Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "
Автор книги: Николай Атаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)
– Спит, – помолчав, сказала дворничиха. – Ты лучше пойди в красный уголок, там елка.
– Мне с Куциком интереснее.
– Как ты его зовешь?
– Куцик. У него хвост короткий. – Он отдал Раузе спящего котенка.
– Чего к себе не идешь?
– Там Потейкин.
– Ну и что ж?
– Он меня увести хочет.
– Как увести? Выдумываешь ты все, Редька.
– Да так. Возьмет за уздечку и уведет. Все говорили: он добрый, выручит. А я добрый? – озлобляясь, спросил Редька и сам ответил: – Глупости это! Зачем это нужно – быть добрым?
– Сам-то кормишь Маркиза? И котят поил молоком. Зачем это нужно? – тоже почему-то волнуясь, спросила Рауза.
– Затем, что Маркиз лошадь! Его жалко. Он никаких слов не выдумывает – «совесть» там, глупости разные… – Он запнулся и вдруг, сам не понимая себя, сказал со всей решимостью: – Уведу Маркиза!
Как это раньше не приходило в голову? Мгновенно представилось, что дружба с Полковником и поцелуй Бедуинки были только подсказкой того, что он должен сделать.
– Куда ж ты его уведешь? – спрашивала дворничиха.
Он не слышал. Он вспомнил, как отец терпел по двадцать пчел на больном плече. И ему самому нет другого исхода, как вытерпеть все, что придется, но только увести Маркиза, спасти, пока их не разлучили. Пока его самого не сунули в «бобик» эти курильщики.
В темном углу двора милицейский «бобик» светился зарешеченным окном. Открывалась и закрывалась его задняя дверь. Мелькали фигуры. Но Редька, выйдя на двор и поглядев издали, ничего уже не боялся. Он знал, что нужно делать. Больше никто не будет ему приказывать, он сам распорядится. Когда жгли мотоцикл, не его было дело. Теперь смотрите!
Он вошел в комнату, как мужик, – сильно зашаркал сапогами на половике. Мать – сама не своя, красивая и злая, – вытирала посуду полотенцем, ходила по комнате, прибиралась. Пока Потейкин сидел в гостях, она ничем себя не украсила, а сейчас, одна в комнате, зачем-то надела шелковую блузку, волосы подобрала с затылка по-модному. На Редьку даже не взглянула.
Из-под подушки он извлек залоснившийся лошадиный потник, протянул матери:
– Почини, заштопай!
– Еще что придумал. – Она разбирала в зеркале свои морщинки. И ей, кажется, не нравилось ее лицо.
– А воротничок этому пришила?
– Этому. Так ведь он человек.
– Какая разница?
Он говорил отрывисто, ожесточенно. И мать, взглянув на него, снисходительно посмеялась его словам.
– У Маркиза души нет, а у Потейкина есть. И у тебя есть, сынок. Маркиз разве нам ровня, глупенький? Душа только у человека.
– А у тебя душа есть?
Ох как пристально взглянул Редька на свою мать – она-то не видела! Он всматривался в ее подобранные с затылка волосы, а в зеркале – углем подведенные брови и нарисованные губы. Зачем это ей понадобилось – она же старая! Он в первый раз спросил себя – какая она, его мать? Но предстояло большое дело, и не было времени размышлять.
Милицейский свисток просверлил ночную тишину. И еще. И еще свистки.
– Твой Потейкин, – злобно сказал Редька и взялся за шапку.
– Твой, – повторила мать. – Таких людей поищи. Удивительный дядька. Приказал себе: водку можно пить только на фронте. Кончилась война, с тех пор не пьет.
– Что ж он, новой войны дожидается?
– Дурак ты, – коротко заключила мать.
Но когда обернулась, увидела, что сын стоит в двери и шапка у него в руке. Он как вошел – не разделся.
– А я думаю: повадился он к тебе, – без пощады проговорил Редька.
– Кого интересует, что ты там думаешь! – сердито крикнула мать. – Рано тебе думать! Где ты пропадал?
– Не знаю.
– Я тебя спрашиваю: где был?
– Не твое дело.
– Будешь отвечать?.. Ты что, глухоне́мый? Морда твоя нахальная!
