Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

тексте артикула слова «православная апостольская греческая религия» были заменены на

«вероисповедание, в котором великая княжна была рождена и воспитана».

Когда полномочные прощались, только Безбородко да Остерман имели на лицах

выражение некоторой задумчивости. Зубов и Морков пребывали в том приподнятом состоянии

духа, которое появляется после удачно завершенной работы.

Окончательная сверка и парафирование союзного трактата и брачного договора

были назначены на 11 сентября.

6

Между тем полагать дело оконченным было опасной и ничем не оправданной

самонадеянностью. Вопрос о религии великой княжны оставался так же далек от

разрешения, как и в первые дни после приезда короля в Петербург.

237 АВПРИ, ф. Трактаты, д. 515/156, лл. 34-36, фр.язык, оригинал. Проекты сепаратных статей и протоколы

конференций см. АВПРИ, ф. Внутренние коллежские дела, 1796—1798 гг., оп. 2/6, д. 906.

Главные действующие лица нашей истории – регент, король, Екатерина – каждый

по собственным причинам вели себя достаточно двусмысленно и противоречиво.

Расчетливее всех действовал регент. На вопросы своего питомца он неизменно отвечал,

что будущий король должен решать вопрос о религии его будущей супруги в соответствии

со своей совестью, напоминая, что менее, чем через два месяца, 1 ноября, тому предстояло

взойти на шведский престол.

Надо отдать должное герцогу Карлу. Похоже, что умыв руки и предоставив Густаву

самому принимать важнейшее государственное решение, он рассчитывал не только на

сурового Лютера, но и на привитое его племеннику с младых ногтей чувство долга,

усиливавшееся в душе короля по мере того, как приближался срок его совершеннолетия.

В семнадцать лет, однако, трудно выбирать между любовью и долгом. Выбор

вдвойне труден, если к тому же не особенно понимаешь, в чем, собственно, этот долг

состоит. И Густав вел себя так, как только и может вести себя влюбленный и слегка

сбитый с толку юноша. После того, как Екатерина решительно объявила ему, что не

допустит никаких уступок в вопросе о религии, Густав в разговорах с ней начал попросту

избегать этой темы, сознательно или бессознательно оттягивая решительное объяснение. К

его чести надо сказать, что ни с кем другим в Петербурге, кроме Екатерины, вопрос о

религии Александры Павловны он не обсуждал. Когда однажды Мария Федоровна

заговорила с ним об этом, он ответил, что решение этого дела во власти только его и

императрицы.

Екатерина, со своей стороны, также настойчиво внушала Густаву, что решение о

браке он должен принять сам, не слушая ничьих советов. Она, конечно же, хорошо

помнила, что более пятнадцати лет назад, когда она сама была невестой наследника

российского престола великого князя Петра Федоровича, ее отец, герцог Христиан-Август,

фанатичный лютеранин, категорически возражал против перехода дочери в лоно

православия. Екатерине было всего лишь пятнадцать лет, но это решение, одно из

важнейших в ее жизни, она приняла сама. Когда 28 июня 1744 года в Москве в церкви

Головинского дворца твердым, ни разу не дрогнувшим голосом Екатерина на память

произнесла по-русски Символ своей новой веры, новгородский архиепископ Платон,

совершавший обряд крещения, окропил ее голову слезами умиления. С тех пор и до конца

жизни императрица самым строгим и ревностным образом исполняла обряды

православия.

Лютеранские пасторы, наставлявшие немецких невест русских великих князей,

готовившихся принять православие, утешали их тем, что не находили больших различий в

догматах веры между протестантской и греческой церковью. Во всяком случае, так

обстояло дело с самой Екатериной.

