Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

скончалась в мае 1768 года, как говорили, от оспы.

Приходится только удивляться, как при таком образе жизни Никиты Ивановича

продвигались иностранные дела. Они, однако, продвигались совсем неплохо. В

ответственный момент Панин без видимых неудобств сбрасывал с себя панцирь сибарита.

Он обладал замечательной способностью схватывать самую суть в цепи дипломатических

силлогизмов, и его собеседники чувствовали, что всесокрушающая логика этого человека

делает его достойным соперником и герцога Шуазеля, и самого прусского короля.

Случалось, что министры иностранные, вернувшись после приятной беседы с

Никитой Ивановичем, только в кабинете своем понимали, что сказанное Паниным не

совсем, мягко говоря, могло понравиться их государям. Задумывался посол – и перед его

мысленным взором вставало доброжелательное, неизменно улыбающееся лицо Никиты

Ивановича, ясный взгляд его серых глаз. Однако, как ни старался, ни в чем не мог

упрекнуть он русского дипломата. Достоинства Панина плавно переходили в недостатки, а

недостатки – в достоинства.

4

Внешняя политика России в XVIII веке определялась формулой краткой: Турция,

Польша, Швеция.

Со Швецией дела обстояли относительно просто. Борьбу за выход России на берега

Балтики выиграл Петр I под Полтавой. Мечты о реванше владели, однако, умами многих

шведских политиков, вследствие чего главной задачей русской дипломатии было

препятствовать всеми возможными средствами восстановлению в Швеции самодержавной

власти короля, ограниченной парламентом. Панин, который долгие годы провел в

Стокгольме, знал об этом не понаслышке.

На южном, турецком направлении Екатерина унаследовала важнейшую задачу

окончательного выхода России к Черному морю, присоединения Крыма и Южного

Приднестровья, необходимых для развития торговли с Левантом и странами

Средиземноморья. За свободу мореплавания в Черном море воевал Голицын при Софье,

Петр ходил в Азовские и Прутский походы, Миних сражался при Анне Иоанновне. Ради

этого же полководцам Екатерины предстояло вести две кровопролитные войны с

Османской империей, а послам – противостоять в баталиях дипломатических.

Политика России в Польше определялась необходимостью обеспечения

безопасности западных границ Империи и грузом накопившихся проблем: взаимными

территориальными претензиями, стремлением России облегчить участь православного

населения польской Украины и Белоруссии, подвергавшегося религиозному гнету

католиков и униатов, массовым бегством в Речь Посполитую крепостных крестьян и

староверов.

В царствование Екатерины польский вопрос приобрел едва ли не главенствующее

значение для русской внешней политики. Произошло это в силу обстоятельств печальных,

но объективных.

В конце сентября в Дрездене скончался польский король Август III. С его смертью

пресеклась саксонская династия, занимавшая польский престол с 1697 года С древних

времен Польша держалась беспорядком. Еще при исконно польской династии Пястов,

правившей до 1370 года, шляхта и католическая церковь получили привилегии,

подкосившие королевскую власть. В XIV–XVI веках. при польско-литовской династии

Ягеллонов Польша окончательно превратилась в шляхетскую республику. Польский трон

стал добычей авантюристов королевских кровей из разных стран Европы. В 1572 году,

после смерти последнего Ягеллона – Сигизмунда Августа, кто только ни претендовал на

этот престол: герцог Эрнест, внук австрийского императора Максимилиана II; принц

Генрих Валуа, брат французского короля Карла IX; предпоследний из Рюриковичей —

Иоанн Васильевич Грозный; были также партии шведского короля, семиградского воеводы

Стефана Батория, польская партия, требовавшая Пяста. Сейм выбрал самого податливого

из претендентов – Генриха Валуа. Но через год он тайно бежал из Кракова, променяв

польский престол на вожделенный французский.

