Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "
Автор книги: Николай Атаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
– А так: неподвижно живете. Провинция.
– Неверно. Вы говорите: «Спят, едят», – сказал Алехин, – а работает кто? Какие прекрасные люди тут живут! И в колхозах по берегам, и в затоне, и на брандвахте. Река дурная, течет как попало. Песок, тина, баланда. Вода стоит, брось окурок – не стронется. Вода стоит, дно плывет. Легкость размыва удивительная!
– Как Аму, – лениво заметил Туров.
– Действительно, как кому.
– Я сказал: как Аму. Как Амударья.
Но Алехин уже не слушал. Он порывисто сел и воткнул палец в песок.
– Вот так поставь палец – и река свернет в сторону. Сколько стариц на реке пересохших. Там, выше, возле переката, в восемнадцатом году баржа затонула. Я на ней плавал водоливом. Баржу эту занесло в одно лето, река свернула с пути, а в прошлом году я вздумал поискать – нет ничего. Река кругом обходит, а баржи нет. Всосало ее, что ли, или так занесло песком.
Они помолчали. Двухвостка быстро бежала по песку. Мастер приподнялся, отбросил ее брезгливым щелчком, – она отлетела на сажень, но вскоре снова показалась из-за песчаного гребня. Туров еще раз отбросил ее, она завертелась на месте и опять, точно в злом порыве, ринулась по песку. Тогда он забросал ее песком и стал давить пяткой.
На катере простучал и умолк мотор. У борта лодки плескалась вода. Зной… Воздух застыл… А за песчаным бугорком вели беседу пропагандист и бакенщик.
Васнецов доискивался первопричины.
– Где-нибудь же находится первопричина? – философствовал старик. – Вот я лежу и думаю: где же ей быть?
Он был счастлив, что нашелся наконец собеседник, непоспешный и благожелательный.
– А ты не лежи, – уговаривал караванный. – Ты старайся. Новый ход на перекате исследуй или там что другое. Бакены покрась, стекла раздобудь для фонарей. Личный почин, дорогой товарищ, горы сворачивает в нашей стране. Это, может, и есть твоя первопричина.
– Все понимаю, все понимаю, Тарас Михайлович, – почтительно соглашался Васнецов, но в самом согласии его скрывался новый каверзный замысел: видно, что не сдается хитрый старик, и беседа доставляет ему удовольствие сама по себе, как игра ума, независимо от ее результата.
– А время-то течет? – спросил он, сыпля песок с ладони на ладонь в ожидании ответа.
– Спешить не приходится – видишь, мост еще держит, – простодушно возразил Тарас Михайлович.
– Я не к тому. – Старик захихикал. – А вот граф Толстой Лев Николаевич тоже задался этим вопросом. Течет время. И что же он придумал? К какому выводу пришел? Если время течет, значит, что-то стоит. Что же стоит? – Васнецов поднял палец. – Стоит сознание нашего «я».
Тарас Михайлович решительно запротестовал:
– Ты что-то в сторону, Василий Иванович! Туману напускаешь.
– Я бывший священнослужитель и потомственный землепашец, – надменно возразил Васнецов, и лицо его сделалось вдруг суровым, как буря. Никто бы его не смог остановить. – Я и Ленина читал. Вы читали «Развитие капитализма в России»? – заносчиво спросил он пропагандиста.
– Конечно! – Тарас Михайлович даже сел от неожиданного поворота беседы. – А вы читали?
– Нет, извините, извините! Вот мой отец и был один из тех, о ком трактовал Владимир Ильич в главе о безлошадном хозяйстве.
– Кулак, что ли? – хмыкнул караванный. Он не должен был этого говорить, словечко само сорвалось.
Васнецов встал и выпрямился на худеньких ногах.
– Оставим этот суесловный разговор!
Казалось, что он намерен предъявить в виде последнего довода весь рост, всю длину своего сухопарого тела. Даже не взглянув на пропагандиста, он пошел к воде.
Алехин и Туров переглянулись.
– Вы коммунист? – спросил Алехин Турова, словно этот вопрос прямо следовал из того, что они сейчас слышали.
– Беспартийный.
Они лежали молча минуты три, к ним подошел Тарас Михайлович.
– Худым неводом ловишь, – сказал Алехин удрученному неудачей караванному.
Все утро они не заговаривали о самом главном, что их свело здесь, но ревниво следили друг за другом, и сейчас Алехин посмеялся над караванным, точно хотел еще другое что-то сказать, а что – и сам не знал.
