Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "
Автор книги: Николай Атаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
Это чистое утро кому-то, может быть, обещало и жаркий полдень – купанье в реке, и тихий вечер – чай с вишневым вареньем. Мастеру, пока он сидел в пассажирской комнате, утро не обещало ничего, кроме нескольких дней духоты, невкусных обедов и скучных разговоров с речными начальниками.
Потом городок, когда Туров не спеша вступил на его немощеные улочки, напомнил ему родное село, детство.
«Вообще говоря, – думал Туров, шагая по пыльному проселку и слушая перепелов во ржи, – от меня самого зависит, как провести эти дни. А люди всюду одни и те же».
Он остановился, не спеша вытер лоб и затылок, сказал самому себе: «Э-э!» – тоном простодушного отчаяния и побрел дальше.
Дорога, как в погреб, вошла в прохладный овраг, вначале заросший орешником, а дальше – высоким и стройным кленовым лесом. Здесь было сыро, звенели комары, рос папоротник, над раздавшимися краями оврага проглядывало голубое небо.
Впереди, внизу, блеснула река, близ нее стояла палатка.
Мастер направился к палатке, но, не дойдя до нее, увидел в стороне домик, возле него костер и у костра присевшую на корточки женщину. Она варила варенье в медном тазу и встала навстречу Турову с тарелкой и ложкой в руках.
– Здесь живет Алехин, начальник реки? – спросил Туров.
– Да, я его жена.
– А я Туров, Денис Иванович. Я насчет черного дуба, из Москвы. Очень рад!
Лицо мастера не выразило ни радости, ни оживления. Обрюзглое, с мясистым носом, с отвислыми щеками, оно и в сорок лет сохранило то беспомощное выражение, какое бывает у каждого человека в первые часы его жизни. Очки без оправы, с золотыми дужками, трубка, которую он не вынимал изо рта, составляли вместе с белым костюмом, заляпанным несводимыми пятнами от политуры и лака, странную смесь щегольства и неряшества.
– Ах, что же делать? Что делать?! – заволновалась Вера Васильевна. – Алексей Петрович на линии. – Она крикнула в сторону домика: – Зоя!
– Не беспокойтесь, его уже вызвали, – сказал Туров.
К костру подошла девушка в черном осеннем пальто внакидку. Она была загорелая, с густыми выцветшими бровями, голубыми глазами; странно было видеть загорелую девушку в знойный час в демисезонном пальто.
– Познакомьтесь, профессор: Зоя, наш гидротехник, – сказала Вера Васильевна, – она вам все объяснит. Отлично знает реку, только вот хворает.
– Ой, я уже кончила хворать! – сказала Зоя, подавая Турову руку.
– Будем знакомы. Только я не профессор, а мастер, – строго сказал Туров, обернувшись к Вере Васильевне.
Не прошло и часа, Туров и Зоя лежали на берегу реки, откуда были видны заливные луга и телеграфная мачта на дальнем холме, а на реке, внизу, – баржа и стайка лодок на причале.
Они поговорили уже о многом, и Туров успел задать гидротехнику не один десяток вопросов – о реке, об Алехине, о выкатках карчи, о «Чайке». Разговаривал мастер с девушкой сурово, не шутя, но каждый раз оторопело косился на нее, когда Зоя кокетливо откликалась:
– Ой, главная выкатка черного дуба у Быстрого Яра! Ой, бечевник расчищают с пятнадцатого июля.
«Ой, дура! – думал Денис Иванович, а сам добрел и распускал губы. – Вот так командировка».
Девушка подстелила под себя пальто и лежала на животе, расставив голые локотки. Мастер близко от себя видел ее загорелое лицо, густые брови щеточками и на затылке малиновую расшитую тюбетейку, из-под которой выбивались на плечи две толстые каштановые косы.
– Ждут меня на реке? – спросил Туров.
– Ой, ничуть! Вы не знаете, что тут было, когда зимой решили сжечь топляк!
– Сжечь черный дуб?
– Конечно! А что же, вас дожидаться? Алехин ждал до февраля. А в марте было бы поздно. Сообразите: если оставить на берегу карчу, она опять уйдет с паводком. Тут хочешь – не хочешь… Алехин всю ночь не спал, мне Вера Васильевна рассказывала.