Она хлестнула его по лицу тем, что подвернулось, – потником. Но Редька был точно каменный.
– Мало тебе? Хочешь еще схлопотать?
Она заплакала. Угольная слезка скатилась на светлую блузку и прочертила на ней след. Она всполохнулась и стала стирать этот след полотенцем. Редька не уходил, смотрел на мать. Она сняла блузку и стала разглядывать след от слезы. Тогда он засмеялся.
– Чего смеешься? Ну, чего смеешься, рана моя ножевая!
– Ты сейчас вроде ряженая, – сказал Редька и хлопнул дверью.
9Он с трудом протиснулся в калитку, забитую снегом.
– Порядок! – сказал он себе осипшим голосом и быстро пошел по кладбищенским аллеям.
Что с ним творилось, ему самому было непонятно. Наверно, то же, что с кладбищем. В такой поздний час он тут не бывал. В сильном лунном свете деревья, как только он отводил взгляд, перебегали с места на место, заводили игру в пятнашки. А знакомая часовня делала вид, будто знать ничего не знает: иди себе и помалкивай.
– Порядок, – назло ей вслух проговорил Редька.
Издали привычно заржал Маркиз. Как он узнал, что это Редька бежит в такой поздний час? Видно, заждался, истосковался – вот и встречает ржанием, высоко вздернув стариковскую голову.
Под темным навесом отблеск луны отразился в перламутровом зрачке старого мерина. Редька дотянулся до его шеи, стал надевать уздечку. И Маркиз наклонил голову, помог.
Редька повел его из осторожности через улочки оранжерейного поселка. Как будто проваживает шагом – ну, как обычно! Улочки были в сугробах, точно глубокие траншеи. Только пробиты дорожки к низким стеклянным лазам в теплицы. Там сквозь морозные стекла тускло светили лампочки и зеленым огнем пылала сочная листва рассады. И снова тянулись искристые стены снега. Что-то знакомое, вроде исполкомовского коридора со множеством дверей, только торжественное от снега и луны. Он был счастлив, что нет ни души, что он идет вдвоем с Маркизом, уводит туда, где будет ему теплый, чистый, светлый денник. И вдоволь овса. Придут ветеринары, осмотрят, станут лечить. Потейкин ничего бы не понял: зачем в лунную ночь мальчишка угоняет старого мерина? «Под протокол», – сказал бы. И тот, кто выглянул бы на улицу из морозных стекол теплицы, тоже ничего бы не понял – луна освещала поверх сугробов одну только лошадиную голову; где сугроб пониже, там видно, как остановился конь, устал идти, а кто-то, кого не видно, тянет его в поводу. И он снова идет.
Старик шел равнодушно. Старик мотал головой в такт каждому шагу. Старик не пугался теней, может, их и не видел. Он ничего не пугался, верно, от старости. Он шел напрямик, точно знал дорогу. И постороннему человеку, если бы он взглянул, могло бы и так показаться, что это мерин взял с собой Редьку и ведет в поводу.
Так они прошагали навылет весь оранжерейный поселок. «Кто там улицей крадется?» – вспомнил Редька и восторженно засмеялся. И вдруг вспомнилось смешное – как Сапожников сказал однажды: чтобы украсть самую высокую лошадь, цыгану не нужна самая долгая ночь.
А ночь была долгая. Путь долгий. В снежном поле торчали нечесаные будылья желтой травы. Редька дал себе отдохнуть. Вдали сверкали стеклянные крыши оранжерей. Все было так ярко высветлено луной, что даже стали видны дальние ветлы над оврагом, темнела на горизонте однорукая мельница.
Потом он повел Маркиза через конкурное поле. Оно было уставлено барьерными препятствиями. Вселяя в душу бесприютное чувство зимней покинутости, чернели тут и там оставленные до весны фанерные шлагбаумы, изгородки из хвороста, аркадные стенки. И только худой, высокий мерин и впереди него неуклюжая фигурка в ватнике медленно двигались под луной. Редька шел, как ходил по карнизу на втором этаже школы. Шел и не думал, что за это полагается. Он вернул веру в себя.