Впоследствии на троне древних Пястов сидели отпрыски шведской династии Ваза,

саксонские курфюрсты, ставленник Швеции и Франции Станислав Лещинский. Славные

имена Батория и Собесского теряются в толпе коронованных проходимцев, пытавшихся

править Польшей из Дрездена, Вены, Парижа и Стокгольма.

Узнав о смерти Августа III (точно известно, что произошло это 6 октября 1763 года,

в седьмом часу утра), Екатерина от неожиданности подпрыгнула на стуле. Фридрих II,

получив аналогичное известие, вскочил из-за стола. Впоследствии Екатерина любила

вспоминать об этих монаршьих подскакиваниях и находила их весьма

многозначительными.

В тот же день при дворе состоялась чрезвычайная конференция, в конце которой по

приказанию Екатерины был вскрыт пакет. На его лицевой стороне рукой императрицы

было написано: «Секретный план, поднесенный от графа Чернышева». Написанные

дальше четыре загадочные буквы «СККП» расшифровывались просто «На случай

кончины короля польского».

Содержание пакета чрезвычайно важно для понимания последующих событий.

Захар Чернышев, вице-президент Военной коллегии, предлагал воспользоваться

наступившим в Польше междуцарствием для «округления» западных границ путем

присоединения к России польской Лифляндии, воеводств Полоцкого и Витебского и части

Мстиславского, находившегося по левую сторону Днепра. Главная идея Чернышева

состояла в перенесении русско-польской границы на рубеж рек Западная Двина – Друть

– Днепр.

План этот держался в строжайшей тайне. Циркуляром от 11 ноября 1763 года

дипломатическим представителям России за границей предписывалось опровергать слухи

о том, что «якобы мы намерены с Е.В. Королем Прусским отнять от Республики Польской

некоторые провинции и оные между собой разделить».

Однако в секретнейшей инструкции послу в Варшаве Кейзерлингу, отправленной в

тот же день, говорилось совершенно обратное. Посол должен был сообщить польскому

королю, что Россия не сложит оружия до тех пор, пока «не присоединит оным к Империи

всю Польскую Лифляндию». Особенно патетически звучит начало этого любопытного

документа: «Опорожненный польский престол и избрание на него нового короля есть

случай наиважнейший существительного интереса нашей Империи в рассуждении как

безопасности ея границ, так и наипаче еще ее особливых выгод для знатного участия в

политической системе всей Европы и в ея генеральных делах».

Указание стараться устроить польские дела соответственно российским видам

полетели в главные европейские столицы. В Берлин же, к королю, кроме того были

направлены и астраханские арбузы – первый знак внимания за год переписки.

Ответ пришел незамедлительно.

«Огромно расстояние между астраханскими арбузами и польским избирательным

сеймом, – писал Фридрих. – Но Вы умеете соединить все в сфере Вашей деятельности:

та же рука, которая рассылает арбузы, раздает короны и сохраняет мир в Европе!»

Яснее не скажешь: Пруссия была готова действовать в польских делах сообща с

Россией. Впрочем, Екатерина уже знала об этом из частной переписки, которую она

поддерживала с Фридрихом II.

В России, однако, далеко не все были готовы к сближению с Пруссией. Вполне

откровенно высказывался на этот счет Бестужев. Не скрывали своих сомнений и Орловы.

Екатерина оказалась в затруднительном положении. Дело осложнялось еще и тем,

что в силу своего происхождения и обстоятельств воцарения она вынуждена была весьма

щепетильно относиться ко всему, что давало повод заподозрить ее в симпатиях к

Фридриху. В переписке с Вольтером она не упускала случая поиздеваться над прусским

королем, называя его «мой плосконосый сосед». На официальных церемониях Екатерина

никогда не говорила по-немецки. Уже в августе 1762 года австрийского посла Мерси

д’Аржанто накануне аудиенции у императрицы предупредили, что если он заговорит по-

немецки, Екатерина ответит по-русски. Если же посол предпочтет французский, то беседа

будет вестись на этом языке, которым, кстати сказать, императрица владела в

совершенстве.

