Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Затем он с удовлетворением подметил, что тут его ценят: раскупоривая бутылку шампанского кусачками, когда все насторожились, он услышал голос Веры Николаевны:

– Бородин взялся? Ну, этот справится!

В комнате, наполненной голосами и смехом, все касалось Наперстка, имело значение только с нею рядом, украшалось, сияло от ее присутствия, даже толстая, в вязаной фуфайке, в очках, Прасковья Тимофеевна, выносившая из кухни посуду, ванильные сухари, вишневое варенье в вазочке.

Когда после ужина и чая, отодвинув столы к стене, все начали танцевать и Митя с Олей протиснулись в вальсе мимо Гриньки, тот успел съязвить:

– Наука страсти нежной…

– …сти нежной… – повторила Оля в другом конце комнаты.

Они рассмеялись, и она незаметно положила голову на Митино плечо. Он даже изнемог после этого вальса: ни с кем не стал танцевать.

Впервые он со вниманием огляделся, как будто только сейчас, невидимо ни для кого, вошел в комнату.

Витя Шафранов, белокурый, с живыми зеленоватыми глазами и твердо очерченным профилем, сидел у патефона и после каждой пластинки затачивал иголку напильником. Движения у него были рабочие, слесарские. Он и был слесарь – пришел к ним из школы рабочей молодежи. Он был немногословный человек. Митя любил комсомольского секретаря. Его многие в школе любили и все уважали – за рабочий стаж, за особенную застенчивость, которая, впрочем, покидала его, лишь дело касалось общественного интереса. Сейчас Шафранов точил иголку и слушал, как сладчайший тенор поет свою философскую песенку про Смерть, которая опьянела в схватке с грузинским стариком.

Гринька Шелия сидел на корточках перед Витей, мешал ему слушать – просил найти и поставить «Под окном черемуха колышется». Он всем надоел этой пластинкой. Оля не позволяла ему заводить чужой патефон, одолженный у маминого механика, поэтому Гринька, бегая по всей квартире на правах хозяина, то и дело изводил Шафранова своими просьбами – еще раз прокрутить уральскую «Черемуху».

Девочки готовились к игре в фанты, то появлялись, то исчезали в комнате, собирая ленточки, пробки от шампанского, огрызки карандашей.

С совершенно отсутствующим лицом прохаживался Эдик Мотылевич: он недавно влюбился во взрослую – актрису кукольного театра и теннисистку. Тайну открыл Витя Шафранов. Теперь товарищи относились к Эдику как к душевнобольному: заботливо, но не без юмора.

Были еще два отдельно и далеко расставленных стула, на которых сидели юноша и девушка с безучастными лицами. Казалось, они чем-то недовольны, казалось, что, по их мнению, что-то непоправимо испорчено в ходе веселой вечеринки. Это Олег Пивоваров из Митиного класса и одна из трех сестер Бреховских – старшая, ширококостая, рассеянная Нюра, соседка Оли по парте.

Митя не подозревал раньше, что Олег неравнодушен к Нюре, но сейчас, обретя необычную зоркость, он задумался: может быть, у них то же, что у него с Олей? Такое впечатление, сами о том не догадываясь, создавали Олег и Нюра своими одинаково напряженными позами.

– Товарищи, сюда! Кладите фанты!

Командовала Оля. Ирина Ситникова шла с шапкой по кругу: ясно было по их виду, что придуманы забавные поручения.

Фанты удались на славу. Эдик должен был изображать, как собирают мячи на теннисной площадке. Гриньке досталось петь – он всем насолил, спев уральскую «Черемуху». Митя прополз под столом. Нянька изображала Яшу Казачка, даже не зная, кто он такой; получилось очень смешно, потому что она решила, что от нее требуется сплясать «казачка». Марью Сергеевну не смогли заставить быть «оракулом», она ускользнула на балкон, чтобы о ней забыли. Когда дошла очередь Веры Николаевны тащить фант из шапки, Ирина выкрикнула:

– Рассказать волнующую историю!

– Да ну вас. Чем я вас взволную? Я даже на фронте не была, – сказала Вера Николаевна, играя фантом – ключом от балконной двери.

– Придумайте! Вспомните!

