Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)

порой бывала более откровенна, чем депеши, которые он направлял регенту. Зная сложную

и постоянно меняющуюся расстановку сил при шведском дворе, он с похвальной

осторожностью предпочитал поддерживать контакты со всеми партиями. К тому же,

информируя Спарре о петербургских делах, он мог быть уверен, что его сообщения станут

207 Знаете ли вы нашу главную новость? Брак короля отложен, если не вовсе разорван, но отныне они

напрасно будут падать на колени. Клянусь, им придется дорого заплатить за то, чтобы получить великую

княжну (фр.).

известны королю без купюр и комментариев, которые позволял себе регент, лично

составлявший для Густава-Адольфа экстракты из депеш шведских послов.

«Il est maleureusement que trop certain d’après des bonnes informations que

l’impératrice n’a point renoncé encore à son projet que le Roi épouse sa petite fille. Elle y est si

attachée au contraire qu’Elle est prête à lui tout sacrifier. Il semble que le bonheur de se vie

depend de cela»208, – сообщал он Спарре 21 марта.

5

Ко времени описываемых нами событий граф Курт фон Штединг был послом

Швеции в Петербурге уже шестой год. В русской столице он появился в сентябре 1790

года, прямо из Финляндии, где во время русско-шведской войны командовал полком

драгун. Воевал Штединг хорошо. Одержанная его полком в июле 1789 года победа при

Паркумякки стала одним из немногих успехов шведов в этой войне.

«Вы первый, кто обогатил мой арсенал трофеев» – писал Штедингу отличавший

его король Густав III.

Штединг родился в Пиннау, в шведской Померании 26 сентября 1746 года. Отцом

его был барон Кристоф-Адам, матерью – дочь знаменитого маршала Шверина. Густаву

III он был представлен, когда приехал в Стокгольм в 1763 году хлопотать об имениях отца,

пострадавших во время прусско-шведской войны.

Fluet de taille, très bien de figure et indulent de charactère209, Штединг, как и его

младший брат, ставший адмиралом шведского флота, получили строгое семейное

воспитание. В присутствии родителей детям не разрешалось садиться. Латынь, катехизис,

ни капли вина, даже кофе. По субботам – порка, если полученные за неделю отметки

были недостаточно хороши.

По традициям своей семьи Штединг был записан в армию с одиннадцати лет, в

тринадцать участвовал в войне с Пруссией в чине младшего лейтенанта пехотного полка.

Затем – Упсальский университет, где в то время преподавали великие Линней и Цельсий.

В двадцать один год Штединг переехал в Стокгольм. Родители его умерли, и он

поселился в доме друга отца, Карла Спарре. Как уже говорилось, Спарре являлся лидером

партии «шляп», лозунгом которой был «Франция и торговля». (У «колпаков» – «Сельское

хозяйство и Россия»). В доме Спарре Штединг впервые увидел неблаговидную изнанку

политики. Не раз приходилось ему наблюдать, как деньги, полученные от французского

208 К несчастью, из заслуживающих доверия источников мне стало слишком очевидно, что императрица

вовсе не отказалась еще от проекта брака короля с ее внучкой. Напротив, она настолько к ней привязана,

что готова пожертвовать для нее всем. Кажется, что от успеха этого проекта зависит счастье ее жизни (фр.).

209 Высокого роста, очень красивый и легкого характера (фр.).

посла, укладываются в пакеты в кабинете Спарре. Тот распределял их среди влиятельных

членов своей партии. Отвращение к парламентаризму Штединг сохранил до конца своих

дней.

С 1766 года он вновь вернулся на военную службу. В августе 1772 года полк, в

котором Штединг состоял капитаном, благодаря счастливо сложившимся обстоятельствам,

умудрился поздравить Густава III с совершенным им переворотом раньше других. С этих

пор Штединг стал доверенным лицом и другом короля.

Через четыре года судьба занесла его в Париж, где он командовал полками

одновременно в двух армиях: французской и шведской, непрерывно курсируя между

Бретанью и Финляндией, где были расквартированы его полки.

