Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)

матери его. 1792—1796 гг.» есть раздел, озаглавленный «Бумаги, порученные мне от Его

императорского величества при восшествии на престол для их хранения до

востребования». В нем – одиннадцать записок от разных лиц, полученных Павлом 5

ноября в Гатчине. Две, подписанные, – от Александра. Текст первый: «On est très mal. S’il

y a quelque chose de plus je vous enverrai tout de suite»266. Второй: «Elle est à la dernière

éxtremité. Il n’y a plus aucun espoir»267. Судя по рассказу Ростопчина, эти записочки были

переданы Павлу, когда он находился по пути в Петербург.

Но, что самое поразительное – в конце этой подборки есть письмо самого Павла

матери, датированное тем же числом:

«Ma très chère Mère,

Je prends la liberté de présenter mes hommages et ceux de ma femme à Votre Majesté

Impériale.

De Votre Majesté Impreiale le très humble, très obeïssant fils et serviteur

Paul»268

266 «Состояние очень плохое. Если появится еще что-нибудь, я к Вам сразу же пошлю» (фр.) – РГАДА, ф.1,

д.72, л.173.

267 «Она – в последней крайности. Больше нет никакой надежды» (фр.) – Там же, л.183.

268 «Дорогая матушка. Осмеливаюсь засвидетельствовать почтение Вашему императорскому величеству от

себя и супруги. Вашего императорского величества вернейший и покорнейший сын и слуга. Павел» —

Там же, л.184.

Письмо это, на первый взгляд, – одно из тех, что Павел ежедневно отправлял

матери. Но если оно написано с утра, до вахтпарада, то почему оказалось

неотправленным? Для Павла, с его страстью к порядку и дисциплине, это весьма

необычный поступок.

Похоже, что оно все же родилось в те часы, когда Павел и Мария Федоровна

пребывали в мучительных колебаниях, боясь поверить вестям, привезенным Зубовым, и,

возможно, подозревая, что его приезд – не более, чем очередная проверка на лояльность.

Наконец, решили ехать.

Зубов, проявлявший чудеса распорядительности, вызвался ехать вперед, чтобы

готовить лошадей на перегонах. Его сани уже успели спуститься с мостика, перекинутого

через ров, когда Павел распахнул дверцу своей кареты и страшно закричал вслед Зубову:

– А Александр, где Александр?

7

Утром 5 октября Александр по обыкновению вышел прогуляться на набережную,

где встретил князя Константина Чарторыйского. Около дома, занимаемого братьями

Чарторыйскими, к ним присоединился князь Адам. Они втроем мирно беседовали, когда

появился скороход из дворца, сообщивший Александру, что Салтыков требует его

немедленно к себе.

Александр поспешил во дворец. Общее волнение подсказало ему, что происходит

нечто чрезвычайное. Салтыков, встретивший своего воспитанника у входа на личную

половину, провел его в кабинет.

Объявив Александру неожиданно официальным тоном о болезни императрицы,

Салтыков просил его немедленно пройти к великой княгине Елизавете Алексеевне и

оставаться там до тех пор, пока он не пошлет за ним. Александр в слезах бросился к жене,

а Салтыков отправился на Совет, спешно собравшийся у одра умиравшей Екатерины.

Только в пятом часу пополудни, рассчитывая, что уже приближается время прибытия

Павла в Петербург, допустил он Александра в спальню к императрице.

Предосторожность, проявленная Салтыковым, была, однако, излишней. Александр

и не помышлял о том, чтобы воспользоваться обстоятельствами. Федору Васильевичу

Ростопчину, за которым он послал тотчас же, как вышел с личной половины, даже

показалось, что при всем смятении, которое читалось на лице великого князя, он

испытывал невольное облегчение от того, что невыносимо трудная для него ситуация

разрешалась как бы сама собой.

Ростопчин узнал о болезни императрицы от своей свояченицы, дочери Анны Степановны

Протасовой, неотлучно остававшейся вместе с Перекусихиной возле Екатерины с первых

минут случившегося с ней удара. Камердинер Павла Петровича Парлант, встретивший его в

комнатах Александра, прибавил, что у императрицы сделался сильный параличный удар и что,

быть может, она уже отошла.

