Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

оказались весьма устойчивыми. До октября 1917 года еще две Гессен-Дармштадтские

принцессы стали российскими императрицами: Мария Александровна – жена

Александра II и Александра Федоровна – супруга последнего российского императора

Николая II. Заметную роль в расширении династических связей российской

императорской фамилии сыграли и герцоги Ольденбургские (29 декабря 1774 года указом

Иосифа II графства Ольденбург и Дальменгорст были превращены в герцогства). В 1781

году Екатерина устроила свадьбу своего двоюродного брата Петера-Фридриха-Людвига

Голштейн-Готторпского, ставшего вскоре герцогом Ольденбургским, с тринадцатилетней

сестрой Марии Федоровны Фредерикой. Их сыну герцогу Константину будет суждено

основать так называемый «русский Ольденбург».

198 «Upon the whole, the conclusion of this business has, I am assured, contributed greatly to calm the French

ministers» – «В целом, подобное завершение этого дела помогло, я в этом уверен, успокоить французских

дипломатов», – так подвел итог этой неловкой для Екатерины ситуации английский посол в Петербурге

Гуннинг в секретной шифрованной депеше герцогу Суффолку от 19 ноября 1773 года. – Public Records

Office, SP 91/94, folio 103.

И последнее, возможно, самое важное. Упрочение и расширение династических

связей российской императорской семьи в Европе никогда не являлось для Екатерины

самоцелью. В брачной дипломатии, которой она так охотно занималась, императрица

видела лишь средство для достижения политических целей. Когда в начале 80-х годов она

сочла союз с Австрией более выгодным для государственных интересов России, чем с

Пруссией союз, она без всяких колебаний поменяла и направленность своей брачной

дипломатии. В январе 1782 года, несмотря на сильнейшее противодействие со стороны

Фридриха II, она устроила помолвку эрцгерцога Франца, сына Леопольда Тосканского и

племянника австрийского императора Иосифа II, и младшей сестры Марии Федоровны

принцессы Елизаветы Вюртембергской. Эта брачная сделка скрепила русско-австрийский

союз, просуществовавший до смерти Иосифа II в 1790 году.

Впрочем, в 90-е годы, когда императрице пришлось устраивать браки

многочисленных внуков и внучек, Екатерина, как и в молодости, была далека от

понимания, что браки, заключенные по политическому расчету, редко бывают счастливы.

3

В конце октября 1792 года в Петербург из Баден-Бадена привезли дочерей

тамошнего маркграфа принцесс Луизу и Фредерику. Луизе, предназначавшейся в невесты

великому князю Александру Павловичу, весной этого года исполнилось тринадцать лет.

Фредерике было на год меньше. Александру, старшему из внуков Екатерины, едва минуло

пятнадцать.

В Стрельне баденских принцесс, прибывших в сопровождении матери, встретила вдова

знаменитого Андрея Петровича Шувалова – друга Вольтера, камергер Федор Стрекалов и

Александр Салтыков, сын вице-президента Военной коллегии. Гостей разместили в Шепелевском

дворце, стоявшем на месте здания нового Эрмитажа.

Разумеется, принцесс подробно проинструктировали о том, как следовало вести

себя при русском дворе. Однако живой и непосредственный характер избранницы

Екатерины дал знать о себе уже во время ее первой встречи с императрицей. Не обращая

внимания на далеко отставших спутников, Луиза стремительно взбежала по ярко

освещенной парадной лестнице Зимнего дворца. Лишь семнадцатилетний Александр

Салтыков успевал за ее легким бегом по анфиладе великолепно убранных комнат. Луиза и

сама не заметила, как оказалась в опочивальне, стены которой были обиты вышитой

золотом дамасской тканью. Перед ней стояла женщина и двое мужчин. Поняв, что это

императрица, Луиза, из головы которой мгновенно выветрились все наставления и советы,

живо подбежала к ней и поцеловала руку.