Издалека послышался четкий стук дрезины.
– Начальник охраны едет.
Алехин вскочил и, не отряхнув с себя песка, пошел к воде. За ним поплелся Туров. В раздумье пошел и Тарас Михайлович, весь в песке.
А по мосту, гулко отдаваясь на всю окрестность, побежала дрезина начальника охраны.
7
Под каменными быками моста на мгновение стало прохладно; потом катер вышел в озаренное солнцем пространство, и снова застучал мотор, тревожа тихие берега.
Показалась избушка Васнецова. Старуха стояла, упершись руками в дверные косяки, будто и не тронулась с места, как уплыл вчера бакенщик.
На прощанье бакенщик подобрел, помирился с Алехиным и даже с Тарасом Михайловичем, и, отплывая от катера и поднимаясь по круче к избушке, думал о караванном уважительно, хотя и выражалось это стариковской вздорной усмешкой: «Одна ноздря чего стоит!»
Уложив Турова в тень, Алехин прыгнул к Тарасу Михайловичу в лодку.
– Жена обидела вчера, Тарас Михайлович. Перепугалась. Говорит: «Без поездки кончай». Так можно было и не затевать. Что с тобой, заскучал?
Тарас Михайлович не был настроен разговаривать с Алехиным.
– Нехорошо, нехорошо, – только и сказал он, разводя руками. – Обидел я человека.
– Так ведь вздорный старичишка. Ну, прямо баланда. У меня это с ним через день бывает.
– То-то что бывает, а не должно быть. И мне, дураку, наука не в пользу. Я не в первый раз так. Одному старьевщику на базаре как-то тоже в сердцах сказал: «Культсбор с тебя взыскали?» – «Взыскали». – «А подоходный?» – «И подоходный тоже». – «Ну вот и вся с тебя польза».
Алехин засмеялся:
– Хорошо сказал.
– А к вечеру человек запил. Значит, неловко сказал. Нехорошо. Значит, еще могла быть польза с человека.
– А мне что-то Туров не нравится, – сказал Алехин.
Тарас Михайлович не ответил.
В кубрике Миша пробовал баян. На полу лежал на листе газеты ржавый трехлопастный винт, похожий на мшистый камень, вынутый из воды. Глядя на винт, положив голову на лапы, по-взрослому вздыхал щенок. За окном полз берег, то удаляясь, то приближаясь вплотную – с овражками, из которых тянуло свежестью, с поникшими ветлами на пригорке, с желтым полем, на котором работали колхозники.
Катер шел быстро. Не прошло и двух часов, Туров не успел вздремнуть, как они уже были у брандвахты. В знойном воздухе, застывшем над рекой, брандвахта сверкнула железной крышей и вскоре вся показалась из-за мыска – плавучий домик, заставленный лодками, как будто припертый ими к берегу.
Туров поднял голову от подушки. Катер с выключенным мотором обходил затонувшую лодку, торчащую из воды одними уключинами. Кто-то плыл с середины реки широкими саженками. А на брандвахте хлопали дверями, бегали; кок в белом колпаке выглядывал из окон кухни.
Рослый рыжий мужчина в синих галифе и незастегнутой сорочке махал руками и басом кричал:
– «Привет тебе, Фламбо́!» Давай концы!
Это и был Шмаков, начальник плетневой партии, известный по всей реке своим необузданным гостеприимством.
– Вот что, ты дурака не валяй, – предупредил Алехин, бросая ему чалку. – Мы пообедаем у тебя, а дальше ты нас не задерживай.
Но Шмаков только гудел в ответ:
– Великолепно! Хо-хо-хо! Великолепно! – и накручивал чалку на кнехт, прижимая ее ногой, словно добычу.
Зоя первая спрыгнула с катера – в объятия своих подруг. С визгом и смехом они убежали.
– Будете дорогим гостем, – говорил Шмаков, вводя Турова под руку в кают-компанию и так гулко вздыхая при этом, что Алехин не мог сдержать улыбки: он-то знал, чего стоит Шмакову эта степенность!
В кают-компании было свежо и чисто. Косые квадраты света лежали на желтой дощатой стене, освещая на ней спасательные круги и на обеденном столе – букет полевых цветов в зеленом стеклянном кувшине и блюдо с малиной. Комната, напоминающая и корабельный салон, и подмосковную дачу, была пронизана солнцем.