Обняв Ростопчина, Александр подтвердил, что надежды не было никакой.

– Прошу тебя, душа моя, – говорил он, просительно заглядывая в глаза

Ростопчину, – поезжай скорее к государю в Гатчину. Я знаю, туда уже послан Николай

Зубов, но ты лучше от моего имени можешь рассказать батюшке о постигшем нас

несчастье.

В шесть часов вечера Ростопчин был в Софии, находившейся на полпути в Гатчину.

Первый человек, которого он увидел, въехав во двор почтовой станции, был Зубов. Находясь

в страшном возбуждении, тот наседал на станционного смотрителя, приказывая ему

скорее выводить лошадей из конюшни.

Чиновник, по лицу которого было видно, что он редко находился в трезвом

состоянии, бессмысленно улыбался.

– Лошадей, лошадей! – кричал Зубов, не церемонившийся с гражданскими

лицами. – Коль сей момент лошадей не будет, я тебя самого запрягу под императора!

Смотритель, привыкший к куражу проезжего петербургского начальства, отвечал,

соскальзывая из учтивости в грубость:

– Запрячь меня, Ваше сиятельство, немудрено, но какая польза от этого будет?

Ведь я не потяну, хоть до смерти извольте убить-с.

Затем после некоторого размышления добавил:

– А если, как вы изволили говорить, что Павел Петрович стали российским

императором, то ему виват! – и добавил тихо, – а буде матери нашей не стало, то светлая

ей память.

Пока Зубов препирался со смотрителем, в воротах станционного двора появился

конюшенный офицер майор Бычков. Едва он остановил своего коня, как в темноте

засветились фонари экипажа в восемь лошадей, в котором ехал Павел.

Ростопчин живо выскочил из своих саней и подбежал к экипажу великого князя.

– Ah, c’est vous, mon cher Rostoptchin269!

С этими словами Павел вышел из экипажа и, взяв под руку Ростопчина, принялся

быстрым шагом прогуливаться с ним у станционных ворот, у которых немедленно

269 А, это вы, дорогой Ростопчин! (фр.)

началась невообразимая суета. Лошади, разумеется, нашлись, а смотритель, очнувшись от

первоначального изумления, проявлял чудеса распорядительности.

Павел, гримасничая и перебивая сам себя, расспрашивал о подробностях

происшедшего. Ростопчин был вынужден несколько раз повторить то немногое, что он

узнал от Александра, всякий раз повторяя, что тот послал его уже не как к отцу, а к

государю.

Наконец появился, путаясь в полах шинели, Зубов. Садясь в карету, Павел

порывисто пожал руку Ростопчина и бросил ему, обернувшись:

– Faîtes-moi le plasir de me suivre; vous arriverons ensemble. J’aime à vous voir avec

moi270.

Сев в сани с Бычковым, Ростопчин последовал за экипажем великого князя.

Навстречу то и дело попадались посланные из Петербурга курьеры. Все они были с

записками, которые Ростопчин читал тут же, при свете взятого из Софии фонаря. Казалось, в

Петербурге не осталось ни одного мало-мальски значительного лица, которое в эти часы не

направило бы нарочного в Гатчину. Всех их разворачивали назад, и на подъезде к столице за

экипажем великого князя выстроилась свита из двадцати с лишним саней. Между ними, как

вспоминал Ростопчин, были курьеры, посланные придворным поваром и рыбным подрядчиком.

При подъезде к Чесменскому дворцу Павел велел остановиться и вышел из кареты.

Ночь была тихая и светлая, с сиреневых небес на зубчатые башни путевого дворца падали

снежинки. Сосновая роща, окружавшая Чесменскую церковь, стояла в недвижном

глубоком молчании, бледный диск луны то показывался из-за бегущих облаков, то вновь за

ними скрывался.