Екатерина, поджидавшая гостей из Бадена вместе с Салтыковым-старшим и

Платоном Зубовым, не только не рассердилась за нарушение церемониала, но и, поговорив

с Луизой, нашла, что принцесса была прекрасно воспитана. Девочка любила поболтать, но

суждения ее были основательны.

Через день Луизу представили великокняжеской чете. Она впервые надела платье

русского фасона с фижмами, ее волосы были причесаны и напудрены, как было положено при

дворе. Естественная грация и обаяние баденской принцессы пришлись по душе Павлу, хотя ни

он, ни Мария Федоровна не одобряли затеи Екатерины с женитьбой сына. Они считали, что

Александр еще ребенок.

Великий князь послал за сыновьями и дочерьми. Вновь забыв о приличиях, Луиза впилась

взглядом в Александра. Он ей очень понравился, хотя и не показался таким красивым, как ей

описывали. Александр же, напротив, даже не подошел к принцессе. Весь вечер он дичился и

старался держаться от нее подальше.

После взаимных представлений Екатерина начала свою обычную партию в бостон.

Детей посадили за поставленный по соседству круглый стол. Присматривала за ними

камер-дама Шувалова. Девочки быстро нашли общий язык, Александр же со скучающим

видом глядел в сторону.

Лишь недель через шесть после приезда баденских принцесс между Александром и

Луизой произошло объяснение. В записочке, посланной им Луизе, говорилось, что

поскольку родители велели сказать, что он любит ее, то может ли он надеяться, что она

будет счастлива, выйдя за него замуж. В ответ принцесса выразила покорность воле

родителей, пославших ее в Петербург. С этого момента Александр и Луиза считались

помолвленными.

Свадьбу Александра и Елизаветы Алексеевны – так была наречена принцесса при

принятии православия, – отпраздновали 19 сентября 1793 года. Венчание проходило в

церкви Зимнего дворца с необыкновенной пышностью. Короны над головами

новобрачных держали граф Шувалов и князь Безбородко.

Молодые были очень красивы. Стройный Александр, затянутый в парадный

кавалергардский мундир, который ему необыкновенно шел, благожелательно улыбался.

Елизавета, в белоснежном платье с розами в белокурых волосах, была ему под стать.

Восторг был всеобщим. Когда новобрачные под звуки специально сочиненного

Державиным для этого торжественного случая марша «Александр, Елизавета!»

спускались по парадной лестнице, направляясь на молебен в Казанский собор,

приветственные крики огромной толпы, собравшейся на их пути, заглушали гром

оркестра.

После Александра настал черед Константина. Летом 1795 года на смотрины в Петербург

были вызваны принцессы Саксен-Кобургские: София-Антуанетта, которая впоследствии вышла

замуж за Александра Вюртембергского и провела всю жизнь в России, и Юлия. Екатерине их

представили перед спектаклем в Эрмитаже.

Герцогиня Кобургская, сопровождавшая дочерей, чувствовала себя бедной родственницей

среди блестящей толпы екатерининских вельмож, столпившихся у дверей, чтобы первыми увидеть

принцесс. Все знали, что ее дорожные расходы, включая придворные платья для принцесс, были

оплачены Екатериной. Довольно скованно вели себя и ее дочери, однако молодость искупала видимые

недостатки их воспитания. Раньше всех освоилась младшая из принцесс. На балу в Зимнем дворце она

подошла к Елизавете, ласково потрепала ее за мочку уха, прошептав по-немецки: «Какая ты

милашка». Елизавете понравилась эта непосредственность, они быстро подружились.

Днями напролет девушки болтали, вспоминая жизнь в Германии, по которой очень

скучали.

Между тем сватовство шло ни шатко, ни валко. Герцогиня явно раздражала

Екатерину. Константин тоже колебался. Только через три недели он остановил свой выбор

на младшей из принцесс – Юлии. Та, в свою очередь, не выглядела от этого счастливой,

тем более, что Константин и не думал соблюдать правил приличия по отношению к

принцессе.