Туров остановился у одной из трех дверей, выходивших в кают-компанию. На двери, на белом картоне, было написано акварелью:
Наш начальник Ваня Шмаков —
Он со всеми одинаков:
В воду гонит нас чуть свет,
Кормит нас ухой в обед.
– Это моя комната, – пробасил Шмаков.
На второй двери была надпись с соответствующим рисунком:
Три веселых поросенка:
Зоя, Настенька, Васёнка.
– Рифма, – сказал Туров, прислушиваясь.
За дверью слышался визг и шепот: там Зоя рассказывала о вчерашней вечеринке и о москвиче.
– А вот! – Шмаков подвел Турова к третьей двери. – Великолепно?
Здесь была надпись:
Техник Чуб, певец реки,
Изучает языки.
Как раз в эту минуту техник Чуб, голый, в одной белой сетке, широкие концы которой болтались на бедрах, пробежал через кают-компанию в свою комнату, оставляя на линолеуме отпечатки босых ног.
– Певец реки? – спросил мастер.
Алехин усмехнулся:
– Врасплох застали.
К обеду техник вышел в белых, тщательно выутюженных брюках, в белой рубашке с отложным воротником, и теперь только мокрые пряди волос выдавали в нем того самого пловца, который, увидев катер, плыл саженками с середины реки.
Турова за столом познакомили с практикантками – Настенькой в синем комбинезоне и белых тапочках и Васёнкой, толстенькой смешливой девочкой с желтыми бусами на шее. Шмаков представил свою рослую, медлительную жену.
Всех интересовал эксперт, приехавший за черным дубом, но было ясно, что он не загостится на брандвахте: Алехин торопил с обедом, подталкивал к столу Тараса Михайловича, Мишу, и как только все уселись, принялся сам разливать по тарелкам красный ягодный суп.
Шмаков сразу обратился к делам. Всем своим видом он показывал, что суматоха, начавшаяся со вчерашней телефонограммы, его не касается. Это был азартно преданный своему делу человек. За обедом Шмаков потребовал, чтобы Алехин «взял за воротник» начальника пристани. Утром он хотел передвинуть свою брандвахту на новое место, но грузовой пароход отказался буксировать.
– Возьми ты их за воротник! – кричал Шмаков, имея в виду и капитанов, и начальника пристани.
– Как же, сейчас возьму! – Алехин мрачно улыбался.
Были и другие неприятности у Шмакова: плетневые рабочие собирались уходить в колхозы на уборку, леспромхоз задерживал присылку жердей. Шмаков настаивал, чтобы сегодня же «взять их всех за воротник». Потом, проглотив несколько ложек супа, он спокойно и даже пренебрежительно сказал:
– А если карчу хотите – покупайте у меня.
– Не карчу, а черный дуб, – поправил Алехин. – Тоже купец!
– Тю-ю! Какой я купец, я служба.
– Топорик и якорь.
– Я сибарит, – с достоинством сказал Шмаков. У него получилось: «сибарыт».
Туров рассмеялся. Ему и тут понравилось. Удивительная командировка! Девушки хихикали, шептались, весело поглядывали на него. Когда, хозяйничая за столом, Васёнка пробегала мимо подруг, они задерживали ее и что-то шептали.
– Знаю, знаю! – с отчаянием выговаривала Васёнка и руками шарила по спине: сзади у нее оборвалась пуговка, в разрезе платья была видна смуглая кожа.
Туров не знал, на чем сосредоточиться – на пышных ли оладьях, или на медлительной жене Шмакова, неумело стрелявшей глазками, или на разговоре Алехина со Шмаковым. С вечера Туров заметил, как торопится Алексей Петрович, как он взъерошен, – сейчас это его забавляло.
– Остановимся здесь, Алексей Петрович, на денек! – Туров положил руку на сердце.
– Денис Иванович, я вас не понимаю. Вы в командировке.
– Уж очень забавный народ.
С неохотой согласился Алехин на просьбу мастера – полчаса отдохнуть в комнате Шмакова, где все-таки было прохладнее, чем на катере.
В комнате, куда солнечный свет проникал сквозь холщовые занавески, все время раздавался смех, то раскатистый – Шмакова, то тихий, плещущий – Турова. А когда затихало здесь, был слышен разговор и смех за стеной, в комнате практиканток.
Туров дождался, пока Шмаков и Алехин задремали, вышел в кают-компанию и постучал в дверь практиканток. Ему открыла Зоя.
