Текст книги "Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг"

Автор книги: Петр Стегний

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

искренняя преданность Вашего величества послужила мне извинением и спасла от

презрения.

Не в правилах Екатерины было прерывать начатый разговор, хотя и на чрезвычайно

болезненную для нее тему. Дидро продолжал:

– Великий князь молод, и все имевшие честь входить с ним в сношения, хвалят,

сколько я знаю, его проницательность, блестящие способности, доброту его сердца,

возвышенность чувств. Теперь он влюблен в свою супругу и это вполне основательно.

Однако он уже закончил свое образование и можно опасаться, что он перейдет к жизни

рассеянной и ленивой. Последствия ее были бы печальны как для его семейного счастья,

так и для счастья империи.

Закончив преамбулу, философ перешел к главному:

– Поэтому я хотел бы предложить Вашему величеству следующее: пусть он

присутствует при рассмотрении дел в различных административных учреждениях; пусть

он там будет простым слушателем в течение 2—3 лет, то есть до тех пор, пока хорошенько

45 Составители Х тома сочинений Дидро скорректировали хронологию, предложенную М. Турне.

не познакомится с государственными делами. Вот настоящая школа для будущего монарха

в его годы! По выходе из заседаний пусть он отдает Вам отчет обо всем, что там

происходило, со своим заключением, которое Вы исправите, если оно окажется

несправедливо. Только таким образом он сможет познакомиться с духом и характером

нации, манерой думать, чувствовать, со степенью просвещенности и талантами лиц,

которых впоследствии захочет к себе приблизить.

Что тут можно сказать? Пожалуй, только одно. Трудно и, наверное, даже

невозможно было найти тему более неблагодарную и, скажем прямо, опасную.

Отношения с сыном – самая темная и таинственная страница царствования

Екатерины.

В этом смысле заметки Дидро в высшей степени любопытны. Во всяком случае, в

них сохранились пассажи удивительные:

«Может ли царствующий монарх возлагать корону по своему произволу на любого

из своих детей? Какой повод к семейным ссорам! Какой повод к революциям в

государстве! Какой повод к двоедушию и низкому услужничеству! Какой повод к

волнениям в народе, выбор которого весьма часто останавливается не на том, кого выбрал

монарх! Какой удобный мотив для восстания!»

Самым надежным залогом обеспечения стабильности государства Дидро

представлялось установление правильного наследования трона.

«Я недалек, пожалуй, и от мысли Вашего величества сделать корону выборной

между детьми монарха с тем, однако, условием, чтобы выбор не был производим отцом».

Слова поразительные, хотя бы потому, что из них ясно следует: Екатерина

обсуждала с ним то, о чем не говорила ни с кем и никогда – вопрос о престолонаследии.

Конечно, советы Дидро, считавшего, что монарха должен выбирать народ через

своих представителей, могли вызвать у его собеседницы лишь недоумение. Важно, однако,

другое. Как одинока была российская императрица осенью 1773 года, какую

непреодолимую потребность в общении она испытывала...

Что же касается Дидро, то нет сомнений в том, что он вторгался в столь деликатные

сферы, движимый наилучшими побуждениями.

– Начальство над конвоем великого князя я поручил бы одному из Орловых, —

говорил он Екатерине. – Все они готовы отдать последнюю каплю крови за Ваше

императорское величество. И по основательным причинам. Как приятно быть обязанным

людям верным, прямодушным, честным и твердым, каковы, как мне кажется, пять братьев

Орловых. Позвольте мне, Ваше величество, воспользоваться этим случаем и поздравить

Вас с прекрасным выбором, сделанным в такое время, когда приходится брать первого

попавшегося, готового пожертвовать собой. Да сохранит же Небо их надолго для Вашего

величества и Ваше величество для них. Это Ваши верные стражи!

