павловну... Видя совершенное отсутствие искренности в этих людях, я не только

охладела, но даже получила отвращение ко всему, что касается их дел. Мне решительно

все равно, подпишет ли король по достижении совершеннолетия или не подпишет

договор, заключенный между регентом и мною.

Итак, – заключает императрица, – вы не предпримете решительно ничего,

чтобы заставить утвердить договор. Даже не сделаете на то намека».

И тут же вновь шаг назад:

«По крайней мере, покуда с вами не заговорят об этом».

Письмо это в Стокгольм было доставлено Будбергом-младшим. Барону, к

сожалению, пришлось заплатить карьерой за недоразумения, происшедшие в Петербурге.

К концу октября Екатерина просила Будтберга-генерала отправить своего племянника под

благовидным предлогом в Россию. Посол приказание, разумеется, выполнил, но принять

советника Алопеуса, предложенного на замену Будбергу-младшему, благоразумно

отказался, подозревая, что Зубов и Морков навязывали ему своего соглядатая.

Екатерина, впрочем, в очередной раз удивила свой двор. Она приняла всю

ответственность за происшедшее на себя, не виня ни в чем русских полномочных, ведших

переговоры со шведами, в том числе и Моркова.

«Вы сами можете видеть, – писал Петр Васильевич Завадовский Семену

Романовичу Воронцову в Лондон, – до какой степени дошло покровительство нынешней

твари».

Напомним, что таким нелестным образом члены «хохлацкой партии» называли

князя Платона Александровича.

Между тем в середине октября в Стокгольме произошли важные изменения.

Рейтергольм, рассчитывавший на кресло министра иностранных дел после

совершеннолетия короля, подал в отставку, которая была принята. Такая же судьба

постигла и герцога Карла, лишившегося всех занимавшихся им государственных постов,

за исключением командира полка королевской гвардии. Оба приняли удары судьбы без

ропота.

1 ноября, в день своего совершеннолетия, Густав был провозглашен королем Швеции

Густавом-Адольфом IV. Торжества, прошедшие по этому поводу в Дроттингольмском

дворце, были омрачены странным инцидентом. Когда наступило время зачитывать

торжественный акт о вступлении короля на престол, выяснилось, что один из служащих

забыл его текст в кабинете Густава. Тот, однако, не растерялся и, приказав принести один

из текстов акта, розданных публике, подписал его. Тем не менее происшедшее сочли дурным

знаком.

В должности великого канцлера был утвержден Спарре, покровитель Штединга.

Самого посла прочили одно время на место министра иностранных дел, но назначение не

состоялось.

30 октября Будберг с осторожным оптимизмом сообщил Екатерине, что с известием

о восшествии короля на престол в Петербург направляется генерал Клингспорр,

известный своим добрым отношением к России. Впрочем, хлопоты посла были напрасны.

Клингспорр, выехавший в Петербург 5 ноября, за день до скоропостижной кончины

Екатерины, застал на российском престоле уже императора Павла.

Стараниями Будберга, остававшегося в Стокгольме, переговоры о браке были

продолжены. Большую заинтересованность в этом проявляла Мария Федоровна. В

шведскую столицу на помощь послу был отряжен граф Федор Головкин, окончательно

запутавший дело о браке. Провал переговоров дал возможность врагам Будберга добиться

его отозвания из Стокгольма.

9

Достойную точку в этой трагикомической истории поставил Гавриил Романович

Державин. Оду, сочиненную им на обручение Александры Павловны, он несколько

переделал и напечатал в 1808 году под заглавием «Хор на шведский мир 8 сентября 1790

года». Первая строфа его не претерпела изменений:

Орлы и львы соединились,

Героев храбрых полк возрос,

С громами громы породнились,

Поцеловался с шведом росс.