– Ой, здравствуйте! – шепнул Туров.
– Чего вам надо?
– Хотел посмотреть на вас на прощание. Нельзя?
– Ну, пойдемте на корму. Там посмотрите.
Вышли на корму.
– Будет гроза, – сказала Зоя.
На небе не было ни облачка, все оцепенело.
– О чем говорить? – спросила Зоя. – Вы любите танцевать?
– Я толстый, чтобы танцевать.
– Тогда вы должны отлично плавать, – сказала Зоя и зажмурилась, вообразив Турова в трусиках.
– А что, давайте купаться, – сказал Туров.
В лодке отплыли в сторону от брандвахты, и Зоя, раздевшись, прыгнула в купальном костюме в воду.
Сняв брюки, стащив рубашку, Туров тоже полез в воду. Здесь было по грудь. Туров всхлипнул от удовольствия; забирая воду ладонью, он мочил жирную грудь и плечи.
Зоя подплыла к нему. Ее мокрое лицо смеялось.
– Зачем вы дразните Алехина? – спросила она, вдруг став серьезной.
– Дразню?
– Он торопится, потому что хочет знать. Он просто влюблен в свои карчушки. Целый год мучился с этим деревом, а вы, как нарочно, задерживаете его.
На корме брандвахты показался Алехин.
– Зоя, назад! Ты куда гостя увела? Ехать пора.
– Мы сейчас. Мы тут разговариваем.
Володя вышел со шваброй на палубу катера. Он был так мрачен за работой, что Алехин только и сказал:
– Опаздываем, Володя. Баланда этот Шмаков. Рабочих услал на рубку хвороста, вот у них, видишь, и выходной. Нарочно устроил, чтобы нас не пропустить. Делать им нечего, задерживают.
Рулевой яростно протирал палубу.
– Я так не могу, Алексей Петрович, – сказал он, не глядя на начальника. – Народу набрали, как на паром. В кубрик войти нельзя, загадили катер. На тенте – чистый табор, лодки на двух бортах.
– Ну, ну, ты не сердись, – сказал Алехин. – Такой случай. И с экспертом будь повежливее, а то что же это: «уравновесьте», «не топчитесь»! Нельзя так, человек из центра приехал.
– Подумаешь, правительственное лицо! – Рулевой окунул швабру в ведро и решительно обернулся в сторону реки: Зоя помогала Турову взобраться в накренившуюся лодку. – А это что? Девушку лихорадка трясет, а он ее тащит купаться! За это морду бьют!
Его лицо омрачилось злобой, губы дрожали. Алехин покачал головой, невнятно пробормотал: «Влюблен, влюблен», – и ушел будить моториста.
Тарас Михайлович стоял в кают-компании у патефона.
– Музыку надо взять, Алексей Петрович. Вдруг сгодится?
– Что уж там, музыка! Баян есть – и ладно.
Алехин махнул рукой. Володино настроение передалось ему, – он вдруг догадался, что Туров не просто ему не нравится, а вызывает острую неприязнь.
Но через несколько минут Шмаков зазвонил в колокол, висевший на корме брандвахты, Толя запустил мотор, и Алехин воспрянул духом.
Зоя присела в сторонке, на перилах брандвахты, под колоколом. Рулевой что-то говорил ей из рубки глазами, и она что-то понимала.
Как только чужие перешли на борт катера, Васёнка осмелела, забегала по брандвахте, нашла багор и стала изо всех сил отталкивать катер, помогая ему отчалить.
– Пуговицу не забудь пришить, Васёнка! – крикнул Туров, и брандвахта ответила ему дружным смехом. – А все-таки это никуда не годится! – рассердился толстяк, глядя на удаляющуюся брандвахту. – Спешим очень.
– Но ведь мы же вернемся, – сухо заметил Алехин.
– И погостим?
– Сколько вам будет угодно.
8
Послышался раскат грома.
Впереди, над рекой, ползла туча, усеченная по краям, с крутым пепельным лбом, в котором прорезались синие и белые молнии.
Подул ветер. И кормовой флаг, который только что полоскался нижним концом в бурлящей за винтом белой пене, затрепетал, захлопал, и ведра на штурвальной рубке, которые ослепительно сияли в недвижном воздухе и, казалось, вбирали в себя весь зной, сразу потеряли прежний блеск.
– А ведь Зоя угадала, – сказал Туров.
