355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Стегний » Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг » Текст книги (страница 19)
Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 23:14

Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"


Автор книги: Петр Стегний


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

– Ни в коей мере, – отвечал он. – Речь пойдет о вещах более важных, об опыте,

который я решил поставить. Может быть, он покажется тебе странным, но он совершенно

необходим, поскольку здраво судить можно только о том, что испытал на себе. Тебе, моему

лучшему другу, я готов доверить свои самые сокровенные мысли. Кроме того, ты один

можешь помочь исполнить то, что я задумал. Вот в двух словах моя идея. Я сам хочу

почувствовать и понять, какое воздействие могут оказать удары саблей плашмя на

сильного, мужественного, физически крепкого человека и до какого предела он может

сопротивляться этому наказанию. Прошу тебя взять саблю и бить меня до тех пор, пока я

не скажу «довольно».

Признаюсь, я долго сопротивлялся прежде, чем дал себя вовлечь в этот смешной и

странный эксперимент. Только так можно было убедить его в безумии его идеи. Да и

потом он так настаивал, что мне ничего не оставалось, как оказать ему эту слугу.

Одним словом, я принялся за работу. К моему удивлению, однако, друг мой,

холодно размышляя над ощущениями, которые ему доставлял очередной удар, собирал

свое мужество с тем, чтобы достойно перенести следующий. Он не произносил ни слова и

пытался, хотя и не совсем успешно, сохранить невозмутимое выражение лица. Таким

образом, я успел нанести ему около двадцать ударов саблей, прежде чем он сказал мне:

– Друг, достаточно, я удовлетворен и понимаю теперь, что этот вид наказания

очень эффективен и поможет укрепить дисциплину в армии.

Я счел, что все закончено и поскольку эта сцена казалась мне в тот момент не такой

забавной, как сейчас, собирался позвонить своему лакею и приказать одеть меня. Виконт,

однако, остановил меня, сказав:

– Минутку, мы еще не закончили. Нужно, чтобы ты тоже подвергся этому

испытанию.

Я заверил его, что не имею никакого желания, но он упорно настаивал, говоря, что

я должен это сделать, чтобы не подвергнуться соблазну рассказать при случае историю

дамам. В общем, он упросил меня во имя нашей дружбы дать ему эту гарантию.

– Впрочем, – уверял он меня, – ты только выиграешь, поскольку сможешь

составить собственное суждение об этой новой методе.

Поддавшись его мольбам, я отдал ему в руки оружие, но после первого же удара,

который он нанес мне, заорал изо всех сил «достаточно». Мы обнялись, и, клянусь, я

никогда никому не рассказывал об этой сумасшедшей истории. Ты первый, Мамонов, да и

то лишь потому, что мне попался на глаза этот, как ты его называешь, щекодир.

Сегюр посидел еще с полчаса, затем откланялся.

О предстоящей свадьбе Мамонова не было сказано ни слова.

5

Визит Сегюра во флигелек, в котором томился покинутый всеми временщик, был

сочтен дерзким вызовом общественному мнению.

Сотни глаз следили за послом, когда он утром 24 июня в группе празднично одетых

дипломатов ожидал окончания торжественного молебна по случаю годовщины

Чесменской битвы.

Миновав австрийского посла, Екатерина подошла к Сегюру. Рядом с ней шел вице-

адмирал Александр Иванович Круз, командовавший в Чесменской бухте знаменитым

«Евстафием», первым вступившим в бой и увлекшим с собой на дно флагманское

турецкое судно. Екатерина находилась в том приподнятом настроении, которое обычно

владело ею на публике и которое она сама называла альтерацией.

– Я слышала, что вы не забываете старых друзей, граф, – сказала она, улыбаясь.

– Мне это приятно. Вот поступок благородного человека и урок низким душам, которые

сегодня удалились от того, кого вчера еще столь неумеренно восхваляли.

Стоит ли говорить, что уже наутро эти слова на все лады обсуждались в

петербургских салонах?