Впрочем, дальнейшие рассуждения Дидро звучат явным отголоском его личных

наблюдений:

– За исключением Орловых, мне кажется, я во всех замечаю какое-то взаимное

недоверие, какую-то осторожность, противоположную прямоте и откровенности, которые

свойственны высоко настроенной, свободной и уверенной в себе душе. Но что еще более

удивительно, ни один из моих русских собеседников не сознавал подлинной ценности

заведенных Вами учреждений. Ни один из них не выслушал меня без удивления. Ни один

не понимал мудрости монархини и выгод, имеющих произойти от нее в будущем. Всех

мне приходилось просвещать и наводить на путь истинный, за исключением, может быть,

только моего товарища по путешествию, господина Нарышкина.

И далее:

– В душах Ваших подданных есть какой-то оттенок панического страха – должно

быть, следствие длинного ряда переворотов и продолжительного господства деспотизма.

Они будто постоянно ждут землетрясения и не верят, что земля под ними не качается,

совершенно как жители Лиссабона или Макао, с той только разницей, что те боятся

землетрясений материальных. Колебания в умах заметны и очевидны. Неясно только,

происходят ли они от нарушения личных интересов, совершенного Вашими мудрыми и

справедливыми деяниями, или от перемен в общественном строе.

И концовка – логичная и неотвратимая, как в фугах любимого Дидро Иоганна-

Себастьяна Баха:

– Кто производит революции? – вопрошает он. И сам же отвечает: – Люди,

которым нечего терять при перемене общественного порядка; люди, которые могут при

этом выиграть.

Лицо Екатерины хранило задумчивое выражение.

– Как к этому относиться? – продолжал Дидро. – Во-первых, следует обогащать

или своевременно удалять лиц могущественных, но недовольных. Во-вторых, заботиться о

просвещении народа. Нации просвещенные не возмущаются, а терпят.

В этот момент Екатерина, наверное, улыбалась. Слова Дидро как нельзя лучше

совпадали с ее собственными мыслями. Впрочем, хватит предположений, сколь

заманчивых, столь и неверных. Не будем излишне строги к великому философу. Кто

другой на его месте мог подумать, что сидящая напротив него женщина, со спокойной

улыбкой выслушивающая его взволнованные филиппики, переживает в эти дни один из

самых опасных кризисов своего царствования?

Д е й с т в о т р е т ь е

Если у Императрицы есть слабость, то она состоит в

желании достигать посредством интриг и таинственным образом

целей, которые были бы доступны ей при помощи более простых

и естественных путей.

Из донесения английского посланника в Петербурге Р.

Гуннинга от 22 ноября 1773 г.

1

Странные совпадения случаются в жизни.

Державин в своих «Записках» вспоминает, что в день бракосочетания великого

князя в Петербург пришло первое известие о том, что на Урале, в окрестностях Оренбурга,

появился беглый донской казак Пугачев, всклепавший на себя имя покойного императора

Петра III. Рапорт оренбургского губернатора, сообщавшего, что лже-Петр собирается идти

на Петербург, чтобы «обнять возлюбленного сына своего, великого князя Павла

Петровича», не особенно встревожил Екатерину. В первые десятилетия ее царствования в

России, да и за границей объявлялось не менее дюжины самозванцев, выдававших себя за

покойного Петра Федоровича. С ними быстро и без огласки справлялись.

Тем не менее, тревожные вести, поступившие с Урала, императрица распорядилась

сохранить в строжайшей тайне – тень покойного супруга, явившаяся с берегов далекого

Яика, грозила омрачить свадебное торжество. О мерах по пресечению «уральской фарсы»

она посоветовалась лишь с самыми доверенными людьми – Никитой Ивановичем

Паниным и вице-президентом Военной коллегии Захаром Чернышевым. Захар

Григорьевич, кстати, о Пугачеве отзывался пренебрежительно, говорил, что бунт в

Заволжских степях лишь искра по сравнению с восстанием атамана Ефремова на Дону,

случившимся в 1772 году.

