Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

За банкетным столом Симпота не было – еще бы его туда пригласили! Оля с тетей Машей сидели на том конце стола, где совсем не оказалось мальчиков. Наверно, поэтому маячила там одна-единственная бутылка портвейна. Несколько раз она проплывала из рук в руки мимо Марьи Сергеевны. И Митя, отделенный от Оли всем многолюдьем банкета, отлично чувствовал все, что чувствовала Оля, забавлялся всем, что забавляло Олю, а ее забавляла – он сразу понял – тетина благопристойная манера вести себя за столом, совсем неуместная в подобных обстоятельствах. Эта благопристойность приводила Марью Сергеевну к неудаче при невинных попытках завладеть путешествующей бутылкой, чтобы хоть бокалы наполнить себе и Оле. Та едва сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху, а тетя Маша, не поворачивая головы, с достоинством прямила спину и делала вид, что внимательно слушает сидящую напротив нее мать Эдика Мотылевича. Наконец – и это тоже издали уследил Митя – Оля ухватила позади себя за рукав одного из официантов и попросила налить им вина. Марья Сергеевна подставила бокал, но затем сделала Оле внушение. Митя догадался: нельзя так фамильярно.

– Давай, Бородин, за нашу дружбу! – раздалось над его ухом.

В блаженном состоянии Митя чокнулся с кем-то, кто предложил ему выпить. Если бы он был даже рядом с Олей, он не смог лучше расслышать, как она оправдывается перед тетей: «Но это знакомый официант – я даже знаю его фамилию». И как она рассказывала тете Маше о двух посещениях ресторана Дома инженера – с мамой и Пантюховым. Им тогда подавал как раз этот толстый дядя со смешной фамилией Любезный.

– Наверно, из потомственных официантов, – заключила тетя Маша.

Когда через минуту ей захотелось нарзану, она сама попросила Олю позвать официанта, как она сумеет. Митя был счастлив только оттого, что тетя Маша и Оля все время смеялись, и он, ничего не замечая вокруг себя, будто участвовал в их разговоре.

– Где он, этот товарищ Почтенный или как там его?.. – говорила тетя Маша.

– Любезный?

– Да, смешной толстяк.

– Очень.

Впервые Митя не сразу понял, что делает Оля: наклонясь к плечу Марьи Сергеевны, она беспощадно точно изображала, как толстый официант почтительно припадает к плечу Катериночкина.

За ужином, с десятью бутылками шампанского и тремя бутылками портвейна на шестьдесят человек, говорилось много тостов, и Яша Казачок, сидевший близко от Мити, отличился тем, что поднял тост за ту неизвестную мамашу, которая, по его утверждению, третий час сидит в вестибюле – привела дочь за руку на вечер в мужскую школу, сама наверх не пошла, а дожидается, чтобы увести домой. Кое-кто засмеялся, и Казачок стал чокаться, но большинство сидевших за столом зашикали на него: ведь это же бестактность по отношению к одной из девочек, сидевшей тут же, за столом. Каково-то ей! Но Казачка не смутишь – Митя, с досадой отвлекаясь от Олиных разговоров с тетей, услышал, как Казачок, сев на свое место, смеясь, досказывал соседям: «Это та самая мамаша, которая сказала дочке: «Не смей влюбляться до экзаменов!»

Облокотись на руку, Митя поглядывал на преподавателя физкультуры и невольно подумал о нем – в первый раз. Вот он сидит среди учителей, невысокий и стройный блондин в отутюженных чесучовых спортивных брюках и кремовой вискозной рубашке. По виду он всегда спокоен, сдержан, и его не сразу поймешь: все-таки старше ребят, взрослый человек. Хотя и Яша, а преподаватель. Но какой же он педагог! Так, пижон, стиляга. Митя давно присмотрелся к нему, как он снисходительно говорит о девочках: «Вешаешь, вешаешь их на брусья, надоело…»; как он цедит сквозь зубы: «Личная жизнь у меня начинается после полуночи…»; как, обольщая девушек на пляже, заговаривает с ними по-английски: «Хау ду ю ду?» Однажды мальчишки нашли на подоконнике толстенную пачку открыток, которые посылала Казачку какая-то безнадежно влюбленная в него иногородняя дура; каждая открытка начиналась нелепо красивым паролем: «Помни долину роз!»