Тут все стали рассаживаться поудобнее. Вера Николаевна оказалась в кругу молодежи; с мольбой она взглянула на Марью Сергеевну, которая, осмелев, показалась в двери.

– Нет и нет. Выдумывать я не умею – это по Олиной специальности. А рассказать? Меня такие вещи волнуют, что вы заскучаете. Что, вам интересно будет, если я расскажу, как кирпич возят? Вы люди высокого полета. – Она улыбнулась. – Митя с Олей лунного света не поделили. Один Митин товарищ только облака фотографирует.

– Это Чап! – провозгласил Гринька.

Но Веру Николаевну все уговаривали, упрашивали, наконец, просто для порядка требовали разыграть фант. И она уступила.

То был действительно скучноватый рассказ – про кирпич. Но, раз поверив Олиной маме, что эта история ее волнует, все старались добросовестно вникнуть в дело. Вера Николаевна говорила о страшных потерях кирпича при перевозках и перегрузках. Бой кирпича начинается еще на заводе. Складывают вручную. Сложат в штабеля сегодня, а завтра начинают разбирать. Бросают навалом в грузовик. Привезут куда надо – снова в тачки, из тачек – в штабеля, на носилки. Так до четырнадцати раз. Труд тяжелый и бессмысленный. И страшный бой. Каждый четвертый кирпич по пути превращается в щебенку.

– Скучно?

– Нет, что вы, что вы!..

– Ну, так пеняйте на себя. Теперь все равно до конца доскажу.

Витя Шафранов слушал с понимающим лицом, как человек, знакомый с производством. Гринька вытянул шею от напряженного ожидания, над чем бы посмеяться. Эдик с потусторонним видом жевал пробку.

– И вот произошло, на мой взгляд, волнующее событие. Один человек придумал, как это все начисто изменить: чтобы не было миткалевых рукавиц, которые горят на тысячах ладоней; чтобы не было всех ненужных перевалок, страшного боя и порчи. А пусть будет простая железная корзиночка. Лежит в ней кирпич и путешествует прямо от заводской печи до восьмого этажа стройки. Один раз загрузили – один раз разгрузили! Всё! Просто, как спичечная коробка. Казалось бы, замечательно! Да не тут-то было. Дальше пойдет грустная сказка, называется она «Про Фому и Ерему».

Все оживились, потому что сказку, даже грустную, слушать все-таки интереснее. А Вера Николаевна так посмотрела на Олю, что Митя понял: сказка неспроста. Про Фому? Уж не про Фому ли Фомича Пантюхова?

– Человек, который придумал корзиночку, – продолжала Вера Николаевна, – каменщик, инструктор передовых методов. Его зовут в самом деле Ерема – Еремей Ильич. Он бы вам объяснил, что такое кирпич! Один раз он читал нам лекцию. Если бы вы слышали! Что ваши облака и лунный свет! Для него кирпич прекраснее всего на свете: и розовый цвет, и тяжесть, привычная для руки, легкий звон, вроде хрустального, когда надкалывают пополам. После этой лекции я сама стала чувствовать кирпич по-другому. Возьмешь жарким днем в руку – поверхность такая шершаво-гладенькая, острые грани, холодок, он еще от ночи остался.

– А кто же все-таки Фома? – перебил Веру Николаевну Гринька, измучившись в ожидании смешного.

– Фома? – Вера Николаевна глядела на дверь. – Да вот он! Легок на помине.

Так только в сказке и бывает. В комнату вошел на цыпочках, балансируя короткими ручками, толстый, наголо обритый человек. Мите нетрудно было сообразить, что это и есть Фома Фомич.

– Привет молодежи!.. Э, да у вас тут гостей воз и маленькая тележка! – сказал Пантюхов и засмеялся.

Митю поразил его череп с резко очерченными височными костями, особенно заметными, когда Пантюхов смеялся. Отсмеявшись, он молча вышел и снова вернулся из прихожей, держа за спиной глянцевую картонную коробку. Делая вид, что не хочет мешать общему веселью, и подзывая пальцем Олю в уголок, он только больше привлекал к себе внимание. Он, вероятно, сам не решил, на каких правах он появился здесь, в комнате, заполненной Олиными сверстниками, – на правах родственника, держащего за спиной коробку, или на правах начальника автобазы. Он положил на край стола коробку, распечатал ее.