В Париже Штединг близко сошелся со знаменитым впоследствии графом Ферзеном,

которого при дворе Людовика XVI называли «красавчик Ферзен». Штединг и Ферзен

снимали на двоих одну квартиру, вместе стали завсегдатаями салона Жюли де Полиньяк, в

котором Ферзен и познакомился с Марией-Антуанеттой. В июне 1791 года он, рискуя

жизнью, предпринял отчаянную попытку вывезти Людовика XVI и его супругу из

революционного Парижа по поддельным паспортам, предоставленным ему русской

баронессой Корф.

В 1779 году ветры свободы увлекли Штединга и Ферзена в Америку. Ферзен

сражался под командованием Рошамбо и Лафайета, Штединг – графа д’Эстена. В битве

при Нью-Йорке он командовал центральной колонной, на правом фланге был виконт де

Ноайль, слева – Эдуард Диллон.

За выдающиеся военные заслуги Вашингтон наградил Штединга орденом

Цинцинната. Штединг принял его не раздумывая, чем – единственный раз в жизни —

вызвал гнев Густава III. Шведский король, удивлявший и собственную страну, и весь мир

своей редкой непоследовательностью, учинил Штедингу строгий выговор за принятие

республиканского ордена да еще без его согласия.

«Шведскому подданному, – писал он Штедингу, – не делает чести участие в

восстании против законной власти».

Штединг вернул орден, а с ним и расположение Густава III.

Назначение в Петербург стало для Штединга полной неожиданностью. Этот пост

считался в то время одним из важнейших в шведской дипломатической службе. Он

пытался было отказаться, ссылаясь на недостаток опыта, но Густав III никогда не менял

своих решений.

«Императрица приняла меня в Тронной зале, – писал Штединг королю 22

сентября 1790 года. – В полном блеске своего величия, сверкая бриллиантами, она стояла

возле ниши в стене, неподалеку от трона. Граф Остерман держался чуть в стороне и сзади

императрицы. Сердце мое громко билось, однако я сумел довести до конца

подготовленную мною речь. Императрица слушала с весьма благожелательным видом. Я

забыл было поцеловать ее руку, но Остерман сделал мне знак, и я исправил свою

оплошность, что вышло даже к лучшему. Императрица, отвечая мне, говорила очень

медленно, обдумывая слова. Она сказала, что рада не менее чем Ваше величество видеть

законченной войну, которой, если бы на то была ее воля, не было бы вовсе».210

Штединг быстро освоился в Петербурге, обзавелся многочисленными

знакомствами и был принят в интимном кружке Екатерины, собиравшемся в Эрмитаже.

«Единственный способ получить что-нибудь здесь, – писал он королю, —

заключается, как мне кажется, в том, чтобы составить о себе доброе впечатление в глазах

императрицы, заинтересовать ее самолюбие, щедрость, даже ее чувства».

Штединг немало преуспел в этом. Дроттингольмский союзный трактат,

заключенный между Россией и Швецией а октябре 1791 года, был в немалой степени и его

заслугой.

И все же Екатерина, отдавая должное качествам Штединга, не вполне доверяла ему.

Его речи и действия, далекие от приемов профессиональных дипломатов, казались ей

порой настолько прямолинейными, что она невольно пыталась искать в них двойной

смысл. Лично получая субсидии, причитавшиеся Швеции по Дроттингольмскому трактату,

участвуя и в веселых Эрмитажных собраниях, и в официальных конверсациях, Штединг

сохранял сдержанность и достоинство, никогда не выходя за рамки дозволенного и ни в

чем не проявляя личного интереса.

Особенно раздражало императрицу то, что она никак не могла понять личного

отношения Штединга к столь дорогой для нее идее брака шведского короля с русской

великой княжной. Поэтому-то, надо думать, когда Штединг нанес визит 14 апреля вице-

канцлеру Остерману и, по обычаю своему, прямо спросил, что он мог бы сделать для

преодоления недоразумений последнего времени, Иван Андреевич, непревзойденный

знаток придворных конъюнктур, не стал спешить с ответом.