Во всем была тайна: в знакомом ставке, задернутом льдом, в фигурках конкурного поля, в запертых воротах каменной конюшни с графскими гербами, на которых скрестились выцветшие, когда-то розовые, рыцарские мечи и обнимались, встав на дыбки, бурые медведи. Конюшни молчали, спали мертвым сном. Своя была тайна у Редьки – не Лилькина, не мамкина, – своя собственная. Та, что у него с Маркизом.
Он оставил старика одиноко дожидаться под гербами. А когда изнутри распахнул тяжелые створки ворот, они открылись медленно, как врата рая.
Маркиз равнодушно вошел. Редька снова вел его в поводу.
Знаете, что такое ночной час в конюшне?
Среди пахучих пакетов сена, слабо освещенных с потолка, вдоль темной от времени бревенчатой стены, увешанной пахучими попонами, сбруей, вдоль решетчатых дверей денников, за которыми угадывались недвижные крупы дремлющих коней, провел Редька своего Маркиза по всему бесконечному проходу. Он заглядывал в каждый денник – негде было поставить. Об этом он не подумал раньше. Он повернул обратно. И снова прошли вдоль всех дверей. А сторож и не проснулся.
Где же поставить?
Что, если потревожить Бедуинку? Вот ее денник с дощечкой и надписью. Он поднял щеколду, отворил дверь. Пусть вместе постоят до утра. Ведь знакомые, даже целовались.
И снова рассмеялся Редька, ужасно довольный собой. Он привязал Маркиза к столбу бок о бок с Бедуинкой – та только покосилась красивым оком.
– Ну вот, хоть стой, хоть падай, – сказал Редька.
Он затворил за собой дверь денника.
Домой не хотелось. Он залез на стожок: там можно хорошо выспаться, пока со двора уедет «бобик». Он поглубже зарылся в колючее сено и поглядывал осоловелыми глазами: отсюда был виден денник и в нем два тесно прижатых крупа – холеный, с узлом расчесанного хвоста, и худой, вислозадый. Можно было глядеть и мыслить. «Надо быть мыслителем, – вспомнил Редька совет Полковника. – Лошадь дурака не любит». Он мыслил об этих молчаливых животных, они были всего дороже, потому что он сам поставил их рядышком. И вот стоят же! Тоска по собственному поступку – пусть какому угодно опасному, глупому или дурному, – мучила его с осени. Теперь он мог блаженно уснуть. Долгая же была эта новогодняя ночь – стоила целого года… Он не скучал думать. И о матери и о Лильке успел поразмышлять. На мгновение пришла и такая догадка: а что, если он все это выдумал? Его просто испугали елки в окнах дома – завязанные, как будто пойманные в лесу. Вот с чего все началось! Что, если и Потейкин не собирался его увозить? И то, что мать с ним хороводилась, подумаешь, делов: чаи распивают.
Почти как музыка, слышались изо всех денников звуки хрупания. И старик тоже, верно, хрупает и хрупает сеном.
Под эту музыку Редька уснул в стожке сена.
– Ее же подсекли! Какую лошадь испортили!
– Выводи на осмотр.
– Она не дастся. От нее чего хочешь можно ожидать – убьет! А у меня дети.
– Заводи в станок…
Редька затаился, слушая тревожные голоса. Он понимал, что случилась беда. Он видел, как из конюшни уже при свете дня уводили за уздцы с двух сторон Бедуинку. Она заметно хромала и скалила зубы. Маркиз, выведенный из денника, привязанный к столбу в проходе, понуро глядел ей вслед.
Только сейчас, совсем проснувшись, Редька понял страшную свою вину. Как же он оставил их вдвоем! Дурак из него пошел! Украдкой он глядел из ворот, как Бедуинку вели в станок. Он уже знал: между двух реек в столбах крепко скручивали канатами самых опасных коней – тех, которые от боли лягаются задними и бьют передними ногами и могут убить неосторожного коновода.
Между тем ветеринар в военной шинели нараспашку, ожидая, пока Бедуинку усмирят в станке, решил провести общий осмотр. Коноводы, называя своих лошадей, то шагом, то бегом проводили их перед доктором.
– Бизерта!
– Воля!
– Обожди-ка! – приказывал доктор. – Оставить ее под вопросом…
– Полоцк!
– На конюшню.