Что и говорить, и на Дону, и в Зауралье всегда было неспокойно. А особенно в

первое десятилетие екатерининского царствования. Чересчур «скоропостижная», по

выражению Дашковой, смерть Петра Федоровича, трагическая гибель Иоанна

Антоновича, узника Шлиссельбургской крепости, вызывали неблагоприятные для

императрицы толки и в провинции, и в столицах. Даже в гвардии, приведшей ее к власти,

заговоры следовали один за другим: Хрущев, Гурьевы, Хитрово, Мирович… Одни

завидовали быстрому возвышению Орловых, считали себя недостаточно

вознагражденными за участие в перевороте, другие связывали надежды на свое

обогащение и возвышение с восстановлением на престоле законного императора Иоанна

Антоновича, несчастного отпрыска Брауншвейгской фамилии.

Самое опасное, однако, заключалось в том, что многие из заговорщиков пытались

действовать именем великого князя Павла Петровича, на которого смотрели как на

законного наследника российского престола. Как раз в те дни, когда Екатерина шепталась

с Чернышевым и Паниным, русский поверенный в делах в Париже Хотинский занимался

отправкой на родину раскаявшихся сторонников известного Бениовского, ссыльного

поляка, бежавшего с Камчатки на захваченном им корабле. Бениовский выдавал себя в

Европе, куда все-таки добрался, за друга и соратника великого князя, грозя собрать войско

и явиться в Петербург, чтобы помочь Павлу Петровичу восстановить свои попранные

права. Во французских газетах Екатерину открыто называли узурпаторшей престола.

Заговорщики исчезали в Сибири, но слухи о них будоражили европейские столицы.

«Что касается до важного известия о намерении свергнуть с престола императрицу,

то я узнал, что оно основано на недовольстве народа, которое, как полагают, достигло

крайних размеров», – так инструктировал в июле 1772 года британский министр

иностранных дел герцог Суффолк своего посланника в Петербурге Гуннинга.

«Что бы ни говорили в доказательство противного, императрица здесь далеко не

популярна и даже не стремится к этому, – писал в ответ Гуннинг. – Она нисколько не

любит своего народа и не приобрела его любви. Чувство, которое у нее пополняет

недостаток этих побуждений, есть безграничное желание славы, а что достижение этой

славы служит для нее целью гораздо более высокой, чем благосостояние страны, ею

управляемой, это, по моему мнению, можно основательно заключить из того состояния, в

котором при беспристрастном рассмотрении оказываются дела этой страны».

Оценки Гуннинга, кстати сказать, человека основательного, лишний раз

показывают, как трудно иностранцам разобраться в русских делах. Впрочем, если

соотнести депешу посла с событиями, свидетелями которых он стал в Петербурге, следует

признать, что для его пессимизма имелись определенные резоны.

Продолжавшаяся четвертый год война с Турцией давалась России ценой крайнего

напряжения сил. Дефицит бюджета, не превышавший в начале войны одного миллиарда

рублей, увеличился в 1773 году в восемь раз. Однако ненасытный молох войны требовал

не только денег, но и людей.

Всего лишь месяц назад, 15 августа 1773 года, при обсуждении в Совете вопроса о

новом рекрутском наборе у императрицы вырвалось красноречивое признание:

– Вы требуете от меня рекрутов для укомплектования армии? С 1768 года сей

набор будет, насколько мне память служит, шестой. Во всех наборах более трехсот тысяч

рекрутов собрано со всей империи. Согласна, что оборона государства того требует, но со

сжиманием сердца по человеколюбию набор такой всякий раз подписываю, видя наипаче,

что оные для пресечения войны по сю пору бесплодны были.

Смертность среди рекрутов, плохо обученных, вынужденных воевать в

непривычном климате, была ужасающей. Дезертирство из армии приобрело столь

массовый характер, что осенью 1773 г. правительство оказалось вынуждено объявить

всеобщую амнистию беглецам, скрывавшимся на Дону и в Зауралье.