Митя поднял голову. Какой-то внутренний толчок заставил его глянуть в сторону Оли. Тетя Маша, отойдя от стола, разговаривала с Абдулом Гамидом. А над Олей склонилась откуда-то возникшая фигура Симпота, его женоподобное лицо расплылось в улыбочке, рука совала под локоть Оли записку. Митя увидел в широко открытых Олиных глазах тревогу, испуг. В это мгновенье Оля резко отодвинула стул и пошла из комнаты, а Симпот, мягко покачивая плечами, пошел к Казачку и что-то шепнул ему. Тот ничего не ответил и остался за столом.

– Куда ушла Оля? – спросила тетя Маша, когда Митя подошел к ней.

Она, видимо, ничего не заметила.

– Я поищу ее, – сказал Митя.

Какая-то гнусная игра, что-то увертливое затеялось вокруг Оли. В этот вечер, когда на перевале юности все вокруг словно захмелело от избытка чувств и когда все стали абсолютно добрые, по-братски доверчивые, подлость тоже приподняла голову. Она всегда, наверно, ищет такие минуты. Митя сейчас до темноты в глазах ненавидел Симпота и Казачка, только не знал, как за них приняться.

Оли нигде не было. Многие, как и Митя, сновали в толпе по комнатам, скользя взглядами по лицам, ища кого-то, просто передвигаясь с места на место в праздничном нетерпении или чтобы не скучать у стен. Там, в зале, у стен теснились те, кто не танцевал: мальчики, пренебрегавшие вальсами; девочки, ожидавшие приглашения; родители и учителя, много лет знавшие друг друга по школьным встречам. В дальнем углу зала шла игра, предложенная Гринькой. Он выкрикивал: «И тот, кто с песней по жизни шагает…» – и мальчики с удовольствием угадывали: «Эдик Мотылевич!» Он спрашивал: «О ком говорят: «Убери ноги?» – и все отвечали хором: «Чап длинноногий!»

Нет Оли, и там ее нет.

– Олю Кежун не видел? – спрашивал Митя то одного, то другого. – Олю Кежун не встречал?

Никто не встречал. В комнате с красной плюшевой мебелью погасили лампы-«попугаи», и теперь ни на что не похожи были их пестрые абажуры; прохлада шла от окон слабыми волнами. В коридорах играли в «ручеек», и Гринька мчался под сомкнутыми руками товарищей. Митя оглянулся – ведь он только что видел Гриньку в зале, там шла другая игра. Значит, он так долго бродит по комнатам? Странный вечер. Оля ушла… Почему-то не пришла Веточка, а ведь когда-то жизнь в школе была неотделима от старшей вожатой. Значит, время идет, время берет свое.

Настроение было вконец испорчено. Не зная, куда себя деть, он вспомнил, что на сцене осталась школьная бархатная скатерть, – пошел, убрал ее; заглянул на лестницу – взрослые начинали расходиться; той мамаши, которую высмеял Казачок, не было видно. По винтовой лесенке Митя спустился на кухню, где утром три мамы раскладывали по тарелкам закуски. Большая печь уже пуста и прибрана. Девушка в косынке, туго обтянувшей лоб, кухонным ножом крошит на железном листе в порошок сухой клюквенный кисель.

Митя узнал ее. В прошлом году она выступала на районной комсомольской конференции. Она была делегаткой от комсомольцев городских ресторанов и говорила о том, что они, комсомольцы, не щадя себя, восстанавливали город после немцев, а вот недавно, когда захотелось посмотреть алюминиевый завод, с их группы за экскурсовода запросили пятьдесят рублей. Она назвала эту сумму и ударила по трибуне кулаком, метнула соломенной косой за спину, так что зал загрохотал от аплодисментов. Когда кончилось заседание, Митя разговорился с ней, и она показалась ему умницей, куда там сравнить с ней Олиных подруг! До часу ночи они ходили по улицам, говорили о жизни. И с той поры не встречались ни разу.

