Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "
Автор книги: Николай Атаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
– У меня зуб не от Маркиза, а от Гитлера.
Сапожников не улыбнулся – Редька в первый раз заглянул ему в лицо. Раньше он всегда стоял за бритой головой Полковника. И не очень-то вглядывался. А голова у него лошажья: продолговатая сзади, очень крупный, мясистый нос, ощеренные длинные зубы и много морщин, как будто ремни уздечки. И странно: оказывается, пахнет он не трубочным дымом, а лошадиной шерстью. Как же он раньше не учуял, чем пахнет Полковник!
– А почему в трубку дуют? – ни с того ни с сего спросил Редька.
– А! Это чтобы пепел сдуть. – Сапожников, вспомнив, достал свою трубку.
– А вы кофе с молоком пьете? Любите?
– Очень.
– А яичницу с картошкой любите?
– Я возиться с едой не люблю, – с улыбкой ответил Сапожников.
– И я тоже. А вы любите, чтобы все было хорошо?
Он вдруг припомнил, как однажды Полковник шел домой через двор и на ходу читал газету, а из его портфеля, зажатого под мышкой, с обеих сторон торчало детское ружье. В другой раз – тоже вспомнилось, как многое непонятное, – он увидел Полковника на балконе, тот смотрел на солнце сквозь стакан с водой, и Редька догадался, что в стакане живая рыбка. И еще вспомнил, как однажды Полковник устал забивать «козла» под липой, попрощался и пошел от стола, а один «гигиенист», Архипов, сказал: «На нем шкура-то еще военная». Все воспоминания сейчас располагали к дальнейшему знакомству – просто удивительно, что часто не замечаешь хорошего человека: дурак из тебя идет!
– Приходи когда-нибудь к нам, – сказал Полковник, – мы тебе добрых коней покажем. Таких ты не видел.
– А где вы находитесь?
– Разве ты не бывал у нас на конюшнях?
– Нет, не бывал.
– Оранжереи знаешь? А дальше пойдут ветлы над оврагом, ипподром. А за ним дощатый забор – это наше поле для выездки. Такое слово слышал – конкурное поле? Там разные препятствия расставлены. А ты иди прямо до каменных конюшен. Когда-то был там конный завод графа Вревского, еще и графские гербы над воротами сохранились. Услышишь конское ржанье – тут я тебя и повстречаю.
Редька мысленно проследил путь, по которому его вел Полковник. Он знал всю эту дорогу: не раз бегал за отцом на ипподром. Он помнил и однорукую мельницу за оврагом, и графские гербы: там стоят бурые медведи на одной половине, а на другой – розовые мечи крест-накрест. Он мог бы сам рассказать всю дорогу до самых конюшен, откуда в город выезжает конный резерв милиции. Но сейчас почему-то хотелось, чтобы Полковник потрудился и сам объяснил, как до него добраться.
– А когда прийти? – спросил он после некоторого размышления.
– Когда очень понадобится. – И тут сверкнули диковато-веселые глаза Полковника. – Чтобы украсть самую высокую лошадь, цыгану не нужна самая долгая ночь! А ну, отдай зуб! – вдруг строго приказал Полковник.
И Редька, не противясь, вытащил зуб из кармана. Полковник поиграл им, подкинул раза два и спрятал в кошелек.
– А ты, часом, не знаешь песню «Кто там улицей крадется?» – спросил Полковник.
– Не знаю. У меня голос простуженный. Меня с пения отпускают.
Шел снег, он все выбеливал: и скамейку, и Полковника, и бараний воротник на зимнем пальтишке Редьки.
6Так бывает: один раз поговоришь с человеком, и после этого он то и дело попадается на глаза. Не прошло трех дней – Редька снова повстречался с Полковником, к тому же при чрезвычайных обстоятельствах.
Целое путешествие – дойти до ипподрома. Сперва через знакомую, заросшую бузиной калитку – на кладбищенскую дорожку. Потом через овраг мимо оранжерей – в зимний солнечный день далеко сверкают, точно осколки битой посуды, стеклышки их остроугольных крыш. Вот уже издали слышно, как сотрясается воздух, а это духовой оркестр бухает веселую музыку. Надтреснуто звонит какая-то жестянка вместо судейского колокола. Хочется бежать из последних сил, чтобы не пропустить той минуты, когда рванутся кони и пестрые наездники в «качалках», прямые, точно идолы, натянут вожжи в руках. И весь этот сбившийся комок лошадей и «качалок» побежит, побежит по дальнему кругу. Очень уставал он в дни таких путешествий – и от всех предосторожностей, чтобы отец не увидел, и просто так – от пройденного расстояния, и от волнения азарта. Скуки как и не бывало.