Через два дня, 16 апреля, Остерман сказал, что ее императорское величество

изволили получить и прочесть письмо регента, но ответ на него дадут, только

ознакомившись с письмом, которое намерен был направить Екатерине король. В частном

же порядке вице-канцлер высказался более откровенно, заметив, что добрые намерения

надо подтверждать не словами, а делом. Если брак короля с Мекленбургской принцессой

отменен, то что препятствует объявить об этом публично? Равно как и официально

210 Bjornstjerna M. “Mémories posthumes du compte de Stedingk”, Paris, 1844-47, vol. II, pp. 289-311 – Lettre de

M. de Stedingk au Roi, S.-Pétersbourg, 22 septembre 1790.

возобновить переговоры по известному послу вопросу непосредственно в Петербурге, где

короля и регента всегда рады видеть?

6

18 апреля Будбергу в Стокгольм были отправлены указания, выдержанные

буквально в тех же выражениях, которые использовал Остерман при встрече со

Штедингом. Условия русско-шведского сближения: отмена мекленбургского брака, начало

официальных переговоров о русском браке с настоятельным пожеланием видеть короля и

регента в Петербурге. В случае положительного ответа Будбергу разрешалось вручить

верительные грамоты, аккредитовавшие его в качестве посла при стокгольмском дворе.

Буря разразилась через неделю, когда Екатерина получила письмо короля.

«Я нахожу это письмо притворным, пустым и не имеющим характера

откровенности, которая могла бы восстановить доверие», – писала она в депеше Будбергу

от 21 апреля».

Еще более эмоционально было оценено письмо регента, высказывания которого по

вопросу о мекленбургском и русском брачном проекте были названы «намеренными

умолчаниями, уничтожающими всякое доверие».

На этом, однако, дело не кончилось. В Петербурге разум окончательно уступил

место эмоциям. Едва успев сообщить регенту о крайнем недовольстве императрицы его

действиями, Будберг получил приказание покинуть шведскую столицу. В начале мая он

вернулся в Петербург. Кристен был выслан шведами в Данию раньше – в середине марта.

Отъезд русского посла был воспринят в Стокгольме как верный сигнал

неизбежности войны.

Впрочем, даже в этих более чем горячих, как тогда говорили, обстоятельствах

регент и Рейтергольм предпочитали действовать тайными и, надо признать, весьма

извилистыми путями. В старом мидовском архиве на Серпуховке сохранился любопытный

документ, относящийся к маю 1796 года. Написан он по-французски хорошо

поставленным писарским почерком. Автор неизвестен, хотя с достаточной степенью

уверенности можно предположить, что им был граф Аркадий Иванович Морков. Заглянем

в него:

«Вчера около шести часов вечера я получил инструкции от графа Зубова

отправиться к некоему еврею, прибывшему сюда с письмом от герцога регента Швеции.

Он утверждал, что ему, якобы, доверен секрет, по поводу которого он может

открыться только Ее императорскому величеству лично. Прибыв по адресу, который

мне был указан, я нашел его одного в комнате; он был одет в нечто вроде сутаны из

фиолетового сатина, подпоясанный наборным серебряным поясом и, как мне показалось,

имел в высшей степени загадочный вид. Впрочем, держал он себя хотя и с несколько

искусственной важностью, но спокойно. В нескольких словах я изложил ему цель моей

миссии, сказав, что граф Зубов поручил мне сообщить ему о совершенной невозможности

его личной беседы с императрицей. Однако, если он хотел довести до сведения Ее

величества что-то важное, то он мог бы сделать это через Его превосходительство

(очевидно, имелся в виду Зубов. – П. П. ) . Если же он находил затруднительным

передать свое сообщение устно, он мог бы написать записку в присутствии Его

превосходительства и передать ее опечатанной, с тем, чтобы она была немедленно

передана Ее императорскому величеству.