– Какая хорошенькая! – вздохнула заглянувшая в коробку Ирина.

Там лежала белая трикотажная рубашка с выпуклыми, блестящими, как фарфор, гипюровыми кружевами. Девочки вынули ее. Оказалось, что она длинная, как подвенечное платье.

Митя следил за Олей. Ее глаза блестели. Ему было только непонятно: от удовольствия или от презрения? Она сказала сдержанно:

– Хорошенькая. Спасибо, Фома Фомич.

А это как понять? Вежливость? Или… слабость? Он знал, что Оля сама же презирала Пантюхова, издевалась над его репутацией добытчика, ловчилы. А теперь, когда он пришел с подношениями, она их принимает как ни в чем не бывало.

Все помутнело с приходом этого человека. Вера Николаевна повела гостя к одному из отставленных к стене столов – угощать. Слышался его хохот, он кричал не очень-то понятные слова: «Берите навалом!» Несколько раз он вспомнил Еремея Ильича: видно, каменщик-новатор сильно ему досадил. В то же время, поворачиваясь к молодежи и находя взглядом Олю, он начинал преувеличенно хвалить виновницу торжества. Зрачки его маслено посвечивали. Он прямо-таки цену ей набивал по-родственному.

Кое-кто из гостей слегка оторопел. А Оля, та просто ушла из комнаты.

Все время раздавалось его семейно-хвастливое: «наша Оля», «нашей Олей», «нашу Олю». Это было так фальшиво, что Митя едва удерживался, чтобы не нахамить ему. В самом деле, выходило так, будто Оля – гордость школы, будто она зачитывается глазными болезнями действительно по призванию, а не потому, что книжка попалась под руку. Он поймал себя на том, что раздражение против Пантюхова начинает как бы чернить и Олю в его глазах. Он уже считал себя в семье Кежун своим и нужным человеком, даже единственным, и вдруг появление Пантюхова с его подарком разрушило эту уверенность. Митя испытал жгучую обиду оттого, что Пантюхов тоже причастен к этой семье, и, может быть, больше, чем он сам, Митя. Несколько минут он постоял, обескураженный, потом пошел в коридор искать Олю.

– Ну зачем он пришел?

– Я его не звала, – ответила Оля, оставив без внимания злой Митин тон. – Пойдем играть в фанты, мы ведь не кончили.

Она понимала, что творится в его душе. Но какой-то бес толкал и ее: обида за себя, за маму. Она преувеличивала меру унижения. В конце концов будет ли у мамы выполнен месячный график работ, зависит от того, как поступает кирпич на леса, то есть как работает пантюховская автобаза. Это-то Оля хорошо понимала и все-таки не могла преодолеть обиду.

– Ну, давайте дальше! – крикнула Оля в комнате, собирая всех вокруг шапки с фантами. – Кому тащить? Нюра, тебе…

Вскоре Нюра и Оля, прижавшись висок к виску, раскачиваясь, пели любимую песенку:

 
Часы пока идут,
       и маятник качается,
И стрелочки бегут,
       и все как полагается…
 

Пантюхов аплодировал дольше всех.

Потом Ирина Ситникова плясала «Сегидилью», размахивая цветастым нянькиным платком, – очень неподходяще для своей белокурой внешности.

Олю заставили предъявить недавно полученный, пахнущий коленкором паспорт. Он пошел по рукам. Все в нем было интересно, вплоть до хитроумного росчерка начальника паспортного стола, а Оля стала декламировать «Стихи о советском паспорте»:

 
Я волком бы
                   выгрыз
                              бюрократизм.
К мандатам
                  почтения нету.
К любым
              чертям с матерями
                                           катись
любая бумажка.
                         Но эту…
 

Митя с облегчением почувствовал, что «к чертям» Оля посылала именно Пантюхова – так дерзко повернула она голову в его сторону. Но тот даже не заметил, увлеченный деловым разговором с мамой. И Оле стало скучно. Она дочитала стихи, но дочитала механически, скрывая за интонациями Маяковского свою досаду.