В репродукторе жалко хрипел галоп из «Орфея». Игроков вдруг всех прибивало к кассам. Деньги считали в одиночку, а спорили кучками, вырывая из рук программки. Милиционер толкал к выходу пьяного, а за него заступались. Дело шло к драке. И Редьке казалось: все ощетинилось, все ему угрожает, и надо внимательно пробираться в толпе сумасшедших, не то затопчут.
Под ногами снежная жижа, в ней мусор, картонные билетики. Говорят, если посчастливится, можно найти и выигравший. Иногда теряют. Или впопыхах не тот выбросят из кармана. Редька не забывал об этом. Он не знал, сколько стоит хомут. Но, конечно, дороже, чем пять карбидных фонарей. И ему была нужна большая удача.
Он не заметил, как выросла перед ним вся команда. И бежать поздно.
– Здоро́в! – Цитрон протянул руку.
– Здоро́в! – Он подал прямую ладошку.
Он ничего не сделал им плохого на комиссии. Даже взял на себя вину: чего еще надобно им от него? И все-таки он старался их избегать. Это ему удавалось, потому что сами они после комиссии перестали сбиваться в кучу. Только однажды Сопля сорвал у него с головы шапку и далеко закинул ногой. Редька подобрал, надел и удалился, не оглядываясь. И вот они тут! Цитрон с интересом разглядывал Редьку. Значит, сейчас что-то произойдет.
– Что ты тут делаешь?
– А ничего.
– Чего-чего, а ничего? Мурлошка… Отвечай, что дольше заживает: колотая рана или резаная?
Редька насупился.
– Не знаешь? Не приходилось? А ну, стань на колени, – вполголоса приказал Цитрон. В толпе такой разговор никому не слышен. – Кому говорю…
– Не встану.
За это надо уважать. Цитрон кисленько усмехнулся:
– Он, значит, гордый. Запишем. А ну-ка ты, Сенькин, покажи ему, как стоят на коленях.
И то, что кудрявый Сенькин тотчас выполнил приказ, оказалось даже страшнее ножа, сверкнувшего в рукаве у Цитрона.
– А ты рядом становись, – ласково, как маленькому, приказал Цитрон.
Редька медленно опустился на колени. Он сделал вид, будто ищет в снегу билет. Но на самом деле стоял на коленях перед Цитроном, уставясь в его красные туфли с рисунчатой наколкой и фигурными кантами.
Возвышаясь над двумя мальцами, Цитрон тоном экскурсовода в музее объяснял остальным:
– Уж так устроена анатомия человека, такие коленки у него: вперед гнутся. Не то что, к примеру, у курицы или кузнечика.
Урок выполнен, можно встать. Снова звонила жестянка в судейской будке. Бежали люди к кассам.
– Вон твой папаша. – Руслан показал рукой.
– Дурачкам советует, на какой дубль ставить, – рассмеялся Сопля. – Если дуриком выиграешь по его совету, давай долю. А проиграешь – только его и видели.
Толпа прижалась к барьеру. На дорожке бежали пять лошадей в упряжках. Катились «качалки». Катились, нет, мчались стремглав. Кони растянулись по кругу.
И в эту минуту кто-то тронул его за плечо. Он обернулся – Полковник.
– Идем. Помоги нам.
Редька качнул головой.
– Ну?
Полковник пробирался в толпе, не обращая внимания на то, что происходило на беговой дорожке. Несколько раз он махнул рукой Редьке, звал с собой.
– Ну?
Не выпуская из виду высокую фигуру Полковника, Редька с опаской следовал за ним в отдалении. Он и сам не понимал, почему так насторожен, наверно, потому, что весь ипподром с уханьем толпы, и топотом копыт, и ножом в рукаве Цитрона подстерегал его, грозил бедой. Чем же лучше других этот Полковник? Куда он приманивает? Тетя Глаша посылала стаканы алкашам напрокат. А этот? Чего он там хитрит? И он медленно шел по тропе за Полковником. Он не чувствовал, что уши его горят. Такого не бывало в его жизни – заставили стоять на коленях. А что теперь придумал Полковник?