Сегюр едва ли мог предполагать, что это была одна из последних его встреч с

Екатериной. Не прошло и двух недель с отъезда Мамонова, как его пригласил к себе вице-

канцлер Остерман и сообщил о народном восстании в Париже 14 июля. Сегюр оказался в

чрезвычайно неловком положении – в депеше, полученной накануне, Монморен ни

словом не упомянул о драматических событиях, развернувшихся во французской столице.

Охваченный беспокойством за судьбу семьи, он обратился в Версаль с просьбой об

отпуске, напомнив, что не был на родине уже более пяти лет.

Вспоминая через много лет, уже после террора якобинцев, разложения

термидорианцев, деспотии Наполеона, эти тревожные дни, Сегюр напишет в своих

«Записках»:

«Вести о революции во Франции распространились в петербургском обществе с

поразительной быстротой, однако воспринимались они по-разному – в зависимости от

чувств и убеждений тех, кому они становились известны. При дворе преобладало живое

раздражение и всеобщее недовольство; в городе эффект был совершенно обратным.

Хотя Бастилия ни в коей мере не могла угрожать никому из обитателей Петербурга,

трудно выразить энтузиазм, который вызвала весть о падении государственной

тюрьмы, этот первый триумф бурной свободы, среди мелких торговцев, купцов,

ремесленников и даже некоторых молодых людей высших классов.

Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы – все обнимались и

поздравляли друг друга на улицах, как будто это они сами освободились от тяжких

цепей, довлевших над ними.

Это безумие, которое мне и сейчас, когда я пишу о нем, трудно представить,

длилось всего несколько мгновений. Страх вскоре остановил этот первый порыв.

Петербург, конечно же, не был местом, где можно было, не подвергая себя опасности,

предаваться подобным чувствам175».

Менее чем через три месяца, в октябре 1789 года, Сегюр навсегда покинет Петербург.

Екатерина предложит ему вернуться, перевезя семью в Россию, но ко времени приезда

Сегюра в Париж, хозяином французской столицы был уже не король, а la Grande Peur176.

Дипломатическая карьера Сегюра закончится печально. В Ватикане, куда он будет назначен

послом, откажутся признавать полномочия представителя врагов католической церкви.

Миссия в Берлине с целью удержать Пруссию от вступления в антифранцузскую коалицию

завершится еще более унизительным провалом. Сегюр, по одной из версий, попытается

покончить с собой, но, к счастью, останется жив. В той долгой жизни, которую ему еще

предстояло прожить, он будет журналистом, историком, писателем – членом Французской

академии, спасет отца, бывшего при Людовике XVI военным министром, от гильотины,

эмигрантом, директором церемоний при Наполеоне и, наконец, пэром Франции.

Екатерина попрощается с Сегюром без прежней теплоты. Она никогда не забудет

ему ни письма, отправленного Лафайету в середине августа (перехвачено и расшифровано

в ее «черном кабинете»), ни пожеланий счастливого царствования Павлу Петровичу,

переданных им от имени короля Франции на прощальной аудиенции у великого князя.

В июле 1791 года Екатерина напишет Гримму: «Есть человек, которому я не могу

простить его выходок: это Сегюр. Позор! Он лжив, как Иуда... С одними он сходил за

175 «Mémoires ou souvenirs et anecdotes par M. le comte de Ségur, Paris, 1826, v.3, p.507-508

176 «Большой страх» – под таким названием в истории французской революции остался период крушения

феодальных привилегий после взятия Бастилии.

демократа, с другими – за аристократа, а кончил тем, что одним из первых явился в

Ратушу принести эту пресловутую присягу... Когда он прибыл к нам, это был граф де

Сегюр, он олицетворял идеи двора Людовика XVI. Сейчас же Луи Сегюр поражен

национальным безумием».

Но вот парадокс: через двадцать лет, на склоне своих дней, Сегюр, вспоминая слова

императрицы, сказанные ему в день Чесменской годовщины, воскликнет: «Не должно ли

снисходительно смотреть на некоторые недостатки этой женщины, которую де Линь

называл Catherine le Grand177, когда она выказывала столько гордости, доброты,

великодушия?»