Тут и пробил час Никиты Ивановича Панина.

На чрезвычайной конференции по польским делам он твердо высказался за то,

чтобы продвинуть в короли Станислава Понятовского, бывшего фаворита Екатерины.

Если учесть, что Екатерина еще 2 августа 1762 года, через месяц после переворота,

известила Понятовского о том, что она «незамедлительно направляет послом в Польшу

графа Кейзерлинга с тем, чтобы он сделал Вас королем», то становится понятным,

почему через три недели Панина назначили первоприсутствующим в Коллегии

иностранных дел.

В мае 1764 года был заключен прусско-русский союз, а 29 сентября Сейм в

Варшаве под присмотром русских войск и на русские деньги единогласно избрал

Понятовского новым королем Польши.

«Никита Иванович, – писала Екатерина Панину, – поздравляю Вас с королем,

которого Вы сделали. Сей случай наивяще умножает к Вам мою доверенность, понеже я

верю, сколь безошибочны были все взятые Вами меры».

5

В веке осьмнадцатом, просвещенном, искусство дипломатии состояло в создании

союзов, называемых системами.

Система Панина называлась «Северным аккордом». Главная идея «Северного

аккорда» состояла в создании союза государств севера Европы, объединяющего Россию,

Пруссию, Англию, Швецию, Данию, Саксонию и Польшу против Франции, Австрии и

Испании – владений Бурбонов и Габсбургов. При этом мыслилось, как наставлял сам

Никита Иванович посла в Копенгагене барона Корфа, «поставить Россию способом

общего Северного союза на такую ступень, чтобы она как в общих делах знатную часть

руководства имела, так особливо в Севере тишину и покой ненарушенный сохранять

могла».

Польшу Панин видел естественным членом Союза северных государств.

«Польша, если бы торговля ея и учреждения были благоустроеннее, могла бы

заменить для союзников Австрию, не делаясь для них опасной», – подобные

высказывания послы Пруссии и Англии слышали от Панина не раз.

Скажем больше. Польша в глазах Панина была своеобразным полигоном, на

котором он рассчитывал опробовать взаимодействие активных членов «Северного

аккорда», к которым относил Россию, Пруссию и Англию. К сожалению, расчеты эти

оказались доктринерскими. Уже в апреле 1767 года Фридрих передал посланцу Панина

Каспару фон Сальдерну, что вступать в союз с Англией, Саксонией и, тем более, Польшей

не входит в его планы.

Зыбкость почвы, на которой строились планы Панина, показала и грянувшая

осенью 1768 г. война с Турцией, долго ожидаемая и одновременно неожиданная, как все

войны. Противники Никиты Ивановича открыто ставили ему в вину то, что Россия

вступала в войну с Османской империей один на один, без союзников. Оборонительные

договоры имелись лишь с Пруссией и Данией. С Англией с 1763 года тянулись переговоры

о возобновлении союзного трактата. То обстоятельство, что главные противники России в

польских и турецких делах – Франция и Австрия – были ослаблены и переживали

внутренние неурядицы, служило плохим утешением.

Ход войны, казалось бы, внушал оптимизм. Воевала русская армия успешно, гром

ее побед в Молдавии и Валахии прокатывался по всей Европе. Однако победы куются на

полях сражений, мир же подписывается за столом переговоров. Задолго до того, как

победные залпы пушек фельдмаршала Петра Александровича Румянцева под Ларгой и

Кагулом и взрывы тонущих турецких кораблей в Чесменской бухте возвестили Европе о

рождении новой военной державы, в дипломатических гостиных Вены, Парижа, Берлина,

Лондона, развернулись сражения, не уступавшие по драматизму военным баталиям.