Он издалека видел, как Полковник нырнул под изгородку и похлопал по гриве рослого рыжего жеребца. Он давал ему сахар с ладони. Обернувшись, снова поманил к себе Редьку. Жеребец – каких не бывает! Редька положил руки на барьер – глаз не сводил с коня. Его голова кивнула ему раза два. В эту минуту солнечный свет засиял над ипподромным нолем. Гибкая шея шелковисто сверкнула. И бросились в глаза Редьке красные накопытники на тонких бабках коня.
Полковник о чем-то разговаривал с фотографом – тот уже изготовился со своим фотоаппаратом. Верно, прославился сегодня этот конь: в солнечном свете бока его лоснились, тяжко дыша. И не зря же будут его фотографировать! Редька сунулся под барьер. Кривоногий дядя в соломенной – лошадиной – шляпе-брыле, с начесом на лбу и деревянным подбородком снимал с коня сбрую. Когда обходил его с хвоста, то шел шатко, вперевалочку. Во рту у него была цигарка-самокрутка. А Полковник коротко держал повод, не давая коню свободы.
– Ну иди же! – позвал еще раз Полковник.
Может быть, ему хотелось, чтобы Редька снялся вместе с ним и с конем? А может, все это одна хитрость? Ловушка?
– Возьми и стань рядом! – приказал Полковник и показал хлыстом на кучу сложенной сбруи.
У Костырей на стене висят и нагавки и шоры, вся конная амуниция, и Редька знал ее наизусть, но и тут он не двинулся с места. Он только спросил этого, в соломенной шляпе:
– А как зовут?
– Лозунг.
Конь шел за Полковником, поставив хвост метелкой. Ход у него капризный, в два следа: перед и зад параллельно. Кривоногий дядька, он, видно, конюх, собрал все имущество. Шли рядом – конюх и Редька.
– Ты откуда здесь взялся? – спросил конюх.
– Ниоткуда.
– А чего тебе нужно?
– Мне бы хомут у вас раздобыть.
– Хомут? – Конюх громко расхохотался.
– Ты чего коня пугаешь? – отозвался на ходу Полковник.
– Пацан хомут ищет! У нас хомутов нету!
Полковник снова поманил, и на этот раз Редька подбежал, пошел рядом с Полковником, с другой стороны коня.
– Зачем тебе хомут? – серьезно спросил Полковник.
– Маркизу холку натерло, – ответил Редька.
И вдруг обозлился на себя – за свой неузнаваемый, хриплый голос. От этой вырвавшейся из горла хрипоты он почувствовал себя жалким, униженным, трусом. Вероятно, Полковник был из догадливых, он только пристально посмотрел на мальчишку и деловым тоном спросил конюха:
– А где, в самом деле, хомуты покупают? Говорят, весной в Козельце продавались. В сельпо на базаре… – Он поманил за собой Редьку: – Идем к нам в конюшню. Помоги Трофимычу сбрую донести.
Но и тут Редька упрямо качнул головой. Вдруг сорвался, опрометью кинулся назад, в толпу.
– Ото ж дикой! – сказал Трофимыч.
Теперь Редька знал, где можно купить хомут. В Козельце, в сельпо на базаре! Он спешил назад на ипподром, едва увернулся на беговой дорожке из-под дробно стучавших копытами коней. Милиционер свистел. Редька нырнул под барьер и задохнулся. Кто-то дал ему тумака, он снова изо всех сил заработал плечами, локтями. Ему нужно было найти отца – лишь бы тот в выигрыше был. Тогда он добрый, ему не жалко денег, если шальные.
Он нашел отца в буфете. Тут место для удачливых, тут едят, пьют и не берут сдачи.
Сергей Костыря, с граненым стаканом в руке, держал за пуговицу повара из мамкиной столовой. Повар слушал отца, но, кажется, ничего не соображал, блаженствовал – ведь вот угадали, сорвали сумасшедший дубль!