Он приходил к свой суженой ежедневно ровно в 10 часов утра и во время завтрака

заставлял ее играть на клавесине свои любимые военные марши. Музыканты придворного

оркестра аккомпанировали ей на барабане и трубах. Этим его знаки внимания и

ограничивались. Когда музыкантов под рукой не оказывалось, Константин

демонстрировал привязанность к принцессе, больно щипая ее за руку, а иногда даже

кусая ее.

Особенно он разошелся после свадьбы, которую сыграли в феврале 1795 года.

Принцесса была наречена Анной Федоровной. Молодые поселились в Мраморном дворце,

однако поведение новобрачного, почувствовавшего себя хозяином в доме, показало, что за

ним нужен глаз да глаз. Как-то Екатерине донесли, что Константин развлекался тем, что

стрелял в манеже дворца живыми крысами, которых заряжали в пушки. Вернувшись в

начале осени из Царского Села, императрица поселила молодых поближе к себе – в

апартаментах, прилегающих к Эрмитажу.

4

Екатерина раньше других поняла, что браки ее внуков были заключены слишком

поспешно, для того чтобы стать счастливыми.

Лето 1796 года Александр и Константин с молодыми супругами провели в

Александровском дворце Царского Села, специально построенном Екатериной для

старшего внука. Накануне переезда императрица пригласила к себе Варвару Николаевну

Головину, муж которой стал гофмейстером двора великого князя Александра Павловича, и

попросила ее поселиться вместе с великокняжеской четой. Головина, боготворившая

императрицу, с готовностью согласилась.

– Я рада, что именно вы так близки к моей старшей невестке, – сказала

Екатерина. – Вы видите молодых каждый день, скажите мне, действительно ли они

любят друг друга, довольны ли они друг другом?

Головина ответила лишь то, что могла ответить.

– Мне кажется, что великий князь и его молодая супруга вполне счастливы.

Положив свою руку поверх руки Головиной, Екатерина произнесла тоном, который

обличал крайнее душевное волнение, фразу, навсегда оставшуюся в памяти графини:

– Я знаю, вы не тот человек, который разъединяет любящих. Я все вижу и знаю

гораздо больше, чем вы можете себе представить. Моя признательность к вам будет

длиться вечно.

Головина была тронута до глубины души. Ее и саму все более беспокоило то, как

складывались отношения между Александром и Елизаветой. После замужества великая

княгиня очень похорошела. Когда она появлялась на людях, ее ангельское лицо,

грациозные движения, легкая походка привлекали внимание всех. Всех, кроме великого

князя.

Внешне жизнь Александра и Елизаветы, особенно на первых порах, выглядела

вполне безоблачной. В окружении Екатерины их называли не иначе, как Амуром и

Психеей. И лишь немногие замечали, что отношения великокняжеской четы были, если

можно так выразиться, чересчур платоническими. Ни по возрасту, ни по воспитанию

Александр не был готов к браку. Кроме того, нравы екатерининского двора не могли не

деформировать его представлений о существе и даже о внешних формах супружеских

обязанностей.

Как-то вечером, после игры в мяч, великий князь подвел к Головиной

раскрасневшуюся от бега по царскосельской лужайке Елизавету и сказал ей с детским

самодовольством:

– Графиня, Зубов влюблен в мою жену.

При этих словах Елизавета страшно смутилась, но ее юный супруг даже не

заметил, что поставил жену в ложное положение. Варвара Николаевна ответила, что если

Зубов способен на такую низость, то он достоин презрения и не надо обращать на это

внимания. Было, однако, слишком поздно. Эти слова запали в сердце великой княгини.

Зубов, между тем, вовсе не собирался скрывать своих чувств, что не осталось

незамеченным толпившимися вокруг него шпионами, наушниками и прочей сволочью.