А сейчас она растирала ножом клюквенный порошок, и халат был на ней не белоснежный, и вид не такой вдохновенный.

Она тоже узнала Бородина.

– Я угадала, что и ты там наверху сегодня. Поздравляю тебя, Бородин, с окончанием школы. Что, весело там?

Она показала рукой на потолок. Бородин не ответил.

– Ну, побывали на алюминиевом?

– Я теперь там учусь, наша школа на заводской территории. Я была не права тогда на конференции, это мы по-партизански бузотерили. Верно?

Митя поговорил с ней еще немного и вернулся в зал. Тетя Маша в толпе окликнула его. Вид у нее был обеспокоенный.

– Где Оля? – спросила она. – Что случилось?

– Я думаю, она ушла домой.

– Ушла?

Конечно, тетя не заметила ни заигрываний Симпота, ни Олиного побега. Митя не стал объяснять. Праздник для него кончился. Но какая-то упрямая сила вела его по комнатам. Искать Олю бесполезно: ее здесь нет, но ему хотелось ходить, искать, как будто можно найти.

Был тот час школьного бала, когда общие игры в зале интересуют только безмятежных простаков. Выпускники разбрелись по всему дому. На веранде Митя увидел десятиклассниц из пятой женской – Акимову и Кохичко. Он не подошел к ним. В шахматной комнате Чап в одиночку передвигал фигуры. Митя отворил еще одну дверь и оказался в полутьме. Здесь пахло гримировальными красками и пудрой. Этой комнатой, рядом со сценой, и следующей, освещенной, с полуприкрытой дверью, завладели какие-то спорщики. В дальней комнате голос Ирины Ситниковой звонко сшибался, как будто смеясь или плача, с вкрадчивым голосом Казачка, а тут, близко, в трех шагах от Мити, спорили о жизни его школьные товарищи.

Стоя посреди полутемной комнаты, Митя почувствовал, как все возбуждены, точно выпили много.

– В том-то и гвоздь, – рассуждал чей-то голос, – что как будто бы и барчуков нет, а каждый немножко барчук, и некоторые даже гордятся этим. Самодовольства развелось – вагон!

Поминутно открывалась дверь, кто-нибудь наскоро заглядывал в комнату, и узкая полоса света выхватывала из мрака заблудившегося Митю, кучу кружев и тряпок в дальнем углу на этажерке, мальчиков, тесно сидевших на диване. Митя узнал голос Виктора Шафранова:

– Пойти на производство – не значит остановиться. Там только и расти. Глупо, если ты думаешь иначе!

– Многие выросли? – Это скептический голос Эдика.

– Возьми Семиволоса!

– А Сметанин?

– А каменщик Орлов? Жаль, что своих, городских, плохо знаем.

Митя догадался – ребята обсуждали напутствие Катериночкина. Конечно, даже без среднего образования в стране выросли тысячи мастеров труда. Эдик был, верно, сам не рад, что усомнился в этом. В темноте назывались имена Генриха Борткевича, Лидии Корабельниковой, кто-то вспомнил Пашу Ангелину.

– А Макар Мазай? – сказал Шафранов.

И в комнате все смолкло на мгновение.

– А девочка Мамлакат? – сказал Игорь Шапиро.

Митя улыбнулся, захотелось вмешаться в разговор.

– Она лет на пятнадцать старше нас с тобой, Игорек.

В темноте посмеялись – для них Мамлакат навсегда останется девочкой.

В эту минуту Митя услышал за дверью шум и, как ему показалось, голос и смех Симпота.

– Ишь ты, краля… вежливая какая! – шепелявил баскетболист.