6

А впрочем, стоит ли удивляться?

Кто из современников не склонялся перед гением этой поразительной женщины,

охотно закрывая глаза на ее не менее поразительные слабости? К тому же порой – и не

так уж редко, эти слабости можно было употребить к несомненной общественной пользе.

Да вот, кстати, пример.

В те июньские дни в приемных многих влиятельных особ Петербурга можно было

видеть нескладную мосластую фигуру Гаврилы Романовича Державина, служившего

тогда тамбовским вице-губернатором. В столице он ожидал, пока Сенат разрешит его

тяжбу с генерал-губернатором Гудовичем.

В водоворот служебных неприятностей, длившихся уже около года, Гаврила

Романович был ввергнут своим характером – строптивым и прямолинейным. В наивном

стремлении поставить дела в губернии на твердую основу закона Державин смертельно

рассорился с сонмом чиновных мздоимцев и казнокрадов, расплодившихся при

попустительстве генерал-губернатора. Гудович, наущенный врагами Державина, пустил

на него подлую ябеду в Сенат, но рассмотрение ее не было конфирмовано императрицей

и дело оказалось под сукном.

Сам Гудович был не опасен – на нем лежала тень кратковременного (и оттого

еще более неуместного) фавора в царствование покойного Петра Федоровича, Екатерина

его не жаловала. Однако в дело вмешалась малороссийская партия – Безбородко и

Завадовский, с которым Гудович состоял в дальнем родстве через многочисленных

дочерей и племянниц графа Кирилла Григорьевича Разумовского. Вторая жалоба,

сочиненная собственноручно Петром Васильевичем Завадовским, непревзойденным

мастером приказной казуистики, была закручена так, что сразу пошла гулять по кривым

177 Екатерин Великий (фр.).

коридорам Сената.

Заседатели сенатские, обнаруживая среди обвинений, предъявленных Державину,

свидетельства того, что он имеет дерзость «упослеживать ответами» замечания высшего

начальства, только языками цокали, ценя железную хватку графа Петра Васильевича.

Гаврила Романович, видя, что дело приобретает, так сказать, политический

оборот, смекнул, что недоброжелатели его оказались сильнее и коварнее, чем ему

первоначально показалось. Спасения следовало искать у персон могущественных. Однако

найти таких покровителей оказалось непросто. Рассчитывать на заступничество

Потемкина или Мамонова не приходилось. Светлейший, к которому был ход через

Василия Степановича Попова, не видел смысла по столь ничтожному поводу лишний раз

трогать Безбородко. Мамонов же, ни с какой стороны не был знаком Державину.

Словом, положение Гаврилы Романовича было незавидное.

Помог случай в лице Храповицкого, с которым Державин некогда начинал службу в

Сенате. На дуэли Храповицкого с Окуневым, случившейся в середине 70-х годов, Гаврила

Романович был секундантом и немало сделал, чтобы эта пустяшная, в сущности, ссора

закончилась миром.

Кабинет-секретарь, давний поклонник поэтического дара Державина, повел дело

умело и решительно. Удачен был сам день, который он избрал для доклада императрице:

23 июня, канун Чесменских торжеств.

В свое время Потемкин, наставляя английского посла Гарриса перед первой

беседой с императрицей, сказал ему: «Я могу дать вам только один совет – польстите ей.

Это единственное средство добиться у нее чего бы то ни было. И этим достигают всего».

Храповицкий мог и не знать этих слов Светлейшего, но характер Екатерины был

изучен им досконально.

Поднося прошение Державина на высочайшее имя, Александр Васильевич

позволил себе по памяти прочесть:

Еще же говорят не ложно,

Что будто завсегда возможно

Тебе и правду говорить.

Понял сразу: понравилось.

Однако произнесла с укором:

– Говорят, характером тяжел приятель твой. Он не только с Гудовичем – с

Тутолминым, но и с князем Вяземским не ужился.

Храповицкий почтительно молчал.