Подойдя к Павлу, Ростопчин заметил, что великий князь устремил свой взгляд к

небу. Лицо его с коротким, словно переломленным носом искажало волнение. В неверном

свете луны Ростопчин заметил, что глаза Павла были полны слез. В невольном душевном

порыве он, забыв субординацию, шагнул навстречу великому князю и, схватив его за руку,

сказал:

– Ah, Monsegneur, quel moment pour Vous271!

Лицо Павла просветлело, осветившись по-детски доверчивой улыбкой. Смахнув

треуголку с головы, он повернулся в ту сторону, где за покрытыми пушистым снегом

соснами проглядывался готический силуэт Чесменской церкви, и, широко

перекрестившись, сказал:

270 Сделайте мне удовольствие следовать за мной; мы приедем вместе. Я хочу видеть вас рядом (фр.)

271 Ах, ваше высочество, какой момент для вас (фр.).

– Attandez, mon cher, attandez. J’ai vecu quarante-deux ans, Dieu m’a soutenu; peut-

être, donnera-t-Il la force et la raison pour suppоrter l’état, auquel Il me destine. Espérons tout de

Sa bonté272.

До трона российского Павлу оставалось полшага.

Д е й с т в о т р е т ь е

Les morts n’ont point de volonté273.

Николай I, декабрь 1825 г.

1

Было уже около десяти часов вечера, когда карета, в которой сидели Павел с

Марией Федоровной, въехала во внутренний двор Зимнего дворца. На угловом крылечке,

под фонариком, Павла уже ждал камердинер со свечей в руке. За его спиной стояли

великие князья Александр и Константин, одетые в мундиры гатчинских полков.

Заглянув на минуту в свою комнату, Павел в сопровождении жены быстрым

шагом прошествовал на половину Екатерины. Придворные, встречавшиеся на пути,

склонялись в поклонах, приветствуя уже не наследника престола, а государя. Павел

отвечал самым учтивым образом. Казалось, он вполне владел собой.

Лишь однажды в эти первые минуты во дворце бледное лицо великого князя

исказила гримаса раздражения. У кавалергардской ему имел неосторожность попасться на

глаза обер-гофмейстер князь Федор Барятинский, известный своим участием в

ропшинском деле. За глаза его называли régicide274. Вздернув заносчиво подбородок, Павел

проследовал мимо окаменевшего Барятинского. Следовавшему за ним Ростопчину Павел

бросил на ходу:

– Передайте этому человеку, что я больше не хочу его видеть.

И, прочитав немой вопрос в глазах Федора Васильевича, добавил повелительно:

– Никогда.

Екатерину они нашли распростертой в полумраке опочивальни на том же матраце,

на который ее уложили Зотов с Тюльпиным. С первого взгляда не оставалось сомнений,

что она находится в глубокой агонии. Императрица, покрытая до подбородка белой

простыней, лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Дыхание выходило из ее горла с

272 Подождите, мой дорогой, подождите. Мне сорок два года, Господь поддержал меня; быть может, Он даст

мне силы и разум, чтобы я соответствовал Его предназначению. Будем надеяться на Его доброту (фр.).

273 Мертвые воли не имеют (фр.).

274 Цареубийца (фр.).

таким сильным хрипом, что слышно было в другой комнате. Временами кровь

поднималась в голову, и тогда цвет ее лица становился багровым. Когда же наступало

короткое облегчение, грудь Екатерины начинала дышать ровнее, лицо бледнело на глазах,

только на щеках играл зловещий румянец, будто придворный куафер уже начал

гримировать труп отошедшей в иной мир императрицы.

В комнате находились лишь врачи и несколько ближайших слуг. Возле тела стояла

на коленях погруженная в глубокое горе камер-фрейлина Анна Степановна Протасова.

Взгляд «королевы Таити», прозванной так за смуглый цвет лица и редкое, туземное

безобразие, ни на минуту не отрывался от искаженного страданием, отекшего лица ее

благодетельницы.

Свою искреннюю преданность императрице в эти трагические часы доказала и

другая любимица Екатерины – Мария Саввишна Перекусихина. Во все время болезни

Екатерины она служила ей так же, как и при жизни. Перекусихина сама поминутно

подносила платки, которыми лекари утирали вытекавшую изо рта императрицы темную

жидкость, поправляла ей то руку, то голову, укрывала пуховым одеялом остывающие ноги.