Совершенно иначе смотрело на это русское духовенство. В Университетской

библиотеке Женевы– столицы Реформации, есть анонимная рукопись XVII века под

названием «Краткое показание самых важнейших разностей в вере между апостольской

церковью (православно-восточной) и протестантским исповедованием»238. Автор ее, по-

видимому, русский священник, насчитывает восемь главных различий между

православными и лютеранами. Вот основные: протестанты, как и католики, верят в вечное

исхождение Св. Духа от Отца и Сына, православные – только от Бога Отца; по учению

Лютера – спасение исключительно в вере, по православному вероучению – «и в надежде,

и в любви, и в добрых побуждениях, и в делах». Еще существенней обрядовые различия: в

отправлении Литургии, понимании Евхаристии, почитании икон и Святых угодников. И,

наконец, лютеране, как известно, не признают и не имеют священнослужителей и Святых

преданий, почитая только Библию.

В феврале 1794 года Екатерина писала Гримму:

«Предлагаю всем протестантским державам принять православную веру, чтобы

спастись от безбожной, безнравственной, анархической, убийственной и дьявольской

чумы239, врага Бога и престола: греческая вера – единственно апостольская и

единственно христианская, это дуб с глубокими корнями».

И Густав, и регент, естественно, не имели возможности ознакомиться с перепиской

Екатерины с ее souffre-douleur240, но, надо думать, не могли не обратить внимания на то,

что во время их пребывания в Петербурге им по всякому поводу демонстрировали

духовную силу православия, красоту его обрядов. 29 августа, в день усекновения главы

Иоанна Предтечи, все, включая императрицу и великих княжон, были в трауре – в

Большой церкви Зимнего служили панихиду по убиенному российскому воинству. 30

августа король присутствовал на православной литургии по случаю праздника Св.

Александра Невского, совпадавшего с именинами великого князя Александра. Из

уважения к иноверным гостям проповедь в этот день не читалась.

Судя по всему, Екатерина не сомневалась в благополучном исходе начатого ею дела.

В последние перед обручением дни она относилась к Густаву как к жениху. Однажды,

шутя, сама позволила ему поцеловать свою внучку. На торжественном обеде в честь

238 Bibliothèque de Genève, Section «Manuscrits en langues étrangères», № 211.

239 Имеется в виду, разумеется, Французская революция

240 Поверенный душевных тайн (фр.).

праздника Рождества Богородицы Густав впервые сидел за столом рядом с Alexandrine.

Там же, кстати, неподалеку находился и бывший польский король Понятовский, живший

после третьего раздела в Петербурге. После 7 сентября Екатерину больше уже занимали

формальности свадебного обряда, чем существо дела. Подбирался состав свиты будущей

шведской королевы. Священник Андрей Самборский, духовник великой княжны, получил

приказание готовиться сопровождать ее в Стокгольм.

С первых чисел сентября Густав и Александра Павловна почти официально

считались в Петербурге женихом и невестой.

«Великая княжна была неоднократно лобызаема, по целым часам сиживала у окна,

разговаривая с этим коварным Энеем, и делала все, чем только по ее мнению, могла

доказать свое расположение к будущему супругу», – сокрушался впоследствии Федор

Ростопчин.

Д е й с т в о п я т о е

Судьба еще отдаляет время вступить России на степень

величия, соразмерную ее могуществу. Ты пожелаешь знать

многие причины, удовольствуемся одной: несчастье в избрании

людей.

П.В. Завадовский С.Р. Воронцову, 1 июня 1789 г.

1

11 сентября, в седьмом часу вечера, в Кавалергардской зале Зимнего дворца начали

собираться приглашенные. Помимо императорской фамилии здесь находились персоны

двух первых классов и фрейлины. В пригласительных билетах, разосланных утром того же

дня, речь шла о бале, дававшемся великим князем Павлом Петровичем, однако накануне

императрица дала понять некоторым приближенным, что их ожидает сюрприз. Мужчины

явились при орденских лентах и полной кавалерии, дамы – в праздничных нарядах,

раздушенные и сверкающие бриллиантами. Все знали, что во внутренних покоях

императрицы состоится обручение, что уже назначены свидетели, а в придворной церкви

ожидает в парадном облачении митрополит Новгородский.