На левом берегу, в двух-трех километрах от реки, за пустым полем показался городок с низкими домиками, колоколенкой и садами. Грузовичок мчался от пристани, вздымая клубы пыли. Но тень от тучи легла на город, побежала к пристани, зеленый грузовичок посерел среди потемневшего поля и как будто даже убавил ход.
Туча быстро надвигалась. Она спускалась с верховьев реки навстречу катеру, непрерывно меняя очертания, и сейчас была похожа на дорожный каток – с черным чугунным валом впереди и сложным сооружением над ним. С новым порывом ветра люди на катере вдруг очнулись, двинулись, забегали по палубе. Толя закрывал дверки машинного отделения. Тарас Михайлович в сером дождевике, согнувшись, точно уже под проливным дождем, шмыгнул мимо Турова. Миша со щенком и баяном перебирался из лодки в кубрик.
– Убрать матрасы и тент! – командовал Алехин.
Туров спустился в каюту. Удар грома – сперва глуховатым раскатом, потом ошеломительным треском над головой – испугал мастера, он присел в уголке, под стенным шкафиком.
«Литавры и бубен», – почему-то пришло ему в голову, но не рассмешило.
Он видел в окнах ноги Алехина. Алехин обходил каюту по палубе и опускал на окнах наружные холщовые шторы. В каюте стало темнее. Снова раздался оглушительный удар грома. Алехин вбежал в каюту.
– Вот тебе литавры и бубен! – сказал Туров, но Алехин, не обернувшись, выбежал наверх.
Туров слышал, как он кричал на Володю, они спорили, идти ли под грозой или править к пристани.
Мягкий шорох над водой сменился резким металлическим шумом, и Туров понял, что проливной дождь уже хлещет по ведрам и по железной палубе. Холщовые шторки по правому борту сразу намокли, в каюте стало еще темнее.
Туров втиснулся поглубже в угол; ему было не по себе в этой коробке, наполненной страшной музыкой грозы и деловитым стуком мотора. Он был не против поездки – разведывать, осваивать новые ценности, испытывать при этом неудобства, но не до бесчувствия же.
Алехин вбежал в каюту.
– Ну и грозища! – сказал Туров из своего темного угла.
Алехин был взбудоражен и освежен грозой.
– Что вы, Денис Иванович! И ведер не наполнит.
– Вам бы заодно ведра еще наполнить! – Туров сказал это утомленным голосом, точно долго бежал и задохнулся; и этому впечатлению соответствовали его расплывшаяся в полумраке фигура и бессильно раскинутые по дивану руки.
Сняв мокрый китель, Алехин влез головой в украинскую рубашку и, даже не вынырнув из нее, воскликнул:
– Денис Иванович, а что, если я вам смету покажу!
– Чудесно.
Алехин не понял тона, каким это было сказано. Поправив рубашку на себе, он вытащил из ящика письменного стола две папки, подсел к мастеру.
– Девятибалльный шторм. Ливень хлещет в каюту, – тягучим голосом сказал Туров, не переменив позы. Пренебрежительным движением пальца он захлопнул папку, раскрытую на коленях Алехина. – Нет, положительно вы одержимый.
Гром раздавался реже и глуше; грозу сносило порывами сильного ветра: молнии больше не озаряли мокрых шторок, но ливень не ослабел, а, пожалуй, усилился. Сквозь щели в окнах вода натекала в каюту.
– Вы сердитесь, Денис Иванович, я вас увез с брандвахты. Извините меня. – Алехин беспомощно улыбнулся. – Но смета составлена, нужно же ее рассмотреть когда-нибудь. Вчера помешал Васнецов, сегодня утром – мост, потом – этот дурак Шмаков…
– Товарищ начальник, – официальным тоном произнес Туров и носовым платком вытер позади себя мокрую от дождя спинку клеенчатого дивана, – я воспитал целое поколение лесоэкспортеров. Меня знают не только в Москве, Архангельске и Сороке, но и в деловых кругах Хельсинки, Стокгольма, Лондона. Так разрешите же мне располагать своим временем и заниматься вашим черным дубом, когда это мне покажется удобным. Увольте…
– Но ведь, а как же… – начал было Алехин, но Туров не дал ему говорить.
– Дорогой товарищ начальник – как это называется? – малых рек.
Эти слова уже слышал подкравшийся к двери Тарас Михайлович.