Войдя в спальню матери, Павел на мгновение застыл на пороге, пораженный

открывшейся ему картиной. Через мгновение он уже стоял на коленях у сафьянового

матраса, прижавшись губами к руке Екатерины. Только в этот момент он, должно быть,

осознал в полной мере, что императрица находится на смертном одре и заветная мечта его

о царствовании близка к исполнению. Бог весть, какие мысли проносились в его голове,

но когда он, наконец, сгорбившись, будто поднимая неимоверную тяжесть, встал на ноги,

на лице его читалось сильнейшее душевное волнение.

– Крепитесь, государь, – сказал подошедший Роджерсон.

Отойдя с лейб-медиком к окну, Павел расспросил его о подробностях

произошедшего с императрицей. Тем временем Мария Федоровна, прижимая к глазам

батистовый платок и причитая что-то по-немецки, принялась хлопотать вокруг

умирающей. Протасова и Перекусихина как могли помогали великой княгине, глядя на нее

с умилением и надеждой.

В опочивальне Павел оставался не более получаса. Ростопчин, призванный в

кабинет великого князя, нашел его стремительно расхаживавшим из угла в угол с руками,

заложенными за спину.

– Что нового? – спросил он, резко остановившись перед Ростопчиным и

принявшись раскачиваться с пятки на носок. Это было верным признаком владевшего им

гнева.

– Ничего, что заслуживало бы вашего внимания, – ответил Ростопчин.

– Как так? – Павел отпрянул от Ростопчина, глядя на него с подозрением. – О

чем говорят, наконец?

– Скорбь не располагает к болтовне, Ваше величество, – Ростопчин, когда

волновался, начинал говорить афоризмами. – Впрочем, – он помедлил, подыскивая

слова, – мне показалось, что никто пока толком ничего не знает. Известно, разумеется,

что Ее величество больны, но подробности мало кому известны. Это естественно, до

приезда Вашего величества обсуждать это было неприлично.

Лицо Павла мгновенно просветлело.

– Молодец, Салтыков, – вскричал он, хлопнув себя по ляжкам, – я всегда

говорил, что этот человек умеет носить панталоны.

Николай Иванович Салтыков ожидал в приемной вместе с великими князьями. В

кабинете он оставался долго и, когда вышел, лицо его имело выражение государственной

озабоченности. Направившись прямо к Ростопчину, Салтыков отвел его в сторону и

прошелестел на ухо:

– Взятые мною меры одобрены, – он помолчал, посмотрев на Федора

Васильевича со значением. – Государь изволил пожелать, чтобы войска гатчинского

гарнизона незамедлительно, – он поднял костлявый палец, обращая внимание на это

слово, – незамедлительно походным порядком прибыли бы в Петербург.

Ростопчин молча поклонился и вышел, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Ближе к полуночи в приемной появился Аракчеев в полевом гатчинском мундире,

забрызганном грязью. Его тут же пригласили в кабинет. Сорок верст от Гатчины до

Петербурга Аракчеев проделал верхом, и грудь его вздымалась, обнаруживая стесненное

дыхание.

Павел, тронутый преданностью своего любимца, поманил к себе Александра,

соединил его руку с рукой Аракчеева и сдавленным голосом произнес: «Будьте друзьями и

помогайте мне».

Аракчеев, больше обычного похожий на упыря, заклекотал от чувств. Огромный

подвижный кадык на его длинной жилистой шее ходил ходуном. Всхлипнув, он странно

наморщил подбородок, подбирая к самому носу складки кожи из-за ушей.

Павел смотрел на него с нежностью.

Александр, узнав, что Аракчеев прискакал из Гатчины, не имея с собой никаких

вещей, провел его к себе и дал собственную рубашку. Аракчеев хранил ее до конца жизни

как драгоценную реликвию, в ней он спустя тридцать восемь лет и был похоронен.

Только расставшись с Аракчеевым, Александр смог, наконец, пройти к жене.