В сражениях этих дипломатам порой приходилось труднее, чем генералам, ведь им

не так легко определить, кто друг, а кто враг. Случается и так, что противник и союзник

предстают в одном лице.

Русско-турецкая война с самого начала рассматривалась в Берлине как

долгожданный и удобный повод для новой (после захвата Силезии) территориальной

экспансии.

«Война между Россией и Турциею перемешала всю политическую систему

Европы, открылось новое поле для деятельности; надо было вовсе не иметь никакой

ловкости или находиться в бессмысленном оцепенении, чтобы не воспользоваться таким

выгодным случаем», – признавался впоследствии Фридрих в своих мемуарах.

Еще в 1731 году во время своего «кюстринского сидения» он разработал так

называемую «систему поступательного увеличения государства», обосновав в ней

закономерность объединения прусских земель, разорванных «польским коридором».

Принцип «округления территорий», признававшийся монархическим правом XVIII века,

служил ему оправданием.

В своем втором так называемом политическом завещании, написанном в 1768 году,

но остававшимся секретом даже для его ближайших сотрудников, Фридрих II вполне

определенно поставил задачу использовать политическую ситуацию русско-турецкой

войны для приобретения Польской Пруссии и установления контроля над Данцигом. Для

этого, однако, нужно было основательно укрепить русско-прусский союз. Посол Фридриха

II в Петербурге Виктор-Фридрих Сольмс зачастил к Панину.

Никита Иванович выслушивал рассуждения посла благосклонно, но действовать

не торопился: в Петербурге с началом войны все громче раздавались голоса сторонников

союза с Австрией.

–«При австрийском союзе войны с Турцией не было бы вовсе, ибо турецкие силы

оказались бы отвлечены австрийскими войсками», – утверждал Григорий Орлов в

Государственном совете, созданном в начале 1769 года.

Вплоть до кампании 1770 года, ознаменовавшейся громкими победами русского

оружия, в Петербурге не исключали возможности вступления в войну Австрии на стороне

Турции.

В такой ситуации Фридрих чувствовал себя, как рыба в воде. В начале 1769 года

Сольмс, сославшись на проект якобы составленный отставным дипломатом Линаром51,

обмолвился, что Австрия и Пруссия могли бы поддержать Россию в войне с Турцией в

случае, если бы в Петербурге изъявили готовность компенсировать их военные издержки

за счет польских земель.

«Стоит ли труда трем великим европейским державам соединиться только для того,

чтобы отбросить турок за Днестр? – говорил Панин. – Уж если и затевать дело, то чтобы

изгнать их из Европы и значительной части Азии, что нетрудно исполнить.

– А что же возьмет себе Россия? – спрашивал Сольмс.

– У России и без того столько земель, что трудно справляться; ей нужно лишь

несколько пограничных областей», – отвечал Никита Иванович.

В планы Фридриха, однако, не входило помочь России изгнать турок из Европы —

иными словами, овладеть Константинополем. Взоры прусского короля обратились к Вене.

В сближении с недавней соперницей он увидел возможность новых выгодных

политических комбинаций.

И действительно, в Вене с не меньшим беспокойством, чем в Берлине следили за

успехами Румянцева в Молдавии и Валахии. Императрица Мария-Терезия, ее сын-

соправитель Иосиф II и канцлер Кауниц, знаменитый «кучер Европы», не могли не

понимать, что в Дунайские княжества, виды на которые в Вене не скрывали, русская армия

входила как освободительница. Очевидцы из Кишинева сообщали, что во время

церемонии приведения молдаван к присяге России они «кучами к целованию креста и

Евангелия метались, так что нужно было определить людей для наведения порядка».

Однако относительно способа противодействия русским успехам мнения

высказывались различные. Мария-Терезия, впавшая на склоне лет в религиозный

мистицизм, и слышать не хотела о войне с Россией в союзе с мусульманской Турцией.