– Разве ж это рюмка? – с удовольствием рассуждал отец, глядя на рюмку в руке повара. – Это лафитничек! Красное вино было в старину, называлось – лафит! Эх ты, еще шеф-поваром себя считаешь! «Рюмка». Какая же это рюмка! Филя ты, а не шеф-повар. Тебе до шеф-повара еще расти да расти… Эй, хорошая! – радостно звал он девочку-подавальщицу. – Подойди, хорошая!.. Это лафитничек. В настоящей водочной рюмке по правилу всего двадцать пять грамм… – Он глотнул из стакана, закусил соленым огурцом, и Редька увидел, как знакомо напрягаются, твердеют у отца мускулы вокруг рта. – Помнишь, шеф-повар, пели студенты: «По рюмочке, по рюмочке, потом по огурцу…» Ты думаешь, по какой же это рюмочке? По лафитничку? Ни черта ты не понимаешь.
– Набрался? – хмуро спросил Редька и потянул за рукав.
Как ни странно, отец не противился. С удовольствием объяснил повару:
– Сын! Не поспоришь. Ближайший мой друг и товарищ.
Повар порылся в разбухшем своем бумажнике, щедро выдал несколько бумажек, сказал:
– А ведь подлец ты. Ну, иди, иди спать.
Возвращались знакомой дорогой. Когда-то по ней уже шел Сверчок с отцом, уцепившись за его руку. Летний день дарил ему тогда все свои драгоценности. Птенец выпал из гнезда прямо в пыльную колею. Было счастье – поймать его, дать отцу в его протянутые пригоршни, счастье – ударить босой пяткой по пыли, счастье – чихнуть среди желтеющего поля. Теперь они молча скользили по размякшей под солнцем снежной жиже. И те же галифе, тот же жокейский картуз на отце, те же кривые ноги в сапогах, а все было не то. И была одна забота – как бы отца выставить под его удачу на хомут, да так, чтоб не просить лишнего.
Их обгонял народ, возвращавшийся с ипподрома. Тут все знали друг друга. В маленьком городе от царских времен осталось это широкое поле, где выезживали графских коней. И хотя не было тогда ипподрома с тремя рядами скамеек, стеклянной судейской будкой и пестрым шлагбаумом для стартов, но старожилы помнили: всегда на конном заводе у Вревского полным-полно породистых лошадей. Рысистых и скаковых. Съезжались на состязания любители со всей губернии. А сейчас в конюшнях размещался взвод конной милиции. И при нем спортивная школа. Когда ветер поворачивал на город, слышалось конское ржание, перестук копыт, голоса милицейских конников и металлический звук стремян и ведер.
– Отец, ты Полковника знаешь?
– Этого?.. Гигиениста? Он же цыган – спроси, сколько дырок в подкове. В милицию подался. Туда же. Тренер. Двойной оклад. Дома на казачьем седле обедает.
– А ты пьяница.
Ему сейчас не нравилось, что отец куражится, воображает, что всех умнее и выше. Хвастун, скажи ему: «Садись в «качалку»!» – и ни секунды не подумает, качнет «качалку» и рухнет на сиденье.
Их обгоняли идущие с ипподрома. Редьке казалось, что отца обходят стороной, потому что отсидел две недели. Впервые было жалко отца, стыдно.
– Подумаешь, пьяница… – простодушно болтал отец, перескакивая с пятого на десятое. – Знаешь, сынок, как при Петре Великом наказывали пьяниц? В тюрьму сажали! Да, сажали. А на шею вешали чугунную медаль с надписью «За пьянство». И, думаешь, сколько весила та медаль? Семнадцать фунтов!
Редька скупо кривился, не зная, придумал отец или где-то взаправду вычитал. Все-таки папка много чего знает, побольше других.
– Считай, сколько будет, если такую медаль на килограммы? – допытывался отец.
– Я уже высчитал, – в угоду отцу отвечал Редька, – почти семь килограмм.
Вдруг стало грустно отцу, он вздохнул:
– А ведь, поди, дефицитный был на Руси чугун. Хорошо считаешь, сынок.
– А еще говоришь, зачем мне школа.
– Нет, учись. Ты учись, сынок. Разве я что говорю?
Так они дошли до полянки, где стояли телега и Маркиз. Отец сказал:
– Ты покорми меринка. Я сосну часок.
Маркиз стоя дремал. Сейчас пройдут мимо – он даже не будет знать. Опять отец был далеко-далеко. Шел чужой человек.