ПОСТСКРИПТУМ

Только третье сватовство Густава оказалось удачным. Он женился на Фредерике,

дочери маркграфа Баденского, старшей сестре Елизаветы Алексеевны, супруги великого

князя Александра Павловича. Ночь после свадьбы Густав провел, вслух читая супруге

мрачные пророчества Апокалипсиса.

Брак Густава, как и его царствование, оказался несчастливым. В семье он вел себя

как тиран, в государственных делах – как сумасброд, ухитрившийся поссориться со

всеми, начиная с Наполеона, к которому питал глубокую личную неприязнь, и кончая

традиционными союзниками Швеции – Пруссией и Англией. Его второй визит в

Петербург закончился публичным скандалом: Павел приказал не кормить короля и не

оказывать ему никаких почестей на всем пути его обратного следования к границе.

Правление Густава-Адольфа IV поставило Швецию на грань национальной

катастрофы.

В марте 1810 года он, как и Павел за девять лет до этого, стал жертвой заговора

оппозиционно настроенных офицеров и был вынужден отречься от престола.

Королем под именем Карла XIII был избран бывший регент королевства герцог

Зюдермандляндский.

Густав же после отречения жил в Швейцарии как частное лицо под именем

полковника Густавсона. Жена покинула его сразу же после отречения, вернувшись к

родителям в Баден. Полковник Густавсон много путешествовал, побывав в том числе еще

раз в Петербурге, написал воспоминания. Умер он в 1837 году.

Судьба Александры Павловны сложилась еще более трагично. В феврале 1799 года

она была обручена с австрийским эрцгерцогом Стефаном-Иосифом, палатином

Венгерским. По желанию Павла обряд был совершен в том же Кавалергардском зале

Зимнего дворца, где три года назад Alexandrine напрасно прождала своего жениха.

За труды по устройству брака Павел пожаловал Безбородко сто тысяч рублей.

Эрцгерцог был старше супруги на десять лет. По долгу службы – он был

наместником в Венгрии – молодые поселились в Пеште. Александра Павловна любила

мужа и была глубоко привязана к нему.

По условиям брачного контракта она сохранила православную веру. Муж,

ревностный католик, уважал ее религиозные чувства. В эрцгерцогском дворце для его

супруги была устроена православная часовня, службу в которой отправлял священник

Андрей Самборский.

По многочисленным свидетельствам, Александра Павловна пользовалась любовью

народа. Православные венгры и сербы видели в ней защитницу и покровительницу. Это

вызывало ревность и подозрения со стороны католической церкви. Начались интриги,

которые поощрялись императрицей Терезией, невзлюбившей Александру. Посещения

Вены, во время которых приходилось встречаться со свекровью, сделались для

Александры сущим мученьем. Очень печалили ее и длительные разлуки с мужем,

участвовавшим в войне, которую Австрия вела тогда с наполеоновской Францией.

Александра Павловна скончалась 4 марта 1801 года родами.

В последние месяцы жизни она очень тосковала по родине. На открытом рояле,

стоявшем в ее комнате, остались ноты русской арии «Ах, скучно мне на чужой стороне».

После кончины Александры Павловны кто-то, возможно, венгерские церковники

распустил слух, что перед смертью она тайно обратилась в католичество. Сделано это

было, вероятно, для того, чтобы похоронить ее на католическом кладбище – боялись, что

ее могила станет местом паломничества.

Восемь месяцев тело ее оставалось непогребенным.

Только в декабре 1801 года прах Александры Павловны был предан земле в

специально построенной часовне.

И последнее. В фондах Архива внешней политики России на Серпуховке, таящих

еще много неразгаданных тайн, есть пухлая, по-старорежимному добротно изготовленная

папка с бумагами павловских времен. В ней среди десятков ставших бессмысленными

сегодня гатчинских ордонансов есть связка писем, которыми обменивались Екатерина и

Мария Федоровна ранней осенью 1796 года.

Среди писем – конвертик, а в нем игральная карта с выцветшей от времени

голубовато-серой рубашкой. Бубновый король. И прядь белокурых волос.