Он ответил, что, к большому сожалению, не может принять столь любезное

предложение, поскольку дал клятву никогда и никому, кроме императрицы, не открывать

доверенный ему секрет, который не может быть изложен на бумаге. Он добавил, что

скорее пожертвует жизнью, чем нарушит взятые на себя обязательства...

Я снова попытался заставить его прислушаться к голосу разума; он был

непреклонен, отвечая, что ему не остается ничего другого, как вернуться назад. Однако

он увезет с собой самое живое сожаление о невозможности выполнить поручение,

которое было бы приятно императрице. Утешением ему будет только то, что такова

была воля Господня...

Наконец, видя, что разговор зашел в тупик, я предложил ему отправиться со мной

к графу Зубову. Он, однако, извинился, сказав, что его закон запрещает ему покидать свой

дом в день Шаббата до тех пор, пока на небе не появятся звезды»211.

Зубов, однако, настоял, чтобы таинственный незнакомец был немедленно

доставлен к нему. Тому не оставалась ничего, кроме как согласиться, при условии, что по

пути ему будет позволено читать молитвы. Разговор незнакомца с Зубовым, как и

следовало ожидать, также закончился безрезультатно. На следующий день незнакомец в

сопровождении офицера гвардии был доставлен в Ригу. Перед отъездом он все-таки

написал письмо на имя Екатерины, однако из содержания его невозможно понять, какой

секрет регент поручил передать ему императрице в личной беседе212.

Вскоре после этого Штединг запросился на встречу с императрицей и был принят.

О чем шла речь, неизвестно, но после нее настроение Екатерины изменилось к лучшему. В

письме, отправленном регентом Екатерине 26 мая, есть такой пассаж:

211 АВПРИ, ф. Сношения России со Швецией, оп. 96/6, д. 1173, лл. 1-4.

212 АВПРИ, ф. Сношения России со Швецией, оп. 96/6, д. 1173, лл. 5-6об.

«Я льщу себя надеждой, что последние объяснения посла короля при Вашем

величестве устранят Ваши сомнения относительно этого предмета(сближение России

и Швеции. – П. П.) и что секрет, который он сообщил Вам по моему приказанию,

докажет Вам, по крайней мере, всю силу моего к Вам доверия».

В том же письме регент в выражениях самых категорических, под свое честное

слово подтвердил, что брак короля с принцессой Мекленбург-Шверинской не состоится.

Вполне откровенно высказался регент и по предмету, в наибольшей степени

интересовавшему Екатерину.

«Что касается до известного дела, – писал он, – я не сомневаюсь, что оно

будет окончено к взаимному нашему удовольствию и увенчается полным успехом, если с

обеих сторон к этому будут стремиться одинаково и с осмотрительностью, которой,

безусловно, требуют обстоятельства. Впрочем, никто не знает лучше Вашего

императорского величества, какое достоинство должен придавать государь всем своим

действиям. Следовательно, Вы легко поймете, как щекотлив для короля этот шаг. На

сцене мира он молодой дебютант, призванный к великому назначению и его слова и

счастье для меня дороже моих собственных дней. Вы не можете, конечно, не знать, что

первые шаги часто определяют всю карьеру».

Письмо регента подвело черту под кризисом. В Петербурге решили аккредитовать

в Стокгольме посла, место которого было вакантно со времени отъезда Румянцева. Зубов

очень хлопотал о назначении на эту должность своего родственника Осипа Ивановича

Хорвата, женатого на его сестре, но Екатерина решила вернуть в Стокгольм Будберга,

образ действий которого в шведской столице она одобряла. Сообщая регенту о назначении

Будберга, Екатерина направила официальное приглашение королю и регенту посетить

Петербург.

Торжественный въезд нового российского посла в Стокгольм свершился в день

восшествия Екатерины на престол – 28 июня 1796 года. Прием, оказанный ему на этот

раз, превзошел все ожидания. Регент и король состязались в изъявлениях дружелюбия.