Однако и в родных местах крестьянину жилось не легче. Дворяне, по знаменитому

указу Петра III освободившиеся от веками довлевшей над ними обязанности нести

государеву службу, все больше оседали в деревне. Лучшие из них, становились

рачительными хозяевами. Они посылали своих управляющих в Англию изучать

агрономическую науку и строили прочные и удобные жилища для своих крестьян. Но

были и такие кто, получив полную власть над крепостными, превращались в грозных и

сумасбродных помещиков. Как известно, самый страшный тиран – это раб, ставший

хозяином над другими рабами. Притеснения, истязания и насилие над крепостными

переходили все границы дозволенного.

Крестьяне в ответ поджигали дома своих мучителей и убивали их. Особенно

беспокойно было среди монастырских и церковных крестьян, ставших государственными

в силу другого указа, принятого в недолгое царствование Петра III. Глядя на них,

крестьяне помещичьи, заводские и все те, кто нес на себе крепостное ярмо в различных

его формах, решили, что близится и их освобождение. Такую надежду давала им

объявленная вольность дворянству. Если с помещиков снималась обязанность нести

государственную службу, то естественно с крестьян должна будет снята повинность

служить помещикам. Участились случаи массового неповиновения, как, например, на

петровских олонецких заводах летом 1770 года. На дорогах появились шайки разбойников.

Особенно тревожно было на Волге, Каме и Белой, где грабили даже хорошо охраняемые

караваны Демидовых и Твердышева. Беспокойно было в Воронежской губернии,

Уфимской и Галицкой провинциях. Местные власти, ослабленные отправкой войск на

театр военных действий в Молдавию, оказались бессильны восстановить порядок.

И вот, наконец, случилось то, что неминуемо должно было случиться. В конце мая

1773 года в Казани из-под стражи бежал казак станицы Зимовейской Емельян Пугачев. Он

прошел Семилетнюю войну, служил в Польше, во время русско-турецкой войны в армии

Петра Ивановича Панина брал Бендеры. На исходе лета 1773 года он пришел к яицким

казакам и объявил себя императором Петром III. В разосланном им воззвании говорилось,

что император принял царствование, и кто будет ему служить, тех он жалует «крестом и

брадою, и рекою, и землею, травами и морями, и денежным жалованием, и провиантом, и

свинцом, и порохом, и личною вольностью».

17 сентября Пугачев осадил Оренбург. Гарнизоны южного Приуралья не могли

противостоять самозванцу, повстанческое войско быстро пополнялось добровольцами.

Под знамена Пугачева собирались казаки, беглые крестьяне, инородцы и староверы. В

середине октября он имел уже до трех тысяч пехоты и конницы, более двадцать пушек,

взял семь крепостей.

Только 15 октября, после окончания свадебных торжеств, имя Пугачева впервые

громко прозвучало в Государственном совете. Чернышев в присутствии императрицы,

зачитал «полученные вчерась» рапорты Оренбургского и Казанского губернаторов. Меры,

предложенные Военной коллегией для пресечения возмущения яицких казаков, были

одобрены без особых обсуждений. Командовать войсками в Приволжье назначили мало

кому известного генерал-майора Василия Кара, переведенного из Польши, где он служил

под началом Николая Васильевича Репнина. Указ о назначении Кара был подписан

Екатериной еще 11 октября, сам он отбыл к месту назначения накануне вечером. По пути

следования, в Новгороде, ему предписывалось взять роту солдат с тремя пушками. Кроме

того, главнокомандующий в Москве князь Волконский, проявив похвальную

предусмотрительность, уже направил под Оренбург триста солдат с одной пушкой. Эти

меры были признаны достаточными для восстановления порядка.

«Рассуждаемо было, что это возмущение не может иметь последствий, кроме как

расстроить рекрутский набор и умножить число ослушников и разбойников», – значится

в протоколе заседания Совета за 15 октября.