– Так, значит, его больше и нет, этого топляка?
– Как бы не так! А в эту навигацию мы, что же, по грибы ходили? Еще сколько карчи повытаскивали! Но в феврале что тут было! – Она загадочно прищурилась. – Бабы ругаются, колхозники тоже шумят, не хотят разбирать топляк по домам, потому что карча не горит, а тлеет. Знаете, сизым огоньком. – Она изобразила пальцами, как тлеет карча. – Какое это топливо! А распиливать что стоит! Ой, а Алексей Петрович схватился и уехал в порт, в управление. Все высказал – заботы нет никакой, два дня бушевал, кричал: «Баланда! Баланда!» А теперь и вспоминать не хочет.
– Да-а… – протянул Туров.
– Только вы не рассказывайте Алехину.
Они взглянули друг на друга. Туров утвердительно тронул ее локоток.
– Послушайте, а как вас зовут? – спросила Зоя.
– Маленькие, – он посмотрел на нее поверх очков, – зовут «дядя Динь».
– Ну вот, я вас и буду звать «дядя Динь», – сказала Зоя, встала и ушла помогать Вере Васильевне по хозяйству.
А Турову не хотелось идти в душную комнату. Ему было приятно, что все получается не так, как он предполагал, не похоже на скучную командировку. Он бы и выкупался, если б не служебное положение; но как-то неловко приехать по делу и сразу лезть в воду, валяться на песке.
В комнате, где на окнах жужжали мухи, сами по себе скрипели половицы покосившегося пола, Туров снял туфли и прилег. Потрескивали стулья, тихо позвякивал под мастером пружинный матрас.
«Пока неплохо, не так уж плохо», – подумал Туров и задремал.
5
За стеной передвигали стол, звенели ножи и вилки. Слышались мужские и женские голоса.
Туров проснулся. Смеркалось. Он догадался, что катер пришел и в соседней комнате готовится ужин.
– Володя, валяй к монтерам, кланяйся в ноги, дадут, – бешеным шепотом говорил кто-то, может быть, Алехин.
– Только чуточку! – сказала Зоя.
– Две чуточки, – в тон Алехину прошептал третий, видимо, Володя.
Мастер улыбнулся. «Как выражаются!» – с удовольствием отметил он и стал надевать туфли. Алехин заглянул в дверь.
– Извините, профессор, мы разбудили вас.
– Я не профессор, я мастер, – строго сказал Туров.
Когда он вышел, стол был накрыт. Зоя открывала ножом банку с консервами, Алехин совал какую-то травку в горлышко пустого графина.
– Мы сейчас же отправимся в путь, товарищ инспектор, – сказал Алехин, порываясь к Турову с графином, – вот только поесть немного.
– Поесть и… выпить?
– А вы непьющий? – спросил Алехин с тревогой. – Тогда мы это бросим, – это баловство, конечно, – займемся делом.
– Нет, что вы! Наоборот! И ночью никуда не поеду, потому что темно. В избе лучше.
– У нас на катере фонари, товарищ инспектор.
– Все равно, хоть прожектор, не поеду.
В тесной, освещенной керосиновой лампой комнате, где над комодом висел сетчатый шлем из белой марли, какой надевают на голову пасечники, на столе стояла глиняная миска со сметаной и лежал круглый хлеб домашней выпечки, Турову захотелось попросту выпить и повеселиться. Он снова подумал, что ему повезло, все сложилось как нельзя лучше.
Алехин отвел его в сторону.
– Я должен вас поблагодарить. – Он крепко жал руку мастера. – Хотя мы так долго ждали. Тут есть один человек, в затоне работает, мы с ним всю эту баланду подняли – телеграммы, запросы. И посмеялись зато над нами весной! И ведь верно, смешно, – улыбнулся, заглядывая в глаза инспектору.
– Ничего смешного. Это ваша инициатива. В газетах пишут – это у нас ценится. Но и горячиться нечего. Вот мы поедем, посмотрим.
– У меня к вам один чисто технический вопрос, – Алехин взял под руку толстяка, – горит ли черный дуб? И как горит?
– Э, дорогой товарищ, после, после! – У Турова появилась какая-то жадная интонация в голосе, ему захотелось опрокинуть рюмочку; он подвел Алехина к столу. – Ну-ка, отдайте мужчине, – сказал он, отбирая у Зои нож, которым она открывала банку.