З А Т М Е Н И Е С В Ы Ш Е

Д е й с т в о п е р в о е

Последние годы царствования великих монархов часто

оказываются непохожи на их блистательное начало.

Д. Дидро. «Мечтания философа Дени».

1

В конце сентября 1796 года дожди, зарядившие было в середине месяца, внезапно

кончились. Небо очистилось, заголубело. Липы на Дворцовой набережной роняли

тронутые желтизной листья. Медленно кружась, падали они на усыпанные гравием

дорожки, на светлые воды Невы, лениво плескавшиеся о гранит. По набережной, в

сторону Летнего сада непрерывной вереницей катили экипажи. Обитатели северной

столицы спешили воспользоваться последними солнечными денечками, которые дарило

им наступившее бабье лето.

Вечером погожего сентябрьского дня Екатерина стояла, тяжело опершись на трость,

ставшую ее неизменной спутницей, у окна своей опочивальни. Под лучами заходящего

солнца червонным золотом отливал шпиль Петропавловской крепости. У стрелки

Васильевского острова покачивались на легкой волне купеческие суда. С прогулочного

ялика, сквозь форточку – васисдас, – как называла ее Екатерина, доносился веселый

смех.

При взгляде на императрицу сторонний наблюдатель не мог бы не поразиться

переменам, произошедшим с ней после тяжелого потрясения, вызванного несостоявшимся

сватовством шведского короля. Гармония ее лица, живость которого когда-то очаровывала

любого собеседника, как бы распалась. В выражении его, улыбке, во взгляде выцветших

светло-серых глаз проявилась какая-то неуверенность. Тембр голоса, прежде грудной,

завораживавший богатством интонаций, сел, как садится звук треснувшего фагота. В речи

ее еще более явственно стал слышен немецкий акцент, от которого она так никогда и не

смогла избавиться.

После отъезда Густава Екатерина почти не покидала свои покои, делая исключение

для больших выходов по воскресеньям. К вечеру ноги отекали так, что трудно было

ступать, давно мучившие ее приступы колик стали случаться чаще. Доклады, с которыми

являлись секретари, принимала в опочивальне. Слушала, однако, равнодушно, вполуха.

Оживлялась только, когда поступали депеши от барона Будберга, остававшегося в

Стокгольме. Шведскую почту требовала докладывать в первую очередь, однако новости,

поступавшие из шведской столицы, не радовали. Обедала за малым столом, к которому

приглашались Зубов, Протасова, Строганов, Голенищев-Кутузов, де Рибас, реже —

Безбородко, граф Эстергази, Морков. После обеда императрица вновь исчезала в спальне,

куда вызывались – нередко в самый поздний час – то Зубов, то Безбородко.

Выходили они оттуда с лицами хмурыми и обеспокоенными.

Причины для этого были, и весьма основательные. Екатерину и раньше посещали

приступы меланхолии, но длились они обычно недолго. Императрица умела брать себя в

руки. На этот же раз дни шли за днями – а мрачное настроение, овладевшее ею, не

развеивалось. Екатерина сделалась мнительной. Особенно беспокоила комета, повисшая в

ночном небе над Петропавловской крепостью.

– Кометы, они даром не являются, – скорбно говорила императрица и

вспоминала, что незадолго до кончины Елизаветы Петровны над Петербургом была

видна точно такая же, но с изогнутым хвостом.

Перекусихина с вечера задвигала шторы на окнах, выходивших на Неву.

Принималась болтать с наигранной бодростью, желая отвлечь от печальных мыслей.

Однако Екатерину каждый вечер будто тайная сила тянула проверить, на месте ли

небесная гостья.

– Здесь, проклятая, – шептала она, и взгляд, устремленный в окно, становился

отрешенным.

Встревоженная Марья Саввишна шушукалась с Роджерсоном. Лейб-медик,

вздыхая, брал саквояж, в котором позвякивали флакончики со снадобьями, и направлялся в

опочивальню, зная наперед, что принимать лекарства Екатерина категорически откажется.