И далее:

«Генерал-прокурор предлагал, чтобы тамошним архиереям велено было увещевать

народ от возмущения в церквах. На сие Ее Императорское Величество изволила

отозваться, что лучше обнародовать там манифест. После того положено: подтвердить —

по причине рассеянных в той стране от самозванца воззваний – указами от сената, чтобы

никто письменным обнародованиям не верил».

Засим члены Совета разошлись, а генерал-майор Кар отправился с двумя ротами

солдат и тремя пушками усмирять самозванца.

2

История парадоксальна.

Отечественная история парадоксальна вдвойне. Революции свершаются у нас будто

по недосмотру, удручающе похожие одна на другую.

Забегая вперед, скажем, что пугачевский бунт, потрясший империю до основания,

отнесен был на счет малодушия уже известного нам генерал-майора Василия Кара и

нераспорядительности Военной коллегии. Слова Александра Ильича Бибикова,

назначенного осенью 1773 года главным начальником в охваченных восстанием

губерниях, о том, что не Пугачев страшен, а страшно всеобщее возмущение, в Петербурге

еще долго не были услышаны.

И все же коллективное затмение, нашедшее на императрицу и членов

Государственного совета достопамятным днем 15 октября, имеет свои объяснения.

1773 год стал критическим в долгом екатерининском царствовании. Затянувшаяся

турецкая война грозила империи финансовым крахом, последствия раздела Польши,

свершившегося годом ранее, Россия ощущала в течение двух веков. Вдобавок к этому —

сложнейшие внутренние обстоятельства, связанные с совершеннолетием наследника

престола, конец «случая» Григория Орлова, полуопала Панина. Всего этого было более

чем достаточно для того, чтобы приглушить голос здравого смысла.

Впрочем, начнем по порядку.

Панин и Орловы были главными действующими лицами первых десяти лет

екатерининского царствования.

С Паниным Екатерина близко сошлась в июне 1760 года. Он только что вернулся из

Стокгольма и впервые появился во дворце в голубом с желтыми обшлагами мундире обер-

гофмейстера46. Панину уже было чуть за сорок, Екатерине шел тридцать второй год, но

они подружились, разумеется, в той мере, в которой это было возможно при

елизаветинском дворе. Екатерина не могла не оценить трезвый ум, широкую

образованность Панина. Никита Иванович родился в Данциге, воспитывался в остзейских

провинциях, провел двенадцать лет на посольских должностях в Дании и Швеции и был

вполне европейским человеком, интересовавшимся самыми разнообразными вопросами

государственных знаний, классическими произведениями философской литературы,

говорил и писал на нескольких языках.

Императрица медленно умирала, и перспектива воцарения Петра Федоровича

пугала многих. Великий князь ни умом, ни характером, ни воспитанием не подходил на

роль наследника российского престола. В ближнем кругу императрицы – Шуваловы и

46 В переписке английского посла Ч. Хенбери-Вильямса с Екатериной осенью 1756 г. есть упоминание о том,

что уже в это время великая княгиня поддерживала контакты с послом в Стокгольме. «Письма Панина

доставили мне большое удовольствие. Особенно последнее. Оно так прелестно, что я могу угадать в его

авторе будущего вице-канцлера», – писал Вильямс Екатерине в октябре 1756 г. – ГАРФ, ф. 728, оп. 1 ч. 1,

д. 130, стр. 83.

Разумовские – не то чтобы обсуждалась, а как-то витала в воздухе мысль: не разумней ли

для пользы государства и династии отдать бразды правления, минуя оболтуса племянника,

подраставшему Павлу Петровичу.

Другие планы вынашивал клан Воронцовых, питавших надежду узаконить давнюю

связь с великим князем Елизаветы – племянницы Михаила Илларионовича Воронцова,

занявшего после опалы Бестужева его место в Коллегии иностранных дел.