– …Я еще ничего достоверного не знаю о ценности вашего топляка. Наоборот, если хотите, я знаю, что чем далее на восток, в глубь континента, тем дерево становится все менее упругим. Чувашский дуб уже не сравнить с волынским. Но я молчу, – ведь я еще ничего не видел, не сделал ни радиального, ни тангенциального разреза.
– Профессор…
– Я не профессор, я мастер.
– Послушайте, мастер, – Алехин отбросил в сторону бумаги, и Тарас Михайлович отшатнулся за дверью. – Послушайте… Я вас лбом ощущаю, – Алехин охватил пальцами лоб и виски, – лбом, как препятствие… Чего вы смеетесь?
Туров подошел к Алехину и обнял его за плечи.
– Алексей Петрович, зачем вы народ смешите? – Он вздрогнул от близкого удара грома, скинул руки с плеч Алехина и рассердился: – Идите к штурвалу, черт вас побери… Не суетитесь, Алексей Петрович. Делайте свои дела. Или у вас река сама все делает? Представьте себе, что завтра на выкатке я нюхаю кусок вашей карчи и говорю какой-нибудь парадокс, например: «Слабость этого образца в его излишней твердости». Пшш! – Он выпустил воздух и сделал рукой нечто похожее на жест Понтия Пилата, вопрошающего: «Что есть истина?»
– Этого не может быть, – сказал Алехин. – Баланда!
– Сами вы, дорогой товарищ, баланда. Не знаю. Вот именно, ничего не знаю! Вы все чувствуете, а я ничего не знаю… Придет зима, и приблизительно в феврале начальник малых рек рассылает по всем колхозам срочную телефонограмму: «Жги в мою душу» или что-нибудь такое. Кстати, вы меня спрашивали: горит ли черный дуб? Вам-то уж хорошо известно: тлеет сизым огоньком. – Он захихикал, показывая толстыми пальцами, как тлеет дуб.
– Кто вам рассказывал? – угрожающе спросил Алехин.
– Про сизый огонек? Это из учебников.
– Про телефонограмму?
– Ваша тревога, конечно, мне понятна. Если это был черный дуб, вас не пощадят. Пойдете под статью.
Алехин усмехнулся:
– Меня – под статью?
– А вот заглянем теперь в ваши выкладки. – Туров оживился, он развернул папку, пальцем поискал на последней странице сброшюрованной сметы. Эта игра увлекла, его лицо сияло от удовольствия. – Вот видите!
Алехин заглянул в шестизначные цифры им же подсчитанного годового народного дохода, молча отошел и сел на диван.
«Зачем он его дразнит?» – насупившись, думал за дверью Тарас Михайлович. Он представил себе коротенькую заметку, какая появится через несколько дней в областной газете, – всего три строчки: «Черный дуб… Начальник малых рек… Начнется эксплуатация…» За этой заметкой не просто будет разглядеть тревожную жизнь неугомонного человека, который на своей тихой реке целый год жил одной мечтой, шел на риск и не боялся ошибиться. «Вот о чем надо было рассказать бакенщику». – Он вдруг ясно представил себе всю историю Алехина как материал для беседы.
Дождь оборвался, и сразу резко обозначился стук мотора.
– Ну, что скажете? Дело-то, выходит на поверку, подсудное? – игриво переспросил москвич и вдруг испугался: Алехин вскочил и встал перед ним.
– Как это понимать, гражданин?
– Ни боже мой! Только как шутку!
Алехин повернулся и вышел из каюты, чуть не сбив в дверях Тараса Михайловича и не заметив его.
Туров присел на диван, и обычное брюзгливо-беспомощное выражение сковало его лицо.
Алехин стоял на корме. Солнце уже осветило реку и берег, но там, вдали, за тучей, вниз по реке уносившей свои разорванные края, городок еще лежал в тени дождя, и над его крышами, где-то возле церкви, клубился белый дым, потом блеснуло пламя.
«Должно быть, зажгло», – подумал Алехин.
Сейчас ему казалось, что действительно нет никакой у него работы, все само собой делается: река сама городит плетни, выбрасывает карчу на берег, вечером зажигает, утром гасит фонари на бакенах.
После грозы на катере тихо, разговоры прекратились. Туров прилег в каюте, Тарас Михайлович прячется от Алехина, Миша – в кубрике. Алехин садится на якорную цепь и тоже затихает.