Действовавший в Швеции строгий и холодный протокол встречи послов был изменен.

Регент, подражая французской галантности, разработал план, согласно которому

Будберга на подъезде к Стокгольму должны были взять в плен части королевской гвардии и

с почетом доставить в королевский дворец. Будберг, не желавший быстро менять суровый

тон, который он взял со шведами в последнее время, нарочно не задержался вблизи

Стокгольма, спутав расчеты регента. Однако для пользы дела отношения с

Рейтергольмом и герцогом надо было налаживать – и на первую аудиенцию у короля

Будберг направился в сопровождении Рейтергольма.

Между тем, ясности в главном вопросе, порученном новому послу – устройстве

поездки короля и регента в Петербург, – все еще не было. 26 июня сообщая Екатерине о

своей беседе с Рейтергольмом, Будберг писал, что король весьма желал бы, чтобы во

время его визита в Петербург не было сделано ни малейшего намека на предстоящий брак.

«Министр распространялся при этом об отвращении, которое чувствует король

к союзу с Мекленбургским домом, – приводил посол слова Рейтергольма, – что это

отвращение высказалось так явно, что он не желает, чтобы об этом больше говорили,

но что в то же время государь думает, однако, что было бы слишком неблаговидно

предпринимать что-либо относительно нового брака в то время, когда во всех церквах

творятся молитвы за принцессу, которая не отвергнута еще публично».

Будберг, понимавший, судя по всему, обстановку при шведском дворе лучше, чем

Екатерина и Зубов, ответил в том смысле, что было бы неправильно связывать приезд

короля в Россию исключительно с вопросом о его браке, речь идет о сближении двух

стран, возможно о новом союзном трактате, который заменил бы Дроттингольмский.

Одновременно, желая, видимо, помочь королю и регенту принять правильное решение, он

написал письмо Моркову, предлагая сообщить шведам, что в случае, если Густав все же

решится приехать, то в Финляндии его встретит один из великих князей.

В Петербурге, однако, продолжали смотреть на происходящее в Стокгольме с

большим сомнением. Попытки регента сохранить достоинство молодого короля

принимались за проявление неуместной спеси. Морков не замедлил сообщить Будбергу о

том, что ни великий князь, ни он в Финляндию не поедут. Решение вопроса о том,

следовало ли Будбергу сопровождать короля или остаться в Стокгольме, Екатерина

оставила на его усмотрение.

Условия, переданные Рейтергольмом в Петербург через Будберга (восстановление

Дроттингольмского трактата, подтверждение границ, определенных Верельским

договором, компенсация за ущерб от потерь шведской торговли с Францией), вызвали у

Екатерины очередной приступ гнева. Императрица, будто утратив по непостижимым

причинам здравый смысл, упрямо не желала принимать всерьез вполне понятную

озабоченность регента. В результате дело сугубо политическое превратилось для нее в

вопрос личного престижа, если не сказать амбиций.

«Если регент, его наставник Рейтергольм продолжают изобретать новые

препятствия к браку молодого короля с моей внучкою, то им можно сказать, что они

покинутые Богом люди, замышляющие несчастье королю и королевству Швеции. Таким

несчастьем, без сомнения, должно быть признано нежелание их принять самый лучший и

ценный дар, который я могу сделать королю и королевству. Этим драгоценным даром

спокойствие двух государств было бы утверждено в полном смысле слова на многие

лета. Придет время, когда они будут жалеть о своей бездеятельности, и тогда на них

падет обвинение в преступлении против короля и королевства» – писала она Будбергу в

письме, которое начала 4, а закончила 9 июля.

В порыве эмоций, к сожалению, чисто женских, Екатерина даже приказала

Будбергу прекратить обсуждении вопроса о приезде короля в Петербург.