Панин, с его холодным и методичным умом, занимал как бы промежуточное

положение между этими двумя лагерями. При случае он твердо и убедительно

высказывался за то, чтобы все в государстве и, в первую очередь, вопросы

престолонаследия, решалось в законном порядке. Положение воспитателя Павла

Петровича придавало его словам особый вес.

Сто восемьдесят шесть дней сумбурного царствования Петра III еще более

сблизили Панина и Екатерину.

В планы заговорщиков Панина посвятила его племянница Екатерина Дашкова.

Мысль об отстранении Петра Федоровича от престола нашла у него полное сочувствие,

хотя предпочтительным исходом заговора он считал провозглашение императором

малолетнего Павла Петровича при регентстве Екатерины до его совершеннолетия.

Великая княгиня, казалось, была согласна с доводами Никиты Ивановича, однако все

произошло совсем не так, как он того ожидал.

28 июня 1762 года гвардейские полки провозгласили Екатерину самодержицей

всероссийской.

Главными исполнителями заговора стали трое из пяти братьев Орловых —

Григорий, Алексей и Федор. Григорий, вступивший с Екатериной в тайную связь когда она

еще была великой княгиней, заведовал артиллерийской казной. Алексей служил в

Преображенском, Федор – в Семеновском полку. Веселые, удачливые братья были

кумирами гвардейской молодежи.

– Орловы сделали все, – говорил Фридрих II. И добавлял, вспоминая своего

любимого Лафонтена, – Дашкова была лишь хвастливой мухой, пахавшей, сидя на рогах

быка.

Переворот свершился, как это всегда бывает в России, при полном одобрении

народа. Петр Федорович, повел себя, как вспоминал впоследствии прусский король, как

ребенок, которого отправляют спать. Собственноручно написав отречение от престола, он

стал жаловаться, капризничать, просил разрешения уехать в Голштинию со своим

любимым арапом Нарциссом, скрипкой, мопсом и Елизаветой Воронцовой. Однако уже

через девять дней после переворота бывший император, как было объявлено в

правительственном манифесте кончил свою жизнь в Ропше «от приступа

геморроидальных колик».

«Все решилось на основе ненависти к иноземцам», – так сама Екатерина

оценивала побудительные мотивы переворота, приведшего ее к власти.

Но она сама была природной немкой, вполне, впрочем, обрусевшей и

подчеркивавшей уважение к канонам православной веры не в пример своему покойному

супругу. Ни в брачном контракте, ни в манифесте о воцарении Петра III о Екатерине как

его возможной преемнице упомянуто не было. К тому же – и это, пожалуй, самое

серьезное – Петр III не успел короноваться, считая по примеру своего кумира Фридриха

II эту процедуру пустой формальностью.

Отсюда – обещание «узаконить такие государственные установления, по которым

бы правительство любезного нашего отечества в своей силе и принадлежащих границах

течение свое имело», данное в манифесте о восшествии от 6 июля.

В августе 1762 года Панин представил Екатерине проект учреждения

Государственного совета, идея которого у него созрела еще тогда, когда он был

посланником в Стокгольме. В Швеции действовала конституционная форма правления,

при которой права короля ограничивались парламентом.

Панин почему-то не замечал изъянов шведского государственного устройства,

превративших страну в арену открытого противоборства враждующих партий, которые

содержались на деньги иностранных государств, и предлагаемые им реформы только на

первый взгляд выглядели вполне умеренными. Критикуя господствующий произвол,

«прихоти и собственные виды» фаворитов и «случайных людей», Никита Иванович ратовал

за учреждение Совета из шести-восьми министров, которые имели бы право едва ли не

решающего голоса при принятии важнейших государственных решений.