День кажется нескончаемо длинным. Где-то далеко позади, за двадцать километров, осталась брандвахта с колоколом, с полузатопленной лодкой. Далеко позади паром, и верзила паромщик, может быть, так же как утром, кричит с берега: «Давай! Крути!» – а стадо уже, наверное, вошло в воду. Васнецов заправил фонари к ночи, мимо его избушки шлепает колесами «Чайка». На небе ни облачка, все так же жжет солнце, хоть и склонилось к вечеру. Куда девалась гроза? Может быть, уже полыхает над Волгой…
– Средний ход! – гремит из рубки Володин голос.
Алехин бежит по палубе с носа на корму. На катере негде повернуться, но кажется, что Алехин исходил с утра не один десяток километров.
Мимо в ботничке плывет старшина с карчеподъемного снаряда.
– Эй! – кричит Алехин. – Как там с карчой? Был на выкатке?
– Был третьеводни!
– Комли повытасканы?
– А кто его знат! Лодку, верно, вытащили!
– Какую?
– Ту, что в Первомае потопла!
Неслышно скользит ботничок и исчезает со своим горластым гребцом, который все машет, машет веслами.
А солнце село еще ниже, прибрежные дубы бросают тень на всю реку. И сильно вытянулась на воде скользящая рядом с катером тень от штурвальной рубки. И у кормы трется лодка караванного.
Тарас Михайлович чистит картошку и бросает ее в ведро, зажатое между ног.
– К ужину? – спрашивает с катера Алехин.
– К ухе. Володя заказал.
Рыба плеснула рядом с лодкой.
– Жерех бьет, – прислушавшись, шепчет Тарас Михайлович.
– Скоро и выкатка, – говорит Алехин. – А где Мишка?
Тарас Михайлович ножом показывает в сторону кубрика, и сквозь стук мотора и плеск воды за кормой Алехин слышит звуки баяна. Мальчик негромко играет на баяне. Он очень серьезен. Он обнимает баян руками, ноги его не достают до пола.
Алехину не дождаться, чтобы караванный рассказал ему подробности спора с москвичом, но Алехин знает, что и он уже погорячился. Алехин слышал, как в каюте Туров кричал Тарасу Михайловичу: «Его дуб пролежал под водой триста лет и еще пролежит! Ничего ему не сделается… Еще чернее будет!..»
Молчит Тарас Михайлович, но теперь и Алехин научился молчать.
Мимо брандвахты карчеподъемной партии катер проходит не останавливаясь. Алехин решил ночевать на берегу, ближе к выкатке.
На корме брандвахты молодые рабочие пляшут между канатов и кнехтов, не обращая внимания на приближающийся катер. Один из ребят играет на балалайке с таким безучастным лицом, точно пуговицы застегивает.
Алехин разглядывает карчеподъемный снаряд, будто видит его в первый раз. Немые блоки снаряда, поднятые среди реки на двух паромах, напоминают плавучие виселицы времен Пугачева, сплывавшие некогда вниз по Волге. Два парома держат подвешенный на талях огромный бесформенный комель о шести стволах из одного корня. Его знают на реке, этот комель. Его зовут «Шесть братьев». Он уже наполовину вынут из воды, завтра он будет на берегу, но это не радует Алехина. Все, кажется ему, стоит на воде, как было десять дней назад и как, наверное, было много столетий назад.
9
Отплыли недалеко от брандвахты, тусклые огни ее зашли за черный остов снаряда, стоящего на середине реки. Мотор затих, и в полной тишине катер пристал к куче камней у берега.
Из машинного отделения вылез Толя, потянулся, будто весь день проспал у мотора.
– Сейчас портки долой – и бултых…
Чуть выше катера две рыбацкие лодки пристали к берегу. Пять рыбаков тянули их из воды. Шестой, пока его товарищи разгружали лодки и вынимали из уключин весла, сел по-турецки на песок, откинулся и томительным голосом запел:
Эх, загулял, загулял, загулял
Парень молодой, молодой, молодой…
Верно, пришелся ему по душе этот вечер: пять дней рыбачил, вот вернулся домой…
Володя, позвякивая ведром, отправился к рыбакам. Алехин готовил ночлег, стелил постели в каюте и в кубрике. Неприятное ощущение, будто не он уже главный на реке, не покидало его.
Рыбаки поделили улов, и тот, кто пел, самый нетерпеливый, прежде других взвалил на плечи тяжелый мешок и пару весел и пошел от лодок к лиловым кустам, за которыми лежала невидимая отсюда деревня. За ним потянулись его товарищи. Они шли гуськом, со своей мокрой поклажей на плечах и длинными веслами, чернея на фоне светлого песка. А с ними вместе уходил по песку, скрывался за кустами весь этот долгий знойный день.