– Ну, без рук! Без рук! – закричала Ирина.

Митя заглянул в соседнюю комнату. В то же мгновение Ирина мелькнула мимо него, толкнув его в плечо, и выбежала. Симпот смеялся. Заметно пьяный Яша Казачок был тут же. Он потерял свой лоск. Все же, увидев Митю, притворился, что укоряет приятеля:

– Что ты такой… бесподходный?

– Что вы тут делаете? – с яростью спросил Бородин.

– А ничего, ничего, – приговаривал Казачок, держа в руках чемоданчик; у него это прозвучало: «Ниче-ниче…» – Вот Ситникова сложила в чемоданчик свое испанское болеро, постеречь попросила…

Он подмигнул Мите.

– Попрошу вас выйти отсюда! – сказал Митя.

Комната наполнилась выпускниками. Ребята окружили Симпота, подталкивая его в коридор. Мите надо было знать, что тут произошло. Он нашел Ситникову за неприбранным, пустым столом. Вся красная, она поправляла волосы, почти плакала.

– Как он обидел тебя?

– Ну, пристал, пьяный дурак.

– Почему убежала? Что там было? Он гадость какую-нибудь сказал?

Ирина заплакала. По тому, что сделалось с Бородиным, она догадалась, как это все некрасиво. Сейчас ей хотелось, чтобы за нее подрались.

– Ну, поцеловать хотел. А я с ним разговаривала-то первый раз в жизни.

В вестибюле, куда в три прыжка выскочил Митя, шел крупный разговор. Окруженный выпускниками, Абдул Гамид пытался приструнить Симпота. Тот, видно, совсем распоясался. Стоя в сторонке, Яша Казачок наблюдал за происходящим, не вмешивался.

Митя растолкал ребят. Лицо старого учителя мелькнуло перед ним. Как всегда в минуты волнения, лоб и очки Абдула Гамида ползли в разные стороны: лоб – вверх, очки – вниз.

– В чем дело? – спросил Бородин окружающих.

– Я стал разнимать драчущихся… – говорил Абдул Гамид, в волнении коверкая слова.

Митя положил руку на плечо Симпота.

– Ну, ты… – почти промычал Митя, не в силах разжать зубы.

Симпот вырвался из-под руки Мити.

Все немножко отступили, и Митя и Симпот оказались друг против друга в тесном кругу. Симпот сдвинул кепку с затылка на лоб и повел руками – не то рукава ему мешали, не то чтобы расширить круг зрителей. Он ссутулился, сделал неподвижное лицо, прищурился и пододвинулся к своему противнику, ступая с каблуков на носки.

– Гляди, Бородин, как бы я тебе холодную завивку не устроил.

В то же мгновение пухлое, женоподобное лицо хулигана передернулось гримасой. На пальцах его блеснула свинчатка. Но Бородин успел схватить руку парня и ударом кулака свалил его на пол. Тот быстро вскочил, но кто-то из выпускников схватил его за плечи.

Нацелившись, Митя поймал обе руки Симпота и, стиснув их у него за спиной, потащил к лестнице. Там, в молчании, слышался топот ног, громкие вздохи. Потом снизу донесся рыдающий голос Симпота:

– Он думает… что если… золотой медалист!.. Так это уж факт!

– Спокойно, спокойно! – увещевал кто-то внизу.

И все утихло.

Как ни странно, Абдул Гамид смеялся.

– Что за горячая голова! – кричал он на Митю, медленно поднимавшегося по лестнице.

Митя тяжело дышал.

– Горячая голова? Не знаю… Как-то почетно это звучит для глупости, – заметил Митя, не щадя себя, чувствуя, что правая рука болит.

В эту минуту ему нестерпимо захотелось видеть Олю, говорить с нею. Стало невозможно дожидаться завтрашнего утра: пусть поздно, он войдет и разбудит. Он даже не принимал такого решения – просто повернулся и сбежал по лестнице. Старик швейцар с синими галунами дремал на стуле, видно, проспав драку; в его полураскрытую морщинистую ладонь кто-то из ушедших сунул ветку сирени.