– Впрочем, Екатерине трудно обвинять автора «Оды к Фелице». Передай ему это,

cela le consolera. Enfin, on peut lui trouver une place178.

Через месяц Державин удостоился высочайшей аудиенции, и дело его устроилось.

Новый фаворит был к нему благосклонен.

Казалось бы, все обошлось как нельзя лучше. Но почему же почти не находим мы в

собрании сочинений Державина стихов, датированных этими годами?

Д е й с т в о с е д ь м о е

Происхождением власти была образована ее политика...

Впервые на русском престоле встречается носительница

верховной власти, которая более всего заискивала популярности.

В.О. Ключевский

1

28 июня с утра в Царское Село съехались особы первых двух классов в цветном

платье и при кавалерии. После молебна члены Государственного Совета и послы были

пожалованы к ручке.

Восшествие на престол – главный государственный праздник – по традиции

отмечался с особой торжественностью.

Парадные выходы императрицы производили неизгладимое впечатление на

современников. И неудивительно: Екатерина, как никто, владела искусством

магнетического, завораживающего воздействия на толпу, которое составляет, может быть,

одну из самых сокровенных тайн власти.

Позволим себе ненадолго прервать наше повествование и привести довольно

пространную цитату из письма одного немецкого путешественника, оказавшегося при

дворе Екатерины примерно в то же время, когда происходила описываемая нами история.

Некоторые его наблюдения могут показаться нашему читателю знакомыми – это оттого,

что приведенное нами письмо послужило источником для многих, писавших о

екатерининском дворе в позднейшие времена.

178 Это его утешит. В конце концов, можно ему подыскать какое-то место (фр.).

Велик соблазн еще раз переписать этот документ своими словами, но не утратится

ли от этого его главное достоинство – не потускневшая за два века, истекшие со дня его

написания – достоверность?

Итак:

«Двери открылись перед нами, и Боже! среди какого несметного множества

орденских лент, звезд, разнообразных мундиров и пр. увидели мы себя. Тут были люди

почти от всех народов Европы и от различных азиатских, как казаки, калмыки, крымцы,

один перс и др. Собственно русские превосходили всех мужественной красотой и ростом.

Я вообще заметил здесь, в обществе, преобладание красивых мужчин над женщинами; но

это замечание не относится к провинции, а только к Петербургу, куда привлекаются все

выдающиеся всякого рода. Особенно же заметил я это относительно мужчин.

Большинство иностранцев очень проигрывало перед этими красивыми и рослыми

русскими...

Все эти персоны и многие другие из значительных в настоящее время вращались

один около другого. Это непрестанное рассаживание, приветствия, господствующее

желание быть представленным, громкие уверения (частенько лживые) видеть друг друга

здоровыми, речи, ничего не значащие или обозначающие совсем противное, придворные

разговоры, – все это усиливало несмолкаемый шум в зале.

Вдруг отворились двери: возвестили о приближении государыни, и тотчас все

посланники и другие знатные персоны образовали проход, став по обеим сторонам.

Водворилась торжественная тишина. Казалось, никто не смел громко дышать.

Так умолкали прочие боги, по словам Гомера в «Илиаде», когда приближался Зевс. Впереди

всех показался гофмаршал, за ним попарно – камергеры, министры всех ведомств и

прочие придворные... Далее следовала та, которая кроме своего собственного

государства, тысячи существ возбуждает от тихого покоя, по одному своему

усмотрению, и в Константинополе и в Испании, и дарует мир своему отечеству; та,

флаги которой развеваются в Черном, Каспийском и Средиземном морях, а также в

Балтийском и Белом; та, которая достигла того, мой друг, что вы и бесчисленное

множество людей можете теперь с меньшим страхом и дрожью петь молебные слова:

«сохрани нас от меча турецкого».