Вдруг, охваченный желанием во что бы то ни стало задеть Пантюхова, Митя громко сказал:

– Вера Николаевна, а волнующая история? Ведь вы не досказали. А нам интересно!

– Что ж, доскажу.

В словах Веры Николаевны не было никакого задора. Она поправила рыжеватые волосы усталым движением руки. Она как будто решила больше не замечать Пантюхова, хотя на самом деле ее обвинительная речь была предназначена теперь именно для его ушей.

– Скоро год, как изготовлены корзиночки, но как ни бьется Ерема, никто ими не пользуется. Кто мешает?.. Фома мешает! Недавно один старый каменщик при мне пожалел Еремея Ильича: «То-то, брат. Прежде стену руками клал, а теперь лбом… лбом приходится прошибать!»

Вот когда наконец засмеялся Гринька! А вторил ему, как ни странно, Пантюхов.

– Ну, а Фома? – домогался Гринька.

– Фома… Фома Фомич Пантюхов. – Вера Николаевна показала рукой на дальнего родственника.

– Начальник автобазы, – представился весельчак, добавив как бы для одного Гриньки: – Президент республики на колесах!

– Да разве он один! Вот и директор кирпичного завода, – продолжала Олина мама, – не хочет асфальтировать, оборудовать площадку. Он говорит: «Дело прогрессивное, да что прикажете – текучка, некогда, план!»

– Правильно! – подтвердил Пантюхов.

– А начальник строительства, симпатично окая, тоже вздыхает: «Не оправдывает себя!» Ему, видите ли, неохота леса укрепить, чтобы принимать кирпич в контейнерах.

– Верно! – согласился Пантюхов.

– А Фома, президент республики на колесах…

При этих словах Фома Фомич вышел из-за стола и сам про себя в том же духе заключил:

– А Фома хохочет до слез: «Скоро вообще строить будем только из крупных блоков, а не из кирпича… Так что это дитё умерло еще в родильном доме… А мы извозчики! Нам хоть в контейнерах возить, хоть навалом… Навалом даже спокойнее! У нас других забот воз и маленькая тележка!»

Он отлично изобразил возчика – тряхнул невидимыми вожжами и причмокнул. Заметно было, что он резвился, озоровал в сознании полной безнаказанности.

– Да, можно не беспокоиться, – сказала Олина мама и снова поправила на затылке рыжеватые волосы. Так, единственной черточкой, выражалось ее волнение. – Пусть гибнут горы кирпича. Пусть тысячи людей тратят силы и время на бессмысленную работу, пусть…

– А не кажется ли вам, что это подлость – так думать?! – крикнул Митя Пантюхову.

Но и в эту минуту он не потерял из виду Олю. Она на мгновение закрыла лицо руками, – видно, не ожидала от него такой дерзости. Все заговорили сразу. Пантюхов смеялся.

– Вот и производственное совещание открыли.

А Витя Шафранов поддержал Бородина:

– В газетах это называется антигосударственной практикой!

Митя не помнил, каким образом он оказался в коридоре. Наверно, его увлекла Оля. Она стояла перед ним, тяжело дыша, сердитая, чужая.

– …А потом, ты же знаешь, это наш родственник, – донесся до него ее ледяной голос.

– А я не хочу, чтобы этот фрукт был твоим родственником!

– С чего ты взял, что твои желания для меня закон?

Она не могла сейчас быть уступчивой. Если бы Митя знал, что творится у нее в душе, он бы не стал так разговаривать. Ей казалось, что само родство с Пантюховым настолько унизительно для нее и для мамы, что тут ни один человек, хоть немного уважающий их, не имеет права вмешиваться.

И вдруг Митя сказал то, чего даже не думал. Неожиданно и непоследовательно сказал. Так просто, отрывисто и резко:

– Вот, Ольга, уроки не учишь, а ломаешься.

И засмеялся. И ушел. Сперва – на лестничную площадку. Потом – на улицу. Потом быстрыми, все ускоряющимися шагами – домой.

А Оля осталась одна в прихожей. Из комнаты доносилось гудение запальчивых голосов: осуждалась извозчичья позиция Пантюхова.