Положение в очередной раз спас Штединг, написавший Зубову 8 июля, что король

«будет иметь удовольствие, следуя любезному приглашению российской императрицы,

явиться к ней в течение настоящего сезона, не предлагая при этом никаких условий». К

счастью, курьер, направлявшийся в Стокгольм с письмом Екатерины, замешкался и

императрица успела вложить в пакет листок, в котором выражала согласие на

возобновление Дроттингольмского трактата.

«Постарайтесь с возможно большей поспешностью уведомить меня о дне

отъезда короля и регента, о титуле, в коем они желают явиться в мое государство, о

количестве и свойстве лиц, составляющих их свиту, а также о числе лошадей, нужных

под экипажи», – так заканчивались инструкции Екатерины Будбергу .

18 июля Будберг сообщил, что король с многочисленной свитой выезжает в

Петербург через две недели. С радостной вестью посол направил в Петербург своего

племянника, поверенного в делах.

В день получения окончательного известия о дате выезда короля Екатерина

направила старшему Будбергу в Стокгольм знаки ордена Александра Невского.

Впрочем, как известно, только поражение – без отца, у победы же – много

родителей. Рейтергольм, в одночасье превратившийся из заклятого врага в друга России,

не упустил возможности направить с Будбергом-младшим депешу Штедингу, в которой

относил заслугу появления короля в Петербурге на свой счет.

«Я не спал сию ночь с четвертого часу и по эту минуту стол мой окружен

людьми, — писал Рейтергольм. – Я так занят распоряжениями и письмом, что насилу

успел написать сии строки для сообщения тебе, любезнейший друг, сей радостной вести.

Но хотя бы и имел предовольно времени, то и тогда бы тщетно старался описать тебе

все те интриги, затруднения и препятствия, которые был должен преодолеть»213.

Д е й с т в о т р е т ь е

Мы с Густавом III так же похожи друг на друга, как круг

на квадрат.

Екатерина II

1

Король и регент прибыли в Выборг 11 августа, в понедельник. Королевской яхтой

командовал брат шведского посла адмирал Штединг. Рейтергольм и Эссен, не

переносившие моря, следовали почтовым путем. В свите короля насчитывалось двадцать

три придворных, всего сопровождающих было сто сорок человек.

На русском берегу шведов встречал генерал-аншеф Михаил Илларионович

Кутузов. Гостям были отданы почести, положенные коронованным особам, несмотря на

то, что они путешествовали инкогнито: регент – под именем графа Ваза, Густав – графа

Гага, приняв эту фамилию от названия одного из своих загородных замков.

В Петербург прибыли 13 августа, к вечеру. В просторном двухэтажном доме

Штединга у Крюкова канала королю и регенту были отведены лучшие покои, свита и

слуги разместились в домах, снятых поблизости. Перед подъездом посольской резиденции

непрерывно курсировали экипажи – петербургской публике было любопытно посмотреть

на знатного путешественника.

14 августа с утра гости принимали обер-гофмаршала Федора Барятинского,

поздравившего их от имени императрицы с прибытием в российскую столицу, затем —

прогулка пешком по Петербургу. Осмотрев памятник Петру Великому, король и регент

сели в поджидавшую их карету и отправились в Летний сад. Первые места в карете

занимали Штединг и Рейтергольм, король и регент укрывались за ширмой.

213 АВПРИ, ф. Секретнейшие дела (перлюстрация), Швеция, 1796 г., д. 41, лл. 159об-160 – «Перевод письма к

шведскому здесь находящемуся послу Штедингу от барона Рейтергольма, из Дроттингольма 29го июля по

н. ст. 1796го года».

Утром гости в сопровождении Кутузова посетили Александро-Невскую лавру. В

старом Троицком соборе король задержался у мраморной плиты, на которой было

высечено имя Петра III214.

Накануне вечером императрица переехала из Таврического дворца, где всегда

останавливалась после возвращения из Царского Села, в Зимний. В седьмом часу по

случаю наступающего Успенского поста была отслужена всенощная. На ужин собрался

узкий круг приближенных. Разговор, разумеется, шел о назначенном на следующий день

представлении Густава.