В семь часов в сопровождении младших сестер и великих князей с супругами

появилась Александра Павловна, одетая как невеста. Из Гатчины прибыли Павел

Петрович с Марией Федоровной. Члены императорской семьи расположились отдельно, у

витрин и стеллажей, в которых на пурпурном бархате были выставлены большая и малая

императорские короны и регалии. Великие князья Александр и Константин стояли у ниши

в стене, у их ног на низких бархатных табуретах устроились великие княжны, среди

которых всеобщее внимание было обращено на бледную от чувств невесту.

С антресолей соседнего зала Св. Георгия, где укрылся оркестр, лилась тихая

музыка Сарти. Сам маэстро, задавал такт ритмичными движениями руки. За спинами

музыкантов белели лица хористов. На пюпитрах перед ними были закреплены листы с

текстом торжественной оды, написанной Гавриилом Романовичем Державиным

специально для сегодняшнего вечера. Она начиналась словами:

Орлы и Львы соединились,

Героев храбрых полк возрос,

С громами громы породнились,

Поцеловался с шведом росс.

В ожидании прибытия Екатерины и Густава придворные выстраивались

шпалерами. Их величества, однако, задерживались. Дамы, утомленные ожиданием, начали

перешептываться. Павел Петрович, вытащив из карманчика камзола золоченую луковицу

швейцарского брегета, недоуменно поднял брови вверх и посмотрел на жену. Великая

княгиня мяла в руках носовой платок и улыбалась.

Наконец, пробило восемь часов. Все истомились в ожидании, не зная, чем

объяснить отсутствие главных действующих лиц предстоящей церемонии. Александра

Павловна и ее мать волновались все заметнее. Глухой шепот в зале становился

неприлично громким, его не заглушали даже рулады итальянского оркестра. Никто не мог

понять, что же собственно происходит.

2

А происходило следующее.

В полдень этого дня в комнатах князя Зубова в Зимнем дворце вновь собрались

полномочные. Князь Платон ощущал прилив сил. Будучи человеком старательным, он всю

ночь штудировал греческих и римских классиков, ища вдохновения в образцах античного

красноречия. Устроившись в своем любимом вольтеровском кресле с высокой спинкой, он

зорко наблюдал за сидевшими напротив шведами – Штедингом, Рейтергольмом и

Эссеном.

Слушая секретаря Штединга, зачитывавшего – статья за статьей – текст трактата,

Рейтергольм полуопустил веки. Его сухое лицо аскета с бледными бескровными губами

было бесстрастно до такой степени, что порой Зубова покидала уверенность в том, что

барон бодрствует. Сидевший несколько поодаль Штединг, напротив, самым

заинтересованным образом реагировал на происходящее. После зачтения статьи,

признававшей незыблемой линию разграничения владений России и Швеции в

Финляндии, он впился глазами в лицо Рейтергольма, будто пытаясь неким месмерическим

воздействием вывести первого министра из прострации, в которой тот пребывал. Однако

нервы у барона были, надо думать, не слабее, чем у его предков – викингов. Даже после

того, как он услышал значительную, надо сказать, сумму субсидий, выделявшихся

Швеции, на его лице не дрогнул ни один мускул.

Морков, как и Зубов, предчувствовал близкий триумф. В случае удачного

завершения дела Зубову был обещан фельдмаршальский жезл, графу Аркадию Ивановичу

– вице-канцлерство. Полагая, что время, остававшееся до обручения, не оставляет

шансов для новых дискуссий и препирательств, Морков стремился произвести

впечатление на шведов изысканными манерами. С жеманной расслабленностью вельможи

двора Людовика XIV, он брал кончиками пальцев из великолепной, усыпанной

бриллиантами табакерки маленькую щепотку табака и, оттопырив мизинец, закладывал ее

в ноздрю. Его слегка одутловатое чувственное лицо искажалось при этом приятственной

судорогой. Чихнув деликатно, по-кошачьи, граф промакивал нос батистовым платком,

надушенным из постоянно находившегося при нем серебряного флакона с французским

парфюмом.