К докторам относилась насмешливо. До самой смерти они оставались для нее смешными

шарлатанами из пьес Мольера.

– Если мне суждено умереть, я предпочитаю, чтобы это произошло без вашей

помощи, – говорила она состарившемуся при ее дворе эскулапу.

Лишь однажды, уступая настояниям лейб-медика, она проглотила принесенную им

пилюлю. Роджерсон так развеселился, что захлопал в ладоши. Радость его, однако, была

преждевременной. Продолжить лечение Екатерина отказалась. Болезнь она считала

проявлением слабости, которую следовало преодолевать.

А воли, решительности и той слепой веры в свою способность повернуть личные и

государственные дела в направлении, которое считала нужным, у Екатерины всегда было

предостаточно. Даже сейчас, едва оправившись от удара, перенесенного ею в ночь с 11 на

12 сентября, она была озабочена не столько своим нездоровьем, сколько решением

вопроса, который почитала наиважнейшим.

Скрытое, но от того не менее острое противостояние с сыном, именем которого она

взошла на престол, никогда не составляло секрета для близких к Екатерине лиц. Более

того, в значительной – иногда решающей – мере оно было стержнем то утихавшей, то

разгоравшейся с новой силой борьбы придворных группировок и честолюбий их лидеров.

Попытки Екатерины наладить отношения с великим князем, предпринимавшиеся

ею в середине 70-х годов, после его совершеннолетия, результатов не дали, да и не могли

дать. Допуск Павла Петровича к государственным делам так и не состоялся, потому что

был крайне нежелателен не только для остававшихся при дворе участников переворота

1762 года (отсюда, кстати, – глубоко укоренившаяся в сознании Павла убежденность в его

преступном, узурпаторском характере), но и для самой императрицы: при известной

прямолинейности мышления великого князя он непременно, даже помимо своей воли,

сделался бы притягательным центром для всякого рода недовольных и искателей счастья.

Не оправдались и расчеты, которые Екатерина связывала со вторым браком

сына. Мария Федоровна, хотя и была по характеру антиподом властной, подчинившей

мужа своему влиянию первой супруги Павла, имела собственные взгляды на многие

вопросы. Особенно раздражало Екатерину то, что великая княгиня, стремясь помочь

своей многочисленной немецкой родне, а, может, и по каким другим причинам, поощряла

симпатии великого князя к Фридриху II. Пропрусские настроения великокняжеской четы

открыто одобрялись Паниным, заявлявшим при каждом удобном случае, что сохранение

мира, в котором так нуждалась Россия, возможно только при условии союза с Пруссией,

тогда как ориентация на Австрию, к которой под влиянием Потемкина с начала 80-х

годов склонялась Екатерина, была чревата неизбежным вовлечением России в новые

завоевательные войны. Результатом всего этого было превращение Павла в убежденного

политического оппонента матери, питавшего непримиримую враждебность к самим

принципам ее политики.

Новое качество антагонизму, давно уже вызревавшему в императорской семье,

придала заграничная поездка великокняжеской четы (19 сентября 1781 года – 20 ноября 1782

года), во время которой Павел неоднократно – в Неаполе, Париже – в самых резких

выражениях отзывался о царствовании своей матери. К известным свидетельствам на этот

счет Леопольда Тосканского и Марии-Антуанетты недавно добавилось еще одно – записка

польского короля Станислава Понятовского, принимавшего Павла и его супругу в октябре

1781 года в Вишневце, имении графов Мнишек245.

В разговоре с Понятовским великий князь признавался, что «страдает от того,

что видит себя низведенным до бездействия, до самой унизительной никчемности»,

говорил, что «страстно желает быть полезным своей родине, вернуть тот долг

благодарности и любви, которую испытывает к нему русский народ, пока возраст и

здоровье позволяют ему работать». Однако и знания, и природные качества его

остаются втуне, намерения и поступки – неправильно истолковываются.