– Говорят, принц совсем не похож на своего отца, – обратилась Екатерина к

сидевшему напротив нее Безбородко.

– Которого отца изволит иметь в виду ваше величество? – откликнулся

Безбородко. При тучности фигуры он говорил высоким голосом с характерным

малороссийским распевом. – На этот счет есть разные мнения...

Намек был прозрачен, но неуместен. Екатерина не терпела, когда в ее присутствии

говорились двусмысленности по поводу частной жизни коронованных особ.

– Покойный король позаботился о том, чтобы дать ему изрядное образование, —

продолжала императрица, как бы не слыша Безбородко.

В силу обстоятельств рождения сына, Густав III пытался с малых лет создать ему

репутацию вундеркинда. Наследному принцу не исполнилось и четырнадцати лет, когда

он был избран почетным доктором Упсальского университета.

– Впрочем, знавала я в своей жизни и докторов, и философов, но, по правде

сказать, мало среди них было людей разумных, – задумчиво произнесла Екатерина. —

Помнишь ли, князь Платон, – обратилась она к Зубову, – как Пален описывал платье, в

котором покойный король явился на подписание мирного трактата?

– Как не помнить, матушка, – отвечал Зубов, скаля мелкие зубы в ускользающей

улыбке. – Камзол короткий, по шведской моде, весь в кружевах и обшитый тесьмой по

швам, три ряда эполет, из которых последние опускались до локтя, шелковые панталоны в

обтяжку, наполовину желтые, наполовину голубые, предлинная шпага на вышитой

перевязи и огромная шпора, как он говорил, принадлежавшая еще Карлу XII.

– А шляпа? – напомнил Безбородко – Шляпу забыли, Платон Александрович.

– Да как же без шляпы? Обязательно шляпа, из желтой соломы, как у пастуха, и с

громадным голубым пером.

214 АВПРИ, ф. Секретнейшие дела (перлюстрация) оп. 6/2, 1796 г., Штединг, д. 41, лл. 163-166об – «Перевод

известий, сообщенных из Петербурга 26 августа по н.ст. 1796 года» – Здесь и далее хроника пребывания

Густава в России дается по перлюстрации переписки Штединга, хранящейся в АВПРИ, «Журналам и

запискам о приезде ко двору короля Швецкого…» (ф. ВКД, оп. 2/6, д. 5554, лл. 1-113).

При последних словах Зубов как бы в недоумении поднял брови и вновь ощерился

в полуулыбке. Смеяться громко он не умел. Безбородко – дитя природы, захохотал с

подвизгом. Присутствовавшие дамы вторили ему серебряными колокольчиками.

Екатерина задумалась. Потом встряхнула головой, будто отгоняя неприятное, и

сказала:

– Надеюсь, принц унаследовал от своего отца только хорошее. Вот и Румянцев,

будучи в Стокгольме, писал, что у него добрые задатки. Сидор Ермолаич215 и этот

якобинец Рейтергольм сбивали его с толку. Сейчас вроде одумались, но все равно —

крепко смотреть за ними надобно.

И, вставая из-за стола, закончила, как отрезала:

– Поживем – увидим, благо ждать осталось недолго, завтра пожалуют.

2

Представление Густава Екатерине состоялось в восьмом часу вечера в Эрмитаже.

Императрица ожидала принца, вошедшего в сопровождении регента и Штединга, в

«комнате, где шкафы с антиками». Сзади и чуть сбоку от нее стояли Зубов и Остерман.

Густав понравился ей с первого взгляда. Он оказался стройным, среднего роста юношей,

одетым в черный шведский костюм с белым отложным воротничком, на который

ниспадали прямые соломенные волосы с рыжеватым оттенком. Юношеское лицо его

выражало спокойную приветливость, серые глаза смотрели внимательно, но холодно.

Говорил Густав тихим, слегка монотонным голосом, заставляя собеседников ловить

каждое его слово. Его французский был безупречен.

Еще более располагали к себе манеры принца, в которых чувствовалась

уверенность в себе и привычка держаться на людях – верный признак подлинного

аристократизма.