Гости стали прощаться, хотя Оля ничем не показала, что исчезновение Бородина можно считать хоть каким-нибудь событием.

Первым удалился Фома Фомич – за окном прошумела его машина. Он даже не предложил Марье Сергеевне отвезти ее домой. Оля пошла ее провожать. Шли шумной гурьбой. Только у Митиного дома она осталась наедине с Марьей Сергеевной. Та все поняла: почему убежал Митя, почему Оля отправилась провожать ее, а теперь хочет что-то сказать и не может – нелегкий характер! Надо ли ей помочь? Или сама когда-нибудь скажет?

Из тумана падал первый снежок. Вчера еще зеленые клумбы во внутреннем дворе изукрасились изморозью, слепо повторившей узоры опустевших цветочных грядок. Марья Сергеевна и Оля медлили прощаться, смотрели на прихотливую работу наступающей зимы. Так, не дождавшись от Оли ни слова, Марья Сергеевна похлопала свободной рукой по пальцам девочки, державшей ее под руку.

– Ничего, Оленька, все пройдет, помиритесь еще. Вы даже не знаете, как вам хорошо.

И тут Оля заплакала, больше не сдерживая себя.

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

Скоро наступили январские каникулы.

В ту зиму на юге выпало так много снега, что малыши смогли обнести толстым крепостным валом старую дачу в вишневом саду, где летом размещался дом отдыха строителей, а зимой, во время каникул, – детский оздоровительный лагерь.

В этих снегах, освещенных зимним солнцем, в дружной совместной работе потеряла всякую остроту ссора, казавшаяся поначалу непоправимой. Может быть, она даже помогла серьезнее подойти к делу.

Митя работал как одержимый. И Оля старалась изо всех сил. Еще в городе, получив в комсомольском комитете все нужные наставления, они условились между собой о самом главном: о том, что никто не должен знать в лагере об их каких-то там отношениях. Никого это не касается.

Едва светает, уже слышится перед крыльцом дачи Митина команда:

– Внимание! Головы. Марш!

Митя топчется в середине круга бегущих детей, командует:

– Резче! Резче! Работу рук, работу рук! Вот чего нет у тебя, Лошкарев, – удара!

Оля избегала Митю в такие минуты: его так поглощало желание добиться «удара» именно от вялого паренька Лошкарева, что помешать ему, обратиться к нему с каким-нибудь вопросом… нет, спасибо, пусть лучше кто другой обращается, она уже пробовала. Она заметила, что и директор, больше всего озабоченный оранжереей и парниками, скоро проникся уважением к Бородину и перестал его считать за мальчика, с которым советуются только из вежливости, а завхоз – долговязый дядька с неизменным портфелем под мышкой – тот не решал без Мити даже когда печи топить и в каком баке выставлять теплую воду для чистки зубов. И малыши подчинялись старшему вожатому с удовольствием, – а это наблюдается не так уж часто.

Что касается Оли, то малыши сразу почувствовали, что она резкая, может накричать, но старается быть справедливой. Многие догадывались, что она тянется за Бородиным, приглядывается к нему, даже как будто соревнуется с ним, но ведь и понятно: он старший вожатый. В зале с малиново-бархатной драпировкой венецианских окон Оля вела санитарный кружок. Девочки оказывали первую помощь утопающему, бинтовали друг другу головы, руки, переносили раненого на скрещенных руках. Надоедало – составляли кружком стулья, и Оля читала вслух «Двенадцать месяцев» Маршака.

– Оля, на минутку!

Это в дверях с лыжей в руке появился старший вожатый Митя.

В «кабинете старшого» – так называлась Митина комната, где он подолгу натирал лыжи у жарко натопленной голландской печки, – начинался выговор:

– Прекрати чтение! Пойми, Оля, что мы оздоровительный лагерь.

– Ну и оздоровляйся на здоровье!

– Поговори с врачом!

Надо слушаться. Оля выстраивала девочек в шеренгу перед снарядом. Дети бежали в белых чулках, топали ногами дробно, звучно. Оля каждую подхватывала в прыжке, отводила в сторонку, похваливала.