51 Впоследствии Фридрих признавался, что проект раздела Польши, приписанный им графу Рохусу-

Фридриху Линару, датскому послу в Петербурге в первой половине 50-х годов XVIII века, был плодом его

собственной фантазии.

Молодой и честолюбивый Иосиф II, напротив, был сторонником самых решительных мер

для восстановления австрийского влияния в Молдавии и Валахии. Сдерживать его

удавалось лишь Кауницу, в голове которого родился совершенно фантастический план

тройственного союза Австрии, Пруссии и Турции, направленного против России.

В августе 1769 года в силезском городе Нейсе состоялась первая после Семилетней

войны встреча Фридриха II и Иосифа II. Переговоры, если верить австрийскому

императору, продолжались три дня по шестнадцать часов в сутки. Пугая друг друга

растущим могуществом России, недавние соперники смогли успокоить друг друга

относительно собственной политики. Хотя по условиям союзного договора с Россией,

продленного в 1769 году, Фридрих II не мог заключить с Австрией соглашения о

нейтралитете, оба монарха торжественно обязались ни при каких обстоятельствах не

нарушать границ друг друга. Эта договоренность была скреплена обменом письмами.

Фридрих так стремился сохранить достигнутое соглашение в тайне, что, принимая

письмо Иосифа II, сделал вид, будто нюхает табак. При этом он ловко накрыл переданный

ему маленький конвертик, опечатанный сургучной печатью, носовым платком и незаметно

положил его в карман.

Настроения умов в Берлине и Вене, не говоря уже о Париже, не составляли секрета

для Петербурга. Екатерине было прекрасно известно, что руководитель французской

внешней политики герцог Шуазель не стеснялся заявлять, что «если бы состоялся

Северный союз, руководимый Россией и Пруссией и оплачиваемый Англией, то Австрия и

Франция должны были бы начать значительную сухопутную войну».

«Мудрая Европа одобрит мои планы только в случае их удачи», – писала

Екатерина Вольтеру.

А планы эти с 1770 года были связаны со скорейшим заключением выгодного мира.

Осуществить их проще всего было путем посредничества нейтральных стран, тем более,

что в начале сентября 1770 года Турция, напуганная поражениями под Кагулом и Чесмой,

согласилась на посредничество Австрии и Пруссии в мирных переговорах.

Россия, однако, уже имела горький опыт, когда посредники сводили к нулю все ее

военные успехи. Да и не в характере Панина, видевшего Россию державой

первостепенной, было соглашаться на посредничество. В итоге потребовалось еще

полтора года упорных дипломатических конверсаций, включая второе свидание прусского

короля с Иосифом II, на этот раз в Нейштадте (Моравия), и скандальную историю с

«субсидным договором»52, заключенным с турками австрийским послом в

52 Согласно этому договору, подписанному послом с реис-эффенди (министром иностранных дел Турции) в

июле 1771 г., Австрия обязывалась за субсидии от Турции в 11,5 млн. талеров добиться от России «путем

переговоров или силой оружия» возвращения Османской империи «всех крепостей, провинций и

Константинополе Тугутом, прежде чем Фридрих и Кауниц согласились участвовать в

русско-турецких мирных переговорах в более скромной роли. Речь на этот раз шла лишь о

добрых услугах с их стороны.

Мирный конгресс решено было проводить в Фокшанах, небольшом городке на

границе Молдавии и Валахии. Переговоры с турками поручили вести генерал-

фельдцейхмейстеру, действительному камергеру и кавалеру графу Григорию Григорьевичу

Орлову.

Сборы Орлова к отъезду поразили всех невиданным великолепием. Свита,

назначенная сопровождать Орлова в Фокшаны, составила целый двор: тут были и

маршалы, и камергеры, и пажи. Одних придворных лакеев, разодетых в парадные ливреи,

насчитывалось двадцать четыре человека. Обоз посла составляли роскошно

сформированные кухни, винные погреба, великолепные придворные экипажи, в его

гардеробе был кафтан, осыпанный бриллиантами, которые стоил, как говорили, миллион

рублей.