Рулевой Володя вернулся от монтеров с двумя поллитровками. Алехин стал переливать водку в графин.
– А не надоест ли вам поездка? Три дня на маленьком катере!
– Стерляжьей ухой накормите?
– Еще бы!
– Вот и не надоест.
Они заговорили о чудесной стерлядке, водившейся в этой реке, о разных хитростях приготовления ухи и больше не упоминали о черном дубе.
Алехин разглядывал мастера и про себя удивлялся: не ожидал такого! В белом костюме Туров напоминал дачника или отдыхающего туриста с волжского теплохода. Туров за приготовлениями к ужину тоже составил мнение о речном начальнике: «Чудак, но безвредный. Провинция».
Они шумно рассаживались вокруг маленького стола, Володя наполнял рюмки.
– Вот самый аккуратный человек в мире – мой рулевой, – сказал, показывая на него, Алехин. – Как сегодня катер пригнал! Красивая работа!
– С удовольствием! С удовольствием! – невпопад приговаривал Туров, пожимая руку Володе, усаживаясь и придвигая стул.
Алехин взглянул на инспектора с любопытством. Трудно было привыкнуть к брюзгливому выражению лица мастера, особенно когда он говорил такие слова, как «очень рад» или «с удовольствием».
Вера Васильевна еще не успела разложить пельмени по глубоким тарелкам, как Зоя вскочила с рюмкой в руке:
– Я предлагаю выпить за все дрянные карчушки, которые завтра станут благородным черным дубом!..
– Нет, нет, Зоенька, – прервала ее Вера Васильевна. Ей хотелось самой что-то сказать торжественное. Она отложила половник и подняла рюмку: – Выпьем за вашу поездку! За вашу, Денис Иванович, – она чокнулась с мастером, – и за твою, Алексей Петрович. – Она протянула рюмку к мужу, и пальцы ее дрожали, и по лицу было видно, как она встревожена за мужа.
– Баланда, ребята! – проговорил Алехин. – Может быть, это и не черный дуб, пропади он совсем! Что за спешка! Некрасиво как-то получается.
Но тут встал Туров, с шумом отодвигая стул. И все встали.
– За черный дуб полной, абсолютной консервации! – произнес мастер в наступившей тишине. – Мы любовались в конторе образчиками, присланными вами. Только все, знаете ли, недосуг. Это был черный дуб полной консервации – то, что требуется. Остальное проверим на месте.
– За черный дуб! – побледнев, выкрикнул Алехин. Он только сейчас понял, какая радость для него приезд эксперта.
Они чокнулись.
И тут, когда, выпив, все стали рассаживаться вокруг стола, в сенях страшно загремело, дернулась занавеска на двери, и в комнату вступил бакенщик Васнецов.
– Вы это что же? Зажирели, Алексей Петрович! – заорал он и вдруг сконфузился, увидав большое общество и незнакомого человека, и, громко сопя, стал стаскивать с себя в углу фуражку и плащ.
Вера Васильевна подвела отца к столу и познакомила с Туровым. Володя подтащил к Турову низкую рыбацкую корзину, стоявшую в сенях, усадил на нее сконфуженного старика, налил водки в чайный стакан.
Алехин за спиной Турова потянул Васнецова за рукав.
– Явился? А фонари кто зажжет, – мамочка?
Бакенщик молча переживал свое нелепое положение. У него было правилом не забывать, что Алехин – начальник, а он – простой бакенщик, хотя и с богословским образованием. Если и позволял себе Васнецов вольности с зятем, так только в семейном кругу.
Он выпил стакан одним махом и заел корочкой черного хлеба с горчицей, даже не посмотрев на поставленную перед ним тарелку, полную пельменей.
– Денис Иванович, а что изготовляют из черного дуба? – спросил Алехин.
– Все… только что не гробы, – ответил Туров и выпил.
Они уже выпили по четвертой.
– Всегда ты так! – упрекнула мужа Вера Васильевна; она решила почему-то, что мастер обиделся.
Алехин и сам смутился краткостью ответа Турова; он решил помалкивать, но не прошло и минуты, как снова заговорил о дереве:
– Я ведь, Денис Иванович, целый год вас дожидался. Мы тут с одним человеком все искали книжку по вашему ремеслу и не нашли… – Он пригнулся к уху Турова: – У меня сметы готовы.