На левом фланге стоит, завершая своей персоной всю шеренгу – руки по швам, а рот раскрыт в ожидании Олиной команды, – самая маленькая, башкирка Сибилля. Она дочь плотника, живет в одном доме и в одном подъезде с Митей. Когда ей прыгать, она слабо улыбается от неверия в успех, ежесекундно поправляет подаренный Ольгой белый лаковый поясок.

– Физкульт-ура! – раздается на дворе.

Это лыжная команда собралась перед походом. Оля подбегает к окну. Сильное движение рук – и окно настежь! Лыжники уходят гуськом в близкий лес над рекой.

Утоптанные дорожки исчезают за снеговым валом, и, оглянувшись, Митя уже не видит девочек, машущих ему из окон. Начинается удобная лыжня мимо деревьев фруктового сада. Остановясь, Митя слышит, как тает снег на деревьях – со звонким шорохом комочки снега срываются с веток. Январь, а похоже, будто весна. Бородин идет первым – его настигает скрип, смех, сопение. И только одна беда: не по нем короткие лыжи.

Однажды Митя повел ребят в лес вечером. В темноте кажется, будто скользишь быстрее, чем на самом деле. Он обогнал ребят и, когда остановился, чтобы поправить варежку, увидел вдали, верст за десять, золотую цепочку городских огней, а под обрывом – темную в переплете деревьев, не замерзшую среди снегов реку. Он толкнул посильнее палками и полетел. Как хорошо, что здесь они с Олей вместе! Оля – отличный помощник! Так бы всегда, всю жизнь. А то, что было на вечеринке… Он не понимал сейчас, почему тогда мгновенно возненавидел Олю, не мог даже вспомнить слова, которые выкрикнул, убегая. Что-то нелепое крикнул – это он помнил. Никогда это не должно повториться. Митя тяжело дышал. Ребята молча догнали вожатого. Как он разогнался!

Вернувшись, у крыльца хвастливо рассказывали Оле, сбивая с лыж налипший снег, как быстро шли в этот раз.

Тут же, на холодной веранде, обнаружилось, что один из лыжников слегка обморозил ухо; появившийся в сопровождении директора ночевавший на даче врач запретил – независимо от погоды – задуманный Митей большой костер. Старший вожатый растирал снегом ухо малыша, цедил сквозь зубы:

– Богов много на нашу голову, каждый командует.

– Но ведь мы же оздоровительный лагерь, – язвительно напомнила Оля. – И ведь ты сам больше всех любишь командовать.

Заметив, что Митя чрезмерно увлекается физической закалкой, она стала часто становиться на сторону врача. Пусть старший вожатый не думает, что он непогрешим. Врач, наезжавший из города в розвальнях, искал в первую очередь Бородина, а провожала его обычно на крыльцо Оля, совала ему напоследок записку для мамы. И уже из саней он кричал:

– Так я надеюсь на вас, Кежун! Вам можно доверять.

В числе «богов», омрачавших Митино существование, первым номером шел даже не врач, а ехидно-льстивая кастелянша. Она досталась ребятам от летнего дома отдыха. Встречая Митю с Олей на территории, она улыбалась тусклыми глазами и с притворством слуги осведомлялась: «Прогулялись?» Каждый раз, как заведенная: «Прогулялись?»

Можно бы не замечать, но каждый раз! И как при этом особенно провожает их взглядом! Она одна во всем лагере как будто бы владела тайной их отношений и этим притворно-ласковым осведомлением: «Прогулялись?» – давала им понять, что тайну они не могут скрыть и что от нее, от кастелянши, зависит сделать ее всеобщим достоянием. Очень было противно – привычная угодливая лесть и приписывание, буквально навязывание тебе барства. А ты совсем не барчук и не «прогулялся», а хлопотал насчет бани в колхозе. Надо бы отучить ее. Лучше всего завтра же при встрече вдвоем в один голос спросить: «Прогулялись?» Но завтра встречали и не решались – только Митя что-то отрывисто басил в ответ на ее улыбочки.

Однажды, проводив взглядом кастеляншу, Митя высказался от души:

– Самые скверные люди на свете те, кто презирает собственное дело.

– Почему ты решил, что она презирает?

– Что ты, не видишь?

– А я, Митя, не презираю?