На гостей, однако, ужимки Моркова заметного впечатления не производили. Граф

Эссен, подававший больше признаков жизни, чем первый министр, с надеждой

посматривал в сторону Безбородко и Остермана.

Хитроватые глазки Безбородко, притаившиеся под лохматыми хохлацкими

бровями, смотрели бесстрастно, да и все выражение его физиономии, украшенной

шишковатым лбом и носом бульбочкой, напоминало, что находился он в покоях князя

Зубова лишь потому, что его позвали, а статьи договора он слушает, поскольку на то

воспоследствовало указание Ее императорского величества. Даже поза, в которой

находился Александр Андреевич – вполоборота от Моркова – была выбрана не

случайно. Видеть самодовольное лицо графа Аркадия Ивановича было выше его сил.

Зубова Александр Андреевич тоже, мягко выражаясь, не жаловал, более того, в душе

презирал, называл в переписке с друзьями не иначе, как тварью. Однако, когда взгляд

всесильного фаворита, как бы блуждавший по комнате, останавливался на нем, скучающее

выражение лица Безбородко мгновенно сменялось заинтересованной сосредоточенностью.

Александр Андреевич даже губами начинал пошевеливать, будто повторяя и взвешивая в

уме статьи трактата.

И происходило это вовсе не оттого, что Александр Андреевич был трусоват. Просто

он знал жизнь.

От внимательного взгляда Безбородко не ускользнуло, что когда секретарь

шведского посла начал зачитывать статью о свободе Александры Павловны исповедовать

православную апостольскую греческую веру, лицо Рейтергольма переменилось. Пожав

плечами, будто поеживаясь, он остановил чтение жестом руки и скрипучим голосом

объявил, что не уполномочен обсуждать четвертый артикул.

– Но вы показали проект, который обсуждался на прошлом заседании, Его

величеству? – осведомился Зубов.

– Его величество изволил оставить его у себя, – холодно отвечал Рейтергольм.

После короткого совещания с Зубовым Морков твердо сказал, что проект трактата

уже одобрен Ее императорским величеством и поэтому вносить в него какие-либо

изменения не в их власти.

На это Рейтергольм, пожевав губами, произнес, что ему остается лишь вновь

доложить о русской позиции королю. Возражений ни от Зубова, ни от Моркова не

последовало. Договорились, что к шести часам Морков приедет в шведское посольство,

чтобы забрать одобренный королем текст трактата и брачный договор.

– Если, разумеется, Его величество изволит его одобрить, – оговорился

Рейтергольм.

Безбородко промолчал.

3

Когда в шестом часу Морков приехал в здание на Крюковом канале, он сразу же

был проведен к Штедингу. На вопрос, просмотрел ли король переданные от князя Зубова

бумаги, посол с тяжелым вздохом ответил:

– Просмотрел и весьма внимательно. – С этими словами он протянул Моркову

текст трактата.

Граф, холодея от предчувствий, раскрыл сафьяновую папку.

– Но позвольте, Ваше превосходительство, – произнес он неверным голосом, —

куда подевалась четвертая сепаратная статья?

– Его величество изволил оставить текст этой статьи у себя, – сказал Штединг.

Морков был настолько ошеломлен, что на какое-то время потерял дар речи.

– Что это значит, барон? – наконец выдавил он из себя. – Объяснитесь.

– Что я могу вам объяснить, – устало сказал Штединг, – когда сам ничего не

понимаю. Впрочем, Его величество ждет вас.

В кабинет Густава Морков вошел боком. Густав стоял возле письменного стола, на

котором лежали листы веленевой бумаги. Это была злополучная статья о религии.

Небрежно кивнув на приветствие Моркова и не предложив ему сесть, король произнес:

– У меня к вам лишь один вопрос, граф. Эта статья, она была внесена в договор по

приказанию Ее величества?

– Именно так, – поспешил заверить Морков.