Митя быстро пошел по улице. Его окликнули с веранды, он не оглянулся.

НАД ПЛОТИНОЙ

– Оля, – позвал он, заглядывая в полуоткрытую дверь, – выйди, Оля.

Он не знал, спит ли тетя, спит ли Оля, но он не отошел от двери. Он в первый раз стучался к Оле так поздно ночью.

– Оля, выйди.

Тихий вздох в комнате, кто-то прошлепал босыми ногами. Оля в длинной ночной рубашке мелькнула в темноте, она одевалась. Потом ее лицо показалось в щелке двери. Боясь, чтобы свет не разбудил тетю, она придерживала дверь.

– Выйди же!

Она утвердительно кивнула головой и снова скрылась. Митя подошел к окну. Ночь еще не кончилась.

Оля вышла минут через пять. В синеньком платьице, заспанная, она потянулась и засмеялась. Ей было приятно, что Митя позвал. Захотелось подразнить, поманежить. Она не боялась, что он рассердится на нее за ее побег.

– Ну что, Митя?

– Пойдем на плотину.

– На плотину? Я спать хочу.

– Почему ты ушла?

– Я же объяснила тебе на веранде.

– Ты… мне… на веранде?

– Ну да. Не помнишь?

Оля удивленно глядела на Митю. Он понял: она ни за что не скажет ему, как там резвились эти приятели, почему она убежала, вот она и сочиняет. А сейчас еще разыграет обиду, если ей не поверишь.

– Ты… мне… сказала?

– Тихо… тихо…

И оттого, что она так беззастенчиво выдумывала, Митя вдруг пришел в благодушное состояние. Нет, ночь не кончилась. Они ушли, заперев квартиру на ключ. Пусть тетя поспит взаперти.

У перекрестка знакомый мороженщик в сетке на голое тело, упершись локтями в свой возок на дутых шинах, проводил их взглядом. На Асфальте пустынно, а он все не увозит свою тележку. Наверно, знает, что в трех школах выпускные вечера. Шелестят листвой деревья. Изредка проносится автомобиль, и Митя упражняется в догадках, чья машина и куда поехала.

Через открытые кварталы, мимо цветочных клумб и штабелей кирпича они спустились к реке ниже плотины, к приречным заводским путям.

Хорошо идти по рельсам. Ты идешь, балансируя на рельсе, Оля – на другой. Вдали высится плотина; под ночным небом она кажется таинственной, как самые древние памятники земли, будто сделана в доисторические времена или даже на другой планете.

– Вот и кончил ты школу. Жалеешь?

– Глупая! Конечно, мы любим школу. За долгие годы привыкнешь. А сейчас все заново кажется таким своим, родным, век бы не расставался. И Абдул Гамид, и Катериночкин, и ребята.

– Я тебя утащила от них.

– А был бы я счастлив без этого, как ты думаешь?

Она никак не думает, молчит. И Митя добавляет:

– Белкин слово «счастье» произносит как-то без мягкого знака. – Митя пытается изобразить. – Ты помнишь, как он говорил?

– О счастье? Смешная у него фигура.

Она задумалась и хотела сказать о Белкине что-то другое, совсем не о его фигуре, а в рассеянности чего только не скажешь.

– Чем же она смешная? Просто немножко длинный человек.

– Красноречивый товарищ. У него как будто вмятина под диафрагмой… – Оля настроена насмешливо. – Знаешь, такое впечатление, будто он долго нес большой арбуз, прижавши к животу, и вот впечаталось.

– Арбуз? Нет, ему кажется, что это он счастье нам нес, уморился.

Оля смеется. Митя сказал похоже на то, что она сама думала.

– А что такое счастье?

– Счастье – это каждому свое, – безмятежно толкует Митя, стараясь устоять на рельсе. – Одному, больному, прикованному к постели, – только бы встать поскорее да выйти на солнышко.