Врач ощупывал лошадей, вдогонку хлопал по гладкому крупу. Он все время курил и был порывист в движениях. И поглядывал на Бедуинку. С ней не могли справиться. Редька помогал взрослым захлестнуть ремнем ее заднюю ногу. Ему было все равно, он был бесстрашен от горя и отчаяния. Он искал глазами Полковника, ловил его взгляд, но тот ни разу даже не посмотрел в его сторону. Но ведь понимал же он, что случилось ночью. Видел же он Маркиза в деннике Бедуинки. И если испорчена Бедуинка, как сможет он простить? Не везет человеку! Как был несчастлив Редька, когда из-под рук конюха следил за Полковником!
Вся школа сгрудилась вокруг Бедуинки. В станке ей некуда податься. Она прикладывала уши, злобно щелкала зубами и дергалась всем корпусом, но ее спокойно ощупывали сильные руки врача.
– Золотая кобылка. Ничего, сделаем блокаду, – вслух размышлял врач и успокаивал собравшихся: – Вот выжимаю в плече. Куда хотите – видите! И сухожильный аппарат в порядке. Значит, не страшно. С кем-то подралась, а вы недоглядели.
Редька испуганно обернулся, почувствовав, что это Полковник взял его за плечо и отодвинул в сторону.
– Покажи доктору Маркиза.
Пока распутывали Бедуинку и выводили из станка, Редька не двинулся с места. Полковник взглядом повторил приказ.
Маркиз равнодушно прошагал за Редькой из конюшни, понуро встал перед доктором.
– Это ты коновод? – спросил доктор Редьку, но так, между делом. – Надо бы тебя наказать. – Он приподнял ногу Маркиза и сказал подошедшему Трофимычу: – Вырезать рог и наложить повязку.
Подошел и Полковник. Как-то странно они переглянулись с врачом, и тот далеко пустил дымок папиросы.
– Уведи, – приказал Полковник.
Зачем же Редька оставил Маркиза у ворот конюшни? Зачем, подхватив фанерную лопату, полез по кривой лестнице на крышу? Снег сбрасывать?
Да, конечно! Он увидал двух конюхов, которые освобождали крышу конюшни от снега, и ему захотелось туда же. Ему хотелось карабкаться по лестнице, ползти по крутой крыше, махать лопатой, потому что снова, как уже бывало в трудную минуту, почувствовал чью-то безмолвную поддержку. Потому что не так даже важна эта помощь, эта поддержка, как то, что пришла она, когда ты в самом себе изверился.
Редька сгребал толстые полосы снега, и они шумно бухали при падении. Какой был яркий, солнечный день, как далеко было видно! Вон за конкурным полем под белой шапкой стог сена, а по двору ходят женщины в белых халатах – не то буфетчицы, не то медсестры. И кто-то моет сапоги в ставке, там просверлили лунку во льду, и по утрам все по примеру Полковника моют сапоги.
Маркиз стоял внизу, совсем рядом. Редька никогда его не видел сверху – какая костлявая длинная спина! Он кинул в него снежком, Маркиз даже не шевельнулся. Эх ты, старик, старик! Бедная твоя голова!
Редька увидел и Сапожникова в праздничном сером пиджаке и в новых галифе с кожаными наколенниками. Он никогда не надевает ватник или телогрейку. И голая голова сверкает под солнцем – ему хоть бы что… Полковник озирался – кого он искал в толпе? Может быть, Редьку? Да, вот он высмотрел его на крыше.
Легко на согнутых руках Полковник подтянулся на лестнице, перевалился всем туловищем, взметнув ногами, через черепичный гребень крыши и сверху скатился к Редьке.
С силой усаживая его рядом с собой, он спросил:
– Зачем тебе это было нужно?
– А что?
– А вот это самое… – Он надвинул ему на глаза шапку.
И пока Редька двумя руками высвобождал глаза и лоб от шапки, Полковник смотрел на него с пониманием и даже интересом.
– Зачем ты его привел?
Редька молчал.
– Я понимаю, – говорил Полковник. – Раз ты это сделал, значит, была причина? Ты хотел подарить нам рабочую лошадь. Но мы ведь не инвалидный дом.
– Я подумал: меня увезут, а Маркиз? – Он совсем охрип прошлой ночью и сам удивился тому, что вырвалось из его глотки. – А что, не возьмут меня?