Роль поверенной в чувствах Зубова взяла на себя графиня Шувалова. Ей помогали

находившиеся в большом доверии у фаворита граф Федор Головкин и Оттон Магнус

Штакельберг, престарелый дипломат, бывший послом в Варшаве и Стокгольме.

Однажды, встретив Головину на аллеях царскосельского сада, Штакельберг

попытался и ее привлечь на свою сторону.

– Дорогая графиня, – сказал он со светской развязностью, – чем дольше я

наблюдаю за нашей очаровательной Психеей, тем больше теряю голову. Однако и у нее

есть, по крайней мере, один недостаток.

– Какой же? – подняла брови Головина.

– Ее сердце недостаточно чувствительно: вокруг нее столько несчастных.

Скажите, почему она не хочет воздать должное самым нежным чувствам и глубочайшему

уважению?

– Но с чьей стороны?

– Со стороны того, кого я обожаю.

– Вы с ума сошли, дорогой граф, я не желаю слушать ваши пошлости. Пойдите к

мадам Шуваловой, она поймет вас лучше. Но знайте раз и навсегда, что слабости так же

далеки от Психеи, как ваши слова недалеки от низости.

Между тем Зубов по вечерам продолжал шептаться с Шуваловой, бросая

влюбленные взгляды в сторону великой княгини. Шувалова с упоением предавалась роли

сводни. Для нее, с юности имевшей скверную репутацию, сейчас, на шестом десятке, это

было как бы вторым рождением. Злой и наблюдательный Федор Растопчин, служивший

при великом князе, говорил, что от Шуваловой веяло пороком.

Окна Зубова выходили на апартаменты, которые занимали в Царском Селе

Александр и Елизавета. По вечерам он устраивал у себя под окнами концерты. Генрих

Диц, музыкант, дававший уроки великому князю, играл на viole d’amour, ему

аккомпанировали альт и виолончель. Серенады Дица невольно трогали сердце великой

княгини, очень любившей музыку и прекрасно игравшей на арфе.

И вот во время очередной серенады Зубов уговорил Шувалову умолить Елизавету

пройтись по лужайке возле ее окон в знак одобрения его чувств. Великая княгиня, которую

пугала и приводила в отчаяние двусмысленная ситуация, в которую она попала, чуть было

не согласилась. Лишь решительное вмешательство Головиной заставило ее остаться дома.

И уже на следующий день, итальянский гитарист Сарти, близкий к Зубову, имел

наглость заметить Елизавете, что она не понимает la politique de la société199. Елизавета

действительно не понимала того, что происходило вокруг нее. Ее душевные страдания

усугубляло то, что она была воспитана очень добродетельной и обладала развитым

чувством долга. Она всячески пыталась сблизиться с Александром. Тот относился к жене

как к близкому другу, но и только. Утешение великая княгиня находила лишь в долгих

разговорах с Головиной.

Варвара Николаевна храбро противостояла интригам Шуваловой и Зубова. Заметив

как-то, что тот из своего окна подглядывает за тем, что происходит в комнатах великой

княгини, она демонстративно завесила окно темной шторой. И, тем не менее, вряд ли

одной Головиной хватило бы сил обуздать наглость Зубова. Трудно сказать, почему так

долго – целых два года – Екатерина предпочитала не замечать безумств своего фаворита.

И все же к весне 1796 года князь Платон вынужден был поумерить свой пыл. Полагали,

что причиной этого стало состоявшееся между ним и императрицей объяснение.

Впрочем, семейная жизнь Елизаветы от этого лучше не стала. Зимой 1796 года в

Петербурге появились братья Чарторыйские – Адам и Константин, сыновья одного из

богатейших польских вельмож. В Петербурге они жили фактически в качестве

заложников: в смуте, начавшейся в Польше после восстания Костюшко и последовавших

второго и третьего разделов, России важно было обеспечить себе поддержку и

повиновение со стороны могущественного клана Чарторыйских.