25 апреля 1772 года пышное посольство выехало из Царского Села, а в июле

Екатерина писала своей старинной гамбургской приятельнице, госпоже Бьельке:

«Мои ангелы мира, думаю, находятся теперь лицом к лицу с этими дрянными

турецкими бородачами. Граф Орлов, который, без преувеличения, – самый красивый

человек своего времени, должен действительно казаться ангелом перед этим мужичьем; у

него свита блестящая, отборная и мой посол не презирает великолепия и блеска».

Вряд ли кто-то даже из самых близких к Екатерине лиц, кому довелось

присутствовать при ее трогательном расставании с Орловым, мог предположить, что уже к

осени и Царскосельский и Зимний дворцы будут для него закрыты.

6

Мирный конгресс в Фокшанах не оправдал надежд, которые связывали с ним в

Петербурге. В провале переговоров Панин прямо обвинил Орлова, «бешенство и

колобродство» которого, «испортили все дело». И действительно, тактику, избранную

Орловым в Фокшанах, трудно признать удачной. Вопреки канонам дипломатического

искусства он начал конверсации с турецкими уполномоченными с самого трудного:

требования признания Турцией независимости Крыма. Турки уперлись – и уже 1

сентября в Совете была прочитана депеша о прекращении Фокшанского конгресса. Через

два дня, 3 сентября, в Фокшаны полетел рескрипт, в котором Екатерина оставляла на волю

Орлова «если он еще в армии находится, продолжить вверенную ему негоциацию по ее

территорий», занятых русскими войсками. Лишь весной 1772 г. в Вене было объявлено о дезавуировании

«субсидного договора».

возобновлении и употребить себя между тем по его званию в армии под

предводительством генерал-фельдмаршала Румянцева».

Впрочем, Орлов и сам, не дожидаясь отъезда турецких послов, направился в Яссы,

штаб-квартиру главнокомандующего русской армией, Петра Александровича Румянцева.

А всего лишь через день после прибытия в Яссы он уже мчался, загоняя почтовых

лошадей, в Петербург. На подъезде к столице, однако, его встретил петербургский генерал-

полицмейстер, вежливо, но твердо препроводивший недавно еще всесильного фаворита в

Гатчину.

Что же произошло в столице в отсутствие Орлова? На этот счет сохранились

любопытные, хотя и вряд ли объективные документы. Прусский посланник в Петербурге

граф Сольмс писал Фридриху II 3 августа 1772 года:

«Отсутствие графа Орлова обнаружило весьма естественное, но, тем не менее, неожиданное

обстоятельство: Ее Величество нашли возможным обойтись без него, изменить свои чувства к нему и

перенести свое расположение на другой предмет. Конногвардейский поручик Васильчиков, случайно

отправленный в Царское Село для командования небольшим отрядом, содержавшим караул во время

пребывания там двора, привлек внимание своей государыни.

Частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которою она спешила отличить

его от других, более спокойное и веселое расположение ее духа со времени удаления Орлова, неудовольствие

родных и друзей последнего, наконец, тысячи других мелких обстоятельств уже открыли глаза

царедворцам. Хотя до сих пор все держится в тайне, но никто из приближенных не сомневается, что

Васильчиков уже находится в полной милости у императрицы... Охлаждение к Орлову началось мало-

помалу со времени отъезда его на конгресс.

Некоторая холодность Орлова к императрице за последние годы, поспешность, с которой он

последний раз уехал от нее, не только оскорбившая ее лично, но и долженствовавшая иметь влияние на

политику, подавая туркам повод усматривать важность для России предстоящего мира, наконец,

обнаружение многих измен – все это, вместе взятое, привело императрицу к тому, чтобы смотреть на

Орлова как на недостойного ее милости. Граф Панин, которому императрица, может быть, поверила

свои мысли и чувства, не счел нужным разуверять ее, и это дело уладилось само собой, без всякого с чьей-

либо стороны приготовления...