Великие княгини по приказу Салтыкова весь день оставались в своих комнатах. При виде

Александра в ботфортах, крагах и длиннополом мундире, Елизавета Алексеевна

разрыдалась. Она впервые видела мужа в форме гатчинских войск.

2

Несмотря на все тревоги и волнения минувшего дня, с рассветом 6 ноября Павел

был уже на ногах. Пройдя в спальню, он осведомился у докторов о течении болезни.

Получив ответ, что надежды нет никакой, он распорядился призвать митрополита

Гавриила с духовенством читать глухую проповедь и причастить императрицу Святых

Тайн. Сам же прошел в смежный с опочивальней угловой кабинет, где Екатерина по утрам

принимала доклады.

Когда из-за притворенных дверей соседней комнаты раздалось тихое пение, Павел

почувствовал себя наконец самодержцем. В кабинет были немедленно призваны те, с кем

он желал разговаривать.

Должность обер-гофмейстера, важная в свете предстоящих печальных хлопот, была

поручена графу Николаю Петровичу Шереметеву, сменившему Барятинского, проведшего

ночь под домашним арестом.

Ростопчину Павел сказал:

– Зная мой прямой характер, я хотел бы, чтобы ты сам сказал, кем ты при мне

быть желаешь?

– Секретарем для принятия прошений.

– Э, брат, да какой же мне из этого интерес? – отвечал ему, немного подумав,

Павел. – Просьбы и жалобы я могу принимать лично. Назначаю тебя генерал-

адъютантом, но не так, чтобы гулять по дворцу с тростью, изволь теперь же принять на

себя распоряжения по военной части.

Ростопчин, мечтавший о гражданской карьере, вынужден был покориться.

Между тем в угловой кабинет был приглашен камер-паж Нелидов, брат Екатерины

Ивановны. Через четверть часа он вышел. Увидев его смущенное и счастливое лицо,

Ростопчин поздравил его с милостью императора.

Среди множества новых назначений, сделанных в первые дни павловского

царствования, взлет Нелидова был самым стремительным и возбудил наибольшие толки. 8

ноября он был пожалован в адъютанты к императору. 9 ноября сделан подполковником. 1

января 1797 года возведен в следующий чин и в тот же год сделался генерал-майором,

получив Аннинскую ленту и звание генерал-адъютанта.

Все его заслуги исчерпывались тем, что он был ближайшим родственником

Нелидовой.

Угловой кабинет был расположен таким образом, что каждый, кого вызывал Павел,

должен был пройти через опочивальню. Большинство задерживалось у еле дышащей

Екатерины, повторяя вопросы то о часе кончины, то о действии лекарств. Однако немало

было и тех, кто пролетал мимо смертного одра императрицы, уже и не вспоминая о той,

чей еле заметный кивок мог составить счастье всей жизни.

«Эта профанация императорского достоинства, это неуважение к религии многих

шокировало», – вспоминала через долгие годы графиня Варвара Головина.

С приездом Павла доступ во дворец был открыт для каждого, но у всех дверей

появились солдаты с ружьями. Приемные залы быстро наполнились людьми. Вчера еще

знаменитые вельможи стояли как бы уже лишенные своих должностей, с поникшими

головами, утратив весь свой блеск и величавость. Среди них бегали, суетились люди

малых чинов, наглые и хамоватые. Еще день тому назад многие из них и помыслить не

могли бы оказаться не то что во дворце, а в мало-мальски приличном петербургском доме.

Сегодня же они становились хозяевами жизни, и головы их кружились от предчувствия

перемен.

Их называли гатчинцами, и в словечке этом, часто произносившемся в этот день,

слышались и презрение, и насмешка, и тоска щемящая. Ну и, разумеется, зависть.

Среди этой разношерстной толпы выделялась фигура Безбородко. Понимая, что в

эти часы решается его судьба, он не выезжал из дворца более суток. Осыпанный

бриллиантами мундир вице-канцлера можно было увидеть повсюду: на подступах к

угловому кабинету, в приемных залах, у парадной лестницы, по которой поднимались

новые люди. Неизвестность судьбы, страх, что он под гневом нового государя, и живое

воспоминание о Екатерине прочитал Ростопчин на его некрасивом лице.