– По-моему, преждевременно, – сказал мастер.
Володя исчез с опустевшим графином, но скоро вернулся. Алехин посмотрел ему в руки и укоризненно покачал головой.
– Меньше посуды не было, Алексей Петрович. – Рулевой пожал плечами.
– Нравится мне у вас, – обращая потное лицо то к Вере Васильевне, то к Алексею Петровичу, говорил Туров. – Природа, пасека, варенье на костре. Доски валяются под кленом, а на досках садовая лейка, коромысло или там мочалка какая-то. Провинция, одним словом. Деревья выращиваете. Я уже все это позабывать стал. Москва, знаете, – там этого нету.
– Чего же в Москве нет, коромысла? – съязвила Зоя.
Она была занята пельменями, и ей помогал Володя, он таскал из ее тарелки. Они о чем-то шептались. Его длинное лицо, склоненное набок, сияло, когда он смотрел на девушку. Оба собирались осенью в Москву: он – в Землемерный, она – в Горный институт.
– Краснокожая! – сказал мастер, залюбовавшись Зоей. Ему нравилось ее смуглое лицо, смуглота была подчеркнута белой лыжной фуфайкой, которую Зоя надела к ужину. Пятый день ее трясла лихорадка. – Иду я лесом сегодня, – рассказывал подвыпивший Туров, – вот, думаю, индейские места какие, а тут как раз Зоя Захаровна выходит, краснокожая! – Он поднял рюмку, качнул ее в сторону Зои и быстро глотнул водки.
Глядя на Турова, чтобы не отстать от гостя, выпивал и Алехин. Он уже захмелел и жаловался гостю на оторванность от общей кипучей жизни страны:
– Живем, можно сказать, на телеграфе, монтеры круглый день с городом перестукиваются, а все кажется: что-то пропустил, чего-то не знаю.
Но Туров не слушал, о чем говорил Алехин, он был занят Зоенькой.
– С ножа, девушка, не едят, – ввязался он в разговор с Зоей. – Был бы здесь иностранец, встал бы сейчас же из-за стола и ушел.
– Ну и пусть уходит! – огрызнулась Зоя и вспыхнула от обиды.
Володя только что рассказал ей о том, как спешил Алехин, как чуть не наскочили на оцинкованный трос парома.
– И я тоже спешил, – сказал он, склонившись над ее тарелкой, и это было, конечно, главное, о чем он должен был сказать.
Туров отстал от Зои после ее ответа. С юношеских лет любил мастер спеть в компании. И тут, после водки, когда в голове поплыли все впечатления дня – и овсяное поле, и личико гидротехника, и пасечная сетка на стене, – мастер, покрывая надтреснутым баском рой голосов, вдруг затянул:
Как во городе то было, во Казани,
Уж мы пили там вино «мукузани»…
Все смеялись, и Денис Иванович вместе со всеми, а Володя, снисходительно улыбнувшись, подлил ему водки.
– Будет, Володя, – шепнул Алехин.
– Нет, это я верно пою, замечательное вино «мукузани»! У вас тут его и не достать… – говорит Туров.
– А все-таки басовые партии вам петь не рекомендую, – строго заметил бакенщик.
И все замолчали и обернулись на его голос: о нем забыли, а он пил со всеми и не отставал.
– Нет, почему же? Я люблю, – сказал Туров.
Он взболтал графин и посмотрел сквозь него на лампу и в ту же минуту почувствовал, что вечер надломился, что все теперь будет, как он хотел, – шумно, пьяно, нестройно.
Чтобы остепениться немного, он придвинулся к Алехину и стал рассказывать ему, что только ни лезло в голову: о различных породах отделочного дерева – о тюрингских и саксонских дубах, о двадцати породах клена, о вишне испанской и анатолийской, о черном, как грифельная доска, эбеновом дереве из Камеруна.
Алехин слушал с полной рюмкой в руке, боясь обидеть мастера невниманием.
– В конторе альбом: двести образцов отделочных пород, – рассказывал Туров. – Тут и палисандры, и японский платан, и ливийский платан великолепной леопардовой расцветки.