– В таком случае, – медленно произнес Густав, глядя графу в переносицу, – я не

могу подписать этот договор.

Морков онемел. Густав, однако, и не ждал ответа. Не глядя на Моркова он принялся

медленно прохаживаться вдоль массивного письменного стола, затем, вдруг

остановившись, ткнул графа пальцем в грудь и сказал:

– Поезжайте к императрице и передайте ей, что я не намерен отказываться от того,

о чем мы с ней договорились. Но только от этого. Я дал честное слово в том, что свобода

совести моей супруги не будет ни в чем стеснена. Она сможет исповедовать свою

религию, но на официальных церемониях должна следовать установлениям и обычаям

Швеции в соответствии с вероисповеданием, господствующим в нашей стране.

Морков открыл было рот, но был остановлен Густавом, сказавшим:

– Езжайте, граф, езжайте. И передайте Ее величеству, что вечером я еще раз хотел

бы переговорить с ней.

Дверь Морков выдавил спиной.

Штединг, на которого обрушились первые упреки и мольбы о помощи, под

строжайшим секретом поведал графу о том, что во внезапном изменении образа мыслей

короля повинен не кто иной, как первый камер-юнкер Флеминг, с которым Густав долго

беседовал наедине после прочтения договора.

– Это ужасный человек, – свистящим шепотом говорил Штединг Моркову. – Он

чертовски упрям, да что там, просто фанатик. Беда в том, что король ему безраздельно

доверяет, они воспитывались вместе. Он сумел внушить королю, я слышал об этом от

герцога, что устройство в королевском дворце часовни, коей вы требуете, неминуемо

приведет к ниспровержению в Швеции лютеранской веры.

– Что же делать?

– Необходимо личное свидание их величеств, – сказал Штединг. – Не будем

терять надежды, мой друг.

К пяти часам Морков был в покоях Екатерины.

– Дурит мальчишка, – задумчиво сказала императрица, выслушав сбивчивый

доклад графа. – Какая муха его укусила? О чем говорить, все оговорено-переговорено.

Нет уж, брат, теперь отступать поздно.

Зубов, присутствовавший при разговоре, благоразумно помалкивал.

– Вот что, Аркадий Иванович, – обратилась императрица к Моркову, сделай

милость, поезжай еще раз в посольство и объясни хорошенько этому roitelet241, что время

рассуждать прошло, пора действовать – весь город, поди, уже знает, что нынче вечером

назначено обручение.

Екатерина помолчала и добавила:

– А до того времени встречаться с ним не считаю полезным.

И, глядя на Зубова, который в этот момент согласно кивнул головой, закончила:

– Ну, с Богом, Аркадий Иванович... Самое время тебе показать, какой ты есть

дипломат.

4

Дипломатом Морков, как и следовало ожидать, оказался неважным. Когда он во

второй раз, уже около семи вечера, вернулся из посольства, Екатерина, едва глянув на его

лицо, поняла, что дело плохо. Из сбивчивых объяснений графа явствовало, что битый час

и Рейтергольм, и Эссен пытались убедить короля, что союзный трактат и брачный

договор должны быть немедленно подписаны. Король, однако, отвечал на все уговоры,

что устных заверений в том, что великая княжна никоим образом не будет стеснена в

отправлении своей религии, вполне достаточно.

Ситуация складывалась скандальная. Через полуотворенную дверь в секретарскую,

выходившую в Кавалергардский зал, доносился возбужденный гул.

Посовещавшись с Зубовым и Безбородко, неотступно находившимися во

внутренних покоях, Екатерина по совету Александра Андреевича решила изменить

тактику. Безбородко – единственный, кто не потерял присутствия духа в столь

неординарных обстоятельствах – предложил четвертый артикул изъять и заменить его

отдельным письменным обязательством короля предоставить Александре Павловне

полную свободу совести.

Текст его императрица продиктовала Моркову сама.

«Я торжественно обещаю, —повторял Морков, скрипя пером, – предоставить

Ее императорскому высочеству великой княгине Александре Павловне, моей будущей

241 Корольку (фр.).