Дважды он подходил к Ростопчину и задушевным голосом, в котором, несмотря на

двадцать лет, проведенные при дворе, слышался распевный украинский акцент, говорил,

что просит одной лишь милости – быть отставленным от службы без посрамления.

Ростопчин знал, что Безбородко, имевший до двести пятьдесят тысяч годового

дохода, мог особо не беспокоится о своем благополучии. Помня, однако, о роли, которую

сыграл тот в его карьере, он обещал незамедлительно переговорить на его счет с великим

князем.

Однако Безбородко и в этих критических обстоятельствах оставался самим собой.

– Не забудьте заодно замолвить словечко и о Трощинском. Уже восьмой день, как

подписан приказ о пожаловании его в действительные статские советники, но Грибовский

от зависти до сих пор не отослал его в Сенат.

Трощинский был камер-секретарем Екатерины и креатурой Безбородко.

При первом удобном случае Ростопчин описал Павлу отчаяние графа и положение

Трощинского. Ростопчину было тут же поручено уверить Безбородко, что его просят

забыть прошлое и надеются на усердие, зная о его удивительных способностях в

административных делах. Относительно Трощинского было приказано отослать в Сенат

бумаги, что и было тотчас же исполнено. Грибовский, принесший их на подпись,

оправдывался тем, что виноват не он, а князь Зубов, приказавший не отсылать приказа в

Сенат. Грибовский имел вид человека, желающего исчезнуть.

Тут же в кабинет был призван Безбородко, который одной из своих излюбленных

мистификаций произвел сильное впечатление на Павла. Докладывая донесения,

поступившие от губернаторов, он по одному почерку на конвертах определял с

абсолютной точностью, откуда они поступили, и сообщал мельчайшие подробности о

текущих делах. Память у графа была слоновья.

– Этот человек для меня находка. Спасибо тебе, друг мой, что ты примирил меня с

ним, – проникновенно благодарил Павел Ростопчина.

Тут же Безбородко было приказано заготовить манифест о начале нового

царствования. Подвернувшегося под руку Головина Павел просил написать князю

Александру Борисовичу Куракину, удаленному от двора, чтобы он поспешил со своим

приездом в Петербург.

После Безбородко наступил черед Зубова. Ростопчин нашел его сидящим в углу

комнаты, где дежурили секретари. Вид у него был самый жалкий. Лицо, утратившее

надменность, выражало отчаяние, и во всей его фигуре выступало наружу совершенное

ничтожество, которого вчера еще не видели или старались не замечать. Несколько раз

робко заглядывал он в спальню императрицы, но войти не осмеливался и только

отворачивал лицо, давя рыдания. Толпа придворных отворачивалась от него. Слуги, вчера

еще пытавшиеся угадать малейшие его желания, проходили мимо с равнодушными

лицами. Терзаемый жаждою, он не мог выпросить себе стакана воды. Ростопчин,

возмущенный до глубины души всеобщей низостью, выбранил лакея, послал его на кухню

и сам подал питье бывшему фавориту.

Войдя в угловой кабинет, Зубов повалился в ноги великому князю, протягивая ему

трость – отличительный знак дежурного генерал-адъютанта.

Реакция Павла озадачила Ростопчина.

– Встаньте, – сказал он Зубову и насильно поставил его на ноги. – Друг моей

матери будет и моим другом.

Затем, отдавая Зубову трость, он прибавил:

– Продолжайте исполнять ваши служебные обязанности при теле моей матери.

Надеюсь, что и мне вы будете служить так же верно, как и ей.

Зубов не мог поверить своему счастью.

В течение дня Павел вызывал его к себе четыре или пять раз. Беседовали они

наедине.

3

В час пополудни в коридоре за спальной комнатой был накрыт стол, за которым

наследник и его супруга обедали вдвоем. Предупрежденный Роджерсоном, что кончина

императрицы может наступить в любую минуту, Павел боялся отлучаться далеко.