– Иногда не чувствуешь ответственности. Это совсем другое.

Дни летели стремглав. Вторник, среда… Страшно подумать, что скоро возвращаться в город. В последний день Митя никого не выпускал из дома – организовал баню. Оля насмешничала.

– Этот гордец, – сказала она Мите, показывая на него же указательным пальцем, – решил представить ребят родителям в образцово-показательном виде, выкупанными и причесанными волосок к волоску.

Митя носился по дому в хозяйственных заботах, кастелянша за ним не поспевала.

У маленькой Сибилли от этой глупейшей бани разболелся зуб. Оля измучилась не меньше Сибилли от ее жалоб и слез, испытала все средства. Ничто не помогало. В порыве отчаяния она не нашла ничего лучшего, как взять ее на руки и, укачивая, ходить из угла в угол.

Митя заглянул в зал – Оля ходит, носит Сибиллю на руках.

– Тебе тяжело, Наперсток, надорвешься.

Через полчаса Митя второй раз заглянул:

– Ну, что?

– Утихла.

В памяти Мити навсегда остались малиновый бархат портьер, оледенелые стекла, за окнами в серебряной пыли морозного дня солнце. И Олины шаги по пустынному залу. И ножки Сибилли в башмачках торчат из-под Олиных рук.

Наступил последний вечер перед отъездом – позднее время, когда все угомонились и уже погашен свет в доме. Впервые за две недели вожатые, уложив маленьких, разрешили себе не разойтись по спальням, остаться вдвоем. Сидели на оледенелой веранде на высоких «козлах», забытых здесь со времени предзимнего ремонта. Электрический свет квадратами освещал искрящиеся стекла веранды. Со двора слышался мерный звук пилы – в последний раз готовили дрова завхоз и сторож.

– Знаешь, – сказал Митя, – с тех пор как к тебе присматриваюсь, я и в своем характере кое-что понял.

– О чем ты?

– Как ты убаюкивала Сибиллю. Это, конечно, пустяк, но, знаешь, в жизни всякое будет. Так и надо – когда сильно чего-нибудь хочешь, не останавливаться, не размышлять: нужно – не нужно, посильно – не посильно, поможет – не поможет. А всю душу вложить – и поможет!

– И ведь зуб перестал у нее!

Митя выдохнул клуб пара изо рта, взял ее руки в свои, поднес к губам, и она позволила греть их дыханием.

– Ты сегодня напомнила мне Рослову.

Для Мити это высшая похвала – она поняла.

– Расскажи о ней.

– Трудно. Надо рассказывать тогда не о ней одной, а еще об одном человеке. А я не хочу называть его по имени.

– Почему?

– Есть вещи, о которых не надо помнить, если хочешь уважать человека.

– Ты называй его Икс или Игрек.

Митя засмеялся.

– Если б ты знала, о ком я говорю! Я буду называть его «уважаемый товарищ».

Веточка Рослова, рассказ о которой услышала Оля, была старшей вожатой в Митиной школе в первые годы после возвращения из эвакуации. Время было голодное, холодное. После уроков ходили сматывать колючую проволоку на пляж, где еще торчали в песке обломки бетонных дотов. На большой перемене делили хлеб и сахар так, чтобы больше досталось сиротам. Веточке Рословой было восемнадцать лет. Талант, что ли, у нее был такой – ребята сразу полюбили свою вожатую. Три лета подряд отправлялись с нею в поход за лекарственными травами, не расставались с нею ни зимой, ни летом. Когда, окончив заочно автодорожный техникум, она поселилась при аэродроме и стала заведовать аэродромным автопарком, к ней по-прежнему бегали по вечерам: «Веточке надо дров нарубить, печку истопить».

У нее стал бывать летчик Анатолий Огнев. Ребята только посмеивались, не верили, что Веточка может полюбить кого-то из взрослых, выйти замуж. А когда узнали от нее, что все-таки она расписалась с лейтенантом, это показалось диким. Ведь они были убеждены, что «Рослова – наша». Она не умела преодолеть их ревность, их глупые от ревности выходки, вроде мяуканья под окнами, не сумела подружить их с летчиком. Трудно было ей: муж тоже ревновал, когда они входили в комнату с охапкой дров, усаживались на полу возле печки – топить. Он придет со своего аэродрома и видит этакую идиллию. Прошли годы, прежде чем Анатолий Огнев сообразил, что его жена нисколько не делается хуже от того, что каждое лето в день ее рождения – зовет она или не зовет – приходят из города ребята. Веточкин день рождения – их «день дружбы».