И вдруг все, чем Редька жил в этот день, – снежная жижа, холодящая коленки, и нежданный солнечный свет, желтая кепка Цитрона, лезвие ножа в его рукаве и алые резинки на тонких ногах коня, – все-все вспомнилось здесь, среди зимнего поля, и он тонким голоском закричал:
– Ты и не думай Маркиза на живодерню! Не дам его тебе! Пускай еще поживет!
– Да разве можно на живодерню? – сказал отец, склоняясь над Редькой, как прежде, как в те годы, когда он бывал смешной и хороший. – Что ты, дурачок? А сколько тебе лет, сынок?
– Давай ему хомут купим! – ничего не слушая, кричал Редька. – Я ж тебе когда еще говорил: холку ему натерло! Тебе бы так!
– Что ж, давай. Деньги есть. Вот они, деньги. – Отец, точь-в-точь как повар в буфете, разглядывал свой толстый кошелек. – А только где ж мы купим хомут? Ты подумал об этом, сынок? Где они нынче, хомуты, продаются?
– В Козельце на базаре!
– Ну, в Козельце. Это ж в автобусе по Зарайской дороге, – протянул отец, – туда целый день мотать.
– А я без тебя обойдусь!
– Запрягай – поехали. Поздравляю. – И отец, как встарь, щелкнул его по лбу. Не больно.
То, что дал отец на хомут, Редька спрятал в школьный пенал, пенал – за гардероб в комнате Раузы. Сперва спрятал у себя за шкафом, но вовремя вспомнил, что там стоит мышеловка – место небезопасное. Могут заглянуть.
Отец расщедрился. Полковник сообщил адрес. Значит, можно ехать? Все-таки было страшно: никогда он в автобусе по Зарайской дороге не ездил. В поезде – другое дело. Вот если бы бабка приехала или еще лучше – дядя Боря. Вот бы с кем в Козелец!
Дни шли ни шатко ни валко. Плохое время. Школа – в другой стороне от ипподрома, на шумной улице, где гремел трамвай и бежали грузовики. Совсем в другой стороне. И туда он отправлялся – хочешь не хочешь – каждый день. В семь тридцать утра он выходил из ворот. И хорошо, если по дороге встречал попутных мальчишек. Тогда не так скучно.
Зимним днем во дворе не разгуляешься – не с горки же кататься. Васька Петунин продал мотоцикл. И, говорят, по дешевке – просто испугался «кодлы» после поджога. Так Редьке отец объяснил, он Ваську и раньше ни в грош не ставил. Художник перестал ходить – может, заболел? Или умер? Тогда все равно сюда принесут. Котят раздали по квартирам. Только один остался. А еще одного задавил автобус, и Редька схоронил его под знакомой сосной. Могилу копали с Женькой.
По вечерам тоже не светит: погасли огни в Заречье, ярмарку свернули после ноябрьских праздников. У Лильки часто гуляют штукатуры. Однажды Редька подсмотрел, как они зарыли бутылку в снегу у подъезда. Потом, верно, пойла-то не хватило, вышли и откопали. Лилька выбежала поглядеть, что они делают во дворе. Они, смеясь, объяснили:
– Мы ее тут на холодке подержали.
Редька по смеху понял, что врут. Просто из жадности заначили.
Все время что-то угнетало его. Ему даже приснился сон: пламя разливается на асфальте, и окна распахиваются, свистит милицейский свисток. И было отчего присниться: на скамейках поговаривали, что всю «кодлу» отправят куда-то еще до Нового года: «Пора им сухари сушить».
Он сухарей не сушил, делал вид, что это его не касается. Но угнетало его и то, что Цитрон сделал вид, будто пошел на стройку, хотя и прогуливал через день, и то, что Сопля откололся – с перепугу, что ли? Говорят, в танцевальный кружок при ЖЭКе зачислился. Одна хитрость. Редька мог бы от Лильки узнать подробности: там она верховодила по вечерам.
Потейкин заходил, но реже и реже. Расставлял с Редькой фигуры на доске и охотно пил чай. Но при отце кителя не снимал. Отец считал его «гигиенистом» и был равнодушен к его посещениям. Отец и Маркиза позабыл, будто зимой возить нечего. С утра уходил в дорожную бригаду и все присматривал новую должность – не прогадать бы.