И столько тоски заключалось в этом хриплом возгласе, что Полковник растерялся. Он вскочил и начал яростно сбрасывать снег. И Редька тоже вскочил и стал бороться с Полковником за свою лопату.
– Умеешь?! – кричал Полковник.
– Умею!
– Эх ты, коновод, коновод… Нестриженый-небритый. Хорош!
Они присели под самой трубой. Полковник набил трубку, закурил. Ветер пошевеливал сосну – тут же, вровень с ними. А внизу, среди набросанных с крыши снеговых полос, стоял Маркиз и равнодушно слушал их разговор.
– Когда придет Потейкин, отсюда раньше всех увидим, – сказал Полковник.
Редька не испугался зловещих слов.
– Потейкин будь здоров – отыщет! Он меня сейчас по голове – р-раз! И уже только клякса вместо головы!
Ему снова хотелось фантазировать, сочинять небылицы, он мог бы начать выдумывать, что была погоня, за ним гнались, он спрятал коня в оранжерее, и пудель лаял на луну, и баба-яга выбила стекла…
– А ты хоть раз поцеловал Маркиза в губы? – вдруг спросил Петр Михайлович.
Редька почему-то дико смутился.
– А ты видел?
– Нет… А я сам целовал, мягкие у них губы. – Он поглядел вниз на Маркиза, стоявшего в той же позиции. – Что-то он понурый сегодня.
– На месте он нескладный, спина длинная. А на ходу еще легкий.
Редька настороженно посмотрел на Полковника.
– У меня в деревне две бабушки и дядя Боря. Я летом к ним снова поеду. Я могу в одной деревне пожить, а потом в другой. Мне там один раз плохую лошадь дали. Я не упал.
– Ручная была?
– Нет, она меня слушалась. Я один раз на ипподроме видел, как лошадь упала.
Сапожников помолчал. А потом сказал:
– Лошадь сама не упадет. Это ее всадник роняет.
Он посмотрел в сторону оранжереи:
– Твой отец, верно, хватился. Маркиза ищет.
Редька и сам уже видел: вдали на кривых ногах быстро шагал Сергей Костыря.
РАССКАЗЫ
Начальник малых рек
1
Утро ничего хорошего не обещало.
Бакенщик Васнецов немного выпил, поссорился неизвестно из-за чего с женой и потому старался держаться дальше от расходившейся старухи, – ну ее в преисподнюю!
– Совесть пропил, огарок! – кричала старуха, упершись руками в дверные косяки землянки.
Бакенщик откликался с берега:
– Для кого ты орешь-то?
– Для тебя ору, пьяница!
– А ты для меня, мамочка, не ори! Не обличай меня! Я не свинья – орать-то. Не корова!
Жмурясь от солнца, Васнецов проплыл по реке, собрал фонари в лодку, вернулся. Но старуха, как заведенная, обличала и обличала, а день разгорался знойный; у ветлы лежала собака и часто дышала, высунув язык; зной шел с лугов на реку, и когда бакенщику стало невмоготу, он плюнул, оттолкнулся веслом от берега и отправился в гости к дочери.
Дочь Васнецова, Вера Васильевна, жила в устье, километрах в двадцати от стариков.
В том месте, где телеграфный кабель со дна реки выходит на правый берег, стоит в тени кленового леса сторожевая избушка. Ее хорошо видно с реки. Над ней возвышается мачта с оборванными, запутавшимися в соседних кленах проводами. Над окном, на бревенчатой стене, белеют два ряда фарфоровых изоляторов.
Каждый год весной, после паводка, монтеры разбивают на берегу палатку и свои две комнаты отдают Алехину – начальнику малых рек. Все лето Алехин мотается по волжским притокам на своем катере, а его жена, Вера Васильевна, живет здесь до самого ледостава, скучает и все прислушивается у окна, не стучит ли мотор на реке.
Хмель разобрал Васнецова, как только он взялся за весла. Он греб короткими и частыми взмахами, потел, вытирал щеки и лоб о плечо и думал о том, что никто его не любит, ведьма одолела своими обличениями, что и зять стал не как человек.
Да, бакенщик не щадил себя в тот день. Он укорял себя в том, что стар, что время его прошло, что когда-то, в начале века, сдуру полез в семинарию, в священники, и вот расплачивается на старости лет – развешивает фонари на реке.