супруге и королеве Швеции полную свободу исповедания веры, в которой она была

рождена и воспитана. Прошу Ваше императорское величество рассматривать это

обещание как абсолютно обязательный акт с моей стороны».

Написав, Морков присыпал лист песком и пугливо показал его Екатерине.

Екатерина приняла бумагу, не глядя на Моркова. Все мытарства, все унижения,

связанные с этим сватовством, сосредоточились у нее на графе Аркадии Ивановиче.

Прочитав, задумалась на мгновение, потом сказала:

– Ну, более этого ни честь наша, ни достоинство сделать не позволяют. Передай

ему, что я удовлетворюсь этим, но только на время. Да проследи, чтобы подпись поставил.

Когда Морков был уже в дверях, императрица остановила его окриком:

– Скажи, что ожидаю его.

К карете граф проследовал рысью.

– Пойдем и мы, Платон Александрович, – кивнула Екатерина Зубову.

Тяжело встала, опираясь на трость, потом, будто вспомнив что-то, повернулась к

Безбородко:

– А ты, Александр Андреевич, поезжай, подсоби этому вертопраху. Проследи,

чтобы там все ладно было.

С этими словами императрица направилась к дверям кабинета. Справа, чуть сзади

от нее, следовал Зубов.

5

А в это время в шведском посольстве полыхал, все разгораясь, неописуемый

скандал.

– Подпись, Ваше величество, подпись, – орал, позабыв про дипломатический

политес Морков, потрясая листом со словами обязательств, которые требовала Екатерина

от короля. – Подумайте о последствиях. Ваш отказ при нынешних обстоятельствах – это

не только несносная обида для великой княжны, это оскорбление российского

царствующего дома. Вас ожидают во дворце. Весь двор, вся Россия, вся Европа смотрят на

вас.

Обессиленного Моркова сменил регент. Взяв под руку Густава, он принялся

прогуливаться с ним вдоль дальней стены кабинета, убеждая его в чем-то по-шведски.

Отвечая ему, король упрямо тряс головой, лицо его было злым, тон голоса —

непреклонным. Рейтергольм, Эссен и другие шведские придворные не скрывали отчаяния.

Появился Безбородко, за ним – Зубов. Битый час прошел в настойчивых уговорах.

Густав то запирался на ключ в своей спальне, то вновь появлялся в кабинете. Наконец,

объединенными усилиями удалось усадить его за стол. Из ящика был извлечен текст

сепаратной статьи. Пробежав ее глазами, Густав несколько минут сидел в абсолютном

молчании, затем попросил перо. Обрадованный Зубов сам поспешил ему на помощь.

Густав принял перо, но вместо того, чтобы поставить подпись, тщательно перечеркнул

весь четвертый артикул. Затем на отдельном листе бумаги написал по-французски

следующее:

«Дав уже слово чести Вашему императорскому величеству, что великая княжна

Александра никогда не будет стеснена в том, что касается религии, и учитывая то, что

Ваше величество, как представляется, были этим удовлетворены, я уверен, что Вы не

сомневаетесь, что я в полной мере отдаю себе отчет в священных узах, которые

налагает на меня это обязательство с тем, чтобы любое другое письменное заявление с

моей стороны не было совершенно излишним.

Густав-Адольф

11 (22) сентября 1796 года».

Поставив подпись, Густав протянул перо Зубову. Князь замешкался, и перо упало

на пол.

– Передайте ее величеству, что это мое последнее слово, – сказал Густав.

Может быть, в этот момент он и стал королем Швеции Густавом Адольфом IV.

Взглянув в его светлые, как льдинки, глаза, Зубов поднялся и направился к двери. Все

было кончено.

6

С появлением императрицы ропот в Кавалергардском зале затих, но напряжение

достигло апогея. Екатерине потребовались все ее душевные силы, чтобы сохранить хотя

бы внешнее спокойствие. Александра устремила на бабушку полные слез глаза. Шли

нескончаемые минуты. Наконец, двери распахнулись. По залу прокатился общий вздох

облегчения.