Старший из братьев – Адам – был серьезен и молчалив, но в темных глазах его

таилась страсть. Младший, Константин, отличался живым поведением, любил

пофранцузить.

Александр быстро сошелся с Чарторыйскими. Они практически не расставались.

Константин принялся ухаживать за великой княгиней Анной, у которой не хватало ни ума,

ни такта отказать ему в этом. Ее кокетство превращало ситуацию при молодом дворе в

комедию ошибок, тем более, что старший из братьев – Адам – обращал слишком

пристальное внимание на Елизавету. Александр, казалось, не замечал щекотливого

положения, в котором оказалась его жена. Более того, временами складывалось

впечатление, что он чуть ли не поощрял князя Адама в его увлечении.

Головина и ее муж пытались образумить Александра, но дело окончилось лишь

тем, что их отношения с великокняжеской четой испортились. Великий князь вел себя, как

испорченный ребенок. Своими тревогами и сомнениями Елизавета могла отныне

поделиться только с Анной, но той явно не хватало не только твердых нравственных

199 Как следует вести себя в обществе (фр.).

убеждений, но и просто здравого смысла, которые могли бы уберечь ее от опасностей,

подстерегавших при дворе.

Екатерина, однако, не теряла надежды образумить молодежь. После того как верная

камер-юнгфера Мария Саввишна Перекусихина, поведала императрице на ушко, что

великий князь Александр самолично расшнуровывал корсет Елизаветы, чтобы показать

князю Адаму ее прелести, братьям Чарторыйским запретили появляться при дворе.

Александру было сделано внушение. Елизавета же утратила расположение императрицы.

В отношении младшего внука чаша терпения императрицы переполнилась, когда

воспитательница великих княжон мадам Ливен, конфузясь, рассказала ей о том, как

Константин, без всяких видимых причин, учинил жестокую и бессмысленную расправу с

гусаром, несшим караульную службу во дворце. Екатерина была настолько поражена

выходкой внука, что поручила Захару Зотову провести следствие. Тот в деталях повторил

рассказанное мадам Ливен.

Екатерина так расстроилась, что заболела. Она написала Павлу Петровичу,

попросив наказать сына, что тот и сделал с удовольствием и, по обыкновению, крайне

жестоко. Затем императрица отдала приказ посадить Константина под арест. Но в того

будто бес вселился. После понесенного наказания он стал вести себя еще более

разнузданно.

Считали, что в эти дни с императрицей произошел первый из трех ударов, которые

вскоре свели ее в могилу.

5

Первые неудачи не остановили, однако, матримониальных опытов императрицы.

У Екатерины было пять внучек. Старшей, Александре, в июле 1796 года

исполнилось тринадцать, младшая, Анна, родилась в январе 1795 года. Самой красивой

считалась вторая, Елена, отличавшаяся правильными чертами лица и стройностью

фигуры. Однако среди всех великих княжон, каждая из которых была по-своему хороша, и

Екатерина, и строгая мадам Ливен, которой было поручено их воспитание, выделяли

Александру.

В свои тринадцать лет Александра Павловна – Alexandrine, как называла ее

бабушка, свободно говорила на четырех иностранных языках, прекрасно рисовала, играла

на клавесине, пела, танцевала и к тому же отличалась чрезвычайной кротостью характера.

Бабушку Alexandrine боготворила.

Рассказывали, что когда Александре было десять лет, императрица раскрыла перед

ней альбом в голубом переплете, в котором были собраны портреты лучших женихов

Европы, и шутливо предложила:

– Choisissez-vous un prince200.

Внимательно, с той забавной серьезностью, с которой ее сверстницы играют в

куклы, Александра перелистала страницы голубого альбома и без колебаний указала на

портрет молодого человека с серыми, холодными, как льдинки, глазами и прямыми

белокурыми, почти белыми волосами, ниспадавшими на плечи черного камзола.

Разумеется, это был шведский наследный принц Густав, будущий король Швеции

Густав-Адольф IV.