Река была, как всегда, пустынна, и в знойный час томительное зрелище представляли ее дремлющие отмели, утыканные вешками и обставленные бакенами.
Солнце склонялось над берегом. Васнецов греб, полузакрыв глаза, когда услышал стук мотора и увидел догоняющий его катер. Бакенщик перестал грести. Сверху шел любезный зять, начальник Алексей Петрович.
«Сейчас приберет меня на буксир, высплюсь на катере», – подумал бакенщик и вскочил от нетерпения: уж так ему надоело грести.
Он был худой, костлявый старик, бритый наголо, горбоносый, никогда, даже летом, не снимавший с себя клеенчатого плаща, провонявшего керосином и дегтем.
Катер быстро нагонял лодку. Старик замахал рукой и пошатнулся.
– Зацепите, Алексей Петрович! – крикнул Васнецов, раскачивая лодку раньше, чем ее приняла волна от катера. Потеряв равновесие, он схватился за весло, вдетое в уключину.
Алехин вышел из каюты в штурманскую рубку, стал рядом с Володей – рулевым.
– Некогда! Не задерживай! – крикнул Алехин, когда катер поравнялся с лодкой. – Куда гребешь?
– Зацепите! К вам гребу, к Верочке.
– А кто вечером фонари зажжет?
– Там мамочка за меня! Зацепите, Алексей Петрович!
Старик проворно сел за весла и стал грести изо всей силы, надеясь, что катер остановится, возьмет его на буксир и он знатно выспится в каюте на кожаном диване. Но катер прошел мимо. Лодку качнула волна.
– Поворачивай, Василий Иванович! – издали в рупор кричал Алехин. – Дела срочные. Не ко времени плывешь!
«Срочные дела. Да что он там, угорел, что ли?» – озлобившись на зятя, подумал старик.
2
Нет человека на реке, которому не была бы знакома худощавая, с лысой загорелой головой фигурка Алехина, сохранившая в себе, казалось, все многолетнее напряжение штурманской вахты.
В городке, стоящем у слияния Волги с Сурой, знают, когда Алехин возвращается с линии: в этот день его можно встретить и в затоне, и в механической мастерской, и на волжской пристани. Он со всеми спорит, горячится.
– Баланда, милый человек! Баланда! – приговаривает он, размахивая руками.
Присев на крыльцо почтовой конторы, он проглядывает московские газеты за несколько дней; его интересует, как там идут дела – на Магнитострое, на Турксибе, в Запорожье.
Катер стоит у пристани. К вечеру рядом становится на причал большой волжский теплоход. По палубе гуляют нарядные женщины, играет оркестр.
– Алексей Петрович, дело есть! – вызывает Алехина в рупор капитан теплохода.
Все капитаны знают Алехина и любят угощать его пивом, хоть никогда и в глаза не видали его «малых рек».
В сумерки совсем затерялась река, поросла камышом, даже устья не видно – занесло волжским песком. Но река петляет по полям, тянется за двести километров, прорезает дубовые леса; мелеет уже в июле, и тогда старенький колесный пароходик «Чайка» тяжко вздыхает на всю округу, шлепает колесами по мелководью. И плывут плоты к Волге. И нужно держать в исправности берега, проверять перекаты, зажигать фонари на бакенах, вынимать топлое дерево.
– Где же твоя река? – спрашивает Алехина волжский капитан.
– Отсюда не видно, занесло, – отвечает Алехин, сдувая пивную пену.
– Что ж, «Чайка» проходит еще?
– «Чайка»-то проходит.
– И чего ты тут застрял, Алексей Петрович? – говорит капитан, выбирая слова, чтобы не обидеть упрямого человека. – По всей стране такие дела творятся! Ходил бы капитаном из Москвы в Астрахань! Нет, засел, как на перекате.
– На перекате? На широком водном тракте, товарищ.
Через час теплоход отваливает, уходит в синюю мглу, блестит на Волге вечерними огнями. Алехин бредет домой, в монтерскую сторожку, Вера Васильевна ждет у калитки, а там скоро и короткая ночь кончится.