Алехину не терпелось заговорить о черном дубе, который лежал у него на двести километров по берегам, но гость этого вопроса не касался.
– А черный дуб у вас тоже представлен? – полюбопытствовал Алехин.
– Как же! Красавец! – Мастер на мгновение задумался, припоминая латинское наименование черного дуба. – Quercus pedunculata.
– Как, как, простите меня? – внезапно воспрянул бакенщик, точно боевой конь при звуке трубы.
– Quercus pedunculata, или, как еще принято, quercus robur.
Васнецов откачнулся в ужасе, и корзина заскрипела под ним.
– Не-ет! Латинистом вам, батенька, не бывать! – Он злорадно захохотал. – Иосиф Аримафейский, умница, сказал: чтобы латинистом стать, надобно во второй раз родиться. А как же нам родиться вторично, когда мы, известно, как родимся.
Туров восхищенно хлопнул бакенщика по коленке. Вера Васильевна вскочила со своего места, обняла старика за плечи, стала увещевать его, шептала что-то на ухо.
Старик вырывался из объятий дочери.
– Не бывать ему латинистом! Не бывать!
Алехин быстро выпил; рука устала держать рюмку на весу. Он слушал Турова, хоть и немного улавливал из того, что тот говорил. Он чувствовал, что опьянел, поэтому помалкивал и только радовался, что и черный дуб представлен в альбоме. Где же Тарас Михайлович? Почему его нет? Это показалось странным Алехину, потом он вспомнил, что сам виноват – не позвал товарища. А сейчас уже поздно звать, все перепились.
– Конченый вы человек, Денис Иванович, – приставал между тем к Турову Васнецов. – К примеру: голосу у вас никакого. Вот у меня было «до», – бакенщик поднял указательный палец, – заветное «до»!
Ему очень хотелось запеть, но так он был горд, что боялся сорваться. Корзина отчаянно скрипела под ним.
Post malestem senectutem
Nos habebit humus… —
пропел он басом и перевел, тыча пальцем в грудь мастера: «После тяжкой старости нас земля приемлет».
– Уймись, отец Василий, – сказал Алехин.
Но Васнецов уже не мог уняться. Туров, потешаясь над стариком, совсем развеселился, пил больше всех. Теперь он забыл об Алехине, отец Василий запел «Гаудеамус», и Туров ему подпевал.
– А может, лучше, если как-нибудь без поездки? – не слушая разговора, шепнула Алехину Вера Васильевна. – Составили бы акт, да и ладно. Нет, мол, ничего, одна карча.
– Ты что, спятила? – Алехин даже не понял сразу, что нашептала жена.
– Так ведь под суд пойдешь. Сколько добра пожег в феврале. Ведь не разберутся.
Алехин подошел к окну и отдернул кисею. Желтый керосиновый свет комнаты смешался с синим светом ночи. У берега горел костер.
От куста отделилась фигура, подошла к окну. Алехин всмотрелся: Тарас Михайлович.
– Ты узнал? Вот здорово. Я все хотел за тобой… – зашептал Алехин.
– Только давай тише. – Тарас Михайлович уцепился за карниз, подтянулся. – Я с вами поеду. Я к бакенщикам по всей линии с беседами, все материалы в райкоме взял. Ты только молчи, не расспрашивай его безо времени, не мельтеши, – советовал Тарас Михайлович, – и не бойся: страна своего не упустит. А вон и лодка моя у катера.
Алехин различил у катера лодку, в ней кто-то возился, укладывал вещи.
– Это мой Мишка увязался, тоже рыбак, – сказал Тарас Михайлович и спрыгнул на землю.
Громкий смех позади Алехина заставил его обернуться. Володя и Зоя вели под руки мастера. На голове его была белая сетка, снятая со стены.
Мастер медленно подвигался, коротенький, с растопыренными руками, но еще старался пошутить над собой:
– Пусть не думают, что если человек шатается – значит, устал. Ошибка! Человек просто пьян.
– Все равно утром поедем, – сказал в окно Алехин и, отстранив рулевого, снял с Турова сетку и повел его укладывать спать.
6
А утром, хоть и немного позже обычного, катер отправился вверх по реке, к местам выкатки черного дуба.