Тем не менее 28 декабря 1762 года, поколебавшись четыре с лишним месяца,

императрица подписала было Манифест об учреждении Государственного совета и

реформе Сената47, но в тот же день «надорвала» его, поступив, как Анна Иоанновна с

манифестом верховников. Остановили ее, как говорят, возвратившиеся из ссылки бывший

канцлер Бестужев и фельдцейхмейстер Вильбоа. Они усмотрели в панинском проекте

покушение на самодержавную и попытку установления аристократического правления.

Неудача с учреждением Государственного совета крайне раздосадовала Панина.

47 Размышляя о причинах такой уступчивости со стороны Екатерины, трудно не прийти к выводу, что

историкам, к сожалению, мало что известно как о ее отношениях с Паниным до 1762 г., так и о назначении

Никиты Ивановича на ключевую в династическом отношении должность обер-гофмейстера – якобы по

рекомендации М.И. Воронцова.

«Сапожник никогда не мешает подмастерье с работником, но нанимает каждого по

своему званию, а мне же, напротив, случалось слышать у престола государева, от людей

его окружающих, – была бы милость, всякого на все станет», – говорил он,

неприязненно косясь в сторону Григория Орлова.

Между тем фаворит старался не злоупотреблять своим положением. По словам

желчного летописца нравов екатерининского времени князя Михаила Щербатова, он умел

«подчеркнуть и утвердить в сердце своем некоторые полезные для государства правила:

никому не мстить, отгонять льстецов, не льстить государю, выискивать людей

достойных». Характером и обликом Орлов был русский человек – прямой, открытый,

доверчивый до абсурда. Привычки его были самые патриархальные, а всем развлечениям

он предпочитал охоту, бега и кулачные бои.

Надо ли говорить, как важно было для Екатерины, остро сознававшей на первых

порах всю непрочность своего положения, иметь возможность опереться на крепкое плечо

Григория Орлова? Когда он был рядом, императрице дышалось свободнее.

– J’avais les plus grandes obligations à ces gens-la48 – говорила она впоследствии.

Весной 1763 года при дворе даже начали поговаривать о свадьбе императрицы с

Орловым. Бестужев принялся было собирать подписи под прошением дворянства

государыне о вступлении в брак, однако Никита Иванович, опиравшийся на всех

недовольных Орловыми, решительно воспротивился.

– Императрица всероссийская может делать все, что ей угодно, но госпожа Орлова

не может быть императрицей, – говорил он, не стесняясь того, что слова его слышали

многие.

Брак не состоялся, но Орлов остался самым близким Екатерине человеком. Перед

ним открывались головокружительные возможности. Перечень его официальных

должностей был обширен: генерал-фельдцехмейстер и генерал-директор над

фортификациями, директор канцелярии опекунства иностранных дел, член комиссии о

правах дворянства, депутат комиссии о составлении нового уложения, председатель

Вольного экономического общества и пр.

Однако для того, чтобы соответствовать требованиям, которые предъявляло его

положение первого вельможи империи, Орлов не имел ни достаточного воспитания, ни

природного такта. Ему были отведены покои во дворце, но жить он предпочитал в доме,

приобретенном у банкира Штегельмана, или на мызах в Гатчине или Ропше, подаренных

ему императрицей. Государственным делам, скучнейшим канцелярским занятиям Орлов

предпочитал радости заячьей или медвежьей охоты. Он ухитрялся не являться даже на

48 Я была обязана этим людям всем – (фр.)

собрания учрежденного Екатериной Вольного экономического общества, назначавшиеся в

его собственном доме.

«Способности Орлова были велики, но ему недоставало последовательности к

предметам, которые в его глазах не стоили заботы. Природа избаловала его, и он был

ленив ко всему, что не сразу приходило к нему в голову», – сожалела Екатерина.

Инертность Григория приводила в отчаяние Алехана – амбициозного и

предприимчивого младшего брата – истинного вдохновителя «орловской партии».

«Doux comme un mouton, il avait le coeur d’une poule49», – печально вторила

неистовому Алехану Екатерина.