«Кажется, что расстраивать меня и унижать при каждой встрече без всякой на

то причины доставляет удовольствие», – говорил Павел, имея в виду мать. Он не был

уверен, что ему позволят вернуться на родину, что, кстати, можно было понять, если

учесть, что накануне отъезда, сопровождавшегося массой интриг и недоразумений,

распространялись и слухи о возможном отстранении Павла от престолонаследия под

предлогом его длительного отсутствия за границей. В этом контексте называлось имя

Алексея Бобринского, внебрачного сына Г. Орлова и Екатерины, к которому в это время

императрица действительно удвоила внимание.

Обстоятельства, предшествовавшие отъезду великокняжеской четы, хорошо

известны, в частности, из депеши английского посла Дж. Гарриса от 21 сентября 1781

года246. Однако с учетом последствий, которые они имели для взаимоотношений между

Екатериной и ее сыном, казалось, что в общей картине все же не хватает какой-то

существенной детали, объяснившей бы тот достаточно достоверно установленный

факт, что первое свидетельство о планах Екатерины устранить Павла от

престолонаследия относится к 1782 году, времени его зарубежной поездки.

Помог случай. Светлана Романовна Долгова, тонкий знаток екатерининского

времени, готовя очередную выставку, обнаружила в знаменитом первом фонде РГАДА

дело под № 52, содержащее собственноручные бумаги Павла, относящиеся к осени 1781

года Они хранились в имеющемся в деле конверте, на котором рукой Марии Федоровны

по-французски написано: «Бумаги, написанные рукой дорогого великого князя, доверенные

мне, когда он собирался в большое путешествие. Те же самые бумаги послужили

впоследствии основой для новых»247.

Среди них – начатое, но недописанное распоряжение Павла по случаю его отъезда

за границу, в котором, в частности, упоминается, что в случае кончины Екатерины

245 «Записка разговора Его императорского высочества Великого князя Павла Петровича с королем польским

в бытность Великого князя в Варшаве в 1782 году» – АВПРИ, ф. «Варшавская миссия», оп.80, д.1414, лл.1-

14. – Текст см. приложения.

246 «Diaries and Correspondence of Jame Harris, First Ecarl Malsbury», London, v.1, p.393.

247 РГАДА, ф.1, д.52, л.1.

необходимо привести государственные чины и народ к присяге248. Имеется набросок

закона о престолонаследии, перекликающийся с проектом, представленным Павлу П.И.

Паниным по воцарении. В нем, в частности, определено, что возраст совершеннолетия

наследника престола должен составлять шестнадцать лет. Интересно, что у Павла были,

по-видимому, какие-то сомнения на этот счет, потому что цифра шесть переправлена,

похоже, с цифры восемь. Далее следует разъяснение о том, что такой возраст установлен

для того, что «сократить срок опеки над несовершеннолетним государем»249.

Однако наиболее интересно собственноручное письмо Павла Н.И. Панину,

написанное 2 сентября 1781 года в Царском Селе. Обращаясь к своему бывшему

воспитателю, Павел пишет о том, что, надолго уезжая из России, он не может не

принимать во внимание возможность кончины своей матери. «Таковое произшествие

былобы истинное на нас посещение Божие»250, – трудно не констатировать

двусмысленность избранной Павлом формулировки.

Распоряжения, отданные Павлом Панину на этом случай, заключались в

следующем:

«1-е. Прошу вас и убеждаю, как скоро постиг бы момент нещастнаго произшествия,

перейтить во дворец и взять под Ваше главное надзирание и попечение все то, что

касаться может до сохранения и безопасности детей моих. С неограниченною

доверенностию вручаю вам оное, и хочу, чтоб всё вами по тому предприемлемое и

разпоряжаемое имело силу и действие моего собственнаго повеления.