Екатерина пришла в восторг, хотя, надо полагать, другого выбора и не ожидала. С

ранних лет Александру Павловну приучали к мысли, что ей предстоит стать королевой

Швеции.

Идея связать Россию и Швецию узами династического брака возникла по

окончании русско-шведской войны 1788—1790 годов.

Странная это, надо признать, была война – началась без повода, закончилась без

результата. Виновником ее Екатерина считала шведского короля Густава III. Тот и сам не

отрицал, что военные действия начались по его инициативе.

– Il faut une guerre pour caractériser un reigne201, – говорил он.

Впрочем, войн без причин не бывает. Со времен Петра Великого интересы Швеции

и России, двух сильнейших держав Балтики, сталкивались на просторах от Полтавы до

Финляндии, поделенной между ними в результате Северной войны. Однако войны с

Турцией, завоевание Крыма, польские дела побуждали Екатерину действовать на северном

направлении сугубо осторожно. В Стокгольме воевали дипломаты, оружием их были

политические интриги и финансовые субсидии, в которых остро нуждалась измотанная

войнами Карла XII Швеция. Посланники России и Франции беззастенчиво вмешивались

во внутренние дела Швеции, выступая арбитрами между партиями «колпаков» и «шляп» в

шведском парламенте – рикстаге. Как ни странно, но монархическая Россия

поддерживала «колпаков» – партию «третьего сословия», а республиканская Франция

имела влиятельных друзей среди стокгольмской аристократии. В жестком противостоянии

короля и парламента Россия неизменно держала сторону последнего. В ее интересах было,

чтобы до поры до времени Швеция, как и Польша, «держалась беспорядком».

Государственный переворот 1772 года, в результате которого Густаву III удалось

ограничить полномочия парламента и укрепить основы монархической власти, явился

200 Выберите себе принца (фр.).

201 Нужна война, чтобы придать характер царствованию (фр.).

неожиданным и сильным ударом по этим планам. В Петербурге забеспокоились, но Густав

– надо отдать ему должное – оказался на высоте. Летом 1777 года он посетил русскую

столицу и сумел если не развеять, то поколебать предубежденность, с которой относилась

к нему Екатерина. Обращаясь к императрице, он по-русски называл ее «сестрой». Та, в

свою очередь, направила «братцу Гу» в Стокгольм повара, умевшего готовить

понравившиеся королю квас и щи, сделала его действительным членом Российской

Академии наук – следуя традициям своего просвещенного века, шведский монарх

переписывался с Вольтером.

После личного свидания отношения Густава и Екатерины преобразились. Их

переписка приобрела семейный характер. Сообщая шведскому королю о рождении внука

Александра в 1777 году, императрица подробно рассказала о своих заботах по его

воспитанию и даже посылала ему куклу, одетую в костюм, который она придумала для

Александра.

Густав отвечал взаимностью. В 1778 году, сообщая, что жена его, после долгих лет

бесплодия, наконец, беременна, он не скрывал и того, что и он, и его жена стали жертвами

клеветы. По Стокгольму прошел слух, что отцом будущего наследного принца был не

Густав, а его друг, красавец барон Монк (к несчастью, супруга Густава имела репутацию

женщины фривольных нравов). Самое печальное, что усердней всех распространялась на

этот счет мать Густава, вдовствующая императрица Луиза-Ульрика. Не остался в стороне и

его дядя, герцог Карл.

Екатерина, имевшая основания смотреть на шведского короля как на близкого

родственника, в судьбе которого она принимала участие, несомненно, была тронута

подобным доверием и, как могла, пыталась утешить Густава, советуя не обращать

внимания на «злоречие, обычное при королевских домах». Она обещала даже попросить

прусского короля Фридриха II оказать воздействие на его сестру, вдовствующую королеву

Швеции. И действительно, Луиза-Ульрика вскоре угомонилась, однако отношения ее с

сыном до конца жизни оставались натянутыми. Одно время Густав подумывал о том,

чтобы удалить мать за пределы Швеции.