Наиболее выигрывает от этой перемены граф Панин. Он избавляется от опасного

соперника, хотя, впрочем, и при Орлове он пользовался очень большим влиянием, но

теперь он приобретает большую свободу действий как в делах внешних, так и

внутренних».

Наблюдательный дипломат сумел подметить главное: конец «случая» Орлова

серьезно изменил расстановку сил при дворе. Однако комментарии, которыми он снабдил

добросовестно изложенные факты, мягко говоря, сомнительны.

Впрочем, надо сказать, что многие из иностранных послов при русском дворе

мнили себя знатоками тайных пружин русской политики. Отвлечемся ненадолго от

истории с Орловым и вспомним конфуз, который приключился с британским послом в

Петербурге лордом Кэткартом, тем более, что он имеет самое непосредственное

отношение к предмету нашего рассказа.

Летом 1771 года перед британским послом была поставлена нелегкая задача:

ускорить заключение союзного договора между Россией и Англией. Действовать Кэткарт

начал немедленно. В Петербурге он жил третий год и все это время с ревностью наблюдал

за интригами прусского и австрийского послов, стремившихся обратить к своей выгоде

соперничество Орловых и Панина, честолюбие Чернышева, малороссийскую с хитрецой

индифферентность Разумовского. Кэткарт был по натуре человеком восторженным. Его

преклонение перед Семирамидой Севера доходило до того, что свои первые впечатления

от общения с ней он излагал в дипломатических депешах стихами Вергилия. К

задуманному делу он также решил приступить не совсем обычным образом.

«Когда граф Панин и граф Орлов сходятся во мнении, то дело идет очень легко, —

отписывал он в Лондон. – Но когда графу Орлову можно внушить другие цели, то

выдвигается граф Чернышев и его друзья Голицыны, особенно первый53, и это

обстоятельство, кроме всех других неудобств, как следствие несогласия, проволакивает

время, пока императрица не помирит обоих графов».

Короче говоря, лорд Кэткарт решил утвердить английское влияние в Петербурге,

примирив двух самых влиятельных лиц при русском дворе. Первые шаги посла внушали

надежду. Орлов благосклонно принял похвалы Кэткарта в адрес Панина, но выразил

сожаление, что близко не знаком с Никитой Ивановичем. Ведь у них разница в летах,

занятиях, удовольствиях, они редко встречаются – пожалуй, только на совещаниях по

особым делам, где обыкновенно Орлов, по живости своего характера, прерывает

методичное изложение Панина, как скоро ему покажется, что тот не к тому клонит речь. В

ответ Панин обычно хмурился, а Орлов умолкал – и таким образом дело останавливалось

и мешало ходу других. Отдавая должное знаниям и способностям Панина, Орлов всю

вину за случившиеся между ними разногласия, принимал на себя, сетуя на собственную

нетерпеливость, недостаток методы и уверял посла, что весьма желал бы встречаться с

Паниным по-дружески, без определенного повода. Кэткарт передал Панину свой разговор

с Орловым. Никита Иванович очень обрадовался этим речам, благодарил Кэткарта за

сделанное им доброе дело.

Казалось, Кэткарт был на верном пути. При встречах Орлов и Панин кланялись ему

подчеркнуто уважительно, да и отношения между соперниками, по наблюдениям посла, о

которых он не замедлил донести в Лондон, стали ровнее. Граф Рошфор, руководивший

53 Фельдмаршал Александр Михайлович, полный тезка вице-канцлера.

английской внешней политикой, предписал послу добиваться посредничества Англии в

мирных переговорах с Турцией взамен добрых услуг Пруссии и Австрии.