Впрочем, так высказываться императрица стала много позже. Во времена, о

которых мы ведем речь, дело обстояло совсем иначе.

«Это был мой Блэкстон, – говорила Екатерина своему секретарю Козицкому. – Sa

tête etait naturelle et suivait son train, et la mienne la suivait50».

Иногда, правда, императрица делалась вдруг более откровенной:

«Панин и Орлов были моими советниками. Эти два лица постоянно противных

мнений вовсе не любили друг друга. Вода и огонь менее различны, чем они. Долгие годы я

прожила с этими советниками, нашептывавшими мне на ухо каждый свое, однако дела

шли и шли блистательно. Но часто приходилось поступать, как Александр с Гордиевым

узлом, – и тогда происходило соглашение мнений. Смелый ум одного, умеренная

осторожность другого – и ваша покорная слуга с ее курц-галопом между ними

придавали изящество и мягкость самым важным делам».

3

В первые полтора года царствования Екатерины Панин формально не играл

главной роли в государственных делах. С ним советовались по вопросам внутренней и

внешней политики, он принимал иностранных послов, однако канцлером оставался

Михаил Илларионович Воронцов, спокойно и с достоинством принявший наступившие

перемены.

Основной заботой Никиты Ивановича оставалось воспитание великого князя.

«Сначала мне не было воли, а после по политическим соображениям не брала его

от Панина, – признавалась Екатерина в начале 80-х годов тому же Храповицкому. – Все

думали, что если не у Панина, так он пропал».

Решение императрицы поставить воспитателя сына у руля российской внешней

политики, последовавшее 27 октября 1763 года, удивило тех, кто знал о сложной

49 Добрый как барашек, он имел куриное сердце – (фр.).

50 Его ум был естественен, он всегда шел своим путем, а я только следовала за ним – (фр.).

подоплеке их взаимоотношений. Всю жизнь вращаясь в придворных кругах, Никита

Иванович, тем не менее, так и не стал «ласкателем», как выражались в веке осьмнадцатом,

галантном. Нередко бывал он резок, капризен и неудобен. Случалось, что Екатерина не

общалась с ним месяцами, потом, однако, отношения налаживались.

Конечно, своей образованностью, отточенным интеллектом, развитым в гостиных

Стокгольма и Копенгагена, Панин выделялся в блестящей, но безликой толпе придворных,

доставшейся Екатерине от предыдущего царствования. Воронцов был болен, вице-канцлер

Александр Михайлович Голицын годился только для целей представительских, Бестужев

стал стар и суетлив. Глядя на них, даже недоброжелатели Панина признавали его

порядочность и неподкупность, качества, столь же редкие в те далекие времена, как и

ныне.

И, тем не менее, достоинства Панина отягощались недостатками, причем

немалыми. С прискорбием надо признать, что Никита Иванович был медлителен до

чрезвычайности, если не сказать ленив. Просыпался он к полудню, завтракал неспешно, с

удовольствием – повар его считался лучшим в столице. Затем – манеж, Панин был

большим любителем и знатоком лошадей. Обед с переменой блюд эдак в шестнадцать и

прогулка в карете по городу. По вечерам Никиту Ивановича можно было видеть либо в

приемных залах императрицы, либо в петербургских гостиных. Роста он был

гренадерского, комплекции апоплексической, но при всем том сохранял вальяжность,

благоухал парижской парфюмерией, поблескивал голландскими бриллиантами, из-под

желтых обшлагов его голубого обер-гофмейстерского кафтана струилась белая пена

брюссельских кружев.

Был Панин по обычаям своего века и тонким ценителем женской красоты.

Неделями, бывало, не могли попасть к нему на прием иностранные послы – Никита

Иванович проводил дни напролет у прекрасной, но ветреной графини Строгановой,

первой красавицы Петербурга. Строганову сменила Наталья Шереметева, самая богатая

невеста северной столицы, на которой он собрался жениться, но та скоропостижно