В первые дни декабря снегу поднавалило. На кладбище утонули все скамейки, ограды, кресты. Когда Редька запрягал Маркиза, тот протягивал голову, помогая до себя дотянуться. Он подставлял чурбак и, оглядевшись, чтобы никто не видел, целовал Маркиза в верхнюю губу между теплыми ноздрями. Потом садился в телегу, на полированную до блеска доску-скамейку. И старый мерин трогался с места. Железные обода колес ходили восьмеркой, поблескивая на солнце.
Когда он крикнул в поле отцу тонким голосом: «Пускай живет Маркиз!» – он еще не знал, что так его любит. Если не было работы – возить песок и гравий – и мраморщики не просили отвезти на место плиту для памятника, – он вываживал его шагом до самых оранжерей и все поглядывал при этом на больную холку, где кровавая потертость смазана мамкиным душистым вазелином. Плохо наше дело, Маркиз. Куда ни кинь – надо ехать за хомутом. Он уже знал, что до Козельца четыре часа езды от автобусной станции возле рынка.
Вблизи оранжерей однажды вышли навстречу Цитрон и с ним трое. Загородили дорогу Маркизу, разговор повели как будто не с Редькой, а между собой. Это – чтобы он слушал и вникал.
– Дело пахнет керосином, – говорил Цитрон и, повертев кольцо, снял его с пальца – там на пальце татуировка. – Редька нас выручит. Мы ему скажем, он на себя примет.
– А что, в самом деле, он махонький, с него и спросу не будет, – поддерживал разговор Сенькин, хоть и не выше Редьки этот амур-переросток.
– А меня прикрывать будете, – говорил Цитрон. – А то дадут мне на всю катушку.
Так они поговорили среди поля и расступились. Редька повел Маркиза своей дорогой. Не хотел он прикрывать Цитрона. Жалко было и себя и мамку. А Маркиз – кому он будет нужен с растертой холкой? Теперь Редька один отвечал за жизнь старика.
Дома он вытащил тетрадь из портфеля, будто сел за домашнее задание. Он писал письмо мамкиной бабке в Канабеевку.
«Приезжай, пожалуйста, к нам под Новый год. Мы тебя ждали в ноябре, я то и дело выбегал во двор и смотрел, скоро ли ты приедешь. Я думал, что ты приедешь к нам ночью. Я тебя буду ждать. А как ты приедешь, вместе поедем в Козелец, там хорошие базары по воскресным дням. И в будни. Если захочешь приехать, будешь учить меня молиться. А то я забыл. Дяде Боре скажи, что котят раздали по квартирам, один остался с коротким хвостом. А одного я похоронил с духовым оркестром. От Маркиза большой привет! Такой большой – не утащить».
Как-то на выезде из оврага он натянул вожжи: взвод конной милиции скакал навстречу. Видно, возвращались с финала хоккейного матча. Головной отделился от кавалькады и подъехал к телеге. Редька узнал Полковника.
– Здравствуй!
– Здоров, – он протянул свою ладонь дощечкой. Он уже не боялся «гигиениста».
Полковник спешился, молча ощупал под хомутом у Маркиза, брезгливо понюхал руку – пахла вазелином. Потянулся в карман за платком.
– Лечить надо. Что ж хомут? Не нашел?
– Туда езды четыре часа, – сказал Редька.
– Все хомуты у нас одного размера, прямо беда, – посочувствовал Полковник. – Ртом дышит.
– Гайморит у него.
– Ишь ты! Гайморит, – с интересом повторил Полковник. – А что такое «испанская рысь», знаешь?
Он не знал, что такое «испанская рысь». А чего не знал, о том молчал. Полковник, видно, здорово в лошадях разбирается. В это время красивая лошадь Полковника потянулась из-за его плеча к тощему высокому Маркизу и они как будто поцеловались.
– Фу, Бедуинка! – осудил Полковник. – Понравился тебе старый черт?
Редька восторженно засмеялся. Но тут же осекся, потому что Полковник отпустил подпругу и своим носовым платком провел под седелкой.
– Что ж ты, даже не почистил. Нехорошо.
Больше он ничего не сказал. Вскочил в седло, издали поприветствовал рукой. И пока Бедуинка догоняла своих, она несколько раз повернула изящную голову, будто не хотела расставаться со стариком в оглоблях, с которым поцеловалась.
А через час те же милиционеры, вернувшиеся из городского наряда, увидели телегу позади конюшни, у дверей школьного манежа. Возчик в бараньей шапке и стеганке спрыгнул на землю и бросил вожжи на спину своего одра.