Идиллия в отношениях между русским и шведским царствующими домами, однако,

длилась недолго. Вскоре после второго свидания Густава III и Екатерины (на этот раз во

Фридрихсгамме, в 1782 году) между ними наступило резкое похолодание. Внешним

поводом для размолвки стали странности, проявившиеся в характере Густава под

влиянием семейных неурядиц. Он, к примеру, полюбил примерять сшитые по его

собственным эскизам рыцарские наряды в духе Карла XII, бывшего его кумиром и

примером для подражания. Екатерина говорила впоследствии Иосифу II, что для того

чтобы овладеть вниманием «короля пик» (так она к этому времени называла Густава),

нужно было говорить с ним, стоя спиной к зеркалу. В этом случае он был готов

порассуждать о французской опере и о последних книгах философов, смотрясь в зеркало

за плечом собеседника и прихорашиваясь перед ним.

Истинные же причины назревавшего русско-шведского разрыва лежали в сферах

более основательных. Во Фридрихсгамме впервые обнаружилось несовпадение

политических целей Густава и Екатерины. Российская императрица говорила о пользе

тройственного союза России, Швеции и Дании в рамках Северного аккорда. Густав,

конфликтовавший с Данией из-за Норвегии и Шлезвиг-Голштейна, настаивал на

двустороннем русско-шведском союзе, «семейном пакте», в рамках которого обе страны

обязались бы не препятствовать друг другу в их предприятиях.

В несговорчивости Густава Екатерина увидела опасность возрождения

французского влияния в Стокгольме. В шведскую столицу в качестве чрезвычайного

посланника был направлен Аркадий Иванович Морков, дипломат, которому, кстати,

предстояло сыграть весьма своеобразную роль в нашей истории. Морков, человек до

крайности самоуверенный, получив назначение, отправился прямо в Италию, где

шведский король находился осенью 1783 года. Густав назначил местом встречи собор св.

Петра, уединенную часовню, отделенную занавесом от большого зала. Беседа, как и

следовало ожидать, зная характер обоих ее участников, оказалась настолько острой, что

уже через два месяца, в феврале 1784 года, Екатерина сочла необходимым объясниться с

Густавом, якобы сказавшим Моркову, что, воспользовавшись слабостью русских войск в

Финляндии, он в любое время может совершить легкую прогулку в Петербург, чтобы там

поужинать.

Новые осложнения произошли летом 1785 года после смерти князя-епископа

Любекского, графа Ольденбургского. В письме, направленном Екатерине по этому

печальному случаю, Густав, никогда не признававший передачу Ольденбурга и

Дельменгорста младшей линии Голштейн-Готторпского дома, заявил Екатерине резкий

протест против того, что покойный епископ оставил Ольденбург своему сыну, лишив

таким образом и потомство самого Густава, и герцога Карла, женатого, кстати, на дочери

епископа, законного наследства.

В ответном письме Екатерина подтвердила непреклонность ее решения

относительно судьбы Ольденбурга и Дельменгорста, которое, по ее словам, было в той же

мере продиктовано семейными интересами, что и позиция Густава.

Русско-шведская война сделалась неизбежной. Существенно, кстати, что в ходе ее

Дания выполнила свои обязательства по договору от 1773 года с Россией и объявила войну

Швеции в августе 1788 года.

После «полупроигранной-полувыигранной» войны с Россией, Густав счел, что

получил «свою часть бессмертия». Именно в этот момент – по крайней мере так

утверждала Екатерина – и появилась у него мысль скрепить новое сближение с Россией,

к которому его побуждало желание всемерно противодействовать нарастанию

революционных событий во Франции, браком своего сына с русской великой княжной.

Предполагали, что договоренность эта была оформлена как секретная статья

Дроттингольмского мирного трактата, подписанного в октябре 1791 года, и

предусматривавшего выделение Россией значительных финансовых субсидий Швеции для

организации совместной военной операции в Нормандии. Никаких официальных

документов, подтверждающих намерения Густава в отношении русского брака, никто,

однако, никогда не видел.