В три часа к Павлу были вызваны Ростопчин и генерал-прокурор Самойлов. Войдя

в угловой кабинет, они нашли великого князя сидящим за столом Екатерины, на нем

грудой были навалены различные бумаги, пакеты, которыми любила пользоваться

императрица. Александр и Константин просматривали находившиеся в стенных шкафах

документы. Некоторые они оставляли в шкафах, а другие, более важные, откладывали в

сторону.

Завершить разборку бумаг в рабочем столе Екатерины Павел поручил Ростопчину.

– В рассуждении лучшего и точнейшего выполнения приказа Его императорского

величества почитаю за нужное сделать опись всех документов покойной императрицы, —

сказал Самойлов, отряженный ему в помощь.

Поспешность генерал-прокурора, начавшего обращаться к Павлу как к императору

при еще живой Екатерине, покоробила Ростопчина, и он возразил, что на подробную

опись потребно несколько недель и писцов. Завязав в салфетки беспорядочно сваленные

на столе бумаги, Ростопчин и Самойлов сложили их в большой сундук, опечатав его

личной печатью Павла. Копаясь в ящиках стола, Самойлов, племянник Потемкина,

рассказывал о гонениях, которые он претерпел за то, что представил к награде гатчинского

лекаря. Ростопчин отмалчивался, размышляя о низости души человеческой. Когда

последняя салфетка была увязана, он запер и опечатал кабинет, отдав ключ от него

великому князю Александру, отправившемуся изымать служебные документы,

находившиеся в кабинете Зубова.

Той же участи подверглись и бумаги графа Моркова, опечатать которые было

поручено вице-канцлеру графу Остерману. Остерман выполнил поручение с усердием,

смутившим многих. Он появился во дворце, волоча по полу два огромных тюка. Задыхаясь

и ковыляя на подагрических ногах, Остерман проволок эти две кипы бумаг, как ребенок,

тянущий салазки, нагруженные не по его силам.

Между тем среди бумаг, находившихся в столе императрицы, был найден указ о

пожаловании графу Безбородко имения, ранее принадлежавшего графу Бобринскому.

Слова, произнесенные Павлом после того, как он прочитал этот документ, поразили

Ростопчина сильнейшим образом.

– Это собственность моего брата. Осмелиться распоряжаться ею в пользу другого

было бы преступлением.

Алексей Бобринский был сыном Екатерины и Григория Орлова. Тайна его

происхождения была секретом Полишинеля. Он рос в семье камер-лакея Шкурина,

воспитывался в кадетском корпусе, долго путешествовал за границей, где, будучи

человеком ветреным и азартным, наделал огромных карточных долгов. Екатерина,

возмущенная его поведением, отказалась их платить.

Безбородко, которому Ростопчин передал историю с указом, воспринял это

известие с философским спокойствием. Мысли его были явно заняты чем-то другим.

Наконец он решился.

На вопросительный взгляд, которым его встретил Павел, Александр Андреевич с

проворством, неожиданным для его грузной комплекции, проследовал к бюро, стоявшему

в простенке между окон. Инкрустация на крышке изображала константинопольский храм

Св. Софии, над которым восходила звезда. Присев не без труда на корточки, Безбородко

дважды повернул по часовой стрелке латунное кольцо, затем, открыв крышку бюро,

выдвинул один из его многочисленных ящичков и, пошарив внутри, надавил невидимую

кнопку. Послышался мелодичный звон – и панель с изображением Св. Софии

распахнулась на две половинки. За ним открылось углубление, в котором лежал пакет,

перевязанный муаровой лентой цветов ордена Св. Георгия.