Сидя на якорной цепи, нагретой солнцем, Алехин ни о чем не думал и не хотел думать. Только бы поскорей доехать и разобраться! Все, что было вокруг него: и якорь, и вымпел, трещавший над головой, и волна, бежавшая от катера к берегам, – освобождало его от необходимости думать.
Катер шел по реке, наполняя стуком мотора тихий простор меж берегов. Солнце сияло в стеклянных стенах рубки. Володя вращал штурвальное колесо, и пятна света медленно перемещались по его плечам и лицу.
С биноклем на груди, невыспавшийся, Туров вышел на бортовой обнос.
У левого борта шла на буксире четырехвесельная лодка, прижатая к катеру. Рядом с караванным сидел в лодке его сынишка Миша, а под скамейкой, свернувшись клубком, дремал лохматый щенок.
Тарас Михайлович с засученными штанами свесил голые ноги за борт и шевелил пальцами в быстрой воде. У него был безмятежный вид человека, которому отныне предстоит наблюдать только солнце да воду, да отражение своих ног в воде. А мальчик, наверное, не понимал этого счастья, – он сидел, серьезный и тихий, недоверчиво поглядывая на Турова.
Перед отплытием Алехин познакомил Турова с пропагандистом и, кстати, внимательно осмотрел его лодку. В ней были связки книг, ящик с мылом, аптечка, баян в черном футляре, рыболовные снасти – все то, что под брезентом возят с собой в лодках затонские работники, выезжая по разным надобностям к бакенщикам на линию.
Алехин про себя даже подивился, как быстро собрался Тарас Михайлович.
Поверх всего лежал в лодке волейбольный мяч.
– А это куда же? – спросил Туров, не знавший с утра к чему привязаться. – Василий Иванович, это, никак, вам играть с мамочкой! – крикнул Туров Васнецову, который душевно о чем-то беседовал с Зоей в каюте. – Куда это? – тихо повторил Туров, сдерживая смех.
– Тоже сгодится, – пробурчал Тарас Михайлович; он в первый раз выезжал к бакенщикам и сейчас догадался, что мяч прихватил без всякого смысла. – Вот, видите, и насмешил! – сказал он, словно затем и взял мяч, чтобы насмешить людей.
Уже третий час Тарасу Михайловичу все не давали забыть о мяче, и более всех веселился Туров.
– Аут! Аут! – кричал, высовываясь из машинного отделения, моторист Толя, а рулевой ни с того ни с сего нажимал на клаксон, означая этим судейский сигнал на волейбольной площадке.
Сын Тараса Михайловича насупился, обиженный за отца: ему это не нравилось.
Но московский мастер смеялся не только над волейбольным мячом.
Катер плавал под номером, состоящим из четырех цифр, – трудно упомнить; к каждому случайному своему пассажиру Алехин приставал с просьбой придумать для катера название, чтобы оно было красивое, звонкое, но чтобы при этом букв было по числу форменных ведер, стоявших в ряд на штурвальной рубке. Чтобы можно было написать по букве на ведре. А ведер было пять.
– Что, Денис Иванович, придумали? – спросил Алехин Турова.
– Ведер маловато, – с улыбкой ответил Туров.
– Слова не подберешь сильного, – отозвался из лодки Тарас Михайлович, сразу повеселев, и даже вытащил ноги из воды. – Видно, так и останется твой катерок нехристем.
– Баланда.
– Вот было бы семь ведер, – продолжал мастер, – пожалуйста, готово: «Быстрый». И на шесть ведер, пожалуйста, – «Скорый».
– В том-то и дело, – согласился Алехин.
– А тут, если из пяти… Разве что «Тихий».
– Ну, это вы зря!
Катер шел, как мог, быстро: выталкивал к берегам две сильные волны. Но и через два часа все не исчезла из глаз красная крыша усадьбы на холме, где теперь лучший в стране конесовхоз.
Босой моторист, подпрыгивая на горячих листах обшивки, пробежал по борту.
– К ночи доберемся, Алексей Петрович? – спросил он, приоткрыв дверь рубки.
– Если под мостом не задержат.
У железнодорожного моста катер всегда задерживали, часовой вызывал начальника охраны, а если его, на беду, не оказывалось, приходилось ждать. Часовые были неумолимы.