На пороге, однако, появился не Густав, а Морков, в парадном камзоле, с Анненской

лентой через плечо. Его лицо ничего не выражало. Странной, скособоченной походкой он

просеменил к императрице и прошептал ей на ухо несколько слов.

Екатерина вздрогнула, как от удара, лицо ее побагровело, затем странно

побледнело, нижняя челюсть отвалилась, но из полуоткрытого рта не донеслось ни звука.

Захар Зотов поспешил к ней со стаканом воды. Она медленно отпила большой глоток, с

трудом встала, сделала несколько шагов по направлению к двери, затем обернулась и,

погрозив тростью, громко сказала:

– J’apprendrais à ce morveau242.

К кому относились эти слова, к Густаву или Моркову, осталось неясным.

За кавалергардов Екатерина прошла, опираясь на руку Александра. Собравшиеся

получили позволение разойтись – бал отменили по причине нездоровья императрицы.

«Предоставляю вам судить, каковы были в весь этот день смущение и

натянутость», – писала через несколько дней Екатерина старшему Будбергу,

благоразумно остававшемуся в Стокгольме.

О совещании, состоявшемся в опочивальне Екатерины в тот же вечер,

впоследствии рассказывали всякое. Говорили, что Екатерина, находившаяся в

необыкновенном возбуждении, винила во всем Моркова, оттягивавшего решительное

объяснение с королем до последнего момента. По слухам, графу даже досталось пару

ударов тростью, которые в запале нанесла ему разбушевавшаяся императрица.

Морков валил все на Флеминга, сбившего короля с толку. Зубов, который совсем

потерял голову, предлагал выкрасть Флеминга и отправить его в Сибирь. Только кстати

появившемуся Павлу удалось удержать Екатерину от новых безрассудств.

7

Этой ночью Екатерина пережила приступ, похожий на легкий апоплексический

удар, второй по счету. Однако уже утром она взяла себя в руки.

День 12 сентября был праздничным. Отмечали день рождения великой княгини

Анны Павловны. Чинам первых четырех классов было предписано присутствовать на

торжественной литургии в придворной церкви, затем Константин с супругой под

пушечную пальбу, доносившуюся из Петропавловской крепости, принимали

поздравления.

Среди поздравляющих были и Густав с регентом, явившиеся в сопровождении

свиты. Побывав на половине именинницы, гости были проведены князем Федором

Барятинским в покои императрицы.

242 Я проучу этого мальчишку (фр.).

«Регента я нашла в отчаянии, – вспоминала Екатерина, – что касается короля,

я увидела, что он уперся, как кол. Он положил на стол мое письмо; я предложила сделать

в нем изменения, как ему было предложено вчера, но ни доводы регента, ни мои не могли

склонить его к этому. Он постоянно повторял слова Пилата: что я написал, то написал;

я не изменяю никогда того, что я написал. При этом он был неучтив, упрям, не хотел ни

говорить, ни слушать того, что я ему втолковывала. Регент часто обращался к нему по-

шведски и предупреждал о последствиях его упрямства, но я слышала, что он отвечал

ему с гневом. Наконец, через час они удалились, сильно поссорившись друг с другом,

регент плакал навзрыд. Лишь только они вышли, я тотчас приказала прервать

переговоры, а так как уполномоченные были в сборе, то это и было им объявлено к

крайнему их удивлению».

Вечером в галерее Зимнего дворца был дан большой бал. Мария Федоровна не

хотела присутствовать на нем по причине нездоровья Alexandrine и просила у Екатерины

разрешения остаться дома, ссылаясь на то, что глаза Александры Павловны распухли от

слез и покраснели. К тому же у нее начиналась легкая простуда.

Екатерина, сама державшаяся из последних сил, на самолюбии, посоветовала ей

протереть глаза и уши дочери льдом и принять бестужевских капель.