Полуобернувшись к великому князю, Безбородко показал глазами на пакет. Павел,

как завороженный, подошел к бюро. Приняв поданые Безбородко бумаги обеими руками,

он медленно поднял голову на графа. Тот с лицом суровым и важным указал в сторону

топившегося камина. Повинуясь магнетической уверенности, исходившей от Безбородко,

Павел на негнущихся ногах подошел к каминной доске и бросил пакет в огонь. Первой

занялась муаровая лента, по которой весело побежала струйка пламени. Затем пакет стал

взбухать и корчиться, как живой. Обуглившийся рай его раскрылся, обнажив края

исписанных аккуратным канцелярским почерком бумаг, занимавшихся оранжевым

пламенем. Они заворачивались одна за другой, будто какая-то неведомая, но страшная

сила перелистывала в последний раз страницы, сохранившие волю умирающей

императрицы.

Вскоре пакет превратился в груду пепла. Павел нагнулся и поворошил ее медной

кочергой. Лицо его, на котором играли отблески пламени, выражало безмерную усталость

и – удовлетворение. Повернувшись к Безбородко, Павел порывисто взял его за руку и

пожал ее.

За все это время ни Павел, ни Безбородко не произнесли ни слова.

Главные государственные дела свершаются в молчании275.

4

Ровно в девять часов вечера Роджерсон объявил, что императрица кончается.

Послали за великими княжнами, которые с утра еще получили приказание облачиться в

официальные русские платья. Явились Зубов, Остерман, Безбородко и Самойлов.

Императорская семья встала по правую сторону от простертого на матрасе тела

Екатерины, по левую – доктора и все остальные, включая Ростопчина. Дыхание

Екатерины становилось все реже, при слабом свете свечей лицо ее казалось темным, почти

черным. Наконец, в 9 часов 45 минут императрица вздохнула в последний раз и отошла.

Рыдания огласили комнату.

Екатерина Великая скончалась, имея от роду шестьдесят семь лет, шесть месяцев и

пятнадцать дней.

5

Как ни странно, но время смерти Екатерины указывается в различных источниках

по-разному. Ростопчин говорит, что императрица скончалась, когда наступила первая

четверть одиннадцатого, в камер-фурьерском журнале называется три четверти десятого.

Иоанн Масон, преподававший математику великим князьям, называет другое время. Он,

кстати, сообщает одну подробность кончины Екатерины, которой нет в других

воспоминаниях современников: «Около десяти часов она, казалось, пришла в сознание и

275 Существует несколько версий уничтожения подготовленного Екатериной проекта манифеста о передаче

престола Александру. Среди тех, кто мог передать эти бумаги Павлу, в обширной мемуарной литературе

екатерининского и павловского времени называются, кроме Безбородко, имена Платона Зубова, Н.И.

Салтыкова и даже самого Александра (последнего – на основании позднейшего свидетельства Ростопчина).

В частности Я. Санглен (Jacob Saint-Glin), французский эмигрант, шеф секретной полиции при

Александре , утверждал, что Зубов лично передал Павлу четыре пакета, в которых находились

неподписанный проект отречения великого князя от престола, указ Екатерины о его ссылке после отречения

в замок Лоде, акт передачи Безбородка имений, принадлежавших Г.Г. Орлову (кроме Гатчины) и, наконец,

завещание Екатерины в пользу Александра.

Вполне очевидно, что каждый из упомянутых деятелей – а все они были щедро награждены после

его воцарения – имел какие-то основания рассчитывать на признательность Павла. Более того, для всех

этих лиц выдача завещания Екатерины после постигшего ее удара была вопросом самосохранения. Таким

образом, можно предположить, что все они в определенной мере содействовали срыву планов императрицы,

во всяком случае, сообщили их детали Павлу.

Что же касается обнаружения и уничтожения самих документов, то в этом деле главную роль (с

учетом известного свидетельства Г. Р. Державина), похоже, сыграл Безбородко.

начала страшно хрипеть, пытаясь что-то сказать. Наконец, Екатерина издала жалобный

крик, который было слышно во всех соседних комнатах, и испустила последний вздох».

6

Первые поздравления с восшествием на престол Павел принял прямо у смертного

одра. Склонившись перед мужем в поклоне, Мария Федоровна почтительно поцеловала

его руку. Павел обнял ее. Подходя к отцу, великие князья преклонили колена.

Одна Елизавета Алексеевна, когда пришел ее черед, казалось, не знала, что ей

делать.