– Да. Как нашей Нонке Топорковой.

– Другому, маленькому человечку, нужен мячик, коньки зимой.

– А помнишь у Тургенева в «Стихотворении в прозе» – крестьянка, которая дорожила щепоткой соли?

Когда Оля вспоминает что-нибудь из литературы, она торопится высказаться, – наверно, от неуверенности, придет ли это ей в голову еще раз.

В глубокой выемке блестят рельсы. В ночной час железнодорожный путь удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только один их блеск, таинственный от слабого света укрытой в облаках поздней луны. А там, где впереди кончается выемка, за черными бревенчатыми стенами камнедробильного завода, снова открывается циклопическая громада плотины, тонко вырисована цепь ее фонарей, расставленных по всей дуге высоко над рекой.

– Нужно, нужно. Всем что-нибудь нужно для счастья. Нужны тапочки, – дразнит Оля своего спутника.

Она знает, что у Мити самое обширное представление о счастье. Ей хорошо идти рядом с Митей, ей не хочется думать о Яше Казачке и Симпоте, ей хочется «завести» Митю, она любит, когда он резонерствует.

– Нужны географы, – говорит Митя.

– Нужно поспать.

И они переглядываются, потому что известно, что Ольга Кежун изрядная соня.

– Нужно ехать в пионерский лагерь… «Смирно, слушай мою команду!..» – провозглашает Митя. Он не «заводится», но игра увлекает его.

– Нужно помочь близкому человеку, – произносит Ольга, не глядя на Митю.

Митя не пропускает это признание мимо ушей.

– Нужно верить, – говорит он.

Ольга смеется; ей заранее нравится, что она скажет:

– Нужен «хук справа» по одной выдающейся скуле.

Это о Яше Казачке. Оля даже не догадывается, как Митя рассчитался с Симпотом.

– Нужно не бояться иногда, что тебя назовут горячей головой, – говорит он самому себе (вот уж этого Оле ни за что не понять – ее там не было).

Они давно позабыли о Белкине с его патетикой насчет борьбы за счастье, потому что счастливы – ну, нельзя быть счастливее, – и это «нужно, нужно, нужно», которое неиссякаемо в их разговоре в предутренний час, означает тысячи вещей. Все можно рассказать друг другу, ничего не назвав.

Так они выходят на плотину. У гигантского шлюза вдоль гофрированного железного забора прохаживается моряк с винтовкой в руке и с ленточками на затылке. Он скучает ночной караульной скукой и провожает их взглядом долго, до середины плотины. Они идут медленно, бок о бок, так что рукам тесно. «Вишь, как гуляют, точно в кино», – без зависти думает морячок и тоже шагает, будто в ногу с ними, по каменным плитам шлюзового моста.

Так, не прерывая молчания, они подходят к перилам в том месте, где внизу грохочет вода.

– Нужно все понимать, – повторяет Оля. – Помнишь, как Абдул Гамид спросил меня, поможет ли мне Бородин летом? Ты ведь подслушивал, стоял за дверью.

– Подслушивал, конечно.

– А ведь ты мне помог. Уже сейчас. Он думал, что ты будешь со мной заниматься, но мы почти не виделись. А если бы ты знал, как много я о тебе думала.

– В тетиной комнате?

– Всюду, часто. Я всю жизнь не хотела быть хорошей, то есть мне не нравятся такие хорошие, как наша пятерочница Ирина. А теперь я хочу быть хорошей. То есть похожей на тебя. У тебя бывает такое чувство? Мы стоим на пустой плотине, никого нет, а кажется, что среди людей. Ведь ее строили. Каждый камень кто-то принес и положил. Они смотрят на тебя, ждут, что же ты-то будешь делать в жизни. «Давай, давай дальше!..» А мама? А отец? Ах, бывают минуты… так хорошо, что ты человек.

Она говорила, не глядя на него, глядя вниз, за перила, где падавшая с огромной высоты вода имела черно-зеленый цвет с белым гребнем на середине. Отполированная до блеска, она была изогнута в падении и в то же время плотина, как сталь.