«Никакого разрыва нет, – писала она великой княгине. – Вы сердитесь на

промедление, вот и все».

Сама императрица, ненадолго появившись на балу, держалась с Густавом

подчеркнуто холодно. Король, между тем, вел себя как ни в чем не бывало, танцевал с

великими княжнами, разговаривал с Александром.

Регент, напротив, всячески афишировал свое меланхолическое настроение.

– Я не спал всю ночь, – скорбно говорил он Зубову. – Для блага наших

государств мы должны найти возможность привести короля в согласие с самим собой.

Ламентации герцога Зубов выслушивал с показным равнодушием, но, прощаясь,

как бы невзначай, обмолвился, что в Финляндию и Польшу перебрасывается несколько

русских полков.

Регент поспешил к королю.

Надо полагать, что объяснение, состоявшееся между ними в этот вечер, было

бурным, поскольку на следующий день, как писала Екатерина Павлу Петровичу, «весь

шведский двор, все, начиная с короля и регента и до последнего слуги, с утра до вечера

перессорились во всех этажах дома, после чего каждый слег в постель, сказавшись

больным».

В воскресенье, 14 сентября, императрица удалилась на весь день в Таврический

дворец, чтобы участвовать в освящении вновь построенной Крестовоздвиженской

церкви. Выйдя после службы в сад, она медленно подошла к беседке, в которой несколько

дней назад Густав просил руки ее внучки. Опустившись на скамейку, императрица

задумалась. Так, в полном одиночестве, и просидела она до того, как на Таврический сад

опустились густые осенние сумерки.

На следующий день Штединг запросился на срочную аудиенцию.

«Я приняла его в присутствии князя Зубова и графа Моркова. Он бормотал какие-

то слова, которые не имели никакого смысла... Мы поняли, что его превосходительство

сам не знает, что говорит. Уходя, он много на меня жаловался, но я дала ему

высказаться».

С этого дня расположение Екатерины к Штедингу сменилось острым

недовольством его действиями. В том, что посол, в отличие от регента и Рейтергольма,

встал на сторону молодого короля, она видела обдуманное коварство и хитрый расчет.

Спустя час после отъезда Штединга явился встревоженный регент, просивший

возобновить прерванные переговоры.

«Я легко поняла, что это было необходимо для личного оправдания его перед

королем, и поскольку полномочия, данные шведским министрам, были подписаны

регентом, я согласилась, надеясь, что статья о вероисповедании будет подписана».

Против ожидания, однако, шведы и не собирались капитулировать. На слова

Моркова, вновь обретшего наступательный пыл, о том, что оскорбление, нанесенное

Александре Павловне, заслуживает если не официальных извинений, то хотя бы

объяснений, ответ последовал жесткий:

«Прежняя невеста короля, принцесса Мекленбургская, помолвка с которой была

отменена по требованию русского двора, тоже имела все основания чувствовать себя

оскорбленной».

Когда же граф, уязвленный таким высокомерием, пустился в препирательства, ему

напомнили, что в Петербурге вообще не имели обыкновения особо церемониться с

невестами для великих князей. Некоторые из них вызывались на смотрины целыми

семьями. Пальцев на руках не хватило, чтобы счесть всех обиженных – двух

Дармштадтских, трех Вюртембергских, двух Баденских и трех Кобургских – всего

одиннадцать германских принцесс, большая часть из которых была вынуждена

довольствоваться обидным для них отказом.

Далее последовало нечто и вовсе удивительное. Регент, уединившись с Зубовым,

сказал ему, что по вновь открывшимся обстоятельствам в том, что король не явился на

обручение, повинна сама Александра Павловна. Беседуя с ним, она якобы обещала ему

переменить религию, в удостоверение чего подала ему свою руку.

Екатерина, всполошившись, затеяла разбирательство. Вспомнили, что великая

княжна виделась с королем только в присутствии матери, мадам Ливен, сестер и регента.

И только однажды в присутствии великого князя Александра и его супруги.