Тарас Михайлович в лодке играл с Туровым в шахматы. Они прогнали Мишку в кубрик, к «дяде Васе», и разложили доску на футляре с баяном, Алехин прислушивался, не «мельтешит» ли караванный. Нет, игра шла всерьез. Москвич обыгрывал Тараса Михайловича, судя по тому, как бесцеремонно выказывал он свое пренебрежение к партнеру.
Тарас Михайлович хватался за все фигуры, а Туров с младенческим выражением лица ловил его за руку.
– Вы ведь не на рояле играете! Постеснялись бы.
И, словно ожегшись о фигуры, караванный дул на пальцы, открывая крупные белые зубы, но через минуту снова размахивал в воздухе ферзем или пешкой.
Алехин заглянул в кубрик: там сидел Васнецов, лодка которого шла на буксире с правого борта. В очках на горбатом носу, с книжкой в руках, бакенщик имел вид благолепный и строгий. Он был сердит на зятя. В другую минуту Алехин, взглянув на него, сказал бы: «Благословите, отец бакенщик», или еще что-нибудь в этом роде, юмористическое. Но сейчас и ему было не до того, а Васнецов, отведя глаза от книги, так посмотрел на Алехина, что тот, ничего не сказав, удалился.
В каюте Зоя, которую Алехин взял с собой, чтобы «подбросить» на брандвахту, снимала с ватмана следы карандашей. На белом потолке и стенах каюты играли пятна света, отраженные от воды.
Пол, крытый линолеумом, авиационные часы, вделанные в стену, шелковая шторка на алюминиевых кольцах, делившая каюту поперек, – все это, любовно подобранное Алехиным, благодаря солнцу, проникавшему в носовое окно, сияло так празднично, точно московский мастер уже признал черный дуб.
Алехин решил помочь Зоеньке, но она только взглянула на него, и он, махнув рукой, вышел из каюты. Положительно, ему не было места на этом маленьком катере и не с кем поговорить.
Впереди виднелся паром с людьми и телегами. Катер замедлил движение.
С парома кричали, махали руками.
И вдруг Алехин, не сдерживая больше веселого нетерпения, подбежал к сирене и изо всех сил крутнул. Катер завыл, и суматоха на пароме увеличилась. Стоявший на берегу у паромного ворота подросток кричал паромщикам:
– Давай! Крути!
Так катер и пролетел мимо испуганных колхозников, отпрянувших от барьеров парома.
Алехин смутился; не глядя на Володю, он бросил ручку сирены, сказал:
– Теперь скоро мост.
И действительно, вскоре за одним из поворотов реки возник железнодорожный мост. Он высился тяжелыми фермами над сонной водой. Было то время лета, когда река входила в межень, два крайних прибрежных мостовых быка стояли на сухом месте.
Все, кто был на катере (и даже бакенщик, заложив очки в книжку), вышли на левый борт. Туров, стоявший позади Зои, ущипнул ее за локоть.
– Уравновесьте катер! – строго крикнул Володя, обращаясь к пассажиру, и Туров послушно перешел на правый борт.
Володя был единственным человеком, который не только не выказывал знаков уважения инспектору лесоэкспортной конторы, но, наоборот, мрачно покрикивал на него. Еще вчера догадавшись о том, что причина такого поведения – низменная ревность, мастер молча сносил его окрики и даже это унизительное «уравновесьте», которым Володя в третий раз в присутствии Зои подчеркивал полноту, если не сказать – даже некоторую тучность, Турова.
Катер приблизился к мосту, а часовой все медленно шагал вдоль перил, не обращая на реку никакого внимания. Внезапно он остановился и, как будто только что заметив катер, крикнул:
– Стой! Подрули к берегу!
– Баланда! Давай подрули, Володя, – вздохнув, сказал Алехин.
Начальник охраны, как и следовало ожидать, был на станции. Туров предложил поваляться на песке, – сбывалось его вчерашнее желание. В лодке бакенщика на берег отправились Алехин, Туров, Тарас Михайлович и Васнецов и скоро валялись голые на жарком песке, под полуденным солнцем.
Гость лежал на спине, закрыв лицо трусиками, его белое пухлое тело сразу покрылось потом. Рядом лежал худой и смуглый Алехин. Тарас Михайлович прилег с Васнецовым, – он хотел воспользоваться случаем, испытать силы, провести первую беседу с бакенщиком.