– Наши дальние странствия – это ведь не игра, – сказала Ольга, прямо взглянув в глаза Мити. – Мы когда-нибудь отправимся в настоящее дальнее странствие. И я хочу, чтобы тогда я сама могла все объяснить. Быть наравне с тобой.

Всем сердцем Митя чувствовал, что она хочет сказать еще что-то, чтобы он понял все, чего, боясь бедности слов, она не решалась даже начать высказывать. Как глупо было его сомнение: они нисколько не стали дальше друг от друга! Да впереди только и начинается самое главное!

Но сам-то он ничего не мог сказать и только охрипшим от волнения голосом вымолвил:

– Если бы ты знала, как хочется пить.

Смех и голоса заставили их обернуться. Наступил тот час, когда выпускники изо всех школ стайками расходились по городу. В Москве в такую ночь обычно идут на Красную площадь или к памятнику Пушкина. Здесь шли на плотину. Впереди, как всегда, Гринька Шелия; за ним девочки из Олиной школы, окруженные Митиными товарищами. Чьи-то голоса пели: «Ой, Днепре, Днепро, ты широк, могуч…» Гринька без устали острил, донеслось: «Женщинам – дорогу, мужчинам – тротуар», – и слышался иронический возглас Маши Зябликовой: «Скулы болят от смеха!»

Видимо, многие Митины товарищи заметили, что Оля Кежун ушла с вечера, а через некоторое время исчез и Митя Бородин. И трудно было им удержаться, чтобы не подтрунить:

– Вот вы где нашли друг друга!

– Оля! Без тебя Яша Казачок скучал, – сказала Ирина Ситникова.

– А ты – без Мити? – подхватил Гринька.

Все ребята знали, что Бородин давно нравится Ирине. Нисколько не смущаясь, она подбежала к Мите. Она не удивилась, увидев его с Олей: достаточно хорошо знала Митю, чтобы быть уверенной в том, что он разыщет Олю. Но ей нужно было что-то сказать Мите вроде благодарности за его рыцарство; она была в приподнятом настроении.

– Хотите, стихи буду читать? – сказала она и отмахнулась от тянувшей ее за рукав подруги. – Не приставай, Кардинал!

Машу Зябликову все звали Кардиналом: на ней и сейчас красная шелковая накидка, а волосы у нее пышные, с рыжеватым отливом.

Почти напевая, Ирина скороговоркой читала шевченковские стихи:

 
Ой, ду-ду, дударик мой,
Ой, ду-ду!
Я руками горюшко
Разведу.
 

В такт стихам она мелко сеяла перед собой руками. Должно быть, эти движения наконец смутили ее; она остановилась, улыбнулась, глядя на Митю сквозь опущенные ресницы, застыдившись и себя, и своей песенки.

– Где же твое болеро, Ирина? – спросил Митя, сообразивший, что Ирина кое в чем сама виновата – в кокетстве с Казачком, – и беспощадно осудивший ее за это кокетство.

– Мое болеро? В чемодане. А чемодан на велосипеде… – вызывающе ответила Ирина.

– А везет его Казачок, – закончил Митя.

– Ты очень догадливый! – утаив обиду, крикнула Ирина и бросилась со смехом догонять компанию.

Вслед за всеми Митя и Оля прошли по плотине. Мостовые краны щитовых механизмов высились на фоне уже посветлевшего неба, а под щитами плотины грохотали водопады. Олю удивляла вода, будто она в первый раз ее видела. Та самая вода, которая станет такой сонной, ленивой в пяти километрах ниже плотины; там можно купаться в ней, можно плавать в ней на спине, можно зачерпнуть в ладонь, пить, мочить волосы, брызгаться. Здесь же плотнее расплавленного металла входила она в реку, свергаясь в нее и образуя как бы литую воронку, лишь окаймленную аккуратно завитой, изжелта-белой тучей бешеной пены и водяной пыли. Хотелось скорей отвести взгляд к спокойным красным огням маяков на выходе из шлюзового канала или еще дальше – к молочно-туманному Червонному острову, к просторам предутренних полей и лугов.