Екатерина II среднего, скорее большого, чем маленького роста; она только

кажется невысокою, когда ее сравниваешь с окружающими ее высокими русскими

людьми. Она немного полна грудью и телом; у нее большие голубые глаза, высокий лоб и

несколько удлиненный подбородок... В чертах ее лица много признаков прежней красоты

и, в общем, видны знаки ее телесной прелести. Ее щеки, благодаря краске, ярко

нарумянены. Во взгляде столько же достоинства и величия, сколько милости и

снисхождения. Она держится с большим достоинством, весьма прямо, но не впадает в

принужденность.

Если не ошибаюсь, то слышу вопрос вашей милой жены. Что же на ней было

надето? Была ли она завита? Какое у нее головное украшение? Ну, хорошо, я попробую на

это ответить. Ее одежда по отношению к кройке почти такая же, какую носят вообще

русские; только немного различия, особенно в рукавах. Длинное платье, которое тянется

от груди до ног, совершенно прямо. Это полукафтанье. Рукава доходят до кистей рук во

множестве небольших складок. Вверху у плеч эти рукава несколько шире, но ближе к

рукам они становятся уже. Над этими Stolan179 или Adrienne180 (если дерзну так назвать) носила она летучее одеяние без рукавов. Костюм и верхнее платье разных цветов, и там,

где приходятся руки, все одно к другому хорошо приложено, и я должен сказать, что это

несколько азиатское одеяние на меня не произвело неблагоприятного впечатления, так

как цвета не слишком ярки. Нижнее платье было из легкой материи, чередующейся

между белым и серебряным. Верхнее платье бледно-лиловое и также в немногих

затканных серебром линиях, лилово-красных и переливчато-серебристых. Ее головной

убор: ко лбу спускающаяся и почти в три пальца возвышающаяся прическа, сзади

которой спадает несколько сплетенных кос. На тупее покоилась небольшая

бриллиантами прикрепленная корона, подобная изображенным на монетах. На груди

небольшой щиток, покрытый алмазами. Возле этого грудного украшения видны две

орденские ленты. Так как она эти орденские ленты носила через плечо, вплоть до бедра,

и притом между верхним и нижним платьем, то посему они особенно заметны у самой

груди. Одна прикрывает другую, так что нижняя лишь немного выдвигается. Верхняя,

светло-голубая, почти в руку шириною, лента первого и высшего ордена Российского

государства, Андреевского; нижняя, оранжево-желтая с черными полосами, это

военный орден св. Георгия, или за военные заслуги. От обоих, Андреевского и

Георгиевского орденов носила она золотые и бриллиантовые цепи вокруг шеи и на груди,

две звезды, одна другую заслоняющие, так как гроссмейстер обоих орденов.

Ее полная грудь мало видна вследствие русской одежды. Талия очень широкая, но,

благодаря умело избранному платью, весьма удачно скрыта. Ее и совсем не видно.

Как только императрица вступила в комнату, она остановилась и несколько раз

милостиво поклонилась многочисленным присутствующим...»

179 Епитрахиль (фр.).

180 Одно из папских облачений (фр.).

Екатерина принимала бесконечную череду поздравляющих, восседая на Большом

троне, специально привезенном для этого случая из Петербурга.

Камергер Зиновьев представлял прибывших из армии генерал-майора артиллерии

Эйлера (сына знаменитого математика и члена петербургской Академии наук) и генералов

Комсина и Фаминца.

Затем императрица, стоя на главном крыльце, изволила принять парад гвардейских

полков, прошедших церемониальным маршем под звуки труб и глухую дробь барабанов. В

ее свите все взоры привлекал новый фаворит – Зубов, облаченный в мундир флигель-

адъютанта.

Праздничный обед на восемьдесят пять кувертов был накрыт в Большой столовой.

Когда присутствовавшие стоя пили за здоровье Ее императорского величества, пушки за

окном ударили салют, продолжавшийся до окончания обеда.

Вечером – партия в макао. Хор придворных певчих в колоннаде.

И бархатные звуки музыки под затухающим небосклоном.

Екатерина покинула гостей необычно рано. В девятом часу она уже была у себя.

2

Войдя в опочивальню, Екатерина выпила стакан кипяченой воды, стоявшей на

маленьком столике возле кровати. Она никогда не ужинала.