А рано утром катер Алехина снова отчалит от пристани и уплывет на линию, на реку. По правде сказать, странно, что ленивая, медленная река, которая однажды, кажется, позабудет, куда ей течь, носит на себе такого неугомонного человека.
Все лето, до конца навигации, он углубляет дно, рвет перекаты, строит плетни. Нет на реке прорвы, старицы или тихой заводи, которой бы не знал Алехин. Он может подсчитать все вытащенные на берег стволы топляка, помнит каждый не убранный из воды комель. Он любит реку, хотя и говорит, что любит только свою работу.
На ночь катер пристает к берегу. Алехин на вересковом костре варит стерляжью уху.
– Рубайте, ребята! – говорит он, вынося на палубу дымящийся котел, и вся команда – начальник, рулевой и моторист – берется за ложки.
И в этот час голоса рыбаков, принесенные ветром, розовая рябь воды над омутом, медленный ястребиный полет, плеск рыбы в воде – все шорохи, все дуновенья, все цвета сливаются воедино с замечательным запахом стерляжьей ухи.
3
Алехин спешил домой. На рассвете он получил телефонограмму. Сунул ее в дверь каюты Шмаков, начальник плетневой партии. У его брандвахты катер заночевал и всю ночь терся и поскрипывал у просмоленных бортов.
– Великолепно! «Привет тебе, Фламбо́!» Хо-хо-хо! – гудел Шмаков, просунув бумажку в полуотворенную дверь. – Девочки скучают по москвичам.
Алехин вырвал бумажку из руки Шмакова. Диспетчер сообщал, что из Москвы прибыл эксперт. Последнее слово телефонистка написала с большой буквы, – видно, посчитала за фамилию.
Растолкав рулевого и моториста, Алехин тотчас отплыл в устье.
Весь день катер спускался по реке.
Алехин сидел на носу катера или в нетерпении ходил по каюте. Никогда река не казалась Алехину такой утомительно длинной. Ни к чему не было охоты. Он пробовал заняться обычными делами и бросил. Перевальный столб на перекате оказался не в створе, нужно бы выругать бакенщика, и Володя уже дал позывные сигналы, но Алехин махнул рукой, они поплыли дальше.
– Скатай руля на борт! – кричал Алехин рулевому, замеряя дно, всматривался в вывесные шары на береговых мачтах, а про себя думал все об одном и том же.
Он не мог решить, хорошо или плохо то, что снова поднимается вся эта несуразная история, что теперь, спустя год, когда все забылось, приехал человек из Москвы, будет расспрашивать, удивляться, записывать. «Вот когда, черта, принесло!» – с досадой думал Алехин. А через минуту улыбался, представляя себе, какое впечатление произведет на брандвахте приезд москвича. И как вся река заговорит, когда эксперт признает его правоту и составит акт, что черного дуба прорва и что он так же нужен стране, как мрамор или гранит.
Прошлым летом на реке распространился слух: будто Алехин открыл залежи государственного значения, будто карча, которую он вытаскивал со дна реки, очищая фарватер, – не просто карча, а черный дуб – дорогое отделочное дерево, и ценится этот черный дуб по всему миру чуть ли не на вес золота.
Как водится, нашлись маловеры. Один из них, рябой, желтозубый лоцман, лично побывал в местах выкатки карчи на берегу и осмотрел раскиданные на песке мокрые стволы. Но, видно, их тусклая, как уголь, поблескивающая муаровыми разводами поверхность смутила его, потому что на пристани, когда его окружили товарищи, он только пожимал плечами и пыхтел трубкой.
Некоторые из горожан, выезжавших на рыбалки, пробовали топляк топором; дерево оказалось неподатливым: оно и кололось не вдоль волокна, а кусками, как уголь.
Алехин отмалчивался, когда его вызывали на разговор, он был самолюбив и неглуп и знал свое скромное место в жизни: река маловажная, и объем работ, конечно, не сравнить с волжским или днепровским. Но каждый, кто знал Алехина раньше, мог заметить, как его взволновало открытие.
Странное чувство испытывал он в то лето. Злился, пихал ногой стволы, лежавшие на берегу, говорил:
– Добро пропадает, черт бы его совсем побрал.