Между тем, время шло, весна сменила зиму, наступило лето 1772 года, а дело с

заключением русско-английского договора не продвинулось дальше неопределенных

обещаний и туманных намеков. В депешах Кэткарта зазвучали нотки озабоченности. Судя

по его донесениям, примирение Орлова с Паниным не удавалось то из-за того, что

императрица жила на даче, а граф Орлов в городе, то из-за хитрых людей (подразумевался

Захар Чернышев), убедивших Орлова взять на себя ведение турецких и польских дел. В

свою очередь, это привело к сильному столкновению между Орловым и Паниным,

вследствие чего последний стал просить императрицу отстранить его от управления

иностранными делами. Екатерина, разумеется, удержала его от этого шага.

Так дело тянулось до сентября 1772 года, когда Панин пригласил всех

аккредитованных в Петербурге послов и объявил им о том, что полтора месяца назад, 25

июля 1772 года, Пруссия, Австрия и Россия подписали двусторонние конвенции о разделе

Польши.

Дипломатическая карьера Кэткарта закончилась. Всего за полгода до соглашения,

решившего судьбу Речи Посполитой, он доносил в Лондон (со ссылкой на заверения

Панина), что императрице «ничего не известно о намерениях короля прусского разделить

Польшу, и такое намерение не может ей быть приятно»54. Вскоре его сменил менее

склонный к декламации Вергилия Роберт Гуннинг. Однако и у Кэткарта есть заслуги

перед историей. Благодаря ему мы представляем, какой тайной была окутана

продолжавшаяся не менее года ожесточенная борьба вокруг Польши.

7

Историки до сих пор спорят, кто первый высказал идею раздела Польши. Наиболее

авторитетные признания на этот счет разноречивы. Фридрих указывал на Екатерину,

вспоминая при этом приезд принца Генриха в Петербург осенью 1770 года. Генрих,

уставший, очевидно, оставаться в тени своего великого брата, открыто говорил, что

истинным автором идеи раздела является он. Панин пенял Австрии, занявшей в июле 1770

года польские области Ципса и Новиторга и подавшей тем самым пример другим. Мария-

54 В английских архивах хранится еще более любопытное свидетельство глубоких заблуждений (или

упрямства?) Кэткарта. В конверт с депешей сменившего его на посольском посту Р.Гуннинга от 13 июля

1772 г. (менее чем за две недели до подписания конвенции о разделе) вложена записка Кэткарта,

адресованная Рошфору, следующего содержания: «Mr. Panin assured me positively yesterday that nothing was

agreed or determined between the three powers rather than they would avoid a war on account of the affaires of

the Republic» («Г-н Панин определенно заверил меня вчера, что между тремя державами не согласовано и

не решено ничего, кроме стремления избежать войны из-за дел Республики») – Public Record Office, Russia

– 90, p.148.

Терезия винила сына и Кауница, упрекая их в том, что они «хотели действовать по-

прусски и в то же время удерживать вид честности». Екатерина никого не обвиняла, но и

не опускалась до оправданий. Для нее вопросы этики вполне естественно отступали на

второй план, когда речь шла о государственном интересе.

Необходимость и закономерность восстановления естественных этнических границ

Русского государства никогда не вызывали сомнения у людей беспристрастных. Однако

средства, с помощью которых эта цель была осуществлена, возбуждали острую и

справедливую критику. Приходится с сожалением констатировать, что после избрания

Понятовского королем, российская дипломатия допустила в Польше ряд принципиальных

просчетов. Основные усилия были направлены на консервацию анахронического

государственного устройства Речи Посполитой, в сохранении которого Петербург видел

гарантию своего преимущественного влияния. Как ни странно, но в качестве орудия

подобной политики избрали тех лиц в окружении польского короля – Чарторыйских, —

которые наиболее последовательно выступали за модернизацию польских

государственных порядков. Неизбежным следствием этого стало ослабление королевской

власти и русского влияния.

Центральное место в русской политике в Польше занял крайне болезненный для