В блеклом полуденном небе рисовался цепной остов моста, и было видно, как ходит по нему маленькая фигурка часового. Больше ничего не было вокруг, кроме солнца, песка и воды.
Они пролежали минут пять молча.
Алехин прикрыл глаза и погрузился в плывущее розовое марево.
«Все вокруг вечное, – подумал он, – да, вечное». Он поднялся на локте, – даже мост показался ему сейчас частью вечной природы. Он бросил взгляд на мастера, и ему стало смешно от своих мыслей. Он вспомнил, как, шлепая по воде толстыми ножками, Туров первый выскочил из лодки и ухватился за уключину. «Как это поют? Эх, дернем, подернем!» – запел он, и лодка уткнулась в песок.
Сейчас Туров гладил себя по животу.
– Жарко! – простонал он и повернулся, подставив солнцу белую спину, – она была в песке.
С реки доносились веселые голоса и смех: Зоя, Володя и Миша купали щенка.
Шагах в десяти, на песчаном гребне, разговаривали караванный и Васнецов. Тарас Михайлович что-то неторопливо объяснял бакенщику.
– Попа просвещает, – сказал Туров и лениво ткнулся лбом в песок.
Алехин прислушался к тому, как Тарас Михайлович просвещал тестя. Подгребая песок обеими руками под свою волосатую грудь, караванный объяснял бакенщику, что такое личная инициатива, как должен советский человек действовать в разных обстоятельствах, чтобы выполнить пятилетку в четыре года, и чтобы родная страна окрепла, и чтобы стало безопасно жить на земле людям.
Бакенщик не слушал пропагандиста, сам норовил вставить словечко, а то и совсем свернуть разговор в свою сторону.
– А вот я вам расскажу про личную инициативу, – сказал Васнецов и от нетерпения засучил худыми ногами по песку. – Вам, конечно, известно, поелику вы пропагандист от райкома, что я – поп-расстрига. Но обстоятельств вы не знаете. А были обстоятельства, почему я был расстрижен. Это моя личная инициатива, я на ней пострадал.
– Послушайте, – сказал Алехин Турову.
Васнецов рассказывал караванному историю своего разрыва с церковью. Как он подвыпил в престольный праздник, сопровождая монашек, принесших в село чудотворную икону. Как озлился на их жадность: они ему десятка яиц не дали со своей подводы, ломившейся от подношений. Как придумал в послеобеденный час страшную кару, и когда пришли монашки за ключом от церкви, чтобы взять икону и с нею податься в соседнее село, как объявил он, в полном облачении, что икону арестовал, ключа от церкви не выдаст, – взят преподобный Макарий под арест на трое суток, – и потребовал, ради испытания жадности, две сотни яиц в виде выкупа. Но, видно, был пьян зело, потому что били монашки его в его же собственном доме, ключ отобрали, а через месяц простился отец Василий и с саном.
– И быть ему пусту! – закончил рассказ Васнецов и откинулся на спину, стараясь определить, какое впечатление произвел он на караванного.
Туров повернулся на бок. Алехин лежал, прикрыв ладонями глаза, и, глядя на его худенькую фигуру и сильные руки, мастер, как вчера на базарной площади, вспомнил детство.
– Двухпудовой гирей можете перекреститься? – спросил он Алехина.
– Не пробовал.
– И я не пробовал.
Тарас Михайлович рассказывал меж тем бакенщику, как надо правильно понимать его случай с личной инициативой, как личная инициатива должна начинаться не с пьянки, не с лихачества. Худой, тонкоребрый бакенщик с загорелой морщинистой шеей и белой костлявой спиной сидел, разбросав на песке ноги, старался внимательно слушать пропагандиста, но, видно, снова был не прочь заговорить.
– Ну, вот, – сказал Туров.
– Ну, вот, – сказал Алехин.
Они взглянули друг на друга и засмеялись.
– Тихо здесь. Что делают люди? В основном спят, едят и пьют, – сказал мастер и добавил: – И деревья выращивают.
– Смотрите, сожжетесь, – сказал Алехин, оглядывая жирную поясницу Турова и поперечные складки на ней, наполненные песком. – Вот вы и вчера сказали: деревья выращиваем. Как это понимать?