Намерения эти, если они, разумеется, существовали, были нарушены внезапной

смертью короля, последовавшей 16 марта 1792 года. Густав III был убит фанатиком,

капитаном лейб-гвардии Анкарстремом – как подозревали, якобинским террористом —

во время маскарада в зале стокгольмской оперы. Барон Курт фон Штеддинг, назначенный

сразу после войны шведским послом в Петербурге, описал реакцию Екатерины по

получении этой вести. Курьер из Стокгольма прибыл в субботу, около 6 часов вечера, когда

у императрицы собрался ее обычный круг придворных. Вскрыв конверт, Екатерина была

так потрясена, что удалилась в соседнюю комнату, куда были допущены только принц

Нассау-Зиген и князь Николай Репнин. Выйдя из нее, императрица сказала:

– Я слишком любила отца, чтобы покинуть сына. Он найдет во мне искреннего

друга.

В Стокгольме, однако, события развивались далеко не так, как рассчитывала

Екатерина. По малолетству наследного принца регентом к нему был определен его дядя,

герцог Карл Зюдермандляндский. Регент имел репутацию человека лукавого, как говорят в

России, криводушного. Его подозревали в связях с теми, кто направлял руку Анкарстрема,

казненного по приговору суда. Другие заговорщики отделались высылкой за границу.

Густавианцы – друзья короля во главе с бароном Армфельтом – подверглись

преследованиям.

Ближайшим советником регента и фактическим министром иностранных дел стал

его давний любимец барон Рейтергольм, вызванный из ссылки, в которую он был

отправлен Густавом III. Ссылка барона протекала в Париже, что обеспечило ему в Швеции

репутацию якобинца. Поверхностность таких суждений, однако, не замедлила сказаться —

его симпатии к Франции были лишь обратной стороной глубокого недоверия к России.

Не зная способа поправить положение страны, полуразрушенной воинственной

политикой Густава, герцог полагал, что только кардинальное изменение всего, что

делалось королем, способно приглушить всеобщее недовольство. Средством утверждения

своей политики он избрал разного рода мистиков, масонов и теософов (Рейтергольм был

их главой), коих немало развелось в Швеции со времен Сведенборга.

На первых порах антироссийская подоплека новой шведской политики не могла

проявиться открыто. Учитывая силу партии «колпаков», вожди которой симпатизировали

России, сложную обстановку в шведской части Финляндии, где усиливалось русское

влияние, регент остерегался предпринимать шаги, которые могли бы вызвать раздражение

Петербурга. С известием о переменах в системе правления Швеции вследствие убийства

Густава III, в Россию был послан генерал Клингспорр, передавший Екатерине письмо от

регента, выдержанное в самых теплых выражениях. Неофициально, как бы от себя,

Клингспорр обмолвился о благоприятном отношении в Стокгольме к желанию Густава III

устроить брак шведского наследного принца с русской великой княжной.

Намеки Клингспорра, считавшегося другом России, встретили самое сочувственное

отношение Екатерины. У нее были свои причины желать династического союза со

Швецией. Сын Густава III приходился Екатерине племянником. Его брак с Александрой

Павловной, оставаясь делом семейным, обещал немалые политические выгоды. Помимо

открывавшейся перспективы противодействия революционной Франции, русско-шведский

союз при молодости Густава открывал возможность надолго получить свободу рук на

севере, а при счастливом стечении обстоятельств – и усилить русское влияние в

балтийском бассейне.

Однако дело это обе стороны предпочитали вести с сугубой осторожностью.

Д е й с т в о в т о р о е

Русские сделаны не так, как другие народы

Европы. У них есть блеск, позолота, великолепие,

пороки, но у них нет добродетелей.

Густав III в письме Карлу Зюдермандляндскому