Подойдя к императрице, Густав почтительно наклонил голову, намереваясь

поцеловать ей руку, но Екатерина остановила его.

– Я никогда не забуду, – сказала она, – что граф Гага – король.

– Если ваше величество, – легко нашелся Густав, – не желает дозволить мне

такой чести как императрица, то разрешите засвидетельствовать мое уважение к великой

женщине, достоинства которой восхваляет мир.

Одного этого было достаточно, чтобы тронуть сердце Екатерины. Что же говорить

о мнении петербургского высшего света о том, в ком видели будущего родственника

215 Во время русско-шведской войны 1788—1790 гг. русские матросы, сражавшиеся со шведами на Балтике,

не в силах выговорить официальный титул регента – герцог Зюдермандляндский, называли его Сидором

Ермолаевичем.

императорской семьи? Достоинства Густава были признаны несомненными – он

выглядел и держался по-королевски.

Лишь много позже как-то вспомнилось, что за все время пребывания в Петербурге

шведский король ни разу не улыбнулся. Необычной показалась и незамеченная поначалу

особенность внешности Густава: голова его была как бы несколько сплюснута с боков.

Этот недостаток, заметный, впрочем, только очень внимательному взгляду, необъяснимым

образом трансформировал его лицо. Если в анфас оно выражало спокойное величие, то

при взгляде на него в профиль чуть длинноватый нос принца и волевой, выдающийся

вперед подбородок придавали ему сходство со знаменитыми флорентийцами эпохи

Кватроченто – то ли с Данте, то ли с Макиавелли.

Зато уж опекун принца герцог Карл дал обильную пищу для петербургских

острословов. Он, к сожалению, обладал крайне невыразительной внешностью для второго

лица в государстве. Роста был незначительного, haut comme la jambe216, как вспоминала

Головина. Постоянно улыбающийся, кособрюхий, с тоненькими, циркулем, ногами и

непропорционально длинными руками, которыми непрерывно жестикулировал – он

производил неизгладимое впечатление. Остается только недоумевать, как при такой

внешности герцог умудрялся сохранять важность и сановную значительность. Высшие

шведские и иностранные ордена, побрякивавшие у него на груди, вовсе не выглядели

неуместными.

Было, было в манерах и выражении лица герцога нечто такое, что заставляло

забывать о его странной наружности. Взгляд ли, одновременно насмешливый и

проницательный слегка косящих глаз, речь ли, вкрадчиво-раскрепощенная,

завораживавшая собеседника неожиданным блеском светских банальностей – герцог был

известный causeur217 – трудно сказать. Одно несомненно: он обладал редкой

способностью располагать к себе самого пристрастного собеседника.

Это, впрочем, не исключало возможности для записных столичных бонмотистов

позубоскалить над странностями шведского гостя.

Далеко не исключало.

Великий князь Константин первый сравнил герцога с Полишинелем, героем

французских ярмарочных балаганов. Прозвище будто приклеилось, и с тех пор в

петербургских салонах иначе герцога и не называли.

3

216 Ростом с вершок (фр.).

217 Говорун (фр.).

К великокняжеской чете, ожидавшей с детьми в соседней комнате, Екатерина

подвела шведских гостей сама.

Кланяясь принцу, Павел не проронил ни слова. Его сумрачное лицо несколько

прояснилось, лишь когда вслед за принцем к нему приблизился регент. Перед тем как

поклониться Павлу, герцог переложил шляпу в левую руку, а правую прижал к груди,

сложив ее пальцы особенным образом. Отвечая, Павел как бы нечаянно повторил этот

жест. Он знал, что герцог Карл был масоном глубокого посвящения.

Со свитой Густава великий князь вел себя холодно. Его раздражали фраки, в

которые были облачены шведы, их круглые шляпы казались ему символом французского

вольнодумства.

Мария Федоровна, пышнотелая, возбужденная от переполнявших ее ожиданий,