Сзади подъехал Яшка Казачок. Легко спрыгнул с велосипеда. Митя и Оля встретили его молча.

– Что ты такой деловитый, Митя? – спросил он ласковым голосом и засмеялся.

Бородин рассматривал его в упор, как бы с интересом. Казачок смеялся редко, а уж когда смеялся, выражение его сломанных и поднятых бровей и узеньких плутоватых глазок было такое, точно ему не смешно, а больно. Он стал рядом с Олей, облокотился о седло велосипеда и глядел назад, туда, откуда приехал.

– Память у тебя девичья, Митя: ты же у меня учился боксу, забыл? И ты же моих гостей нокаутируешь.

Бородин молчал. Он понимал, как обозлен преподаватель физкультуры. И то, что в Доме инженера Казачок расчетливо таился и не вступался за Симпота, а тут отводит душу с глазу на глаз, снова наполнило Митю ненавистью к этому неуязвимому человеку. «А ведь я могу дать ему хорошенько… с глазу на глаз».

– Ты часто бываешь на плотине?

Митя чувствовал, что вопрос неспроста, и принял вызов.

– Я люблю плотину, – отрывисто ответил он. – Ну, дальше…

– Понятно. Излюбленное место прогулок молодоженов.

Было заметно, что Казачок пьян, что желание драться борется в нем с привычной выдержкой и, кажется, побеждает. Митя не шелохнулся. Сжав кулак, он пробовал пальцами левой руки правый локтевой сгиб. Мускул немножко ослабел с тех пор, как пришлось отказаться от ежедневных тренировок. Он считал, что такой разговор между мужчинами при девушке не должен кончиться оскорбительным вызовом, он останется как бы незамеченным, а через три дня, через неделю люди встретятся нечаянно, совсем в другом месте, и будут драться, не ища повода.

Оля с подчеркнутым интересом изучала Иринин чемодан, привязанный к багажной сетке велосипеда.

– Это Иринины вещички? – спросила она.

– Что за вещички! Так, невесомо: два взгляда да улыбка, – пошутил Казачок. – Ты чаще бывай на плотине, Митя. Сколько щитов сейчас открыто?

– Не считал. А что?

– Одна девушка… с теплой улыбкой… сказала, что когда на плотине останется двенадцать открытых щитов, произойдет самое важное в ее жизни. Можешь ты объяснить мне эту загадку: когда это будет – в июле, в августе?

Митя, ошеломленный до слепоты, не отрывал от него взгляда. Так вот что вдобавок! Значит, подлец подслушивал их на веранде, а теперь подслушанное переиначивает как хочет.

– Поставь велосипед к стенке! – приказал Митя.

– Хау ду ю ду?.. – пропел Казачок.

Оля бросилась, стала между ними.

– Митя!

– Уходи отсюда, пока я тебя… – медленно произнес Бородин, держа Олю за руки.

– Вот какой ты гад, Митя! – ласково заглядывая ему в глаза через плечо девочки, сказал Казачок. – Сердишься? Я же с тобой по-товарищески делюсь.

Он повел велосипед, не оглядываясь, затем оседлал его, поехал все быстрее и быстрее. Выдержка, видно, взяла верх.

– Хау ду ю ду! – с ожесточением как будто выругалась Оля.

– Ой, ду-ду, дударик мой, ой, ду-ду… – почти как в рифму, вспомнил Митя и поглядел на свои руки. Большой палец правой руки побаливал после «разговора» с Симпотом.

А Оля смотрела вдаль, где велосипедист пытался объехать возвращающуюся компанию. Мальчики и девочки, конечно, видели, не могли не видеть всю эту сцену.

– Пойдем к ним, – сказала Оля.

И, взявшись за руки, они пошли навстречу товарищам.