Вернувшись от рыбаков, Володя затачивал топор. В белом ведре, полном воды, вниз головой лежала тяжелая стерлядь. Ее осклизлый зеленый хвост, торчащий из воды, подрагивал, жабры дышали, и странно глядел со дна ведра выпуклый глаз.
Караванный поглядел в ведро и с равнодушным видом отошел. Его самолюбие рыболова было задето этим приобретением.
– Садитесь в лодку, Тарас Михайлович, я подгребу, – предложил Алехин.
Они сели в лодку и отплыли на середину реки. Алехину хотелось высказать приятелю все, что было на душе.
– Пойдем, Володька! – упрашивал моторист рулевого.
– Да ну тебя…
– Да пойде-ем, искупаемся. – И, не дождавшись ответа, моторист побежал вдоль берега, стаскивая тельняшку.
– Комары затюкают! – крикнул вдогонку Володя.
Еще минут пять он наводил бруском топор, потом, спрыгнув на камни и не оглянувшись на пассажира, побежал за Толей.
Туров остался один. От нечего делать он заглянул в кубрик, – там спал Миша. Уже темнело, и было резкое несоответствие между прозрачным вечерним простором в светлом прямоугольнике двери и узкой норой человеческого жилья. Влажные матрасы, промокшие в грозу, издавали неприятный запах. Туров вышел на корму, присел перед ведром с рыбой. Хвост ее уже не подрагивал, но жабры дышали. Он тронул пальцем холодную, скользкую кожу и, вынув платок, вытер руки. Так и сидел Туров на корточках перед ведром и слушал. Ниже катера шагах в двухстах купались Володя и Толя. Их не было видно за камнями и кустарником, но река доносила их голоса, смех, бултыханье в воде, как будто расстояние в вечерний час только придавало отчетливость звукам, доносившимся издалека.
В этот вечер, после ссоры в грозу и разговора с пропагандистом, Туров вспоминал Москву, и его контора на Балчуге не казалась ему, как прежде, самым лучшим местом в мире. Неприятно сознавать, что этим людям, Алехину и Тарасу Михайловичу, не трудно здесь жить, что он, например, ни за что бы не догадался сесть в лодку и отплыть на середину реки, а они догадались, – он скорее задремал бы в темном и душном кубрике. Но о главном он не хотел думать.
В лодке Алехин говорил порывисто, дергал веслом и бросал его. Тарас Михайлович слушал. Он слушал сразу и Алехина и песню. За буграми из деревни слышалась песня:
Эх, загулял, загулял, загулял
Парень молодой, молодой, молодой,
В красной рубашоночке,
Хорошенький такой…
Похоже было, что это рыбак, тот, что сидел на песке, пришел в деревню, бросил ношу и, даже не поужинав с дороги, поет, затягивает томительным голосом, а ему подпевают.
– …Что я, не вижу разве, что меня всерьез не берут? – говорил Алехин. – Последний лоцман смеется. А чего смеются? Что я нашел дорогую вещь, засуетился, отчаялся. Что я скрытный стал от этого дуба.
– Ну уж…
– Ты-то ведь знаешь, что тут для меня открылось, на реке.
– Первопричина?
– Вот я объясню сейчас. Взять нашу пристань в городке, бывал ты в пассажирской комнате? Темно, зеленый фонарь на стене. Пол хотя и вымыт, так по вымытому еще заметнее, что доски сгнили, краска сошла. А в углу – ломберный стол. И так он стоит в том углу еще с моего детства. Я мальчиком был, а он стоял в углу. Кончил школу, пошел на пристань дожидаться «Чайки», в дальний путь, – а он стоит. Водоливом по Волге плавал, заедешь, заглянешь нечаянно – стоит. Ну, а сейчас? Вот весной кончается школа, едут из нашего городка выпускники – на той же «Чайке»… Вишня цветет. Впереди Волга и вся жизнь – пятилетки, новостройки, большие города, Дальний Восток… А на дороге у них, как у меня когда-то, старая пристань и ломберный стол в пассажирской комнате. К чему я это? Да вот к чему: я эту пристань разделал бы вроде метрополитена. Как в Москве, только там у них все больше мрамор, а у нас – дуб. – Алехин дотянулся рукой до Тараса Михайловича, тронул за колено. – Может, думаешь, очень торжественно говорю? Что?