По случаю праздника прислуга была отпущена. Императрица подошла к

письменному столу. За окном было светлей, чем в комнате.

Белые ночи – бессонные ночи.

Екатерина присела за стол и, чуть помедлив, выдвинула правый ящик. Щелкнула

потайная пружина, из-за отодвинувшейся дверцы императрица вынула старинную

шкатулку красного дерева с инкрустацией. Шкатулка была полна бумаг. Екатерина

принялась перебирать их, откладывая некоторые в сторону.

День 28 июня, как и следующий, 29 июня – тезоименитство Петра и Павла —

имели для Екатерины особое, почти мистическое значение.

Да вот, кстати, пример. Собственноручная записка Екатерины, написанная ею, как

считают, незадолго до смерти и обнаруженная при разборе бумаг князя А.А. Безбородко,

скончавшегося в 1799 году:

«В 1744ом году, 28 июня, на Москве в Головинском деревянном дворце, который

сгорел в 1753 году, я приняла Грекороссийский Православный закон.

В 1762 году, 28 июня в С.-Петербурге я приняла всероссийский Престол в пятницу,

на четвертой неделе после Троицына дня, в сей день достойно примечания Апостол и

Евангелие, которое и читается ежегодно в день моего возшествия и начинается

Апостольскими словами: вручаю вам сестру мою Фиву, сущую служительницу и проч.

Пред моей Коронацией на Москве я выезд имела публичный в день возобновления

Храма.

Молебен о Чесменской баталии был в день воздвижения Креста, Апостол сегодня во всех

умах, а тогда не иначе, как с восхищением принят был и всем казался пророчеством о разрушении

турецкого варварства»181.

В этом поразительном по откровенности документе – все или почти все, что питало

душевные силы Екатерины, то высокое честолюбие, что двигало ее поступками на протяжении

долгого тридцати четырехлетнего царствования. Здесь и не потускневшее за тридцать лет

потрясение от прозвучавших в судьбоносный для нее день под сводами Казанского собора слов

апостола Павла о «Фиве, сущей служительнице», чье имя почти буквально совпало с тем, как в

детстве называли саму Екатерину – Фике, и глубокая, фаталистическая вера в избранность своей

судьбы, свое высокое предназначение, и отголосок той идеи, что на протяжении всей жизни таилась

в глубине ее души, – идеи о восстановлении Византийской империи.

«Пусть кто как хочет думает, а я считаю, что Апостол в Ваше возшествие

пристал не на удачу»182, – такими словами пытался Г.А. Потемкин восстановить покой в

душе Екатерины в один из самых опасных моментов ее царствования, в начале второй

турецкой войны. И повторил благоговейно слова Апостола Павла о Фиве, сущей

служительнице.

«Вы знаете меня, что во мне сие не суеверие производите»183, – пояснял (скорее,

напоминал) Светлейший. И, конечно же, не лукавил. Мистическое в его судьбе, как и

судьбе Екатерины, было намертво сплавлено с реальным, «испанские замки» – со

здравым смыслом.

Не случайно, видимо, 29 июня она несколько раз принималась писать воспоминания,

удивительные по своей откровенности, но так и не доведенные до конца.

Это были дни судьбы.

Екатерина вытащила наугад из отложенной стопки сложенный вчетверо лист бумаги.

Копия ее письма к Гримму, писанного четыре года назад. Пробежав первые строчки, она уже

не могла оторваться и прочла письмо целиком.

181 «Копия с собственноручной записи Императрицы Екатерины второй, найденная в бумагах князя

Безрородко» – ГАРФ, ф. 728, оп. 1, д. 424, л. 1.

182 Здесь – не случайно – П.П.

183 Письмо Г.А. Потемкина Екатерине II от 5 февраля 1788 г. цитируется по «Екатерина II и Г.А. Потемкин.

Личная переписка. 1769—1791 гг.», М.: 1997 г., под редакцией В.С. Лопатина, сс.265-267.