Самое глупое в его положении было то, что он не мог даже сказать, что можно изготовить из этого дерева: что-то, наверно, очень дорогое и красивое, чему место, может быть, в Кремле или на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.
Карчеподъемные рабочие на пароме, втыкая аншпуги в лунки вала, протяжно пели:
– Разом! Взяли!
И вал поворачивался, из воды показывался блестящий черный ствол, закольцованный ржавой цепью.
Они тащили со дна комель, мешающий судоходству, – а это была драгоценность. Все равно как если б они вытаскивали из воды дорогую мебель, резные ставни, дворцовые панели и разбрасывали все это по берегу.
Только жене да еще волжским капитанам за кружкой пива рассказывал Алехин все, что думал об этой неприятности. Разве он ищет личной выгоды из всей этой баланды – перевода на Волгу или нового катера в виде премии?
Однажды Алехин взял с собой на реку порыбачить Тараса Михайловича. Это был караванный затона, коммунист, невозмутимо спокойный человек, один из достойных людей на реке. Зимой в затоне много работы, летом – пусто. Тарас Михайлович летом выполняет партийные поручения: он агитатор, проводит беседы с бакенщиками и на брандвахтах.
И этот-то Тарас Михайлович первый признал черный дуб, уверовал в то, в чем сомневался даже Алехин.
Позабыв на берегу рыбацкие снасти – спиннинг, сачок и цинковое ведро, Тарас Михайлович в волнении ходил по выкатке.
– Ты знаешь, что это? Так это в пятилетний план надо вставить! Богатство! Весь край поднять можно! – шептал он, вращая глазами.
Они подружились – вместе расспрашивали старожилов, разыскивали ветеринара, который приходился двоюродным братом известному некогда на Волге лесопромышленнику.
Колхозные старики подтверждали: действительно в старое время карчу выделывали, обклеивали бумагой, отправляли во Францию, и жил круглый год в доме лесопромышленника Рандича француз из парижской мебельной фирмы и наблюдал за работой.
И как тут не быть черному дубу? Триста лет назад росли дремучие дубовые леса, река похоронила в песке бессчетное множество упавших дубов. Вода проникла в древесину, принесла с собой железные соли, они вступили в соединение с дубильным экстрактом, дерево почернело, приобрело крепость, и теперь из него можно делать стильную мебель, мозаику, скульптуру.
– И чем оно будет старее, тем чернее и крепче, – рассказывал, воодушевленный молвой, старик ветеринар.
– Ну, нам ждать не приходится. Нам и этого достаточно! – сказал Тарас Михайлович, и прямо от ветеринара они отправились на почту.
Всю осень ждали в городке экспертов с деревообделочной фабрики. Но наступила зима, река остановилась, никто не приехал. Несколько раз Алехин запрашивал трест, напоминал о себе – и все впустую. Над друзьями посмеялись, и постепенно интерес к топляку пропал.
В конце февраля Алехин разыскал Тараса Михайловича в затоне. Как быть? По берегам раскидана вынутая в навигацию карча. Половодье ее поднимет и сбросит в реку. Всегда уничтожали вовремя, а теперь?
Они просидели вечер в тяжелом раздумье. Алехин звонил в областной центр, в речное управление, но и оттуда ничего не сказали внятного. И ночью Алехин послал во все прибрежные колхозы телефонограмму – растащить карчу по домам на топливо.
Разве они с Тарасом Михайловичем боялись газетной заметки, уголовной ответственности? Нет, они были убеждены в том, что поступают правильно, но после этого вечера стали избегать друг друга. Видно, не нужен сейчас черный дуб стране, не до него.
И вот когда все забылось, спустя год, приехал наконец эксперт.
Всю дорогу, пока катер спускался в устье, Алехин не знал, звать ли Тараса Михайловича, с которым давно не встречался, или обойтись без него.
4
Когда в знойный час июльского дня инспектор московской лесоэкспортной конторы, деревообделочный мастер Туров, вышел из городка и пошел овсяным полем, командировка, о которой он думал как о тяжелом, несправедливом наказании, показалась ему не такой уж непривлекательной.
Утром он три часа просидел на пристани, в полумраке пассажирской комнаты, на истертой скамье, от одного вида которой клонило ко сну. Он сидел и от нечего делать разглядывал в окно Волгу, по которой скользит ботничок.