– Гляньте-ка, пацан с погоста! Тот, что за пьяного батьку работает.
Почему не пошел с ипподрома, когда его звали? А сейчас с недетской отвагой рванул сквозь строй веселых милиционеров, шутя загородивших ему путь, и толкнул решетчатую дверь манежа.
Он в первый раз вступил под этот сумрачный балочный свод. Косые лучи солнца и тени от решетчатых окон скользили по головам, по седлам, по крупам. Все живое здесь двигалось в одном направлении, по кругу, взрывая опилки. И здорово пахло! Ох этот сложно-смешанный конюшенный запах! Редька снял шапку. Он просто обалдел от восторга. А ведь манеж, правду сказать, был бедный, сколоченный при конюшнях грубо, самодельно – за версту от великолепия. Но как взрывались опилки под копытами, как ржали кони – то один, то другой, как отворялась решетчатая загородка и со двора въезжали всадники! Редька поначалу не понял, что они немногим старше его самого: кто в сапогах и бриджах, кто в тапочках и ковбойках, кто в башмаках и теннисках.
Шел урок «по кругу».
Единственный человек управлял всем этим – Полковник. Он шел навстречу движению посередине, и все время слышался его голос.
– Ты заставь ее подчиниться, – советовал Полковник, оглаживая чью-то лошадь. – Пусть будет гибкая, хорошая в поводу, пусть уступает шенкелям. Только тогда переводи в галоп.
Другому он говорил:
– Запомни, Петруха: лошадь берет не ногами, а дыханием. На скачках дело не в том, чтобы гнаться наперегонки, это и дурак сумеет. – И его лицо весело ощеривалось в мгновенном проблеске луча. – А дело в том, чтобы найти свое место и повести лошадь таким ходом, какой будет ей по силам.
Неужели этот бритоголовый повелитель манежа – тот самый «гигиенист», забивавший «козла» под липой с Архиповыми и сторожем Ефимом? Увидел бы отец – вот тебе и «цыган, спроси, сколько дырок в подкове…». Во что он одевался раньше, когда сидел под липой? Редька сейчас не помнил. Только трубочный дым. Сейчас он был в сером просторном пиджаке, зеленых галифе и мягких сапогах. А в руке – хлыст. Но он никого не трогал хлыстом, будто совсем забыл о нем.
Редька шарахнулся в сторону – позади него лошадь встала на дыбы, сделала «свечку». И тотчас заржали другие кони. Никто не видел, как Редька со страху присел на корточки. Кривоногий дядя в лошадиной шляпе, Трофимыч, перекладывая в зубах цигарку, вызывал учеников, отмечал их в записной книжке.
– Василенко! Корюшкин! Журба Семен! Журба Юра!
Редька подошел к нему со спины и проговорил свою фамилию:
– Костыря Родион.
Трофимыч обернулся, прищурился. Но тут же Редька услышал голос Полковника:
– Запиши!
Значит, он его видел, следил за ним?
– Родион? – переспросил кривоногий. – Дикой?
– Костыря, – шепотом поправил Редька.
Ему стало жутко от такой удачи, и он побежал куда глаза глядят. Из темного угла, усевшись на спинку скамейки, он издали смотрел на идущих по кругу лошадей и старался запомнить их клички, когда их называли вслед за фамилиями учеников. Рангун. Вариант. Хорошая. Дуплет. Бас.
А вот и тот рослый рыжий конь с ипподрома. Лозунг! Редька не сводил с него глаз – все позабыл на свете.
Полковник между тем вел урок. И все его слушали, качаясь в седлах.
– Один скажет коню: «Это тебе не под силу, не сможешь взять барьер». И конь, понимаете, не берет! Не может! А другой говорит коню: «Ты можешь это сделать, возьмешь барьер, вместе возьмем!» И конь это делает. Берет! Вот и вся педагогика… Черт его знает как – руками, ногами, самим желанием передает всадник коню свою веру! Эй, Костыря!
Может, он ослышался? Нет, Полковник назвал его фамилию. И он, недоверчиво поглядывая, вышел из своего угла.
– Давай займемся. Какую лошадь хочешь?
Редька взглянул снизу вверх – нет, не смеется. И показал на Лозунга. Трофимыч рассмеялся:
– Выбрал чертяку!
– Дай ему повод, – немного помедлив, приказал Полковник.