«Déscription métafysique, physique et morale de l’Habit Rouge: cet Habit Rouge

enveloppe l’être qui a un coeur excelentissime, joint a un grand found d’hônnéteté; de l’ésprit

on en a comme quatre, un found de gaieté intarissable, beaucoup d’originalité dans la

conception des choses et dans la façon de les rendre, une éducation admirable, singulierement

instruit de tout ce qui peut donner du brillant a l’ésprit. Nous cachons comme meurtre notre

penchant pour la poésie; nous aimons passionnement la musique; notre concetion en toute chose

est d’une facilité rare; Dieu sait ce que nous ne savons pas par coeur; nous declamons, nous

jasons, nous avons le ton de la meilleure compagnie; nous sommes d’une très grande politesse;

nous écrivons en russe et en français comme il est rare ches nous qu’on ecrive, tant pour le

caractère; notre exrerieur; nos traits sont très reguliers; nous avons deux superbes yeux noirs

avec des sourcils tracés comme on n’en voit guère; taille au-dessus de la mediocre, l’air noble,

la demarche aisée; en un, mot; nous sommes aussi solide interieurement qu’adroit, fort et

brillant pour notre exterieur. Je suis persuadée que si Vous rencontriez cet Habit Rouge, Vous

demanderiez son nom, si Vous ne le deviniez tout d’abord»184.

Боже, как давно это было! Екатерина подняла голову от письма. Молодой адъютант

Потемкин умел показать товар лицом. Усмехнулась, вспомнив, как изящно изгибал стан

молодой протеже светлейшего, изъясняя достоинства картин присланных с ним в подарок

императрице.

Как недавно все это было, будто вчера. Она даже помнит, что ответила

светлейшему.

– Le tableau est beau, mais le colorit est defectueux185.

Александр Матвеевич был в тот день немного бледен.

Кто знает, зачем так ответила, ведь понравился сразу.

Сколько же тогда ему было? Двадцать семь? Двадцать восемь?

184 Метафизическое, физическое и моральное описание Красного кафтана: этот Красный кафтан носит

существо, имеющее превосходнейшее сердце, соединенное с безукоризненной честностью: ума у нас

хватает на четверых, в нас много веселости и оригинальности в понимании вещей и в способе их

изложения, восхитительная образованность, знание всего, что может придать блеск уму. Мы скрываем,

как преступление, нашу склонность к поэзии; мы страстно любим музыку, с удивительной легкостью

проникаем в суть вещей; невозможно сказать, что бы мы не знали наизусть; мы декламируем, ловко

болтаем, умеем вести себя в любой компании; мы чрезвычайно вежливы, пишем по-русски и по-

французски, как редко кто у нас может писать, как по стилю, так и по содержанию; наша наружность

вполне соответствует нашему характеру; черты нашего лица очень правильны; у нас превосходные

черные глаза и брови редкой красоты; рост выше среднего, и блистательны наружно. Я убежден в том,

что если бы Вам встретился этот Красный кафтан, Вы поинтересовались бы его именем, если не

догадались о нем сразу» (фр.).

185 Картина прекрасна, но колер бледноват (фр.).

Свой возраст она помнила точно. После пятидесяти вдруг стала ощущать каждый

прожитый месяц, каждую неделю всей кожей, всем своим существом.

Екатерина резко поднялась из-за стола и подошла к трюмо. Из зеркала на нее

смотрела женщина с властным и одухотворенным лицом. Осанка ее была величественна,

свободное платье с пышными рукавами скрывало приобретенную с годами полноту.

Серебряные нити седины не портили прекрасные каштановые волосы. Екатерина

опустилась на бархатный пуф, стоявший перед трюмо, и принялась за вечерний туалет.

Вот уже три года, как она начала прользоваться косметикой, но все еще считала, что об

этом никто не подозревает. Она несколько раз энергично провела смоченным в воде

платком от скул вниз, к тяжелому и двойному подбородку.

С каждым взмахом руки лицо ее будто линяло на глазах.