И вот в то время, когда Рослова уже ушла из школы, случилась печальная история с одним… уважаемым товарищем из их класса.

Митя замолчал, не зная, сумеет ли рассказать, стоит ли пытаться рассказывать.

– Рассказывай.

– Да что рассказывать! Грустное дело. Был мальчик. У него отец погиб не на фронте, а хуже – где-то застрял в дальних краях и забыл дорогу домой. А мама его, знаешь ли, очень любвеобильная, стала часто выходить замуж. Да только мужья не удерживались в доме. Ну, этот уважаемый товарищ нагляделся всякого, почувствовал себя хуже сироты, да и повесился в школьной уборной. Мы его успели снять. Переполоху было! А через месяц прибегают с железнодорожной станции – уважаемый товарищ бродит возле маневрового паровоза. Значит, хочет повторить попытку? Ну, тут, чтобы успокоить нас, директор объявил, что это случайность. Мальчик просто гулял на станции, и его задержали. Рассказывать дальше?

– Пожалуйста, – тихо попросила Оля.

И Митя рассказал, как вернулся в школу угрюмый мальчик. Сел за свободную парту, один. Всю перемену глядел в окно. Ему было тринадцать лет, а некоторые учительницы, даже пожилые, поглядывали на него с опаской. Пробовали заговорить с ним, развлечь – куда там! Он всех пугал своей мрачной одержимостью. Что делать? В директорской и в райкоме комсомола тревога – в школе нездоровая обстановка. Вспомнили Рослову, вызвали с аэродрома: «Возвращайся в школу. Уж как там хочешь устраивайся, а возвращайся…» А она полюбила уже свою земную профессию в авиации, зачем ей возвращаться?..

– И оклад у вожатой триста пятьдесят рублей, – вставила Оля.

– Конечно! И муж смотрит кисло.

– Удивительно, как она пошла.

– Да потому, что настоящий человек! Вот и суди сама. Она приходит в школу как ни в чем не бывало. Не должен же уважаемый товарищ знать, что Рослова оставила аэродром из-за его персоны. Но он-то отлично понимает! Это была необъявленная война – кто осилит. Уважаемый товарищ, оставшись в живых, кое-что обдумал. Веточка ни разу не подчеркнула своего внимания к нему, тем более сочувствия, жалости или тревоги за него, а только день за днем в самых будничных делах подсказывала нам, что такое мужество без высоких слов, так просто – мужество. И тут многое уважаемому товарищу стало не нравиться в самом себе. Он отдал себе в этом отчет. Как-то само собой получилось, что он вдруг потянулся к Веточке, стал доверять ей свои мысли, планы… А он очень честолюбив. Однажды он повел ее к себе домой – показывать приемник. В это время она подружилась с нашим Абдулом Гамидом, потому что уважаемый товарищ обнаружил некоторую склонность к радиотехнике. Мы видели, какая Веточка была в те дни веселая. Что там за исповеди шли, никто не знает. И представь – он стал другой. Он остался с тем же характером, а что-то новое в нем завелось. Появился настоящий жизненный интерес… Я с ним дружил. Позже он мне сказал: «Мизантропию я кое-как изжил, но корни пессимизма еще остались».

– Он, наверно, похудел, вытянулся? – полушутя-полусерьезно спросила Оля, заглянув Мите в глаза.

– Как ты догадалась?

– Он влюбился в нее.

– Я тоже так думаю, – согласился Митя. – Только попробуй скажи ему об этом! Может быть, не так влюбился, как пишут в книжках. Но, понимаешь, разве с тобой не бывало, вот когда понравится человек, то он тебя и ведет, и ты становишься лучше?

Помолчали. Неровный звук пилы проходил через всю гамму, заканчивался уторопленным повизгиваньем, после которого следовала минутная тишина – это передвигают бревно.