Всадники и лошади уходили с манежа. Все время хлопала решетчатая дверь, выпуская во двор всадников и впуская со двора солнечные снопы. И постепенно остались на кругу только трое: Полковник, он и Лозунг.
– Очень злой конь, – предупредил Полковник. – Будешь учиться работать с ним. Но берегись.
Редька кивнул. И тотчас кивнул над его плечом шумно храпящий Лозунг. Так втроем они двигались по кругу. Полковник – с внутренней стороны круга. Лозунг – с наружной. А в середине Редька. Прошли в первый раз, шли по второму. Наверно, Полковник просто не знал, что ему делать с таким маленьким учеником. Вдруг тень от решетчатой двери скользнула прямо под ноги коня. И он дернулся из рук Редьки. Полковник сильно перехватил повод.
– Ишь, тени испугался, – смущенно сказал Полковник. Как будто это он сам испугался тени.
А может, и в самом деле сдрейфил? Все-таки надо решиться – от такого коня дать повод в руки ребенка. Редька это почувствовал и понял. Он сейчас сам хотел быть маленьким – просто из благодарности к этому человеку. Таким он бывал только с дядей Борей, но ведь и тот его сажал на колхозного коня, не боялся. Теперь Полковник шел с другой стороны Лозунга, и его не было видно, когда он стал рассказывать о том, отчего пугаются лошади:
– Во всем мире не найдешь двух одинаковых лошадиных ртов или лошадиных боков… И пугаются все по-разному. Некоторые боятся всего, что над их головой, – перекладины в воротах или даже птицы. Такой был у нас Гуинплен, вечная ему память.
– Подох?
– Опоили, черти… А некоторые боятся того, что у них позади, – даже курицы или девчонки. Предводителя, когда за границу возили, так чуть не пристрелили в самолете – такой он был паникер опасный. Чуть было самолет не опрокинул. А Лозунг боится того, что у него под ногами: тени, лужи, жерди на дороге. Сам видел! Но ты запомни: за испуг нельзя наказывать. Если чего-то испугался, – не бей, обожди.
Он шел, не видя Полковника. Помалкивал.
– А иной раз думаешь – испугался, а это он играет. Он, как маленький, – резвится, сам не знает с чего. Просто жить ему нравится. С лошадьми, брат, много надо терпения. Силой не заставляй его идти на страшное. Вот жердь на дороге. Ты отъезжай, а потом подводи потихоньку. Иногда несколько дней. Пусть он сам перейдет шагом через страшную жердь. Ну-ка, подружись с Лозунгом.
Они остановились. И Редька, поняв Полковника, стал гладить тонкие ноздри коня, который казался ему просто волшебным, лучше всех. Про него сказали, что он злой, а хотелось, чтобы он, как Маркиз, опустил голову, помог до себя дотянуться. Но Лозунг царственно держал осанку, не снизошел. Тогда Полковник подтянул стремена повыше, взял Редьку под мышки и вознес на коня. И Редька судорожно заелозил ногами, чтобы найти стремена.
– Первое правило: на стременах не ездить, – заметил Полковник и придержал ногу Редьки. При этом он нечаянно нащупал дырку в подошве его башмака. – Сапоги тебе нужны.
– А знаете, сколько подметки стоят? Даже кожимитовые.
– Что, дорого?
– Денежку! Мать сказала: отец пару сапог истоптал, пока отсиживал. – Он громко рассмеялся. – А еще, говорит, отсиживал!
И Полковник посмеялся. Но, может, немножко грустнее Редьки. Вспомнились ему маленькие подарки, которые посылались в конце войны из австрийского Тироля в детский дом за Вологду. По воскресеньям он с товарищами отправлялся на главную улицу, шли из магазина в магазин и покупали все, что можно было купить: немецкие краски, тирольские коньки, итальянские мячики, австрийские шортики и майки, мыло в тюбиках, зубную пасту. Потом упаковывали в два-три больших ящика и отправляли с попутной машиной в Грац, а оттуда полевая почта двигала все это хозяйство в Россию. Почему этот мальчишка, бежавший по кустам, освещенным отблесками горевшего мотоцикла, напомнил о тех сиротах, почему заставил искать их письма и рисунки, шарить в ящиках письменного стола? Четверть века назад детдомовские мальчики хотели стать матросами, девочки – артистками или швеями. Сбылись ли их желания?