Только сейчас почувствовала она, как утомил ее этот бесконечный день. Гудели

ноги, ныла спина, а главное – в душе накопилось едкое, казавшееся беспричинным

раздражение. По воспитанной годами привычке к самоанализу Екатерина принялась

перебирать в памяти события минувшего дня. Все, казалось бы, прошло хорошо. Двадцать

восьмой год ее царствования начался блистательно. В гвардии было заметно усердие,

гости веселы. Отчего же эта глухая тоска? Неужели дело в истории с Мамоновым? Он не

явился – сказался больным, – что же, в такте ему не откажешь. Два красных кафтана в

свите – это было бы уже слишком.

Екатерина невольно усмехнулась.

Отчего же нет радости? А, может, просто годы, может, прав Нарышкин, сказавший

намедни с дурацкой своей откровенностью:

– Пережили мы свое время, матушка.

Что же, может, и пережили. Но какое это было время!

Нахлынули воспоминания.

Вот склоняется над ней красное от возбуждения лицо Алехана Орлова. Весь в

пыли, дышит, как загнанная лошадь, шрам, обычно припудренный, совсем лиловый. Что,

бишь, сказал? «Матушка, вставай, все готово для воцарения». Дурачок, так и остался в

уверенности, что она спала. Какое там, последние две ночи в Петергофе провела без сна.

Белые ночи, les nuits blanches186. Каждую минуту ждала гонцов от Григория. А затем

скачка навстречу восходящему солнцу, эта драка Алехана с крестьянином, который не

хотел уступать лошадь, а у Средней рогатки – Григорий с Федором Барятинским верхами.

Какой день! Как прекрасно все было – любовь и смерть шли рядом. Ради этого следовало

жить.

186 Белые (бессонные) ночи – игра слов (фр.).

В этот день – 28 июня 1762 года, – стоя перед ликующей толпой у Казанского собора,

она впервые ощутила пьянящее чувство власти. Власти самодержавной, неограниченной,

дающей право решать судьбы народов. Бремя и ответственность непомерную этой власти несла

смиренно и с достоинством, как Фива, сущая служительница. Сподоби, Господь, хоть часть

этих душевных сил передать внуку Александру – ему царствовать. А Константин сядет на

престол византийских императоров в Царьграде. Ради этого стоило жить, а кровь покойного

супруга или Иоанна Антоновича – что же, где престол, там всегда кровь. Алый цвет – цвет

царей. Недаром в Византии – оплоте православия, императоров называли багрянородными.

Да и не только кровь и крест власти были в ее жизни. Было и другое. Гришенька,

единственная ее любовь... Все, чем восхищалась она в русском народе, соединилась в

Григории. Замуж готова была за него пойти, да нет, не судьба. Не усидеть бы им вдвоем на

российском престоле. Дорогой ценой было получено право повелевать. Ради него

угождала тем, кто толпился вокруг трона. Их зависти, их злобе и отдала Григория. Да и

сам Григорий... Два дела его великие – восшествие и прекращение чумы. В Совете все

скушен был, по-французски так и не выучился. Добр был до глупости, doux comme un

mouton, il avait le coeur d’une poule187. С Никитой Паниным в шахматы играл. Душить его

надо было, горло грызть, а я бы уж помогла. Да, видно не из того теста был Гриша, знать,

не судьба.

Теперь что уж делать, шесть лет, как преставился. И надо же, неприятель его

злейший, Никита Панин, вслед за ним, чуть не в одночасье, скончался. Насмешка

фортуны. Знал бы Гриша, что дочь Петра Панина ныне замужем за сыном брата его,

Владимира, немало бы удивился. А может, и нет. Алехан вон куда круче брата был, а и то

благословил молодых, правда, с тех пор носу из своего Нескучного не кажет. Впрочем, с

Алеханом история особая. Отказался-таки прошлой осенью возглавить новую экспедицию

в Архипелаг. Не забыть поздравить его с Чесмой и восшествием...

Да, Орловы составили славу ее царствования. Смелы до отчаяния, дружны,

тороваты, воевали миром. В них чувствовала силу. После них – только Потемкин, но это


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю